Небо над

Я вышел из душа, чуть ежась от прохладного воздуха так и не обжитой квартиры. По пути в комнату привычно глянул в сторону и в сумраке коридора, в маленьком зеркале у вешалки, вдруг увидел свое лицо. Самое обыкновенное лицо - не лучше и не хуже остальных: покрасневший от горячей воды лоб с прилипшими влажными прядями, нос, рот, глаза… Ничего особенного, все как у всех, но… Но что-то должно было быть в этом лице, быть может, незаметное ни окружающим, ни мне самому - что-то, что он разглядел в сотне, тысяче таких же, попадавшихся ему на пути... Что-то, ради чего он бежал, кричал, дрался, просил или требовал… Ради чего возвращался снова и снова - наяву или в воображении. Наверное, что-то было, раз он все еще любил меня, раз мои успехи были ему важны… раз он хотел, чтобы я любил себя сам?.. Мне не за что было любить себя самому, я никогда не находил для этого особенной причины и не задумывался, стою ли собственной любви - сама по себе эта мысль казалась претенциозной и пафосной. Но теперь, после его слов, все каким-то образом поменялось: если он был я, а я - он, значит, каждый из нас в другом должен был любить и себя тоже - как продолжение друг друга?.. Я отдал ему свое лицо, как и тело, и мысли, и сердце - всю свою жизнь, протянул в ладонях и распоряжаться ею единолично теперь уже не имел права. Как и он не мог, не должен был безоглядно распоряжаться своей. Я пообещал ему однажды, что буду двигаться вперед, и если это что-то значило для него, что-то важное, если от этого он чувствовал себя хоть немного лучше, если ему было приятно гордиться мной… Мне хотелось, чтобы он мной гордился. Чтобы видел, что я чего-то стою, и знал, что выбрал и полюбил человека, который достоин этого, который что-то из себя представляет, у кого есть сила воли и какое-то наполнение. Чтобы не пожалел, что связался со мной. Чтобы его невероятные глаза улыбались мне еще на одну причину больше. Отражение глянуло на меня с той стороны с каким-то новым смыслом, по-особенному, а потом медленно, с усилием, с каким-то застарелым скрипом, приподняло уголки губ и сказало: - Ты - его. А он - твой. Он спит - ты должен позаботиться о вас обоих. Соберись. В комнате я вытащил из чемодана одежду, разобрал рюкзак, оставив только необходимое на день, оделся, а потом, повинуясь какому-то странному импульсу, прошел на кухню, вытянул из-под шкафа длинный, покрытый пылью шнур и снова включил кофеварку. Налил воды в резервуар и медленно, почти торжественно, как если бы перерезал ленточку, нажал на кнопку. Сначала она пугливо молчала, не в силах поверить в происходящее, не в состоянии осознать, что все еще нужна мне - и это после того, как буквально час назад я отключил ее от сети, как от аппарата искусственного дыхания, давая понять, что бросаю - единственное живое существо в этой пустой квартире - бросаю навсегда, ради него - бросаю и, уходя, не обернусь, чтобы попрощаться. Какое-то время мы смотрели друг на друга, затаясь, подозрительно, словно не вполне понимая, чего ожидать, а затем она словно спохватилась: простила, ожила, задышала, радостно булькнула - один раз, еще один, и снова, быстрее, сокращая интервал между вдохами, обронила первые слезы и наконец облегченно и счастливо зарыдала, распространяя вокруг аромат свежего кофе. Из стопки насаженных друг на друга бумажных стаканчиков - они, как и одноразовые пластиковые тарелки, появились у меня в первую же неделю после приезда - я привычно вытянул один, зачем-то бездумно повертел его в руках, а потом, словно и это тоже было каким-то символом, отставил в сторону. Открыл сушилку над раковиной и достал керамическую кружку. Пить было непривычно: зубы все время неловко стукались о гладкий край, словно тело напрочь забыло этот навык, и пару раз я недостаточно плотно сжал губы, так что кофе побежал по подбородку и чуть было не капнул на свитер. Постепенно я приноровился и с кружкой в руках, делая мелкие осторожные глотки, вернулся в комнату. Поднял крышку ноутбука, проверил погоду в Осло и информацию о пробках в центре на тот случай, если он решит взять сегодня машину. А потом заказал ему доставку круассанов. Каждое воскресенье, кроме Пасхи. И клубничный джем через раз. На полгода вперед. *** С того дня все пошло чуть проще. У меня наконец нашлась причина вставать по утрам, выходить из дома и сознательно воспринимать окружающий мир: полновесная причина, гораздо более реальная, чем гипотетический вклад в собственное будущее. Я начал с того, что разыскал и заново перечитал материалы предыдущих занятий - всех, во время которых бессмысленно гипнотизировал стену за спиной преподавателя. Пересмотрел видео с репетиций. Изучил практические руководства к упражнениям по актерскому мастерству, записался на вечерние семинары и несколько дополнительных занятий, на классы по балансу и пантомиме, по ораторскому искусству, даже на несколько парных этюдов - для этого в спешном порядке пришлось вспоминать, кого из сокурсников как зовут, чтобы соотнести лица с именами на информационных листах. Как ни странно, парные этюды оказались действительно интересными: нам давали задания, не ограничивая в форме, и большая часть упражнения строилась на импровизации, в которой я, стоило признаться, был не особенно силен. Так, например, один должен был сообщить другому неожиданную новость - хорошую или плохую, а другой - оставаться “на грани”: сдерживать смех или слезы. Оказалось, что правдоподобно сыграть эту грань было гораздо труднее, чем сам хохот или рыдания. Или вдвоем превратить комбинацию