Небо над

Что-то шло не так. Не так, как обычно, не так, как должно было, не так, как я привык. Не так. Странное, едва ощутимое, неуловимое постороннему глазу напряжение висело в воздухе, колыхалось и угрюмо клубилось под потолком, с каждым вдохом норовя вползти все глубже внутрь, забивало ноздри и поры, царапалось в груди сухой колючей чешуей. Что-то было в его взгляде, которым он, кажется мимолетно, но на самом деле цепко и внимательно окидывал меня, какое-то застывшее на одной ноте тревожное звучание, словно кто-то водил и водил смычком по струне туда и сюда, взад и вперед, снова и снова. От этого непривычного и гнетущего ожидания я не мог сосредоточиться; с каждой минутой мне все более казалось, что там, по ту сторону его зрачков, скованное молчанием, плещется какое-то необъяснимое раздражение, закручивая в мутных потоках непонимание, невысказанную обиду и разочарование. Мы обменивались привычными нейтральными репликами, он спросил, как прошел день, и я ответил, что хорошо, и что да - я голоден, и да - в театре и с учебой все в порядке, и нет - я не забыл сделать то или другое, о чем мы договаривались, и все то же самое, что и всегда. И ход разговора, и его интонации, и выражение лица - все казалось обычным и ничем не примечательным, даже банальным, но что-то тревожило меня все равно, и оттого, что я не мог понять, что именно, откуда ждать непогоды и где латать пробоины в первую очередь, в животе перекатывался и давил углами тяжелый неровный комок. - Что-то случилось? - спросил я наконец. - Ну, скажи мне ты, - он глянул на меня - как-то непривычно сухо и твердо, строго, без намека на ласковую иронию. - Я не знаю… кажется, нет. - Ну, раз нет - значит, все в порядке, - тут же отрезал он и вернулся к газете. Я редко видел его таким, в общем-то почти никогда, и не мог припомнить, чтобы он когда-либо разговаривал в таком тоне с людьми и, уж тем более, со мной. Это было так неожиданно и одновременно настолько пугающе, что сердце, отстукивающее нервно и настороженно и до того, с самого начала, как я открыл дверь и еще от порога почувствовал неладное, теперь ускорилось и вовсе, загудело и забарабанило, тяжелыми ударами вбивая кровь в голову, лицо, шею. Несколько секунд я приходил в себя, стараясь проморгаться и собрать воедино разлетающиеся прочь мысли, одна страшнее другой, а потом, когда вереница самых худших предположений наконец замедлила бег, сцепил перед собой вмиг вспотевшие ладони и выдавил: - Ну... может, что-то случилось... у тебя? - У меня? - он оторвался от статьи и глянул в мою сторону таким непробиваемым ледяным взглядом, что плечи сразу же свело судорогой. - У меня ничего не случилось, все в полном порядке. Раз у тебя в порядке, то и у меня тоже. - Да, но… - Все к столу! Мама выглянула из кухни, на секунду задержала внимательный взгляд на отце, потом посмотрела на меня, затем снова на него - словно оценила обстановку и распределение боевой техники на поле боя. - Все готово, садитесь! Тарьяй, зови Хенрика - он, кажется, в твоей бывшей комнате, разговаривает с кем-то… - Я не понимаю, - снова начал я, - на что ты сердишься… Отец наклонил голову и посмотрел на меня поверх очков тем полусвоим и полуарнфинновским взглядом, которые я временами переставал отличать один от другого, но которые всегда совершенно четко давали мне понять, что ничего хорошего не предвидится. Затем он поджал губы и опустил глаза, словно за одно короткое мгновение передумал иметь со мной вообще какое-либо дело, а потом молча сложил газету по шву. - Если из нас двоих кто-то чего и не понимает - так это я, - сказал он все так же сухо и безапелляционно. - Я не понимаю, как можно было… - Мы не будем сейчас это обсуждать, - неожиданно резко оборвала его мама. - Сначала мы поедим и узнаем, как друг у друга дела, как это принято в нормальных семьях… а потом ты скажешь, что думаешь. - Ты считаешь, это нормально?! Отец вдруг вспыхнул и, минуя взглядом меня, обратился к маме, словно нарочно подчеркивая мою несостоятельность. - Ты считаешь, это нормально - то, что он делает?! А?! Такая возможность - и что?! Что, я тебя спрашиваю?! - Тише, успокойся, - все так же твердо ответила она. - Все наладится, не надо так нервничать. Тарьяй умный мальчик, он все сделает правильно… - Что он сделает правильно?! Что правильно?! Теперь, когда… - Достаточно, ты слышишь меня?! - она посмотрела на него многозначительно. - Достаточно. Сейчас мы поедим - как нормальные люди, а потом вы сядете и поговорите. Ты выслушаешь его, а он - тебя. Обычно мягкая и уступчивая, на этот раз мама говорила тоном, не терпящим возражений, на корню пресекая все попытки отца затеять спор, из чего я понял, что эту тему они обсуждают уже некоторое время и, видимо, достаточно бурно. Я не имел об этом никакого понятия и теперь, находясь в самом эпицентре шторма, неожиданно возникшего на мирном горизонте воскресного обеда, растерянно озирался по сторонам в поисках запрятанного под днище дырявой лодки спасательного жилета. - А мы не можем поговорить сейчас, - поспешно начал я, - потому что… - Извините, что я так долго... На звук его голоса мы инстинктивно и одновременно повернули головы и он, встретившись с тремя парами глаз сразу же, от неожиданности чуть отпрянул. На секунду задержался взглядом на мне и, словно мгновенно отсканировав и распознав мое зыбкое положение, тут же тепло и ласково улыбнулся. Затем снова глянул на лица родителей, едва заметно свел брови и, больше уже не медля, поднялся по пролету лестницы в гостиную. - Извините, - повторил он, - я разговаривал с мамой, она передавала всем привет… - Спасибо, большое, передавай ей тоже, - мама словно спохватилась и тут же жестом указала на стол. - Садись, Хенрик, все готово. - Спасибо. Он еле слышно вдохнул, словно собрал силы, и через мгновение улыбнулся снова, на этот раз специально для нее, широко и очаровательно, ярко, незабываемо - той своей фирменной улыбкой, которая зажигала разноцветные сполохи в его глазах и которая располагала к нему окружающих моментально и безотказно, магическим образом заставляя их чувствовать себя самыми прекрасными, самыми исключительными людьми на планете. Я видел ее фальшь, этой его улыбки, которую он, реагируя на опасность, выпускал наружу, будто дикобраз иглы, видел ее безупречно отрепетированную идеальность - видел прекрасно, но в тот момент у меня были гораздо более серьезные проблемы. Мы заняли места, он сел