Небо над

- Я дома! - Хорошо, - он улыбался мне с дисплея телефона. - Ты поздно сегодня. Как дела?.. Дела… скажем, дела шли по-разному. Сначала я ненавидел всех подряд, потом большей частью, потом выборочно - отдельные лица, голоса и запахи. Потом ненависть и вовсе сошла на нет, и я начал воспринимать окружающих с тоскливым безразличием. Тогда, наверное, и стало действительно трудно. Ненавидеть было просто. Она кормила - ненависть, придавала сил, разгоняла по венам кровь, и в тот относительно короткий промежуток времени, пока она бурлила внутри, лопаясь пузырями и поднимая жгучие брызги, я справлялся весьма неплохо. Да что там неплохо! Отлично справлялся, отлично! Вечером, засыпая, я слушал его вкрадчивый виолончельный голос, представляя его руку на своем плече или накрест на груди, волны его дыхания, его закинутую на меня тяжелую, расслабленную ногу… И вслед за ним мысленно повторял, как это важно, как все это невероятно важно: учиться, использовать шансы, даже если временами плохо, тоскливо или одиноко, если приходится быть далеко от дома и сжимать зубы день за днем, утро за утром, медленно, но верно приближаясь к мечте, к успеху. Как это важно - для него, для меня самого, для нас... Для целого ни на хер мне не сдавшегося мира, для всей истории театрального, блять, искусства… Как важно, чтобы я - такой весь из себя охуительно ценный самородок - двигался дальше, и развивался, и, сука, претворял, и впитывал, и выдавал потом такой результат, который не снился никому - никому не представлялся даже, и да - похуй, что иногда я по часу сижу в тишине, уставившись в одну точку, и не могу себя заставить сдвинуться с места, что каждый выход на улицу, каждая встреча с людьми выматывает меня подчистую, что я до сих пор ни разу не стирал его футболку, потому что мысль о том, что его запах исчезнет - растворится в мыльной воде, вылетит в сливное отверстие и исчезнет навсегда - и все, что мне останется после него, это “Летние Травы Бретани”, или “Океанский Бриз”, или “Лесные ягоды”, или “Мы-Просто-Слили-Все-Отдушки-В-Один-Бак-Называйте-Это-Говно-Как-Хотите” - мысль об этом просто убивает меня… Я засыпал, бормоча это себе под нос до тех пор, пока не погружался с головой в тоскливую дремоту, и барахтался в ней в надежде, что скоро наступит милосердное забвение, а утром… Утром я открывал глаза, и там она была: лежала рядом, на его месте, на его подушке и заговорщицки ухмылялась, мол, ничего… ничего! Как там ты говорил в том кино?.. Ты не один?.. Ну, вот видишь. Ты. Не. Один. Я с тобой. Я помогу. Он далеко - это да, но я - я рядом. Ты рад?.. Ты не один. Нас двое. А что у нас на ужин?.. Его голос укладывал меня вечером, под него я засыпал, отпуская очередной день, снова и снова прокручивая в голове произнесенные им фразы, пока они не теряли всякий смысл, но именно ненависть поднимала меня с кровати утром, благодаря ей я ел, принимал душ и, если меня спрашивали о чем-то вне класса - как я провел выходные, как мне нравится Стокгольм и “О, так это ты играл того парня, как его звали?..” - находил в себе достаточно воодушевления, чтобы ответить. Вообще, отвечать на вопросы оказалось значительно проще, если одновременно представлять себе раздробленные кости, ошметки блестящего на солнце мяса и заголовки завтрашних газет: “Трагедия в зоопарке! Медведи растерзали случайно упавшего в вольер человека! Кровавая драма!”. И ниже, шрифтом помельче: “Не ведется никакого следствия: один известный актер, ставший свидетелем происшествия, показал, что это была чистая случайность!”. Так что все было тип-топ и заебись, и я всерьез рассчитывал продержаться так до самого конца. Помимо очевидных плюсов у ненависти был еще один… тоже очевидный. Она глушила страх - страх в очередной раз проебать, не успеть, опоздать, страх не заметить и вовремя не сказать чего-то важного или, наоборот, сказать или сделать что-то не то, не так, не тем тоном, страх испортить все самому и страх, что он постепенно устроит жизнь без меня… Страх, что мало-помалу мы снова разучимся доверять друг другу, что все наши обещания - прежде всего, самим себе: верить, не сомневаться, не сдаваться - что эти обещания разобьются о какую-нибудь глупую мелочь, о вскользь брошенное слово, о подозрительный взгляд, о непроизвольную паузу перед ответом на вопрос “где ты был, я не мог до тебя дозвониться весь вечер”. Как всегда бывает в жизни, когда вы просыпаетесь каким-нибудь ничем не примечательным утром, с удивлением обнаруживая себя в куче дерьма, и все никак не можете вспомнить, как же вы в ней оказались. Вот этот страх. И все его остальные бесчисленные вариации, хорошо знакомые мне вместе и по отдельности. Ненависть глушила их практически полностью, не оставляя энергии ни на что другое, и уже за одно это я был ей благодарен. А однажды, я, как обычно, открыл глаза утром, и ее больше не было. Никакого минета на прощание, ни завтрака в постель, ни записки с сердечком - ничего, только на подушке остался след от головы, да пара длинных волос. И вот тогда, лишившись этого дружеского плеча, я вдруг понял - отчетливо и ясно, - что все это взаправду, что я здесь, а он там, и что ненависть и раздражение людьми вокруг или текущим положением вещей это положение никак не изменит. Они не виноваты. И никто не виноват. В тот день я впервые захотел сдаться. Не гипотетически, эмоционально, порывом, напоследок выбрасывая руку с вытянутым средним пальцем, а осмысленно, серьезно, разложив для себя аргументы по полочкам, рассортировав их по колонкам “синее” и “все остальное”. Послать все к черту: Швецию, Академию, Стадстеатр - все вместе. Будущее, которое я по совершенно непонятной причине вдруг решил связать с театром, все эти неясные и расплывчатые перспективы, о которых твердил отец, сам театр - все вместе. Будущее, пфф!.. На этот счет у меня не было никаких сомнений: мое будущее - рядом с ним, и сама жизнь имеет смысл исключительно там, где явственно ощущается его запах, где слышен его голос, где смеются его глаза - там, внутри, в стенах нашего дома. Только такое будущее мне и нужно, только такая жизнь. Особенно теперь, когда я уже имел представление о том, что это значит - жить с ним и без него. Зачем бы мне понадобилось иное?.. И театр?.. Здесь, в Стокгольме, в Осло или в Лондоне - да хоть на луне?! Зачем бы мне нужны были рампа, и луч софита, прорезающий темноту, и эта густая, вязкая тишина зала и странные шорохи в пустых коридорах, от которых у меня вставали дыбом тонкие волоски на загривке?.. Первые такты открывающей мелодии, первые фразы, первый удивленный вздох