букв или цифр в движения. Или, стоя перед камерой, стараться донести до партнера какую-то мысль только жестами или мимикой, не прибегая к словам. Или, смотря другому в глаза, непрерывно говорить на заданную тему. Или что-то еще. И в какой-то момент, рассказывая ему вечером, как прошел день я, с огромным удивлением, граничащим с шоком, обнаружил, что с самого утра у меня ни разу не возникло желание удавиться. Время побежало быстрее, сузилось в линию, гладкую и гибкую, как его волосы, закрутилось вокруг моих запястий струящейся шелковой лентой - от непривычного и поэтому суетного, но все же завтрака на кухонном подоконнике и первого “Доброе утро”, от торопливых букв по пути “Моя остановка, позвони мне вечером, я люблю тебя - сегодня всегда сильнее, чем вчера”, до сигнала вызова и его улыбки на дисплее - иногда усталой, иногда радостной, но всегда одинаково ласковой: “Ты давно пришел? Как прошел твой день? Я страшно соскучился...” Я отписался от рассылки на акции по авиабилетам, удалил с рабочего стола расписание экспресса Стокгольм-Осло, а также заполненную до середины форму отказа от продолжения обучения в академии. Настроил сигнал будильника на RTL 102,5, чтобы проснувшись, слышать незнакомые жизнерадостные голоса, то и дело перебивающие друг друга и восклицающие на языке, которого я не знал, но который был для него таким же родным, как и норвежский. Они болтали что-то, эти голоса, должно быть, про погоду, ситуацию на дорогах, читали новости, напевали и смеялись - под эти звуки, постепенно выплывая из дремы, я вспоминал солнечные, залитые запахом моря улицы, радужные пузыри стирального порошка на асфальте, развевающееся в синей вышине белье, его пальцы, то и дело касающиеся моих, его ботинки, ступающие по тротуару рядом, его голос: “Не споткнись”. Впервые со времени приезда окончательно разобрал чемодан. В глубине, между слоями одежды, обнаружились шипованные кроссовки, которые я зачем-то взял с собой, хотя знал наверняка, что вряд ли буду их использовать. Поднял с самого днa списка плейлист “Бег” и через пару дней, остановившись посреди беговой дорожки и задрав голову, с неожиданным удивлением - как будто в этом зрелище было что-то хоть сколько-нибудь необычное - долго наблюдал, как над поблескивающим полумесяцем мечети с той стороны парка кружила стая птиц. Убрал чемодан под кровать. Разложил одежду в шкафу. Поменял бумажный пылесборник пылесоса на новый - у обувной полки в коридоре нашлась нераспечатанная упаковка. Купил абонемент в бассейн неподалеку и стал ходить туда утром на выходных, пока он еще спал. Под синей водой, то и дело искристо вспыхивая, бегали лучи отраженного света; я открывал на глубине глаза и видел перед собой его смеющееся лицо. Затем возвращался домой, и мы завтракали: каждый по свою сторону экрана, но все равно вместе. Он толкал ближе к камере тарелку с круассаном и варенье, а потом выжидательно смотрел на меня, радостно закусив губу и блестя глазами. “Я беру в руки нож”, - говорил я, и он обхватывал рукоятку пальцами. “Хорошо, теперь, я разрезаю вдоль… Еще немного… И не крошу на пол, Холм!.. Нет, я не такой криворукий… О, господи… Ладно, теперь ложкой зачерпываю джем… Меньше зачерпываю, Холм!.. Меньше!.. Что значит - почему меньше?! Потому что знаю, как дорог нынче клубничный джем - вот почему!.. Нет, мне не жалко тебе джема, но тем не менее… Нет, это не называется жадность, это называется экономия… Хорошо, вот так. Теперь я кладу его на тарелку. Положил? Готов?.. Ну, давай: Холм, я сделал тебе завтрак! Теперь ешь и дай мне позавтракать самому. Что значит - что я сделал? Ты прекрасно знаешь, что!.. О, господи, ну ты и зануда… Чего это не считается?! Все прекрасно… Ладно. Ладно, хорошо!.. Зануда! Кхм… Холм, я тебе сделал круа… Да-да, я помню: корнетто! Корнетто, я сделал тебе корнетто, Холм! Как ты любишь, с клубничным джемом, все ради тебя, вот как я тебя люблю, а теперь жри его быстро, пока у меня не кончилось терпение!..” В одну из суббот я провел в супермаркете минут сорок, выбирая правильную отдушку геля для душа с запахом миндаля: все они пахли едва уловимо “не так”, неправильно, не им. В итоге я взял два наиболее похожих и смешал - получилось сносно. Вместе с гелем для душа купил молоко, хлеб, мясную нарезку и сыр. Подумал, что раз уж я стал завтракать дома, стоит пополнить запас кофе - положил в корзину “три упаковки по цене двух”. И консервированные ананасы. Я открывал их, когда его не хватало особенно сильно. Когда, несмотря на все принятые решения и данные обещания, на игры воображения, в которых он представал передо мной все более осязаемо, на занятость, на интересные упражнения по сценарному искусству и прочее, чем я окружил себя быстро и как только мог эффективно - когда его реальное отсутствие в моей жизни “здесь и сейчас” вдруг обрушивалось на меня, мгновенно всасывая будто внутрь темного облака, сковывая руки и ноги, обволакивая горло - плотно, неотвратимо, удушающе. Тогда я шел на кухню, брал банку - я даже не убирал их в шкаф, они так и стояли на столе, одна на другой - пальцами вылавливал в сиропе кусочки и, мысленно морщась от сладости, только чуть-чуть разбавленной кислинкой, отправлял в рот. А потом закрывал глаза и представлял себе его: как разгорается и теплеет синева, как он улыбается, проводит языком по губам, оставляя на коже поблескивающую влагу, как нарочито, специально для меня, трогает ярко-розовым кончиком нежные складочки в уголках… Как склоняется - медленно, растянуто, дразня ожиданием… Сердце, руки, член