рядом, отец напротив, мама во главе стола. - Как дела дома? - начала она, пододвигая ближе блюдо с рыбой, овощи, воду. - Все в порядке, - он благодарно кивал, принимая то или иное, затем услужливо передавал дальше. - Как у мамы дела в ресторане? - Много посетителей... сейчас немного поспокойнее, но все равно. - Но это же хорошо?.. - Да, конечно. Очень хорошо. - Я слышала, у Матиаса появилась девушка? - О, - он рассмеялся, - скорее сменилась в очередной раз. Мама засмеялась вместе с ним. - Ну, в его возрасте это вполне нормально. Затем они оба замолчали, должно быть торопливо подыскивая новую тему для разговора, понимая, что с другого конца стола помощи в этом им не дождаться. Я и отец - мы ели молча, сосредоточенно, уставившись в тарелки. Пару раз тишину прорезал резкий неприятный звук: он слишком сильно нажал на приборы, и лезвие ножа со скрипом проехалось по фарфору. Наконец мама бросила попытки выжать из нас светскую беседу. - Скоро ли выйдет твое кино, Хенрик? Он искоса глянул на меня, потом на отца, а потом снова обратился к маме. - Не думаю, что совсем скоро… но я летал туда на прошлой неделе: судя по всему, монтаж идет полным ходом. - Будем смотреть на тебя на широком экране?.. - Я все еще на это надеюсь, - рассмеялся он. - Но не знаю, закупят ли его какие-то кинотеатры в Норвегии... Может быть, покажут на фестивале, ближе к лету… - Ну, это тоже здорово, - она ласково кивнула. - Лето не за горами, время пролетит быстро. Я буду в первых рядах в очереди за билетом. Он благодарно ей улыбнулся. - Очень вкусно. - Бери еще, - она тут же подтолкнула ему рыбу. - Ой, я не спросила: тебе, может, дать пиво? Или вино?.. - Нет, спасибо, - он мотнул головой. - Воды достаточно. Мама кивнула, а потом посмотрела на меня. - Ну, а у тебя как дела в театре? Все хорошо?.. Я прожевал и глотнул воды. - Все хорошо. - А ты уже ходил на представление, Хенрик? - продолжила она. - Тебе понравилось?.. - Нет, я не ходил, - он качнул головой и улыбнулся. - Вот как?! - удивленно воскликнула мама, и тут же словно опомнилась и осадила себя саму. - Хотя… я понимаю, столько всего случилось сразу… У тебя, наверное, не было еще времени, да?.. И переезд, и… и все остальное. Разумеется. - Нет, не в этом дело... Мы вернулись домой из Неаполя, и я спросил его, придет ли он на ближайший спектакль. Он глянул на меня как-то счастливо и благодарно, притянул к себе и прошептал на ухо, что не хотел бы ничего больше. Через пару дней ему позвонила агент и сказала, что назначила ужин с представителем “Синематекет"*, как раз на тот вечер: они искали второго ведущего на свой очередной фестиваль широкоформатного кино и попутно координатора “Осло Фильм Фьюжн”, да - десятого или даже пятнадцатого в списке, но тем не менее. Когда он заметил, что “это ничего, я напишу Лене, и она перенесет”, я вытаращил на него глаза и замахал рукой. Предложения съемок не сыпались на него как из рога изобилия, это было очевидно, как и тот факт, что для операторской работы у него не было необходимого образования. Он собирался подавать документы в Лиллехаммер, в Школу фильмографии, но до этого было еще слишком далеко, а какой-нибудь проект был ему нужен прямо сейчас. Получив очередной отказ, он пожимал плечами, улыбался и говорил, что все это неважно, что самое главное - у него есть “мы”, а проект - какой-никакой - найдется, после чего нарочито бодро шел на кухню готовить ужин. За его улыбкой и напускной беспечностью я без труда угадывал усталость и с каждым разом все более возрастающее желание и вовсе отказаться от идеи связать свою жизнь с кино - со всем, что касалось его в общем, и с актерством в частности. Устроиться на обычную работу, сказал он однажды, “как у всех”, где не требовалось бы каких-то специальных навыков и где, выключив компьютер и ровно в половине четвертого убрав в стол чашку, он мог бы со спокойной душой отправиться домой и посвятить весь оставшийся день какому-нибудь хобби. “Я не могу столько трахаться, Холм”, - сказал я в тот раз, решительно покачав головой, и он рассмеялся. Вечером он открывал окно и курил, сильной струей выпуская дым в черный морозный воздух. Я подходил со спины, накидывал на нас обоих плед и обнимал его под ним, и говорил, что все впереди, и отчаиваться не стоит, что он только-только начал этот процесс и что, хотя киноиндустрия в Норвегии, конечно, не сравнится по масштабу не то, что с Голливудом, а даже и с Данией, но все равно - рано или поздно он найдет что-то подходящее. Он протягивал мне сигарету через плечо, я крепче сжимал вокруг него руки, закрывал глаза и, касаясь губами пальцев, с готовностью втягивал в себя серые клубы его разочарования. - Это всего лишь вопрос времени, - говорил я уже после, когда он закрывал створку и, потянув меня на диван, ложился головой мне на колени. - Только лишь вопрос времени - не больше. Не хочет ли он сходить на мой спектакль - я спросил его об этом через две недели снова, и он воскликнул: “Черт, ты себе не представляешь, как!” На этот раз вечер у него был свободен, и мы договорились, что он придет к самому началу к служебному входу, я оставлю сообщение охране, и его пропустят за кулисы. Он спросил, можно ли чем-то мне помочь перед выходом на сцену, и я твердо ответил: - Конечно, можно, Холм. Конечно, можно: не пиздеть, не шутить по-идиотски и вообще постараться как-то пореже раскрывать рот. И не смотреть на меня вот этим твоим поблядушным взглядом. В притворном изумлении он ткнул себя в грудь пальцем, мол, кто - я?! и до того распахнул глаза, что синева в них хрустально скрипнула и тревожно зазвенела. - … да, и не лапать меня в гримерке - этим ты окажешь мне неоценимую поддержку. - Это я не знаю, могу ли тебе пообещать, - он громко фыркнул и рассмеялся. - Это трудно. - И все же ты постарайся, - я улыбнулся и, пропуская пальцы сквозь мягкие пряди, притянул к себе его голову. Около четырех, как раз когда я собирался выходить, ему позвонила Сив и сказала, что Матиас упал на тренировке, и “его нога не очень хорошо выглядит”. Зная Сив, можно было представить, что “не очень хорошо” означает, на самом деле, открытый перелом голени - как минимум. Он сорвался и повез их в скорую помощь, клятвенно заверяя меня у двери, что обязательно успеет - если не к первому акту, то точно ко второму. Я совал ему чехол с кредитками, ключи от машины - он все время озирался в поисках, хотя я тряс ими у него перед самым носом - и зимние