публики, взгляд Арнфинна потом, после, уже на выходе - мимолетный, поверх очков, скользящий, цепляющийся за мой только на секунду, на самое короткое мгновение, но будто зажигающий что-то внутри, обдающий жаром, и кивок - еле заметный, еле ощутимый, одобрительный... И эти бесконечные монологи - люди, которых я не знал, и жизни, которые должен был прожить за других, - зачем?! Если здесь и сейчас, я не живу своей?.. Два часа жизни плюс получасовой антракт быть… скажем, деревом… или часами… или кроватью… или лисой… солдатом первой мировой, именитым писателем, конферансье ночного клуба, владельцем опиумного притона, страдающим депрессией пилотом, запойным полицейским, мучающимся угрызениями совести судьей, врачом, стоящим перед дилеммой - убить преступника на операционном столе или сохранить ему жизнь… молочником, рыбаком, женщиной, инвалидом, насильником, жертвой, ребенком, магнатом, любовником, другом... Зачем?! Если все, о чем я теперь думал, не имело к театру никакого отношения?.. На какой-то из самых первых репетиций Арнфинн сказал, что театр дает каждому свое, разное, в зависимости от того, что конкретно ему необходимо. Известность, деньги, награды, старт кинокарьеры, воплощение детской мечты, удовлетворение амбиций. Как шоколадная конфета из коробки Kong Håkon, о которой, сидя на скамейке, рассуждал Форрест Гамп. С начинкой, с орехом, молочного или темного шоколада, в обертке или без: каждому своя. “Тебе, - он глянул на меня задумчиво, словно в этот момент мог представить всю мою жизнь на десятилетия вперед, - тебе театр даст возможность летать. Нужно только открыть глаза”. Тогда это прозвучало странно: загадочно, почти мистически, так непохоже на все то, что он когда-либо говорил мне - или кричал через зал. Непохоже настолько, что пару дней спустя я все еще вспоминал эту фразу, гадая, что конкретно он имел в виду, какой смысл вкладывал. Но теперь… Теперь смысла в этом не было вовсе. Или вернее - того, изначального смысла. Теперь смысл изменился. Летать… Зачем бы я хотел теперь летать, если без него - как бы высокопарно это ни звучало, как бы напыщенно или мелодраматично - если без него у меня не было не то, что крыльев - не было даже рук: я оставил их дома, в Осло. Они гладили его лицо, самыми кончиками пальцев обводили контуры губ, линию носа, острые лучики смешливых морщинок в уголках глаз... ласкали его плечи и спину, сжимали член, несли утреннюю чашку кофе?.. Подавали перчатки и поправляли шарф - из Неаполя, крупной вязки, его любимый шарф?.. И этот театр - что мне было в нем?! Ради чего я терял сейчас драгоценное время?! Мы столько его потеряли... Что было в нем такого, что стоило его улыбки?! Поворота головы?.. Взгляда? Голоса? Смеха? Биения его сердца? Возвращения домой на автобусе после обеда у родителей, когда, смотря в окно, он машинально потирал большим пальцем мою ладонь? Или завтрака в воскресенье? Или когда ночью меня вдруг будили его губы, его жадные руки, его горячий член? Когда он нависал надо мной глаза-в-глаза, двигаясь внутри, и я слеп и захлебывался - от мучительных спазмов подступающего оргазма, от синевы, от чувства наполненности, от оглушающего ощущения осмысленности собственной жизни - в этот момент, здесь, рядом с ним, в его кровати… всегда рядом с ним? От щемящей, болезненной нежности, от которой перехватывало горло и жгло где-то у солнечного сплетения и на которую я никогда не думал, что был способен?.. Театр - разве он мог дать мне больше?... Что вообще он мог дать мне, ради чего стоило делать выбор?! Да, я хотел стать актером - сколько себя помнил, с тех пор как впервые попал на сцену, впервые вдохнул этот ни с чем не сравнимый запах кулисной ткани, пудры, пыли, краски, свежей стружки… Впервые услышал скрип половицы в кулисах - ее не заменяли специально, среди актеров считалось, хорошим знаком наступить на нее перед выходом… Или когда, до ломоты в шее задрав голову, смотрел в самый первый раз, как разгорается антикварная люстра под потолком - широкая, многоярусная, массивная и в то же время какая-то воздушная, увитая латунными листьями, виноградными лозами и цветами, омытая прозрачными каплями дрожащего хрусталя. ... Лампочка вспыхивает за лампочкой, огонек за огоньком, ряд за рядом - сначала медленно, неохотно, почти сопротивляясь, а затем все быстрее, ярче, насыщеннее, глубже. Несколько секунд - и вот уже встает солнце: свет набирает силу, расправляет крылья, парит над сумрачным залом, преломляется в острых кристаллах, струится, играет, заливает партер и балконы роскошным праздничным сиянием… Мне пять лет, дед берет меня за перепачканную шоколадом руку, выводит к авансцене, и мы стоим так долго, молча оглядывая принадлежащее нам двоим великолепие, пока тишину не нарушает его голос: - Красиво, правда? А потом, не дождавшись ответа: - Когда ты вырастешь, все это может быть твоим - все, что ты видишь. Хочешь? Я задираю голову и гляжу на него. Дед смотрит вверх, на балконы и потолок. Я дергаю его за руку, чтобы он посмотрел на меня тоже. - Хочешь? С высоты своего роста он кажется мне колоссом, огромным и сильным воином. Повелителем солнца и театральных люстр. - Или не хочешь? - Хочу, - отвечаю я. - Что ты хочешь?.. Дед ждёт. Ему нельзя не ответить, и я отвечаю: - Хочу писать. И пить. Он смеется. - Ну, пойдем. Перед тем, как выйти в кулисы, я оборачиваюсь и кидаю последний взгляд назад, на освещенный зал. Игрой детского воображения он моментально оживает: кресла в партере, светильники, портьеры, декорации, толстые кудрявые ангелы на потолке и рядом с ними - какая-то тетенька с развевающимися волосами и обнаженной грудью, держащая в руках арфу: все они смотрят на меня, двигаются, удивленно моргают, хихикают, прикрывая ладошками рты, шепчутся друг с дружкой, одобрительно кивая головами, до меня долетают приглушенные возгласы, обрывки фраз, смех... “Хочу” С того самого момента театр стал моей мечтой, и только с ним я связывал дальнейшую жизнь. Он мог дать мне возможность заниматься любимым делом, быть среди равных, чего-то стоить. Иметь доступ в сказочный, волшебный мир, где возможно все невозможное. Мысленно путешествовать в пространстве и времени - оказываться вдруг в той или иной эпохе в теле полководца Древнего Рима, средневекового алхимика, мага в лавке древностей, конкистадора, конфедерата, астронавта, председателя межгалактического совета... Жить за других, владеть чужими судьбами, чужими мирами. Поднимать и опускать солнце. Зажигать потолочную люстру. В театре я мог бы быть… богом?.. Создавать вселенную со всем живым и неживым, управлять