реагируют моментально - кровь разгоняется, тело начинает дрожать и захлебываться, сигналов мозга хватает, кажется, только на отрывистые приказы сглатывать… Он двигается ближе, в нос ударяет его запах - уже яркий, насыщенный, исходящий частыми волнами от лица, от груди, открытой шеи... Еще ближе... И снова ждет... Словно это какая-то игра, в которую он играет сам с собой и в которой мое тело - одновременно и зеленое суконное поле рулеточного стола, с расчерченными квадратами, где он делает ставки на то, сколько я продержусь, чтобы не кинуться к нему первым, и джекпот… Нависает надо мной, улыбается, смотрит… Смотрит… Оглядывает ото лба к подбородку внимательно, словно хочет запомнить, отложить в памяти на всю жизнь - снова, как если бы уже не знал моих черт наизусть. Проходит большим пальцем по краю скулы и чуть мурлычет что-то, какую-то мелодию или просто издает низкие мычащие звуки, медленно, еще ниже, ближе… Я открываю для него губы - в голове пусто, я не дышу и уже плохо вижу, меня тащит на волне привычного головокружительного возбуждения, поднимает на гребень, и оттуда, сверху, поймав только его последний, словно бы прощальный, стремительно темнеющий взгляд, я падаю. Он сминает мои губы своими и мгновенно закрывает внутри, замыкает, запечатывает собой, тут же оплетая руками, вжимая в себя, в ребра, в пах, в сердце. И в самое последнее мгновение, когда я еще могу осознанно различать какие-то вкусы и запахи, я чувствую его на самом кончике языка - кисло-сладкий вкус консервированных ананасов. Дешевое, простое лакомство, которое любит человек, которого люблю я. Которого люблю я... Каждый раз, как я открывал очередную банку, тщательно следя, чтобы сироп не перелился за края и не капнул на пол, я думал об этом: насколько это все же глупо и сентиментально - да что там: просто дико! - впадать в экстаз при виде консервированных ананасов. И в другое время я с удовольствием посмеялся бы над самим собой, над этой своей детской глупостью, но, по правде говоря, бывали моменты, когда желание почувствовать его прикосновение было настолько сильным, что я был готов придумать что угодно, только бы эта тоска по его прикосновениям, по голосу, по нему всему - лишь бы она отступила. На час, на два, на день, на выходные, а там… А там я придумал бы что-то еще. Я мысленно окружил себя им - так, как только смог, и, как ни странно, после того утра, что я провел в его руках в своей пустой ванной, это помогало. Мозг словно сжалился надо мной и стал подыгрывать: чем дальше, тем чаще подкидывать мне эти моменты, эти подачки, эти воспоминания, воображаемые прикосновения, запахи и звуки, которые ощущались ярко и реально и от которых становилось хоть и временно, но все же теплее. Я старался - с изрядной долей усилия, с переменным успехом, но все же старался - жить: без него, но с ним. В один из дней, пересаживаясь на вокзальной станции между электричками, я случайно увидел фотобудку и по какому-то неясному наитию распечатал с мобильного фотографию. В тот последний день в Неаполе, когда выяснилось, что он перепутал билеты домой, мы оставили багаж в номере и долго гуляли по центру. Он водил меня по знакомым улицам, то и дело указывая на что-то, рассказывая или объясняя, но, по правде говоря, запомнил я немного, да и то урывками: он шел рядом, изредка касался меня пальцами, мимолетно сжимая ладонь, приобнимая за плечи, и все, что я видел тогда, все, на чем мог сосредоточиться, были только лишь фрагменты, кусочки мозаики, не имевшие без него самого для меня никакого смысла: угол дома, полосатый навес кафе, светофор, зонтики в витрине магазина, каменная лепнина на фасаде здания, резкий запах ладана из какой-то церкви. Ближе к вечеру мы сели в кафе на набережной. Солнце уже клонилось к горизонту, наливалось оранжевым, и длинные, все еще теплые лучи, ласкали ему лицо, гладили кожу, высвечивая ее словно изнутри, делая синеву еще более глубокой и яркой. Он снял куртку, повесил ее на спинку стула, закатал повыше рукава рубашки, затем достал из кармана сигареты и пару раз щелкнул зажигалкой прежде, чем смог прикурить. Некоторое время я наблюдал за ним, а потом, повинуясь какому-то странному импульсу, безотчетному порыву, вытащил из кармана телефон и сделал эту фотографию. Он смотрел прямо в камеру, мне в глаза, чуть щурился от солнца и улыбался - пьяно и ослепительно-счастливо. Снимок вышел немного нечетким, смазанным: должно быть в последний момент он все же двинулся, но то ощущение, что наполняло собой, пронизывало весь этот день - ощущение счастья, свободы, простора, какого-то полёта, ощущение нас двоих, нас только наедине, потерянных для окружающего мира в лабиринте его-нашего города - оно было в самом наклоне его головы, в повороте плечей, в том, как он держал руки, в устремленном на меня сверкающем синем взгляде. И мне хотелось, мне было важно запомнить его. - Хватит лыбиться, - сказал я, убирая телефон в карман и сам едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. - Ты выглядишь как невменяемый психопат. На тебя уже косится официант - наверное, боится, как бы ты в руку не вцепился... - Ты только что меня сфотографировал, - сказал он, все так же улыбаясь, отвечая не столько мне, сколько собственным мыслям. - Несколько часов назад, в аэропорту, ты сказал, что любишь меня, а теперь ты меня сфотографировал. Мне кажется, я все еще сплю. Или пьян. Или умер. Или все вместе. От его неприкрытого, почти беззащитного счастья, от искренности и легкости, с которой он это сказал, от теплоты, от какой-то