перчатки, и просил не спешить, только, ради бога, не спешить, пожалуйста, только не спешить, и быть там столько, сколько понадобится, а когда будет время, написать мне, как и что. Оказалось, что перелом действительно был, но закрытый, со смещением: похоже, Матиас столкнулся с кем-то в прыжке над сеткой и крайне неудачно упал. В приемной они просидели до ночи, ожидая сначала очереди на прием к медсестре, потом к хирургу, потом на рентген, а затем снова к хирургу, но уже другому - у первого закончилась смена. Сив несколько раз уезжала и возвращалась, так что он оставался с братом все это время. Я не успел перезвонить ему между первым и вторым актами: в раздвижных декорациях замкнуло какие-то контакты, и две стены зала кабаре благополучно застряли на полпути к кулисам, так что нам пришлось в спешном порядке переигрывать несколько последовательностей выходов, чтобы хоть как-то оправдать торчащие на четверть сцены куски обстановки из первого акта. Перед третьим я смог наконец выкроить время и набрал его - спросить, как дела и что сказал врач, и тогда он, каким-то приглушенным голосом, очевидно стараясь не потревожить никого в приемном покое, говорил, что ему жаль, что все так произошло, и он все еще будет стараться успеть, может быть, теперь хотя бы к финалу, но пока - пока перед ними еще слишком много народа. Я попросил его не выдумывать и не говорить глупости: спектакли идут один за другим, и это, я надеюсь, не последняя постановка, в которой я буду участвовать, так что шанс пообжиматься между сценами, рискуя спровоцировать Арнфинна на удар, нам еще непременно выпадет. - Да, - он вздохнул устало, - ты прав. Прости, что так все… - Ничего страшного, - нарочито нейтрально ответил я. - Дашь мне сегодня - и мы в расчете. Он шмыгнул носом и тихо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, рассмеялся. - Это суровое наказание, но я согласен. Я заслужил. - Какое наказание? - послышался рядом голос Матиаса. - Что ты там заслужил? - Удачи тебе, приятель, - попрощался я. - Надеюсь, выкручиваешься ты так же хорошо, как и сосешь. Он засмеялся снова, теперь уже не сдерживаясь, громко и заразительно. - Что правда - хорошо?.. - Угу, - я глянул в зеркало и мимоходом потер у шеи пальцем: гример тронула там кисточкой, а потом растушевала, из-за чего стало казаться, что кость ключицы выпирает еще больше, как у изможденного недоеданием. - В резюме это поставь. Мой тебе дружеский совет. - Как мне с тобой повезло, - тут же фыркнул он. - Да, - покладисто согласился я. - Рад, что ты это понимаешь. Но дать придется все равно. Прямо перед моими глазами он поднял смешливый взгляд вверх, к потолку, как делал всегда, когда искал какой-то остроумный ответ. Я улыбнулся ему - через пять трамвайных остановок и холл приемного отделения скорой помощи. - Передавай Матиасу привет, - сказал я затем. - Спасибо, - он улыбнулся мне в ответ, тихо и ласково. - Удачи тебе в финале. Увидимся дома. - Да, увидимся дома. Несколько секунд он молчал, все еще оставаясь на связи, и тогда я, обнимая рукой его фотографию на дисплее телефона, сказал: - Я люблю тебя, Холм. Всегда, слышишь?.. - Я люблю тебя тоже, - тут же ответил он, как будто ждал этих слов и был уверен, что я их произнесу. - Я очень тебя люблю. - Только не эти ваши сопли! - мученически протянул Матиас совсем рядом. - Имейте совесть, мне же никуда не деться с переломом!.. Мы рассмеялись одновременно и поспешили попрощаться. Был ли я рад тому, что с Матиасом случилось это несчастье? Конечно, нет. Был ли я рад тому, что он снова не смог приехать в театр? О, да. Я положил тогда трубку и, ощущая непроизвольное облегчение, в очередной раз устыдился. Он всегда так искренне и с таким воодушевлением говорил о том, что хочет видеть меня на сцене - видеть, как я работаю, как занимаюсь любимым делом, иметь возможность присутствовать при этом, наблюдать воочию, гордиться, чувствовать некую причастность… Каждый раз, как я сам заводил об этом разговор, сам спрашивал, может ли он, хочет ли быть на очередном спектакле, и он загорался этим своего рода приглашением и восторженно блестел глазами, каждый такой раз, совершенно против собственной воли, я ощущал определенное неудобство и внутреннее сопротивлений самой идее его присутствия - сопротивление неконтролируемое, неправильное и недостойное. Ему хотелось не только видеть меня на сцене еще раз - до этого он, пусть и незримо, но все же присутствовал на том моем первом спектакле - но и в общем смысле посмотреть, где я работаю: пройтись по коридорам, за сценой, познакомиться с моими коллегами. Я притворно соглашался и не менее притворно поддерживал его радостный энтузиазм, охотно строил планы и уверял его в мысли, что, со своей стороны, не хочу ничего сильнее, чем показать ему эту сторону моей жизни, которая до сих пор была ему совершенно неизвестна. Я был готов делать и говорить что угодно, чтобы не дать ему даже заподозрить о своих истинных чувствах, и от этого противоречия и лицемерия нервничал и до такой степени злился сам на себя, что в какой-то момент не выдерживал и уходил в ванную, и там, чтобы успокоиться, с остервенением плескал в лицо холодную воду. Собственное малодушие я оправдывал двумя одинаково весомыми причинами - и ни одну из них раскрывать ему не хотел. Во-первых, я вполне справедливо сомневался в том, что смогу посвятить себя роли в достаточной степени, зная, что он находится совсем рядом - смотрит на меня из-за кулис или откуда-то из зала: с балкона или задних рядов партера. Весь мой предыдущий опыт показывал, что сделать это мне будет весьма непросто. Арнфинн мог орать на меня, сколько угодно, и язвить, и делать весьма нелестные замечания о моих умственных способностях и личностных характеристиках, но он никогда не выказывал сомнения в том, что как актер - пусть начинающий, но тем не менее - что как актер я чего-то стою. Никогда: ни наедине, в своем кабинете, когда вскользь интересовался здоровьем бабушки или передавал привет родителям, ни публично, в присутствии труппы, когда через весь зал вопрошал, совершенный ли я идиот или только притворяюсь. Как выяснилось совершенно случайно, из какой-то реплики, брошенной Томасом вскользь, Арнфинн звонил ему лично, спрашивая о моих текущих проектах и графике, когда взятый на роль до меня актер упал на слаломной трассе и сломал ногу, так что прослушивание, судя по всему, было не более, чем простой формальностью. Все это время