ею, разрушать или, наоборот, оберегать… быть Богом?.. Да, я мог бы быть богом. Мог бы. Но неужели мне было бы это нужно?.. Или сколько-нибудь интересно?.. Без него? Не теоретически, в перспективе, а в реальности, здесь и сейчас - без него рядом? Нет, не было. Ну, может быть, разве только самую малость… совсем немного. А впрочем... нет. Нет. Нет. Или?... Нет, я же говорю: нет! Нет... Наверное, первая неделя была самой сложной. Первая неделя после того, как я стал задавать себе этот вопрос: зачем я здесь, что я здесь делаю, когда он - там? В чем смысл? Первая неделя. Или вторая, или третья, или пятая. Или когда пришел первый счет за аренду, и я понял, что уже целый месяц он не дотрагивался до меня. Уезжая из дома, я думал, что одиночество будет невыносимым. Что потолок и стены крохотной студии на окраине чужого города станут надвигаться на меня вечерами - по сантиметру, незаметно, мало-помалу выжимая кислород из легких. Что тишина заложит ватой уши, что его голос будет звучать с каждым днем все глуше, все отдаленнее. Что синева распадется на пиксели в окошке мессенджера, выльется за края корпуса и капля за каплей рассеется по асфальтовой дорожке к метро, а мои руки будут слишком поспешными и оттого слишком неловкими, чтобы собрать их все. И что от этого всего - скорее раньше, чем позже - я начну сходить с ума. Однако все вышло не так. Вдруг оказалось тяжело выносить людей - гораздо тяжелее, чем я мог себе представить. Всех: труппу во главе с Арнфинном, пока они не улетели, потом сокурсников, с которыми пришлось знакомиться и, скручивая себя в узел, делать вид, что их имена хотя бы ненадолго задерживаются в памяти, преподавателей в Академии - на занятиях я наблюдал за ними словно бы с другой стороны звуконепроницаемого стекла, как они по-рыбьи беззвучно открывали рот, жестикулировали, молча смеялись. Педагогов при Стадстеатер: я выполнял какие-то упражнения, говорил что-то, мне говорили что-то в ответ - может быть, хвалили или, наоборот, ругали - я не имел понятия и не находил в себе достаточно сил, чтобы поинтересоваться… ... попеременно меняющихся продавцов в киоске на станции, где я брал кофе, уборщиков мусора, клерков в костюмах, рабочих в перемазанных краской комбинезонах, китайских туристов с камерами-телескопами наперевес, появляющихся на свет из чрева белоснежных лайнерских туш - гигантских, невообразимых животных, величественных и грандиозных на открытой воде, а здесь, в центре города, жалких, грузных, оплывших, стиснутых узкими причалами, обездвиженных, прикованных к швартовным тумбам… ... пакистанцев, раскладывающих по лоткам зелень в палатке у дома, официантов в тайском ресторане по пути, велосипедистов на голых парковых дорожках и даже почтальона, которого я никогда не видел, но чье присутствие в доме по будним дням выдавали свежие рекламные проспекты, небрежно засунутые в узкие щели почтовых ящиков... … пары за руку и пары в обнимку, пары в ссоре и пары, потерявшие друг к другу всякий интерес, одиночки - кого отсутствие ладони, зажатой в их собственной руке, тяготило или наоборот радовало... … инвалидов, проносящихся мимо в электрических колясках, семью беженцев у перехода: пустым, безразличным взглядом оба смотрели прямо перед собой, женщина держала на руках закутанного в тряпки младенца... мужчин с бородами и без, женщин с такими длинными ногтями, что те скорее походили на боевое оружие, чем на часть человеческого тела, стариков и подростков… Я смотрел на них день за днем - иногда сквозь, поверх голов, а иногда прямо, как на движущиеся, разговаривающие единицы, бесстрастно отмечая всех и каждого, будто собирая на воображаемую нить. Секунду представлял их в толпе, в сгустке лиц, на какой-нибудь открытой площадке вроде огромного стадиона. А потом - пуф! - и он вдруг оказывался пустым, заброшенным, гулким, каким-то словно голым, и только между сиденьями перекатывались стаканчики из-под колы, да ветер изредка поднимал с земли грязные обертки от фаст-фуда или истоптанные обрывки газет. И лучше бы я их ненавидел - как раньше, лучше бы мысленно представлял в красках их бесполезную и мучительную смерть, лучше бы этот фантасмагорический ужас снова и снова давал мне достаточно энергии и сил, чтобы прожить очередной день среди посторонних людей, только и единственно в ожидании вечера, когда мы снова останемся друг с другом одни, в тишине каждый своей пустой квартиры. Но нет. Однажды исчезнув, ненависть оставила после себя бесконечную скуку и какую-то ожесточенную тоску, коричневую и скользкую, как гнилые листья на газоне перед домом, когда снова сходил снег. С ними было все в порядке, с этими людьми вокруг: они были не лучше и не хуже всех, с кем я так или иначе сталкивался дома. Они точно так же брали кофе, жевали сендвичи, любили, болтали о погоде, сплетничали, читали газеты, чего-то хотели или наоборот, хотели чего-то никогда не делать… Точно так же смеялись, грустили, скучали, зевали, мечтали, ревновали, злились, совершали ошибки, преодолевали трудности, ленились заниматься спортом и ходили в супермаркет без списка покупок… Точно так же, как и все остальные, и в том, что я не мог заставить себя ими хоть сколько-нибудь заинтересоваться, не было ни малейшей их вины. Внутри них не переливалась синева, вот в чем было все дело. В них не было ни капли, ни едва осязаемого облака влажной, мерцающей пыли, ни отблеска, ни следа - ничего, и поэтому они казались мне серыми и скучными, безликими, неживыми. Пластиковыми манекенами в пересохших аквариумах витрин. А я, к счастью или сожалению, слишком хорошо знал, с чем сравнивать. И в какой-то момент, впервые за очень долгое время, я подумал, что именно сейчас - сейчас, может быть, как никогда - мне очень пригодились бы колеса. Одну маленькую... совсем крошечную - господи, и разговора-то не стоит!.. Одну микроскопическую штучку - только одну, один-единственный раз, просто чтобы расслабиться… Всего лишь одну - на кончик языка, подержать так - немного, пару секунд, чуть прикрыв глаза, наслаждаясь предвкушением, почувствовать вкус - хоть какой-то вкус жизни, ну какой от этого вред?.. А потом глоток свежей холодной воды - непременно Voss, стекло, чтобы зубы чуть клацнули о горлышко. Не как источник удовольствия, не гарантия вечера “на отрыв” - нет!.. Исключительно как средство выживания. Как спасательный круг в море уныния. Как надувной жилет под сиденьем в самолете. Как ремень психической безопасности. Если антидепрессанты прописывают в лечебных целях, почему не могут экстази?.. Вы приходите к врачу, он меряет вам давление, светит