недоверчивой радости я предсказуемо смутился и, чтобы скрыть это, чуть нахмурился, прикусил так и рвущуюся на губы улыбку и поспешно схватил со столика бокал. - У тебя сегодня удачный день, Холм. Прямо лучший день твоей жизни. Льдинки звонко стукнули о стекло, я глотнул прохладный, свежий напиток с четким апельсиновым привкусом и, секунду подержав во рту, проглотил. - О, да, - он проследил за мной взглядом и глубоко и расслабленно вздохнул. - Я ждал его долго. Затем он снова улыбнулся. - А ты - разве нет?.. Я хотел сказать ему, что да, конечно - да, и что я ждал его, мне кажется всегда, даже когда думал, что больше не жду совсем, что все прошло, и я уже совсем здоров, совсем излечился от него, даже когда был полностью уверен, что больше никогда не стану ждать - даже тогда. Хотел сказать все это, выпалить на одном дыхании, но слова, как это бывало часто, в самый последний момент предательски застряли в горле, запершили там, зацарапались. Мы были вместе - по-настоящему вместе - всего лишь считанные часы, и за это время я еще не научился говорить ему, что он значит для меня - вот так, легко и свободно. Поэтому я коротко откашлялся, стараясь сделать так, чтобы это выглядело естественно - он тут же наклонил голову и тепло усмехнулся - и сделал еще один большой глоток: - Скажи-ка мне лучше вот что: что это за пижонство - сидеть тут в белой рубашке, зачем ты вообще брал ее с собой? - Не знаю, - он фыркнул и отпил тоже. - По правде говоря, я собирался немного… в общем, я не очень хорошо помню, что клал в рюкзак. - Да неужели? - Ну. Я думал о другом. Некоторое время мы молчали - я кивнул, а затем, не зная, что сказать дальше, стал осторожно вращать кистью, чтобы льдинки закружились по поверхности и тонко зазвенели. - Я никогда раньше не пил Спритц, - сказал я, чтобы чем-то заполнить паузу. - Нет?.. - Нет. - Это здесь очень популярно. Он затянулся и выдохнул в сторону, а потом, не опуская сигареты, так что белый дым тонкой струйкой вился рядом с его лицом, поднял бокал на уровень глаз и прищурился. Солнце скользнуло по запотевшему стеклу, искрами рассыпалось на бегущих к поверхности пузырьках, на льдинках, и тут же, булькнув, упало внутрь, отчего содержимое словно вспыхнуло - засияло, загорелось, запылало ярко-оранжевым. - Из всего алкоголя… По-моему, из всего алкоголя самым первым я попробовал как раз Спритц. Ну, или то, что на вкус было примерно как Спритц... - Раньше пива? - удивился я. - Ага, - он фыркнул. - Мне было лет девять или десять, наверное. - Дай-ка угадаю, - протянул я. - Ты и твой… На мгновение он ощутимо напрягся, задержал дыхание и вскинул на меня настороженный взгляд, но выражение моего лица, должно быть, успокоило его. - Ты и твой дружок… Он еле слышно выдохнул, расслабил плечи, а потом хитро и одновременно как-то тепло улыбнулся. - Ну. Дома был ужин - наши родители, Нана и еще какие-то гости… Нас отправили спать... - Но вы, конечно, не пошли, - продолжил я за него, - а подглядывали через дверь… - Ага, - он фыркнул. - И утром… - И утром Нана ушла по делам, а мы играли в гостиной, и там она стояла - бутылка, на столике. Наверное, Нана, когда убирала, забыла закрыть ее в бар. И тогда Даниэле сказал, что “кто нашел - того и добыча”. - Подожди… Вы же не пили чистый… Апероль - это что? Вермут?.. - Да, вермут, - посмеиваясь, он кивнул. - Ну, мы, конечно, попробовали: налили немного в блюдечко и лизнули. - Ну и как? - я рассмеялся. - Не очень, - он прыснул и сморщил нос. - Но потом мы решили, что раз взрослые пили - а мы видели, что именно вот такого оранжевого цвета что-то было у них в бокалах… В общем, если они все пили, значит, это вкусно - не будут же взрослые пить гадость, правда?.. И Нана как раз нам часто повторяла, мол, вести себя надо прилично - ведь вы уже взрослые… Я улыбнулся, а он, улыбаясь тоже и задумчиво крутя бокал в руках, продолжил: - Так что, раз мы уже взрослые, значит, можем тоже, только... Надо только сверху газировки налить. - Держу пари, за газировкой дело не стало. - Ага, - он снова прыснул и кивнул. - Мы ее у Наны из шкафа украли, как раз апельсиновую… Долго открывали, правда, там была старая такая бутылка, стеклянная, с металлической крышкой… Но открыли! - Не сомневаюсь! - В общем, взяли чашки, налили на донышко из бутылки, сверху газировку, отпили по глотку… - И вам не было плохо? - я чуть нахмурился. - Все-таки сколько тебе лет было, ты сказал… десять?.. А в вермуте градусов двадцать-то, наверное, есть?.. - Ну, - он озорно прищурился, - больше, чем по глотку, сделать мы не успели - Нана вернулась рынка… - О, - я расхохотался в голос, - надеюсь, вам досталось?.. Он чуть откинул голову и рассмеялся вслед. - Я помню, мы посмотрели друг на друга и, кажется, одновременно подумали: надо разделяться. Даниэле побежал ее встречать и как-то умудрился задержать в коридоре - ты же видел, там коридор длинный такой… А я тем временем стал скорее мыть чашки… - Заметать следы? - Ну. - И что, она так и не заметила?.. - Нет, она... Льдинки в его бокале снова запели: на середине фразы он поднес его ко рту, разомкнул губы, и точно так же, как и три дня назад, у Наны, я - хотя до этого видел тысячи раз, как он пьет, как ест, как зевает и чистит зубы - теперь вдруг снова застыл, почти насильно выдернутый из реальности, завороженный тем, как влага - на этот раз не матовая, рубиново-красная, неясно-тревожная, как за тем первым ужином, а ярко-оранжевая, сверкающая, пронизанная солнечными лучами, побежала по стеклу навстречу ему, смочила прохладой губы, приласкалась, мелкими