я старался как мог, я работал на износ, совмещая театр и казарменный режим репетиций, к которому Арнфинн питал извращенную любовь и безграничный пиетет, с плотным графиком в школе, я вкладывался на пределе возможностей, и мне кажется, у меня получалось каждый раз немного лучше, чем предыдущий. Арнфинн хоть и не перестал регулярно сомневаться в смысле моего существования на этой планете, но, по крайней мере, иногда у него вырывались одобрительные реплики на мой счет, сразу после которых, словно спохватившись, он начинал орать с удвоенной силой. Так что до сих пор хоть что-то у меня получалось. Однако теперь, когда он вдруг снова появился в моей жизни, я вполне резонно стал сомневаться, вспомню ли свои реплики, смогу ли придать голосу достаточно экспрессии и чувства, наблюдая при этом со сцены, как, словно по щелчку пальцев, синева неуправляемо заливает зал - и бархатные сиденья, и застывшие водопады люстр, и всех этих людей в вечернем черном, окрашивает их лица, волосы и руки, и как меня обволакивает и кружит в невесомости его взгляд. Отодвинуть его на самый край сознания, поставить преграду, не ощущать и не слышать его запаха и голоса, заслонить от него глаза ладонью - все это было достаточно трудной задачей даже на репетициях, в его отсутствие, а уж на спектакле… я не был уверен, что смогу. Найти в себе силы и достаточно уверенности, чтобы продержаться до финала - нет, в этом я не был уверен совершенно. Одним своим присутствием он мог бы, сам того не подозревая, совершенно выбить меня из колеи, потянуть за собой - в кулисы или к своему месту в затемненном зале. Только лишь взглядом - закрыть мои глаза и закупорить уши. Как знать, может быть, я сопротивлялся бы, насколько хватило бы сил. Боролся бы сам с собой не на жизнь, а на смерть, изгоняя из головы его образ под дулом пистолета, под лезвием ножа, под угрозой до самой гробовой доски пить зелёный чай вместо кофе. Или, быть может - и этот вариант, по крайней мере, на данном этапе, представлялся мне определенно наиболее приближенным к реальности - быть может, я сдал бы все свои форты и бастионы сразу: сначала беспомощно затрепыхался бы выброшенной на берег рыбой, тщетно выхватывая из воздуха острые куски кислорода, а потом, едва опомнившись, стал бы судорожно вспоминать реплики и стараться по памяти подстроить движения на сцене под отрепетированный сценарий. От этого моя игра смотрелась бы напыщенно и фальшиво, была бы именно игрой, грубой подделкой, и каждому мало-мальски вменяемому зрителю стало бы понятно, что я не живу сейчас - не живу этим персонажем, его историей, не дышу его грудью, не чувствую биения его сердца и тепла его крови, что имел боком все его устремления, надежды, желания, разочарования и боль. Не живу, а, напялив дешевый парик и одежду с чужого плеча, всего лишь вынужденно коротаю время до конца спектакля - до того момента, пока он не возьмет меня за руку, не отведет домой и не засадит в меня член до самого упора, чтобы я выгибался под ним и, срывая связки, мычал сквозь его пальцы. Мне не хотелось для себя этой роли - роли скорлупы, некоего футляра, сосуда с неясной, полустертой этикеткой, единственно годного на то, чтобы хранить в себе его струящуюся синеву и его вязкую сперму. Я хотел быть собой - тем, кем я выбирал быть сам, кем, я чувствовал, я мог бы стать. Хотел - вполне осознавая амбициозность этого желания, но тем не менее - хотел предложить ему не только свое тело и сердце, но и голову: некое наполнение, которым он мог бы гордиться. Да, я хотел бы, чтобы он гордился мной. Не только потому, что любит меня и автоматически любит мои успехи - потому что он, вроде как, должен, и без этого наша вселенная рухнет в одночасье, не поэтому - или, вернее, не только поэтому. А еще и потому, и прежде всего потому, что Арнфинн, тот самый Арнфинн, который на репетиции через весь зал вопрошает, не идиот ли я, не полный ли и законченный кретин, и на полном серьезе ждет ответа - только для того, чтобы отрезать: “А так и не скажешь!” - тот самый Арнфинн, которого в актерской среде одинаково ненавидят и обожают, тот Арнфинн Линдт, которому после смерти непременно поставят памятник перед Национальным театром - потому что он, кажется, в меня верит. Я хотел бы, чтобы он гордился мной - не из-за себя, своих чувств ко мне, а из-за меня самого, из-за того, что я представляю отдельно от него. И, как знать, вероятно, со временем я смог бы приспособиться, научиться разбавлять его синеву - шорохом занавеса, тяжелым театральным гримом, снежинками пыли, скрипом кресел или приглушенным светом настенных ламп - в те секунды, когда медленно гаснет громадная потолочная люстра, но зал еще пока не погружен в темноту. И может быть я сумел бы, пусть даже только до того момента, как мы окажемся дома, управлять его запахом и игнорировать, если вдруг возникнет такая острая необходимость, его взгляд. Но пока - пока он занимал практически все мои мысли, пока вблизи него я с легкостью мог забыть обо всем остальном, и подвергать себя этому риску на сцене мне не хотелось. Это было во-первых, а во-вторых… Во-вторых - и в этих “вторых” я хотел признаваться ему еще меньше - во-вторых, последнее, чего я хотел бы - это сталкивать его с Кристианом. С того злополучного вечера в театре он так и не появился: взял отпуск на неделю, а потом, насколько я понял, так получилось, что в Бергене при киноцентре срочно требовался осветитель, и по каким-то договоренностям он уехал туда. Когда вернется - Ларс не знал точно, может быть, через недели две-три, если все будет в порядке. “Так ты ему позвони” - был его обычный ответ. Я думал, что он вернется через означенное время или даст о себе знать хотя бы в театре, но этого не происходило. Вестей от него не было никаких, а дергать каждый раз Ларса мне не хотелось. Кроме того, раз уж он ни разу не ответил на мои смс, настаивать лишний раз я не считал себя вправе. Насколько я знал, он не уволился, а только находился в продолжительной командировке, и это автоматически означало, что рано или поздно порог театра он снова переступит. Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы осознать, что я хочу успеть поговорить с ним первым, до того, как в театре появится Холм и очарует всех насмерть, и до того момента, как наше совместное рабочее прошлое - проходившее под цепкими взглядами коллег, на пересуды которых мне, как на самом деле и всем, было совершенно наплевать только на словах - снесет напрочь упругий напор синевы. Мне было жаль, что мы не попрощались. Разумеется, я понимал, что не имел на это никакого права, но если бы Кристиан мне позволил, если бы дал объяснить, если бы выслушал и постарался понять, но даже и в том случае, если бы, потеряв терпение, просто двинул мне по физиономии, все равно: я хотел бы удостовериться, что с ним все в порядке, пожать его руку и пожелать счастья. Наедине и с уважением к тому, что между нами было. И определенно без того, чтобы легкий миндальный аромат, в другое время ластящийся к моей ноге, рычал и, капая слюной, скалил на него зубы. И до тех пор, пока было неясно, вернется он или нет, и когда это может произойти - до тех пор я малодушно радовался любой отсрочке, любой мало-мальски веской причине, чтобы удержать нашу вселенную за порогом служебного входа. Да, может быть, это было трусливо или как-то нечестно - наверное. Но тем не менее, это было как было: я не чувствовал себя готовым к его присутствию в театре. Я только-только осознал его постоянное присутствие в моей жизни, да и то - временами это по-прежнему не укладывалось в моей голове. Временами я по-прежнему просыпался, вздрагивая, спросонья таращился на его лицо на подушке рядом и уговаривал себя, что не ошибся, что он по-прежнему здесь и - самое главное - всегда будет. И - на всякий случай - держал его руку, засыпая снова. Так что насколько я был способен справиться с его присутствием и в театре тоже - единственной сфере моей жизни, которая всегда была только моей и к которой он не имел раньше особого отношения - по этому поводу у меня были вполне определенные сомнения. - Вот как? - мама удивленно подняла брови и поднесла ко рту стакан с водой. - Да, - он улыбнулся и, мельком оглянувшись на меня, продолжил, - мы решили, что так пока будет лучше: Тарьяй доиграет сезон, я приведу свои дела в порядок, а вот потом… И он снова улыбнулся, на этот раз ей, многообещающе, мол, вот потом-то - потом я буду сидеть на каждом спектакле вашего сына, в первых рядах, хлопать безостановочно и швырять на сцену корзины с цветами и плюшевых слонов, чтобы режиссер наконец понял, как, на самом деле, ему повезло. Мама рассмеялась. - Но я, конечно, видел сам спектакль, - поспешно добавил он, словно опасаясь, как бы она не сочла его тон за легкомыслие по отношению к моим успехам, - в записи. Мы посмотрели… не знаю, раз десять, наверное?.. Ты как думаешь?.. По-прежнему улыбаясь, он обратился ко мне, словно приглашая меня принять наконец участие в разговоре - а вернее даже настаивая. - Да, наверное, - коротко согласился я и улыбнулся им обоим поочередно: ему и маме, а затем глянул в сторону отца. Он все так же ел молча, с нажимом нарезая рыбу и накалывая на вилку овощи. Да, мы смотрели спектакль в записи - не уверен, что десять, но несколько раз точно. В самый первый из них он сидел на полу, облокотившись спиной о сиденье дивана, а я примостился головой на его коленях. Одну руку он держал у меня где-то ближе к животу, и когда на знакомых сценах я непроизвольно задерживал дыхание, вспоминая, как те или иные слова ощущаются у меня в горле и на языке там, на сцене, перед тем, как навсегда раствориться в темноте притихшего зала, - тогда он, видимо, чувствовал, как напрягаются мышцы под его ладонями, и успокоительно поглаживал кожу ладонью. Я лежал к нему спиной - отчасти потому, что чувствовал определенное смущение: это был первый раз, когда он видел мою работу - вернее, первый раз, когда мы видели ее оба, от начала и до конца, и мне было неловко и одновременно хотелось, чтобы у него создалось полное, всестороннее и, насколько возможно, объективное впечатление. И отчасти потому, что мне не хотелось ему мешать и вызывать на разговор о достоинствах или недостатках моей игры до того, как он сам определит их и решит высказаться на эту тему. Когда запись закончилась, я дотронулся пальцем до кнопки разъединения сигнала на дисплее телефона, и экран телевизора тут же погас. В черном зеркальном отражении он смотрелся каким-то странно потерянным, недоуменным, словно не до конца осознавал, где в эту минуту находился и что сейчас увидел. - Ну, что ты думаешь? - спросил я его, не поворачиваясь. Он чуть пошевелился, разминая затекшую спину, приподнял и снова опустил колени, словно выбирая подходящую позу для тех слов, что роились у него в голове, а затем медленно спросил: - Ты помнишь, в последнем акте, ты выходишь на авансцену для своей реплики? - Конечно помню. - А потом делаешь несколько шагов назад и уходишь совсем в тень?.. - Да. А что?.. - Может быть, тебе попробовать сделать на шаг меньше?.. - В каком смысле? - я сел и развернулся к нему. У него было отчего-то бледное, словно бескровное лицо, больше похожее на маску, на котором глаза - темные и, должно быть, из-за приглушенного освещения казавшиеся по-колодезному глубокими, мерцали и светились, словно мокрые камни на краю прибойной полосы. - В том смысле, - продолжил он, - что если не до конца уходить влево, к кулисе, то ты попадешь под верхний прожектор, и зритель будет видеть не только главного героя, но и тебя… - Ты думаешь, так будет лучше? - спросил я, осторожно ощупывая его взглядом. - Да, мне кажется... Я дотронулся до его ладони, слегка потер кожу на тыльной стороне и переплел наши пальцы. - Ну, а в целом? Что скажешь?.. Он слегка пожал их, а потом поднял свободную руку и привычным жестом положил ее мне на лицо. Пробежал кончиками пальцев к уху, невесомо прочесал короткие пряди у самой шеи, ласково потер мочку. Затем вернулся ко мне взглядом - уже теплеющим, знакомым, синим. - Ты знаешь, - он помедлил, подыскивая слова, - мне кажется, если бы я увидел тебя впервые на сцене, именно в этой постановке и в этой роли, то, наверное… наверное, это разбило бы мне сердце. - Но почему?! - Потому что… потому что, наверное… Наверное, я бы сразу понял, что между нами - между таким, как ты, и таким, как я - ничего быть не может. И я… Он отрицательно покачал головой. - Я не стал бы даже пытаться. - Не говори так, - я вцепился в его футболку и с силой притянул к себе. - Никогда больше так не говори, ты слышишь?! Я не хочу, чтобы ты так говорил или думал - никогда!.. Он улыбнулся и осторожно прижался ко мне губами. - Я серьезно, - промычал я ему в рот, а затем отстранился и посмотрел ему в глаза, - я серьезно, слышишь?! Пообещай мне. - Хорошо, - он снова улыбнулся, замыкая вокруг меня ступни