в зрачки фонариком, спрашивает, регулярный ли у вас стул и достаточно ли вы пьете воды, обстукивает вас молоточком, обслушивает со всех сторон, только что в задницу не залезает, а потом изумленно поднимает брови: - Налицо критическое эмоциональное истощение и полный упадок сил. Как вы вообще встаете с кровати с такими показателями?! - С трудом, доктор, с трудом. Вы натужно кашляете, сипите, душераздирающе вздыхаете и закатываете глаза, импровизируя сцену “курица перед забоем”. - Но боже мой! - восклицает доктор. - Вам непременно нужно принимать витамины! - Какие витамины? Здесь важно не выдать излишнюю оживленность и заинтересованность, иначе он может заподозрить, что все не так плохо, что в вас есть еще определенный запас жизненных сил, и отправит тогда вас домой с рекомендациями по лечению традиционным норвежским способом - чаем в пакетиках. Ведите себя естественно, как повел бы каждый преждевременно угасающий от неизлечимой болезни художник. Обессиленно, смиренно, но с благородным достоинством. - Какие же витамины, доктор?.. Я уже все пробовал - ничто не может мне помочь. Однако со слабостью и отрешенностью постарайтесь не переиграть тоже. Врач может подумать, что вы теперь совершенно конченый случай, и тратить на вас какие-либо разработки околофармацевтической промышленности уже бесполезно. Как результат - снова чай в пакетиках. А у вас даже чайника нет. - Но если бы вы могли что-то порекомендовать... И… медленный взгляд снизу вверх, чуть влажный блеск, включаем надежду… сильнее, больше надежды, ручку регулятора до упора!.. От “Надеюсь, у вас будет хороший день” до “О, Господь Всемогущий, надеюсь и уповаю!” - разгон за несколько секунд. Вот так, отлично! Он должен видеть, как сильно вы нуждаетесь, как верите в него, как зависите, как готовы просить - с достоинством! - дать вам шанс на жизнь… и все ради одной-единственной таблетки со смешной рожицей посередине... Все же, что ни говори, с экстази гораздо легче воспринимать людей и окружающую действительность. Мне и нужно-то было совсем чуть-чуть, только чтобы посмотреть в глаза напротив - любые глаза - хотя бы с минимальной долей заинтересованности. Это помогло бы мне прожить день, как-то перекантоваться неделю, а там - как знать: быть может, сил хватило бы и на месяц?.. А дальше уж дело пошло бы лучше, дальше бы я сам, сам... Мне хватило бы одной. Ну, максимум, двух… трех. Трех хватило бы точно, никаких сомнений. Их можно было бы разделить, располовинить, разломать на четвертинки, растереть в порошок. И тогда можно было бы растянуть надолго... Но… Но колес я не употреблял. Во-первых, мне хватило прошлого раза. Во-вторых, я точно не смог бы скрыть это от него: он распознал бы знаки сразу, с первого взгляда, и от одной мысли о том, как он посмотрел бы на меня, что сказал или сделал бы, меня пробирала ледяная дрожь. И, в-третьих, теперь наркотики были мне не по карману. Финансовая независимость и, как следствие, неприятная необходимость самостоятельно оплачивать счета быстро наложили существенные ограничения на мою покупательную способность в плане дури. Быстро и бесповоротно. Поэтому приходилось справляться так. Я просыпался под звук будильника, впереди был новый день, и уже с утра мне хотелось послать все к черту. Или даже дальше. Лежал минуту, другую, третью... Таращился в потолок по-зимнему мрачной, невыспавшейся квартиры и представлял, как это будет здорово: вот сейчас, прямо сейчас… … потянуться, разминая затекшие мускулы, спустить ноги с кровати, натянуть носки, джинсы, а сверху, на его футболку, свитер с дурацкой мордой оленя - и сидеть потом в нем в салоне самолета, краснея, но не снимая из принципа… запихнуть в рюкзак лэптоп, зарядку для телефона, сунуть в карман паспорт, спуститься вниз, бросить ключи в почтовый ящик, выйти, не оглядываясь, из подъезда, проскользнуть меж закрывающихся дверей вагона метро и по пути к центральному вокзалу, откуда отправлялся экспресс до аэропорта, заказывать билет домой, удерживая в одной руке телефон, в другой - кредитку, а зубами - бумажный стаканчик. Я лежал и представлял себе это, и губы непроизвольно растягивались в улыбке. А потом… потом вставал, одевался и, откусывая по пути от готового сэндвича из хлебцев и неопознаваемого на вкус спреда (я покупал их в субботу, сразу пять штук - по одному на каждое буднее утро), шел к станции, выстукивая по пути сообщения: доброе утро, как дела, какие на сегодня планы, не забудь… Не забудь то и это: сделать, позвонить, заехать, привезти, поздравить, взять перчатки… Не забудь, что я люблю тебя. Сегодня, завтра и всегда. Только, пожалуйста, не забудь. Ты помнишь? Собираясь на встречу, в студию, в ресторан?.. На семейный ужин, в магазин, на почту?.. Когда переходишь дорогу, чистишь зубы, неловко роняешь бокал, пробуешь соус? “Не забудь” В эти короткие телеграфные фразы я пытался вместить то, что невозможно было высказать в принципе - по крайней мере, мне: высказать до конца, словами, принятыми условными символами, по сути говорящими мало - несоизмеримо меньше, чем я с легкостью читал в его взгляде, в улыбке, в ироничном изломе бровей, или он - в моих прикосновениях. Я заканчивал смайлами - одним или двумя, в противовес тем полным горстям сердечек и мультяшных животных, что он бросал мне. Одним или двумя, строго следя, как бы среди смешливых рожиц случайно не затесалась грустная - или просто недостаточно веселая, - чтобы он не понял, чтобы ни за что на свете не догадался, что, будь моя воля, я барабанил бы пальцем по серой, унылой физиономии с закрытыми глазами и заклеенным накрест ртом, пока армия целая тоскливая армия не заполонила бы его экран. Мы разговаривали каждый вечер, каждое утро обменивались сообщениями и я понимал, что должен быть если не доволен, то, хотя бы… спокоен?.. Что в этот раз, кажется, все идет глаже, что мы говорим, говорим каждый день - говорим, а не вымещаем друг на друге обиду, раздражение, неудовлетворенность. Иногда мне даже казалось, что он здесь, рядом. Переехал вместе со мной в Стокгольм, каждый день ходит на работу в какую-нибудь студию, в супермаркет, покупает нам кофе в кофейне внизу, а сейчас... сейчас просто вышел в ванную. Еще каких-то пять минут - шум воды стихнет и он вернется. Я открою глаза - и увижу его на пороге комнаты. Вберу ноздрями воздух - и услышу его запах: влажный и горячий после душа, временами переменчивый, то по-морскому свежий, то сладко-миндальный, но всегда “тот самый”, знакомый, родной - его запах, который я не перепутал бы ни с чем. Подвинусь - и почувствую, как под тяжестью его