пузырьками, чуть защипала на языке… - … что я посуду помыл, представляешь?.. С трудом выбираясь на поверхность из этого неожиданного омута, я вскинул на него глаза, поспешно растянул губы в улыбке и согласно закивал. Потом взял свой бокал и сделал два глотка, один за другим. Он быстро глянул на меня, чуть исподлобья, должно быть, гадая, почему я ничего не сказал, не пошутил, не прокомментировал его воспоминания, но спрашивать ничего не стал. Вместо этого затянулся последний раз, сильной струей выпустил дым и затушил сигарету о край пепельницы. Затем легко, одними пальцами, подтолкнул в мою сторону блюдечко с оливками, которые вынесли вместе с напитками. - Попробуй. Мне кажется, они здесь отличные. Я машинально протянул руку и взял одну в рот - крупную, мясистую на ощупь, темно-зеленую, влажно поблескивающую. Она оказалась солоноватой, с упругой, маслянистой мякотью, но, в целом, скорее нейтральной, неопределенной, я бы даже сказал - пресной, без какого бы то ни было вкуса или аромата. - Нравится? - Да, - ответил я, стараясь звучать благодарно и не обидеть его. - Очень вкусно, спасибо. - Все-таки это удивительно... Он смотрел на меня серьезно, словно бы в том, как я кладу в рот и пережевываю предложенную им оливку, был какой-то скрытый смысл, но через секунду опять улыбнулся. - Что удивительно? - я поднял на него глаза. - Что ты так и не научился врать. - Неправда, - пробормотал я, мгновенно и мучительно краснея. За то время, пока мы были далеко друг от друга, я отвык от того, насколько открыто и искренне он всегда говорил со мной и как легко и просто ему было видеть меня насквозь. Теперь, когда мы снова вдруг оказались близки, это смущало. Его прямота и откровенность, ожидание того же взамен - это смущало. Я был готов вывернуть себя наизнанку для него, сделать все, что бы он ни попросил, но быть открытым - до конца открытым, говорить о том, что я чувствовал - так, как он хотел, и настолько часто, насколько ему, должно быть это было нужно… Я не был уверен, способен ли на это - был ли на самом деле способен вообще когда-нибудь. Это не было принято у меня дома, среди друзей, даже с самим собой я, кажется, далеко не всегда был откровенным. Может быть, потому, что никто не был настолько откровенным со мной. Никто, кроме него. Никто не вкладывал в мои руки всего себя, полностью, до дна: никто не говорил о своих чувствах, страхах, радости, боли, счастье, гневе, раскаянии. Никто - и никто не просил ничего подобного взамен. Что, если я никогда не смогу дать ему этого? В силу характера, темперамента, воспитания… Из-за нашего прошлого, которое буквально вчера, по дороге от острова, мы пообещали друг другу забыть - что, если я не смогу?.. Что, если он ждет напрасно? Этой истекающей кровью искренности - по поводу всего, что происходило или произойдет между нами в будущем? Включая вкус оливок?.. Он был таким, каким был - открытым, свободным, готовым и - что, может, было еще более важным - способным идти до конца, отдавать себя до конца, не прятаться за недомолвками, за саркастическими репликами, за молчанием. А вдруг я не смогу быть таким же?.. Таким, каким он хочет, чтобы я был? Таким, каким нужен ему?.. Он будет ждать, надеяться, до определенного момента верить, что я изменюсь - ради него. Ради нас. Что, если я не смогу? Говорить, что люблю его - так же свободно и просто, как делает это он? Как, несомненно, хочет получать взамен? Что, если все то, что я вырывал из себя вчера ночью - вырывал и в каком-то полубезумном состоянии бросал ему под ноги - что, если я вырвал все до конца? Как траву или цветы - с корнем?.. Всю искренность, на которую был способен - израсходовал за раз, и теперь могу только снова прятаться, краснеть и уходить от ответа? Неумело лгать и изворачиваться по любому, даже самому незначительному поводу, лишь бы только не говорить ему правды? Правды. Что вся моя жизнь теперь зависит от него. Что он меняет ее, подгоняет под себя - каждый час, каждую минуту - и, кажется, даже не подозревает об этом?.... Что мне страшно - было всегда, с той самой минуты, как я впервые увидел его - страшно, что в какой-то момент все… все это глупое, хрупкое счастье просто лопнет, и вместе с ним с оглушительным грохотом расколется от центра к краям и моя вселенная? .. Что очень страшно, когда вся жизнь зависит только от одного человека. Который видит вас насквозь, и которому невозможно солгать даже по поводу вкуса оливок. … Он будет ждать - будет, конечно, будет!.. Такой же искренности в ответ на свою. И, как знать, сколько пройдет времени, прежде чем он в первый раз задумается о том, что чего-то недополучает от наших отношений? Что ему чего-то не хватает?.. Как быстро эта первая мысль, первое сомнение, пролезет крохотным червячком ему в сердце, а потом разрастется, разъестся, превратится в тучное, неповоротливое, неподъемное разочарование?.. Как быстро он поймет, что теряет со мной время, что я обманул его ожидания, что никогда не смогу дать ему того, что он так отчаянно ждет?.. Чего он, как никто, заслуживает? Что, если “я - это ты, а ты - это я” - на самом деле просто слова, случайный набор звуков, только лишь красивый фасад, за которым не стоит ничего особенного? Что, если так просто не бывает - чтобы один человек был отражением другого? Его смыслом и центром? Что, если на самом деле я знаю - и всегда знал, - что наши вселенные вращаются только вокруг нас, и, как мы ни пытайся, как ни тешь себя иллюзиями, с этой орбиты им никогда не сойти, и единственное, что они могут - это