и обвивая руками по поясу, словно продевая сквозь отверстие спасательного круга. - Все, что хочешь. Я пообещаю тебе все, что ты попросишь. Уже поздно ночью, засыпая под тихую мелодию его дыхания, я вдруг услышал, как он прошептал: - Пообещай мне тоже. - Что? - я открыл глаза и увидел, что со своей подушки он смотрит на меня серьезно и внимательно. - Что тебе пообещать? - Пообещай, что будешь учиться. - В смысле? - В прямом. Пообещай мне, что будешь учиться. - Я уже учусь, ты забыл? - недоуменно спросил я, инстинктивно подаваясь ближе. Он едва заметно отодвинулся, давая понять, что говорит серьезно и хочет, чтобы я его выслушал. Привычным жестом дотронулся до моего лица и погладил кожу у скулы. - Я знаю, - продолжил он все так же тихо и глядя мне прямо в глаза, словно доверяя какую-то тайну. - Я знаю, что ты учишься, но пообещай мне, что будешь… стараться еще больше. - Что ты имеешь в виду? - Что будешь использовать каждую возможность, понимаешь? Каждую возможность, которая будет попадаться на твоем пути - в школе, в театре, везде… что будешь делать все, что говорит Арнфинн, и даже больше, что будешь… всегда стремиться выше, понимаешь? - Мне кажется, Холм, ты опять драматизируешь… - Нет, - он чуть сжал пальцы и слегка двинул кистью, словно встряхивая мою голову, привлекая внимание и придавая вес словам. - Нет, ты должен знать: в тебе есть это, понимаешь? Эта искра, о которой буквально молится каждый актер, а уж тем более начинающий. Я открыл рот, чтобы возразить, но он тут же прервал меня: - Подожди, не перебивай. Просто послушай, хорошо?.. Время… Сейчас самое время, понимаешь?.. Сейчас - твое время. Накапливать, впитывать, наполнять себя… я не знаю, как сказать это правильно. Время становиться, понимаешь? Становиться кем-то, кого люди будут знать и помнить потом. Чьи автографы вешать на стену и хранить фотографии… - Ты преувеличиваешь, я же говорю… От его слов и необычно серьезного тона меня резко бросило в жар. В этом разговоре было что-то странное и пугающее, словно он вдруг решил оставить некое завещание - на тот случай, если в определенный момент его не окажется рядом, и некому будет донести до меня эти простые и банальные истины: что я должен двигаться вперед и не останавливаться на достигнутом. От этой мысли, от ментальной картинки будущего, где синева отчего-то казалась выцветшей, потускневшей, словно наспех замазанной краской поверх, мне стало жутко, кровь ударила в голову, опаляя горло, губы и веки. Я сглотнул и, словно спрут, вцепился в его тело жесткими негнущимися пальцами. - Я не понимаю, зачем ты вообще завел этот разговор… Что-то не так? Я что-то не так сделал..? Скажи мне, я тебя прошу... Мне не по себе, когда ты так говоришь… Должно быть, он услышал панические ноты в моем голосе, потому что тут же поспешил придвинуться, подоткнул одеяло со спины и крепко обнял поверх. - Все хорошо, - успокаивающе зажурчал его голос над самым ухом. - Все хорошо, не беспокойся, все в порядке… Я слегка расслабил пальцы, но не отпустил до конца, а продолжал подозрительно удерживать его под одеялом - на тот самый “всякий случай”. - Все хорошо… Но ты должен мне пообещать, - повторил он, - что будешь стараться так, как только можешь, обещаешь?.. Использовать любой шанс, учиться лучше, развивать то, что в тебе есть - этот твой дар… - Какой еще дар, - пробормотал я, машинально зарываясь в него глубже. - Какой дар, что ты придумал... - Дар жить за других, - ответил он задумчиво. Он словно укачивал меня, снова как взрослый - ребенка: мягкими, едва ощутимыми, почти вкрадчивыми движениями, так что совсем скоро я почувствовал, как веки тяжелеют и слипаются, и его голос, доносящийся до меня словно из-под толщи воды, становится все глуше и отдаленнее. - У тебя есть этот дар, - говорил он, - проживать разные жизни… За всех остальных - кто этого сделать не может, кто и свою-то проживает… с трудом, понимаешь? А в тебе это есть, и Арнфинн это знает, поэтому он с тобой так… строго. Но ты должен, понимаешь?.. Цепляться за каждую возможность, становиться лучше, учиться… Пообещай мне. - Что буду учиться? - пробормотал я. - Да. Пообещай… что не остановишься. - Не остановлюсь… - Обещаешь? - Угу. - Скажи мне, - шепнул он напоследок. - Скажи. - Обещаю. Я уткнулся ему в шею и окончательно закрыл глаза. - Обещаю. А потом вдруг вспомнил: - Ты придешь в театр? - Обязательно, - издалека ответил он. - Но не сейчас. - Почему не сейчас?.. - Потому что я не уверен, что уже готов видеть, как ты - ты, мой ты… как ты каждый раз исчезаешь перед тем, как подняться на сцену. А потом вместо тебя появляется другой человек, и непонятно - ты ли живешь его жизнью, или он - твоей… Мне страшно, что в какой-то момент ты не вернешься. - Мелодрама, - не размыкая век, вздохнул я. - Мыльная опера… - Да, - он еле слышно хмыкнул, - ты прав. Так и есть. И вот теперь, за столом, он рассказывал маме, что хотел бы очень - быть на спектакле - и в ближайшее время непременно пойдет, просто до этого в самый неподходящий момент все время возникали какие-то неотложные дела. - Конечно, я понимаю, - мама кивнула, - будет еще полно возможностей. Он благодарно улыбнулся ей и снова взял в руки приборы. - Ну, а как дела в школе? - она обратилась ко мне. - Хорошо, - я пожал плечами: у меня не шли из головы странные слова отца, и оттого, что я, как ни силился, не мог найти причины для его такой необычной вспышки, ощущал себя словно на краешке балансирующего на двух ножках стула. - Правда? - Ну, да - хорошо. Нормально… Отец вдруг со стуком сложил приборы на тарелке, отчего металл громко и как-то жалобно лязгнул по фарфоровому краю. - Ты называешь это нормально?! - он посмотрел на меня прямо, уже не скрывая гнева. В голове словно бухнуло, и, подгоняемое толчками крови, чувство тревоги сменилось раздражением. - Да объясни же мне, что происходит?! - уже более не в состоянии сдерживаться, я повысил голос. - Что я такого сделал, чем ты вдруг недоволен?! Вместо ответа он сжал зубы, шумно выдохнул, раздувая ноздри, и, в обход Холма - так, словно его не было за столом - и на каком-то краю сознания я это тут же отметил, этот странный, почти дикий и так не похожий на его обычное поведение жест намеренного исключения - красноречиво глянул на маму. - Он не понимает, - обратился он подчеркнуто к ней. - Он отказывается от отличного шанса - неизвестно по какой причине, хотя.. что тут гадать по поводу причины, с этим как