тела прогибается матрас. Протяну руку - и коснусь его губ. Чуть-чуть - и поймаю смех на кончики пальцев. И он - он улыбнется и положит ладони мне на лицо. Погладит большими пальцами кожу у глаз, чуть оттянет губы, проведет линию по подбородку, вдоль скулы назад, к уху, к волосам. Наклонится ниже, шепнет что-то хриплое и неразборчиво-ласковое. С оттягом пройдет руками по бокам вниз, по животу, и снова вверх, сожмет плечи, притиснется пахом, мгновенно поднимая внутри шквальную волну... Хуже всего было, если это ложное ощущение его присутствия вдруг накатывало днем, во время занятий, в театре или просто посреди улицы. Перед глазами вставала мутная пелена, я слепо щурился, хватал ртом воздух, оглядывался в поисках хоть какой-нибудь опоры. В такие моменты мне казалось, что я умираю. На самое короткое время, только лишь на несколько секунд, но умираю - от этих фантомных ласк, от жажды, от физической нужды его прикосновений, оттого, что снова с оглушающей ясностью понимал, насколько на самом деле связан с ним, и что эта связь - именно она - определяет всю мою жизнь. И каждый раз, как, поговорив вечером, мы прощались, я не понимал, почему. Почему мы прощаемся. Почему, засыпая, не обнимаем друг друга. Почему, ради чего я теряю время здесь, за 508 километров от дома. А иногда - были и такие вечера - иногда я не мог говорить с ним. Говорить, видеть, слышать - ничего. Я писал, что у меня болит голова, и я ложусь сразу, и позвоню ему завтра. В такие вечера приходила тоска - приходила и оставалась, сидела рядом на диване, пальцами таская из моей тарелки липкие холодные спагетти. Я не хотел расстраивать его, не хотел, чтобы он был разочарован моим снова накатившим малодушием, не хотел в очередной раз давать ему повод ласково уговаривать меня, убеждать, как ребенка, что все будет хорошо, и что надо только потерпеть немного. Терпеть и верить, верить и терпеть. Тосковать - когда это время приходило, - тосковать все же было проще одному. Я не знал, позволительно ли мне испытывать это чувство, не должно ли мне быть за него стыдно. В конце концов, никто не умер, не болел страшно и неизлечимо, я жил и учился в Стокгольме, а не работал по шестнадцать часов в сутки на каком-нибудь вредном производстве в богом забытой провинции Китая, да и он… Из окошка Скайпа он смотрел на меня все так же волшебно, так же ласково и сине, как всегда, говорил со мной и, склонив голову, слушал, что отвечал ему я, мы смеялись, ели, прихлебывали пиво. Иногда, если на слова не было сил, молча лежали рядом, а иногда занимались сексом. Я затыкал уши наушниками, чтобы густая вибрация его низких, бархатных нот - временами вкрадчивых, урчащих, а иногда тяжёлых, будто весом его тела придавливающих к кровати, требующих, принуждающих к подчинению, - чтобы она не рассеивалась в пространстве, а звучала у меня прямо в голове, отдавая в грудь и пах, заполняя, выкручивая, выжимая, толкая к оргазму и раз за разом удерживая от него, запрещая, дразня, как ребенка леденцом. Временами мне казалось, я способен кончить только от этой вибрации, от звука его голоса - не просто не прикасаясь к себе, но даже не разбирая душно-сладкого смысла слов, что он, полуприкрыв глаза, а на самом деле пристально за мной наблюдая, шептал в микрофон. Рассказывай он, что сделает со мной, как именно, в какой последовательности, или повторяй умножение на семь, или параграфы правил дорожного движения - все равно. В жизни я мог стоять на своем, кричать на него, отталкивать, называть идиотом и иметь это в виду. В жизни я мог даже жить собственной жизнью, от него независимой - не слишком гладко и не очень счастливо, но мог. Игнорировать его аргументы, сбрасывать его звонки, ставить свою волю выше. Но как только мы оказывались в постели, как только он дотрагивался до меня - так, как умел только он: правильно, безошибочно находя все нужные кнопки и самые беззащитные места, как только его голос приобретал эту медовую густоту, в которой я бесповоротно увязал, словно муха, беспомощно дергая то одну, то другую лапку, - как только это происходило, он мог больше не беспокоиться: собственная воля отказывала мне, и я делал все, что он говорил, просил или требовал. И не имело значения, был ли я снизу, или сверху, исходила ли инициатива от меня или него, чей член был у кого во рту: в постели он управлял мной, и мы оба это знали. Он смотрел на меня с экрана и приказывал раздеться, показать ему себя, раздвинуть ноги, шире расставить колени, медленно пройтись по себе ладонями, от губ и шеи вниз, облизать пальцы и провести по соскам, потеребить их, ущипнуть. Спуститься по груди к животу, и дальше - обхватить ладонью член, двинуть по стволу, почувствовать, как он наливается тяжестью, огладить головку, остро коснуться расщелины на самом кончике, растереть по коже смазку, приласкать, сжать пальцы кольцом, скользнуть вниз, вверх, резче, быстрее... Я закрывал глаза, делал все, как он велел, и представлял, как кружат по моему телу его руки, как он медленно склоняется, открывает рот, секунду назад невинно-улыбчивый, с корочкой едва-зажившей заплатки на нижней губе, чуть приоткрытый в чистом, по-детски восторженном изумлении, и тут же, в следующее мгновение - восхитительно горячий и сладкий, порнографически растянутый вокруг моего члена алой, сочной плотью. Как жадно он берет, как глубоко пропускает в горло, как двигается, придерживая языком и не спуская с меня взгляда. Как снимается почти до самого конца, оставаясь только на головке, посасывая ее, облизывая, обвиваясь языком, и одновременно пальцами раздвигает меня, раскрывает, разминает податливые мышцы. Как первоначальное проникновение отдает привычной болью: он приказывал засунуть в себя палец - только один, на фалангу - но я намеренно пропихивал глубже, а потом сразу добавлял второй, вращал кистью резче, чем нужно, чтобы вызвать ее, эту боль, или, по крайней мере, дискомфорт, потому что без него, без этих жгуче-тянущих ощущений, я слишком отчетливо понимал, что его присутствие в моей постели здесь и сейчас - всего лишь плод моего воображения, суррогатное счастье виртуальной близости. Он говорил, и я представлял, как он медленно входит, опираясь на руки и, подрагивая, сдерживая себя, как напряженно всматривается в мое лицо, выискивая одному ему знакомые знаки. Как берет и тут же отдает мне мое собственное тело. Под его голос я ездил ладонью по члену и толкал пальцы другой руки внутрь глубже, сильнее, то и дело зажимая бедрами запястье, задевая растравленную простату, все быстрее, быстрее, быстрее… Оргазм был уже так близко, почти