только временно пересечься с другими вселенными - на один счастливый и краткий миг, а потом снова разбежаться в разные стороны? Или, может… Может, это только моя вселенная устроена так?.. Может, есть другие люди, другие миры, другие галактики, с которыми та, что спрятана в его глазах, в самой глубине этой бесконечной синевы, не просто соприкоснется на время, но в которую вольется всей своей полнотой? С которой станет единой?.. Почему я решил, что именно я - его вселенная?.. Потому что мне так захотелось? Потому что это было логично предположить - там и тогда? С чего я взял, что этот выигрыш в национальную лотерею - он, кто сидел сейчас напротив и улыбался мне так, как только один он мог улыбаться - с чего я взял, что этот выигрыш должен был выпасть именно мне?.. Быть может, он попал в мои руки не просто случайно, а даже по ошибке?.. Предназначался кому-то другому, кто мог заботиться о нем лучше, кто был способен дать ему ту нежность и искренность, которые были ему необходимы, кто знал, как удовлетворить его основополагающую потребность?.. Кто был достоин его больше?.. Что, если я… не тот? Не тот, кто ему предназначался, не тот, кого он выбрал бы сам, будь у него второй шанс? Наверняка… Да нет, больше: не может быть никаких сомнений в том, что должен был найтись кто-то, кто понимал бы его лучше, кто давал бы ему то, что ему необходимо, кто был бы с ним… добрее, щедрее… лучше?.. Почему я?.. И что было бы - с ним, со мной - если бы “нас” никогда не было? Какая жизнь у нас была бы? Как знать, может быть, для него было бы лучше, если бы мы никогда... - О чем ты думаешь? Должно быть, он наблюдал за мной все это время - пока я так не ко времени снова пустился в бесконечные и бессмысленные размышления. Я поднял глаза и встретился с его внимательным взглядом: чуть нахмурясь, он словно ощупывал мое лицо, пытаясь определить, что на этот раз со мной не так, в чем причина внезапной перемены. В бокале было уже на самом донышке: лед растаял, разбавил напиток, и буквально несколько минут назад яркий, насыщенный оранжевый выцвел, поблек, потерял силу и блеск. Одним жестом я опрокинул в себя водянистый остаток и поставил бокал на столик. - Скажи мне, - попросил он, уже другим тоном: встревоженным, опасливым, а потом настороженно подался вперед, словно боялся, что я вот-вот выскочу из-за столика, и ему придется снова хватать меня за руки, снова искать и догонять. - Что бы ни было, слышишь?.. Просто скажи. Я прочистил горло, заставил себя сесть прямо и смотреть ему в глаза. - Ты никогда не думал, что… Внезапно у меня из-за спины раздался незнакомый голос - довольно низкий, я бы даже сказал, грубый. Обладатель этого голоса говорил что-то по-итальянски: торопливо и одновременно неуверенно, как-то шатко, заплетаясь в словах, проглатывая звуки. Я обернулся и, к немалому своему удивлению, быстро, впрочем, перешедшему в страх, увидел рядом с собой огромную собаку какой-то неизвестной мне породы, похожей на одну из тех, которые в Норвегии запрещены - с короткой шерстью на массивном, мускулистом теле, мощной грудью, с рваными ушами по бокам седой морды, и цепким взглядом небольших глаз, спрятанных за нависающими надо лбом кожными складками. Пес стоял смирно, только тяжело дышал и неотрывно смотрел на меня исподлобья. Я никогда особенно не любил собак, а таких устрашающих, да еще и в такой непосредственной близости - и подавно. В горле мгновенно пересохло, я успел только почувствовать, как грудная клетка сжимается, не давая вдохнуть, и как почти до судороги каменеют мышцы, болезненно сковывая шею и спину, словно вдавливая меня в глубину пластикового стула - будто это могло мне хоть чем-то помочь, реши вдруг пес броситься на меня. Под насупленным, изучающим взглядом я отодвинулся как можно дальше и застыл. Неизвестно, сколько мне пришлось бы просидеть так, в нарастающем ужасе, если бы хозяин собаки - тот, чей силуэт я видел краем глаза чуть позади - не заговорил снова, так же торопливо и неровно, обращаясь, должно быть, к Холму. Я медленно поднял глаза и увидел, что - да, действительно: незнакомец говорил с ним, что-то скоро объяснял или рассказывал, а потом в его голосе зазвучала какая-то словно просительная нота. Он заметил мой взгляд, посмотрел на меня через столик и, должно быть, увидев мой страх, тут же успокоительно улыбнулся и легко подмигнул, словно бы происходящее было совершенно в порядке вещей. Потом по-итальянски ответил незнакомцу, и в его голосе, как я с удивлением отметил, не было ни страха, ни напряжения: он звучал так, словно общается со знакомым, с не очень близким, но все же приятелем. На привычный звук и плавные, словно текучие интонации тело постепенно оттаяло, перестало в ужасе сжиматься в точку и немного расслабилось, так что я смог сесть свободнее и опереться на спинку стула, а потом и вовсе развернуться лицом к незнакомцу. Рядом с псом, по-прежнему внимательно наблюдающим за мной, стоял человек среднего, или лучше сказать неопределенного возраста: ему могло быть сорок лет, или шестьдесят, или все восемьдесят. Судя по лицу, одежде и голосу, по крайней мере последние двадцать из них он провел на улице. У человека было смуглое, морщинистое лицо, неровная, колючая на вид щетина, и длинные, спутанные волосы. По тому, как двигались его губы и слегка заплетался язык, было понятно, что он пьян - еще недостаточно, чтобы свалиться в беспамятстве под каким-нибудь забором или мостом, но явно на полпути к этому. Они в очередной раз обменялись короткими, но, как мне показалось, вполне