раз все ясно… И тут - и от ужаса во рту у меня пересохло - не менее красноречиво он медленно перевел взгляд на Холма, и боковым зрением я тут же увидел, как его стакан с водой замер в воздухе рядом со мной, застыл на полпути, а потом рвано задышал и зазвенел в судорожно сжавшихся пальцах. - Простите, я не совсем… - Ну что ты говоришь?! - негодующе воскликнула мама. - Что ты такое говоришь, как не стыдно?! - Это мне стыдно?! Это вот ему, - отец указал на меня пальцем, - ему должно быть стыдно! - Может мне кто-нибудь сказать, какого хрена здесь происходит?! - Тарьяй!.. - Что?! Что Тарьяй?! - выкрикнул я, уже плохо себя контролируя. - Чем ты недоволен, скажи мне?! Что за идиотские загадки?! Что я не так сделал?! - Почему ты отказался от учебы в Швеции?! Ах, это. Холм поставил стакан на стол, и с этим негромким глухим стуком за столом воцарилась тишина. В висках по-прежнему шумело, и горло саднило от напряжения. Я инстинктивно сглотнул пару раз, подбирая слова и аргументы, потом сглотнул снова и попытался прочистить горло. В общем молчании он дотянулся до графина и налил мне воды. - Откуда ты знаешь? - я сделал глоток. - А что, есть какая-то разница? - поинтересовался отец все тем же обличающим тоном, от которого в груди что-то мелко и трусливо задрожало. - Не знаю, - я делал один за другим мелкие глотки, стараясь успокоиться. - Так откуда? - Я разговаривал с Томасом, - он откинулся на спинку стула. - Он звонил по поводу твоего адреса, спрашивал, зарегистрировал ли ты его как постоянный или ему заняться этим. - При чем тут мой новый адрес?.. - Ни при чем, - отец снова поджал губы и помотал головой. - Или?.. И тут он снова взглянул на Холма. - Или ты уже собрался его менять?.. - Нет, не собрался. И мой адрес тут совершенно ни при чем, - повторил я. - Да неужели? - начал он обманчиво спокойно, с каждой фразой, однако, все более распаляясь. - Ну, расскажи мне тогда… нам с матерью расскажи: что причем? Почему ты отказался от учебы в Стокгольме, от стажировки - почему? Ну, давай, просвети нас, чего мы не понимаем?! Тебе выпал отличный шанс: освободилось место, такая известная академия, стажировка при Стадстеатер… и тебе даже не пришлось ничего ради этого делать! Никаких усилий прилагать - за тебя договорились, и здесь этот курс тебе бы зачли!.. И что?.. Ты схватился за эту возможность?! Нет. Ты отказался, сослался на занятость... какую еще занятость?! Какую занятость, я тебя спрашиваю?! - Я… - Занятость… Вот она, твоя занятость - тут, здесь. Вот это то, чем ты занят - настолько, чтобы отказаться ехать учиться!.. И, к моему ужасу, от снова показал пальцем - на этот раз на Холма. - Ты все не так понимаешь, - начал я, судорожно, как за спасательный круг, хватаясь за стакан с водой. В груди дрожало все сильнее, от этого болезненно ныли мускулы, и в какой-то момент острым спазмом вдруг прошило плечи. - Все это совсем не так, и… - Да ты что?! А как? - воскликнул он, всплескивая руками и тоже повышая голос. - Ну, расскажи нам - как? Почему ты вдруг решил отказаться от такого шанса - и это когда все, буквально все, что от тебя требуется - это только учиться!.. Только учиться, развиваться! Раз уж ты выбрал эту профессию, а?... Или ты, может, передумал?.. Передумал в театр? Так ты скажи! Скажи нам тогда, мол - не хочу больше, не мое это, надоело! И мы тебя с матерью поддержим - скажем, конечно, сын, давай! Давай, выбрасывай в окно призвание и талант, они тебе ни к чему, и ничего, что Арнфинн с тобой возится - ничего! Хочешь быть… кем там… не знаю, продукты в супермаркете раскладывать - давай! Вперед!.. - Ну зачем ты так утрируешь?! - вступила мама. - Ничего я не утрирую, - сердито посмотрел он на нее. - Разве мы когда-нибудь на него давили? Нет. Принуждали к чему-то, как-то ограничивали? Нет. Он сам это выбрал - сам! Вот эту профессию - сам! Скажешь, нет?! Мама вздохнула. - Все, что от тебя требовалось, - он снова взглянул на меня и с каждым словом стал указательным пальцем нервно постукивать о столешницу, - все, что требовалось - это учиться. - Я и учусь… - Учиться можно по-разному, - отрезал он. - Можно брать, что дают, и быть довольным малым, а можно - что-то сверх этого делать, стараться искать новые возможности! - Но я… - Конечно! Я все понимаю: жизнь наладилась, все успокоилось, все хорошо… зачем еще куда-то стремиться, все и так - как ты говоришь… Нормально!.. Наконец он выговорился, и, раздраженно фыркнув напоследок, снова откинулся на спинку стула. Пока я, по-прежнему цепляясь за стакан, в панике соображал, с какой стороны бросаться с чайной ложкой к хлещущей сквозь пробоины в бортах воде, Холм вдруг подал голос. - Уверяю вас, - начал он, и отец тут же поднял на него выжидающий взгляд, - уверяю вас, ничего еще не решено точно… И он повернул голову ко мне. - Не так ли?.. Не в силах отвести глаз от ручки ножа рядом с тарелкой, все еще ошеломленный этой какой-то гротескной сценой, так не похожей на наши обычные отношения с родителями, я молча кивнул. - Ну, вот, - подтвердил он спокойно и твердо. - А когда нужно дать ответ? Все трое, как по команде, посмотрели на меня. - В пятницу, - я откашлялся. - В пятницу последний срок. - Ну, вот, - примиряюще продложил Холм. - Я думаю… я уверен, что до пятницы Тарьяй примет правильное решение.... и согласится. - Ну, что тут скажешь, - отец скептически пожал плечами. - Нам остается только надеяться. Мы сделали все, что могли - больше мы ничего сделать не можем. Он, понимаешь, уже взрослый, родители ему не указ. - Тарьяй, ты ведь и сам понимаешь, что это отличная возможность, правда же? - спросила мама. - Дорогой, ты всегда поступал правильно… “Да уж. Знали бы вы” - Мы будем гордиться тобой в любом случае, - продолжила она мягко, явно стараясь сгладить ситуацию. - В любом случае - никогда не сомневайся в этом! Но это и правда хорошая возможность, почему бы тебе ею не воспользоваться, а?.. Ну, разве ты не согласен?.. Я кивнул. - Ты всегда поступал разумно, - снова подал голос отец - на этот раз уже спокойно, как я привык. - Никто не требует от тебя каких-то жертв или чего-то подобного… Но разве ты не понимаешь, как это важно в твоем возрасте - учиться, как можно больше?.. В твоем возрасте и в той профессии, которую ты выбрал. Твой дед никогда не останавливался, до самого последнего дня - слышишь?! Всегда что-то новое, какие-то новые взгляды, тенденции, опыт какой-то новый - все его интересовало, все было