рядом, вот-вот, еще чуть-чуть, еще!.. А потом он резко приказывал убрать руку, остановиться, замереть, ждать - и я рычал, впиваясь зубами в угол подушки, до скрипа стискивая челюсти и заходясь в спазматической дрожи, сквозь шум крови в ушах слыша только: “Не смей прикасаться к себе, пока я не разрешу. Подними руки за голову. Смотри на меня.” Он держал меня так минуту, другую… Смотрел темно, по-животному цепко, хищно, словно обгладывая взглядом мое искореженное возбуждением тело. Я не выдерживал, зажмуривался до пляшущих пятен перед глазами, до белых вспыхивающих искр, сжимал пальцами простынь и слушал его тяжелое и частое дыхание. Сколько это продолжалось, я никогда не мог сказать: к тому моменту я уже соображал плохо и, спроси он меня о чем-то, не смог бы ответить ничего вразумительного. Внизу живота кипело, бурлило пузырями, кровь била в пах оглушающими толчками, заставляя член спазматически дергаться и истекать смазкой. Капли вытекали одна за другой, мне хотелось кричать в голос и извиваться, перевернуться и тереться членом о постель - что-нибудь, все, что угодно… - Сейчас. Хватало двух-трех рваных движений, и оргазм захлестывал безвозвратно, нес неуправляемым потоком, накрывая с головой, отшвыривая прочь весь окружающий мир. Я инстинктивно сжимал зубы и выл, надрывая глотку, выплескиваясь в кулак, на грудь, выстреливая к подбородку. - Еще, - слышал я его голос, - еще. Отдай мне все. Покажи, как тебе хорошо. И я выдаивал себя для него, до самой последней капли, а потом подносил руку ко рту и облизывал пальцы. Чернильно-темным остекленевшим взглядом он следил за движениями моего языка, одновременно сжимая в кулаке собственный член, быстро двигая кистью, и вскоре крупно вздрагивал, запрокидывал голову и со стоном кончал тоже... Или начинал я: рассказывал, что хочу сделать с ним или что прошу сделать со мной - медленно, задерживаясь на деталях, на ощущениях, описаниях вкуса или запаха, а потом все быстрее, все более отрывисто, обжигая словами будто короткими разрядами. Я не мог держать его так долго, как удавалось ему - сколько бы я ни старался, мне не удавалось этого почти никогда: я был слишком нетерпелив сам, чтобы заставить терпеть его. Он мучительно выгибался, упираясь затылком в подушку, обнажая крупные набухшие вены на горле и заполошно стучащую жилку, а потом резко распахивал глаза - синева взрывалась в них, пылала и шипела какими-то ослепительными кометами, словно разгоняясь до скорости света, неслась вперед в необъятном чернеющем пространстве, и этого зрелища мне было достаточно, чтобы кончить самому. Потом мы лежали рядом: я на своей подушке, а он, в дисплее лэптопа, - на своей. Мысли становились густыми, тягучими, как карамель, плыли лениво, запинаясь одна о другую, в комнате пахло сексом, мне хотелось гладить его лицо, осторожно прижимать самыми кончиками пальцев тихую, умиротворенную жилку и дотрагиваться до ярко-красных горячих пятен, которые проступали у него чуть ниже ключиц сразу после оргазма. Он негромко говорил что-то, и я постепенно засыпал под звук его голоса. Наутро все повторялось: я просыпался, и вся неотвратимость нового дня стеной вставала передо мной. Я тер руками глаза и лоб, в очередной раз решая, что так жить невозможно, что я не хочу так жить, что жизнь без него рядом - и не жизнь вовсе, в очередной раз собираясь послать к ебеням всю Швецию и весь театр, а потом вставал и... выходил в предрассветный морозный сумрак, навстречу дождю, снегу, электричкам метро и людям, которых не хотел ни знать, ни видеть. Именно от этой цикличности, оттого, что, независимо от моей воли, вещи встают в колею и подчиняются какому-то уже определенному порядку, принимают образ укоренившейся привычки… ... привычки писать смс по утрам, строго избегая грустных смайлов, привычки коротко созваниваться в перерыве между занятиями - если у него была возможность, привычки разговаривать вечером... привычки видеть или слышать его в строго отведенное время, как на свиданиях в тюрьме… привычке по двадцать раз проверять интернет-соединение, всегда держать при себе наушники, засыпать в них и наутро, болезненно морщась, вытаскивать из ушей, привычке представлять себе его запах и ощущения от прикосновений... От этих привычек мне становилось тоскливо. Хотелось посылать ему серые несмешные смайлы и, отбросив всякий стыд и какое бы то ни было чувство собственного достоинства, скулить в трубку, что я устал, что не могу, что сдаюсь и возвращаюсь домой. Что никакой секс по телефону, никакое осознание полезности и одновременно временности происходящего не отменяют одного простого факта: мне плохо без него. Мне хотелось жаловаться, но каждый раз что-то останавливало меня, что-то сидело внутри и обрывало этот поток малодушного нытья, словно, потеряв всякое терпение, резко хлопало ладонью по столу: “Не смей! Не смей жаловаться! Ты обещал ему, он верит в тебя - не смей!..”. На время это отрезвляло. Я собирал себя в кулак, рисовал на лице самую широкую, беззаботную и довольную улыбку, на которую только был способен, придавал голосу выражения человека, только что сорвавшего джек-пот, и вечерами играл для него одну пьесу веселее другой. Сначала он ничего не подозревал, открыто и радостно улыбался в ответ, но мало-помалу, одну случайно вырвавшуюся из-под контроля ноту за другой, начинал чувствовать мою фальшь, мое притворство: эксклюзивное, отрепетированное и поставленное только для него. Тогда он обрывал себя на полуслове, хмурился, несколько секунд испытующе рассматривал мое лицо, а потом говорил: - Не грусти, слышишь?.. Все будет хорошо. - Конечно, будет, - я снова улыбался ему, да так, что сводило скулы. - И даже не будет: все уже и так очень хорошо, а будет еще лучше. А потом, чтобы только он не стал задавать мне вопросов, зевал. - Знаешь, я что-то устал сегодня… Завтра мне рано вставать… - Ложись, - он понимал все прекрасно, но улыбался тоже - мягко и ласково. Я надевал наушники, скидывал джинсы и залезал под одеяло. - Расскажи мне что-нибудь. - Что тебе рассказать? Его и так негромкий голос становился тише, вкрадчивее, снова походил на сытое кошачье урчание. - Что-нибудь… что угодно. Он устраивался удобнее. - Я думаю о тебе все время… И, закрывая глаза, я отпускал очередной день, бросал камнем в воду вместе с раздражением на окружающих и тоскливым разочарованием собственным малодушием. Еще один день с ним и без него. *** В тот раз я проснулся задолго до сигнала будильника. Резко, с каким-то судорожным всхлипом глотнул воздуха, пропихнул в глотку тугим неровным комком и тут же закашлялся. Сбоку