дружелюбными репликами, а затем Холм о чем-то спросил. Бездомный тут же взмахнул рукой в типичном для местных жесте то ли одобрения, то ли воодушевления, воскликнул что-то, и в тот же момент животное тяжело переступило с лапы на лапу, шумно и с силой выдохнуло и двинулось вперед. Должно быть, я издал какой-то звук, замычал неразборчиво и выбросил вперед руку в нелепой и отчаянной попытке защитить его от неминуемой участи быть разорванным в клочья этим огромным монстром, как вдруг произошло невероятное: преодолев в два коротких шага расстояние между ними, монстр снова по-драконьи дыхнул, а потом неожиданно положил голову ему на колени, опустил уши и стал радостно вилять хвостом, то и дело попадая по ножке столика, отчего тот затрясся и загрохотал. Следующую минуту или около того я наблюдал, как, открыто и радостно улыбаясь, он чесал псу уши, гладил широкой ладонью по голове и мощной шее, то и дело ласково приговаривая, перемежая норвежские слова с итальянскими: - Ciao bello (Привет, красавец)… Ой, какой же ты большой… Chi è questo bel cagnolino? Кто хороший? Ты - хороший... Тибо… Non c'è un biscotto per te, mi dispiace… (Прости, у меня нет для тебя печенья…) Хороший Тибо… Умный… В ответ на ласку пес приседал, чуть поскуливал, подставлял то одно, то другое ухо и, ни на секунду не переставая молотить хвостом, то и дело пытался лизнуть его лицо. Он отворачивался и смеялся, отпихивал от себя здоровенную морду, только чтобы тут же притянуть ее обратно и снова с воодушевлением чесать за ушами - это было так мило и одновременно так уморительно, что я и сам не заметил, как засмеялся тоже. Наконец бездомный легко потянул поводок, который, как я заметил только теперь, сжимал одной рукой. Как ни странно, поводок был относительно новым, достаточно приличного качества, да и сам пес, если присмотреться к нему повнимательнее, выглядел хорошо ухоженным, сытым, гладким, и, совершенно точно, находился в гораздо лучшей форме, чем хозяин. Почувствовав движение, животное поняло сигнал, подняло голову с его колен и напоследок потеревшись покатым лбом о ладони, послушно отступило к хозяину. Тот снова сказал что-то - как мне показалось, о чем-то попросил. Не переставая улыбаться, Холм тут же кивнул, похлопал по карманам джинсов, залез в куртку и выложил на столик деньги - монетки и несколько купюр - от пяти до двадцати евро. Секунду он смотрел на них, словно раздумывал, сколько дать, а потом одним жестом сгреб все воедино и протянул бездомному. Тот принял деньги, быстро засунул их в карман старой, продранной толстовки, горячо и торопливо поблагодарил и, украдкой бросив взгляд по сторонам, поспешил прочь. Пес “улыбнулся” ему напоследок - у меня не было опыта общения с собаками, и я не совсем понял, как именно это произошло и почему мне пришла в голову эта мысль, но, тем не менее, именно так это и выглядело: пес “улыбнулся”. Затем глянул на меня - по-прежнему исподлобья, скептично, словно недоумевая, как я вообще мог оказаться с ним за одним столиком, в последний раз пыхнул горячим дыханием и тяжело затрусил за хозяином. - Неожиданно, - заметил я вполголоса, провожая их взглядом. - Он представился Руфусом, - хмыкнул он. - А собаку зовут Тибо. - Это я понял. Я развернулся и снова поднял на него глаза. Он смотрел на меня ласково, смешливо, то ли все еще от радости встречи с огромной, неожиданно дружелюбной собакой, то ли уже улыбаясь только мне. И снова, как было всегда раньше: какая-то незначительная деталь, мелкое происшествие, вкрадчивые интонации его голоса, его улыбка - и я уже не мог ни о чем беспокоиться всерьез. - Огромный монстр, я такого вживую никогда не видел. - Мне кажется, это помесь, - сказал он. - В любом случае, такие у нас запрещены. Я кивнул и снова посмотрел на удаляющиеся в сторону моря фигуры. - Мне показалось, или собака выглядит более… скажем, обеспеченной, чем хозяин? - Нет, - он улыбнулся и покачал головой, - тебе не показалось: так и есть. Это часто бывает, ты не замечал?.. Люди сидят на земле или на картоне, а собака всегда под одеяльцем, с миской?.. - Я не замечал… - Мне кажется, так они сами для себя остаются… ну, людьми, что ли. Кто-то от них зависит, им о ком-то нужно заботиться - это не дает опуститься окончательно. И спасает от одиночества... Он вдруг прервал сам себя, словно испугался, что подобные размышления будут сейчас не к месту: - Ну, мне так кажется. - Зачем ты отдал ему все деньги? - спросил я. - Там была достаточно крупная сумма… Ты же понимаешь, что он большую ее часть просто пропьет?.. Он глянул на меня - как-то искоса, торопливо, и я вдруг заметил, что он чуть покраснел. - Ты же понимаешь это? - Ну, - он пожал плечами и смущенно улыбнулся, словно бы извиняясь за свою мягкость. - Хоть что-то да останется… И потом: он же просит… Значит, ему нужно… Это было так похоже на него, так типично, так… правильно, что мне оставалось только легко кивнуть: он просто не мог ответить по-другому. - Так что ты хотел спросить? - поинтересовался он затем. - Когда? - До них, - он кивнул в сторону подбородком. - Ты сказал: “Ты никогда не думал, что...” Я снова посмотрел на него, на его улыбающееся лицо, на лучики в уголках глаз, на то, как в синеве плещется заходящее солнце, и подумал: нет, я не позволю собственным страхам испортить этот момент, этот вечер. Столько всего произошло, и теперь, наконец-то, мы, кажется, счастливы - здесь и сейчас. Он и я. Этот такой хороший вечер. - Ну, так о чем я никогда не думал? - Вести себя скромнее, Холм. Ты никогда не думал, что стоит вести