важно… Он помолчал немного, потом продолжил: - Я понимаю, в личной жизни все наладилось - это замечательно, мы за вас рады. Он перевел взгляд на Холма и в подтверждение своих слов кивнул. - Но тем важнее сконцентрироваться сейчас на том, чтобы кем-то стать в жизни, понимаешь?! Чего-то добиться существенного, развивать то, что тебе дано - и приумножать… Браться за все подряд, все пробовать - разные постановки, курсы, я не знаю… программы обучения, практики, стажировки! А ты сел дома! - Ну, почему ты так говоришь?! - снова вступилась мама. - Он не сидит дома, он учится, а в свободное время пропадает в театре!.. - Никто не имеет в виду, - возразил отец, - что ты ничего не делаешь. Наоборот, я тебе много раз повторял: надо уметь и работать, и отдыхать! А ты?! Ты запираешься либо в театре, либо - как сейчас - дома. И что?.. Это можно назвать развитием?! Нет, нельзя! Это стагнация! - О, господи, - вздохнула мама. - Да-да!, - он снова повысил голос. - Стагнация! И в твоем возрасте - впрочем, как и в любом! - это губительно, слышишь ты меня?! Гу-би-тель-но! Особенно для актера… - Мне кажется, - вступил Холм снова, - вы несправедливы… - Вот как?! Отец коротко всплеснул руками и выжидательно глянул на него. - Ну, тогда, расскажи мне, Хенрик, в чем я несправедлив?.. В том, что считаю глупостью упустить такой прекрасный случай?.. - Но он же еще не упущен... - Или, может быть, - продолжил он, - в том, что ожидаю, что мой сын вылезет, наконец, из своей раковины и откроет глаза на окружающий мир?! Начнет использовать все возможности, которые ему выпадают - а не только те, которые он в данный момент считает удобными и подходящими по времени? А?! Ты мне скажи, я, может, и правда не понимаю… Я, может, старый стал, и вас, молодых, понимать разучился, ммм?... Ну, так объясни мне!.. - Я с вами согласен, - примирительно начал Холм. Он чуть переменил позу, едва заметно потянул шею и затекшую от напряжения спину - это я увидел боковым зрением, скорее даже почувствовал, поскольку за все время этого неожиданно разразившегося скандала так ни разу не набрался смелости взглянуть ему в глаза. - … я согласен, что нужно использовать любые возможности учиться, особенно такие отличные… стажировка при Стадстеатер - все об этом мечтают, и для Тарьяй это важно, и нужно, и если бы я… “... знал...” Он не знал - я не сказал ему. Томас позвонил через месяц после нашего возвращения из Неаполя и радостно объявил, что освободилось место на курсе в Академии, и они готовы меня посмотреть. И что все это выглядит очень многообещающе. - Это замечательная возможность, Тарьяй, - сказал он. - Просто отличная! Если все пойдет хорошо, можно будет искать проекты уже на месте, в Стокгольме, и… - Нет, - ответил я сразу. - Я не смогу. Он немного опешил от неожиданности и некоторое время озадаченно молчал, видимо, раздумывая о том, что могло заставить меня отказаться от такой блестящей перспективы. - Если ты переживаешь по поводу школы, - наконец он нашел наиболее подходящее объяснение, - то там можно договориться, и тебе зачтут баллы, все будет в порядке… - Нет, не поэтому. - Но почему тогда?.. - изумился он. - По какой причине?! Причина - та самая причина - в это время полоскала рот ополаскивателем Листерин в ванной. А потом выплевывала его в раковину. У меня было крайне мало времени на объяснения. - У меня много всего в школе, - торопливо проговорил я. - И в театре. Слишком много. - Но у тебя же только одна постановка сейчас, - недоуменно возразил Томас. - Или я чего-то не знаю? - Нет, все правильно: только одна… Я оглянулся на дверь: шум воды затих, он скоро должен был выйти. - … но она забирает все время. Арнфинн - ты же знаешь, какой он… - Да, конечно, - согласился он, - но все же - это отличная возможность, и… - Томас, - прервал его я, - извини, пожалуйста, мне надо бежать - я спешу. Я тебе позже перезвоню, хорошо?.. - Конечно.. Но ты не отказывайся сразу - подумай сначала, хорошо? - Хорошо. - Обещаешь, что подумаешь? - на всякий случай переспросил он. - Да-да, обещаю, - нетерпеливо подтвердил я. - Пока, Томас, я перезвоню. И едва я успел положить трубку, как он тотчас возник на пороге, встряхивая влажными после душа волосами. - Все в порядке?.. - Ага. - Ты чего у меня такой… Он улыбнулся, поймал меня за футболку и притянул к себе. - … взъерошенный? - Какой? - Взъерошенный. - Чего это? - я поднял лицо и подставил ему губы. - Не знаю, - он мягко дотронулся до них своими, чуть приоткрыл мне рот и мимолетно лизнул уголок, оставляя на коже мятный холодящий след. - Что-то случилось?.. - Нет, с чего ты взял… Ничего не случилось. - Значит, ты у меня взъерошенный без всякой причины?.. Я почувствовал, как его руки заходили по мне, одновременно везде: по плечам и спине, пробрались за футболку, с каждой секундой нажимая сильнее, оглаживая, все более ускоряя темп. - Совсем без всякой причины?.. Его мурлыкающий голос снова оказывал на меня привычное действие: в паху потеплело, и я инстинктивно подался ему навстречу. - Угу… - Нет, так нельзя, - промычал он мне в рот. - Это совершенно недопустимо. Пойдем-ка… В последний раз пройдясь языком по губам - уже широко, многозначительно, не оставляя никаких сомнений в своих намерениях, он потянул меня к кровати. - Пойдем, дадим тебе эту причину… Я облегченно закрыл глаза и последовал за ним, в самый последний момент торопливо пообещав себе, что непременно разберусь с Томасом, но как-нибудь позже. И вот теперь. “Если бы я знал...” - Если бы я, может быть… Он запнулся, очевидно, не находя нужного аргумента, правильной линии защиты, способной доказать отцу, что не один я виноват в принятии неверного решения, что это была общая ошибка и, соответственно, общая ответственность. - Никто ни в чем не виноват, Хенрик, - мама накрыла его руку своей и, когда он обернулся, ободряюще улыбнулась. - Мы просто хотим, чтобы впоследствии Тарьяй не пожалел о том, что что-то упустил, понимаешь?... - Да, конечно. Он улыбнулся ей в ответ. - Ну, вот и хорошо, - заключила она. - А теперь, когда все уже выпустили пар… Она мельком глянула на меня, словно спрашивая, все ли в порядке, и я утвердительно кивнул. - … давайте тарелки. На десерт сегодня яблочный пирог и мороженое. У вас в ресторане подают яблочный пирог с мороженым, Хенрик?.. - Да, - помедлив лишь только секунду, отозвался он. - Это сезонный десерт, он лучше всего, когда яблоки свежие… но вообще да - пирог есть в меню.