тускло светился незакрытый дисплей лэптопа - должно быть, я так и заснул где-то на середине его фразы. Подслеповато щурясь, я вгляделся в индикатор времени и уже протянул было руку, чтобы захлопнуть крышку, как вдруг в окошке Скайпа увидел его, спящего. Наверное, он тоже не заметил, как уснул: пока рассказывал мне что-то, постепенно переходя на неразборчивое бормотание, или может быть, наблюдая, как я стараюсь держать глаза открытыми, борюсь с дремотой, но предсказуемо проигрываю, как все слабее реагирую на его слова. Я никогда не был сентиментальным, или, по крайней мере, настолько сентиментальным, чтобы смотреть, как спит другой человек, и никогда не понимал этого удовольствия, которое так подробно представляли в фильмах или книгах, этой, на первый взгляд, довольно странной притягательности: человек засыпает, человек спит - оставьте человека в покое, отойдите от него. Или, может быть, у меня было слишком мало опыта?.. Я не помнил, как выглядел Кристиан, когда мы засыпали вместе. И, хотя я относился к нему с теплом и даже с нежностью, у меня никогда не возникало желания наблюдать за ним во сне. Мы занимались сексом, некоторое время лежали рядом, а потом спали. Что касается всех остальных, с кем я был между двумя самыми продолжительными отношениями в моей жизни, то с их большей частью я не спал рядом вообще, а с теми, с кем все же случайно засыпал - рассматривать их хоть сколько-нибудь мне и вовсе претило. Но его… как выглядит он, когда засыпает - это я мог представить себе с точностью не только до кадра, но даже до звука. Как вдруг теряет привычный четкий ритм его дыхание, замедляется, становится протяжным, расслабленным, глубоким. Как в определенный момент ресницы пропускают положенную секунду и мягко тянутся друг к другу, опускаются, скрывают за веками синеву - только на секунду, на мгновение: он тут же вздрагивает, упрямо распахивает глаза: ”Нет, еще не время, нет-нет, я не сплю!” Как он снова запинается посреди фразы, и тогда его пальцы машинально сжимают мою руку, словно именно в этот момент он вдруг опять боится, что не успеет сказать все, что хотел, и я исчезну, так и не услышав самого главного... как тяжелеют веки... он еще бормочет что-то и силится остаться, но проигрывает - вздыхает, издавая на выдохе низкий, вибрирующий звук… и засыпает. Как теперь. Там, внутри дисплея. Вытянув вперед руку, словно в последний момент пытаясь дотянуться до меня через расстояние, чуть раскрыв ладонь с длинными пальцами, где все тоненькие складочки я знал наперечет, он спал глубоко, но не безмятежно и расслабленно, а как-то тяжело, тревожно, нахмурившись, будто та маска радостного воодушевления, которую он тоже надевал специально для меня, вдруг сбилась во сне, неловко зацепилась за подушку и съехала в сторону, обнажая его истинное лицо - усталое, обессиленное, тронутое тенями. И тогда я решил: все, хватит. Хватит - я еду домой. На этот раз совершенно точно. Еду, продолжу учиться в Осло - в конце концов, жизнь не заканчивается с потерей одного-единственного театрального курса, какая глупость! Наоборот: в моем случае она как раз продолжается. Я буду учиться дома, у меня есть уже две постановки, наверняка будет и третья - не у Арнфинна, так у кого-то другого. Буду учиться и, несмотря на все его возражения, устроюсь на работу, и тогда ему не придется… Тогда у нас будет больше денег, и он сможет уйти из ресторана. Буду брать больше рекламы - надо позвонить Томасу и сказать, что я согласен на любые предложения. Что еще?.. Попробую найти что-то такое, что не требует особых способностей или предыдущего опыта работы: развозить что-то, например. Да, я никогда не работал раньше, ну и что?.. Что-то же я могу делать - наверняка. Или в том же театре - там всегда нужны лишние руки. И тогда… он даже ничего не узнает, ему вообще совершенно необязательно знать об этом. Все будет хорошо. Я только должен поскорее вдохнуть его запах - по-настоящему, а не у себя в голове - и тогда все сразу станет хорошо. От этой мысли я не смог сдержать смеха облегчения - и тут же испуганно зажал рот рукой: он спал, и я не должен был будить его так рано. Я осторожно закрыл крышку, откинул одеяло, вскочил с кровати, включил верхний свет и стал торопливо собираться. Лэптоп, зарядка, телефон, паспорт, чехол с кредитками, одежда - из шкафа сразу в чемодан. Душ?.. Нет, дома. Кофе по пути, что еще?.. Учебные материалы - немного, остальное скачаю заново - с собой. Свитер с дурацкой мордой оленя?.. Нет, все же лучше в рюкзак. Вместо него - вот эту толстовку. Все?.. Вроде бы все, но надо пройтись по ящикам, наверняка что-то забыл… Ах, да: еще в ванной! Одним махом с полки - в пакет и в чемодан. Грязное белье - брать с собой?.. Нет, просто выброшу. В кухне - поставить посудомойку, все из холодильника - в пакет, на выброс… Но там же пластиковые упаковки, их надо бы отдельно… Не думать об этом, не сейчас!.. Кофеварка - проверить, чтобы не забыть использованный фильтр, мусорный пакет туго связать… Я еду домой! Домой!.. Я буквально носился по квартире, складывая вещи в чемодан или, наоборот, бросая в мусор, и представлял, как удивленно распахнутся его глаза, когда я вдруг возникну на пороге… Пятнадцать минут на сборы, пять - чтобы одеться. Я выбегу из дома, ловко минуя уже знакомые раскатанные дорожки, доберусь до аэропорта, сяду на самый первый рейс - как прокручивал в голове уже сотни раз за это короткое время… В Осло доберусь до вокзала на экспрессе, оттуда возьму такси, выйду у дома, открою решетку в арке, во дворе мимолетно гляну на велосипеды, на вишни - он еще не видел, как они цветут весной, какими яркими белыми и розовыми цветами, как по капле роняют потом спелую кровь на дорожки, какое ярко-синее небо над ними... нам только предстоит эта первая весна… Подниму голову, посмотрю на неосвещенные, еще спящие окна, и в голове мелькнет: как он был все это время? Было ли скользко, когда он возвращался домой? Посыпали двор мелким дробленым гравием или он постоянно попадал на раскатанные участки, неловко взмахивая руками и стараясь удержать равновесие?.. Готовил ли дома для одного или торопливо ел в ресторане - до или во время смены, между заказами, примостившись с краю разделочного стола между пучков зелени и нарезанных овощей? Укладывал ли волосы или у него не было на это времени по утрам, и, вскакивая в самую последнюю минуту, просто приглаживал их влажной ладонью? “Ты летел к нему из Стокгольма, в самолете у тебя перехватывало дыхание и холодели руки от острого осознания, что еще чуть-чуть - и ты увидишь его вживую, сожмешь в руках его тело и вдохнешь его запах… И теперь ты стоишь во дворе, размышляя, как он был все это время?! Ты что, издеваешься?!” Я брошусь к подъезду, с третьей попытки смогу вставить ключ в скважину двери, рвану ее на себя, тяжело хватаясь за перила, взлечу на этаж, а потом… потом остановлюсь перед нашей квартирой, и, упираясь одной рукой в стену, стану дышать на счет, стараясь унять грохочущее сердце. Я дам себе время, а когда вдыхать станет проще и горло перестанет саднить, тихо и медленно, чтобы не звякнуть ключами и не щелкнуть замком, открою дверь... Закрывая чемодан, снимая постельное белье, убирая подушки и одеяло в шкаф, я представлял, как в нос ударит теплый, спелый миндальный запах, как еще из прихожей я увижу его, спящего, и сразу замечу те крохотные изменения, что произошли в нем за время моего отсутствия - совсем небольшого по календарю, но в реальности ощущающегося вечностью. Быть может, новые морщинки, необычную, незнакомую мне позу или новую футболку, брошенную на стул у кровати, - какие-то едва уловимые знаки того, что он жил без меня, что способен был жить без меня, один, так же как один жил и я… Но сразу затем, стряхивая тяжесть проведенного вдали от него времени, я переступлю порог, сделаю шаг, и другой, а когда приближусь достаточно, осторожно сяду на край кровати… Отведу эту непослушную прядь, которая всегда щекочет ему лоб, заведу ее назад и вбок, поглажу по голове… Сквозь сон ощущая постороннее присутствие, он вздохнет - не тревожно или опасливо, а скорее вопросительно, доверчиво, расслабленно. Я согревающе потру руки и коснусь его лица - осторожно и бережно, чтобы он не вздрогнул спросонья, не испугался, чтобы его сердце не ударило в ребра и не забилось болезненно… И вот тогда, почувствовав это самое первое мое прикосновение…. тогда он приоткроет свои невозможные глаза и… …. И будет смотреть на меня несколько секунд мутно, непонимающе, недоверчиво нахмурившись, пряча под ресницами синеву - еще сонную, податливую, потягивающуюся и зевающую, немного несуразную и неповоротливую, как большое, грузное животное, но с каждой секундой оживающую, набирающую силу и гибкость, зажигающую первые искры... … и как он вдруг наконец меня увидит - по-настоящему, как вспомнит, как в мгновение засверкают его глаза, как он рассмеется - сначала приглушенно, но с каждой секундой все громче, свободнее… … как схватит меня за ворот толстовки - сначала просто чтобы удостовериться, что я не снюсь ему, что сижу на краешке его постели реальный, живой, из плоти и крови, а потом, с порывистым вдохом, рванет к себе… ... и как я упаду - упаду в его руки, в его тепло, в запах, внутрь него, во все, что составляет мою жизнь, мое настоящее и будущее, всю мою вселенную… И, обнимая меня, крепко и отчаянно сжимая в руках, как потерянную и невероятно счастливым случаем найденную игрушку, за долю секунды до того, как прижаться к моим губам, он прошепчет: - Ты вернулся… Вернулся! Я разомкну их для него, как делал это уже тысячи раз, как, кажется, делал всю жизнь, с самого начала, как, вероятно, был рожден делать - отдавать часть себя и принимать его часть. Открою рот и, дождавшись, пока он торопливо пробежит кончиком языка по всем уголкам и поверхностям, проверяя, что за это время все внутри меня осталось именно так, как он оставил, помедлив буквально несколько секунд, обниму его язык своим, и стану ласкать - так, как хотел, как мечтал все это время. И только когда от нехватки кислорода перед глазами потемнеет, и мне придется оторваться от его губ - тогда, со всхлипом вбирая воздух, я крепко зажмурюсь, обовьюсь вокруг него всем телом, прижмусь что есть сил и стану бормотать - быстро, почти лихорадочно, сглатывая слова и звуки: - Я не смог быть там один, без тебя, понимаешь?.. Я старался, но не смог. Я сделал, как ты просил, как обещал тебе: я попробовал. Я двигался вперед, но все равно оставался на месте. Мне никуда не двинуться без тебя… - А как же курс? - спросит он. - Я бросил его, - выдохну я. - Я бросил… Я доучусь здесь, я уже решил. И если мне придется играть только в Норвегии - да даже только в одном-единственном театре: пусть! Пусть, это ничего не значит!.. По большому счету, ничто не имеет большого значения, кроме одного: мы будем вместе. - И ты вот так отказался?.. - Да! Смех вырвется из горла свободным - или, вернее сказать, освобожденным потоком, - и я стану быстро целовать его шею, нежную кожу под скулой, за ухом, волосы, щеки, лоб, нос, губы - везде, куда смогу дотянуться. - Да, это больше не имеет значения! Только мы… только ты… Слышишь?.. Только ты. Я откину голову и встречусь с его взглядом. С его лучистым взглядом, в котором всегда было столько любви, столько нежности и ласки, сколько я никогда не мог себе представить, сколько я не заслуживал, сколько, наверное, не заслуживал никто на свете... с его незабываемым синим взглядом, который теперь… … теперь… … вдруг теперь... ... теперь казался отчего-то тусклым и пустым, выцветшим, каким-то разочарованным… Я увидел их явственно перед собой - его обмелевшие, грустные глаза, словно бы, сам того не желая, я сделал ему больно, обманул, заставил поверить во что-то... дал, а потом, смеясь, отобрал. Передумал и поставил его в известность только тогда, когда все уже было решено, и ничего не изменить, показал таким образом, насколько его мнение несущественно по сравнению с моим собственным, насколько я его не ценю, это мнение, как мало оно значит... Это так ошеломило меня - его потускневший взгляд, его разочарование, - что я буквально застыл на месте, словно напоролся вдруг лбом на невидимую стену, и от этого столкновения весь мой бурлящий энтузиазм, вся радость предвкушения, вся решимость тут же померкли, потускнели, подернулись сетью трещин, и то, что буквально несколько секунд назад парило в воздухе, блестело и переливалось разноцветными брызгами, вдруг рухнуло на пол, в одночасье превратившись в груду бесполезных глиняных черепков. По-прежнему сжимая в руке его свитер, который все никак не запихивался в рюкзак, я медленно опустился на диван. Сколько я просидел так, уставившись в одну точку, машинально перебирая в пальцах теплые шерстяные нити, по привычке проводя подушечками по дурацкой морде оленя… он все время улыбался так по-детски, этот олень, выглядывал из-под стопки одежды в шкафу, казалось, еще немного - и он подмигнет мне, заговорит его голосом, рассмеется… все время... Я не знал, сколько. Но в какой-то момент тишину прорезал знакомый сигнал. Я вытащил телефон из кармана и выключил будильник. Шесть. Пора вставать.