себя скромнее? - Это как? - он фыркнул. - Ты посмотри на себя, - я обвел его силуэт в воздухе. - А что со мной не так? - не менее наигранно изумился он, блестя глазами и явно еле сдерживаясь от смеха. - Не понимаю, что ты имеешь в виду. - Ты притащил меня на эту набережную, весь такой из себя мистер “вы только на меня посмотрите”, в белой рубашке, с сигаретой, заказал коктейли… Да еще и на закате. Ты же ходячее клише!.. - То есть ты считаешь меня клише? - О, да, - я веско кивнул. - Клише, пижоном и выскочкой. - Ты всегда недооцениваешь мой вкус и стиль, - он горестно свел брови, театрально прижал руку к груди, и только я собрался сказать что-то вроде “невозможно недооценить то, чего нет”, как он, не отводя от меня пристального взгляда, нарочито медленно облизнул и тут же с силой прижал клыком нижнюю губу. Я предсказуемо завис взглядом на спелой, влажной, мгновенно заалевшей коже, а когда поднял взгляд, он смотрел на меня уже откровенно насмешливо. - А, между тем, я так старался... - Вот это-то как раз и печально, - буркнул я, стараясь звучать небрежно и как можно незаметнее сглатывать набегающую слюну. - Не удивлюсь, если сейчас из-за угла появится какой-нибудь престарелый синьор с усами и, пошло подмигивая, затянет серенаду. А мы станем жрать спагетти из одной тарелки. Он изумленно поднял брови и тут же, не сдержавшись, громко фыркнул и расхохотался. - Ты слишком часто смотрел Диснея в детстве… котеночек. *** Мы были уже в нескольких кварталах от гостиницы, когда небо, минуту назад чистое, подсвеченное по бокам золотистыми закатными лучами, вдруг заворчало недовольно, а потом почти сразу вздрогнуло и раскололось: из трещины бухнул дождь - сильный и неожиданно холодный. - Успеем? - первые капли полетели за воротник куртки, на лицо, и я непроизвольно поежился. Вместо ответа он снова рассмеялся - открыто, свободно, с каким-то безудержным восторгом, схватил меня за руку и дернул в сторону, под козырек заброшенного ресторана на одной из боковых улиц. На небольшом пятачке под навесом было относительно сухо, а фасад здания напротив защищал от ветра. Он обнял меня со спины, одной рукой придерживая за живот, а другой, как совсем недавно в лодке, накрест прижимая к груди. В переулке было безлюдно: редких прохожих быстро разогнал ливень, а жильцы домов покинули неизменные насесты на балконах и спрятались в квартирах. Где-то вдалеке глухо гремело раскатами, по водосточным трубам гулял ветер, изредка высвистывая что-то пронзительное и резкое. Вода барабанила по старому, выцветшему брезенту, падала с краев вниз, разлеталась осколками на асфальте, тут же снова собиралась воедино и вливалась в мгновенно образовавшиеся ручьи, унося вперед мелкий мусор и обрывки газет. Отчего-то не хотелось ни говорить, ни смеяться, ни двигаться: хотелось молчать, закрыв глаза, глубоко и размеренно вдыхать его запах и в какой-то сладкой истоме чуть поводить плечами, чтобы плотнее укутаться в него, прижиматься ближе, мысленно повторяя, что все это происходит на самом деле, что это не сон и не галлюцинация - снова и снова, по кругу, до тех пор, пока сами слова не превратятся просто в набор звуков и не потеряют всякий смысл. Он уткнулся мне в воротник и остался так, мягко прихватывая губами шею и за ухом, целуя, чуть щекотно водя носом. Я ощущал его дыхание, и оно, вместе с обволакивающим теплом его тела, с легкими касаниями, когда он перебирал пальцами, вместе с шумом дождя создавали странное ощущение оторванности, какой-то уютной невесомости, словно бы мы парили в вакууме, космосе, и никакие проблемы, радости, заботы или ожидания внешнего мира не имели к нам никакого отношения. Словно бы никого больше не существовало, и были только мы - на необитаемом острове, во власти деменции и амнезии, а вокруг - только дождь, дождь, дождь. Без начала и конца, без причины и последствий, монотонный и, в то же время, играющий какую-то свою, особую мелодию. Дождь, дождь, дождь. Тонны воды, разбитые на капли - синие, как его глаза. Я прижимал его ладони к себе так крепко, как только мог, осторожно водя большими пальцами по прохладной коже, собирая капли в складочках, изгибах, в нежных перемычках. Изредка он издавал тихий низкий звук, похожий на расслабленное мычание, и эти протяжные ноты гармонично вплетались в звуки непогоды, сливались с ними, словно действуя заодно со стихией, в сговоре, и одновременно мягко укрощая, успокаивая, прикармливая ее с руки. Мне хотелось запомнить этот момент навсегда. Там, в его руках, под брезентовым козырьком заколоченного ресторана, в темной и сырой подворотне этого странного синего города - мне казалось, он магическим образом соединял в себе прошлое, настоящее и будущее, словно бы являлся центральной точкой пространства нашей вселенной, к которой мы неумолимо двигались все это время. И его, этот “нулевой” момент, я, зажмурившись до боли в голове, старался отложить в памяти во всех мельчайших деталях, запахах и звуках. Через какое-то время он конвульсивно вздрогнул, зябко передернул плечами, а потом еще раз, и я понял, что, грея меня, сам он продрог. Я осторожно потер его руки, чуть двинулся и развернулся. - Пойдем, - сказал я. - Добежим до гостиницы, здесь недалеко. Он глянул на меня - сначала чуть недоуменно, словно я прервал его размышления, внезапно и без предупреждения вернул к реальности, так что секунду он не мог понять, где находится, но затем сразу же осмысленно. Синева тихо и расслабленно вздохнула, и, словно по ее сигналу, он улыбнулся - нежно, ласково, счастливо-устало, а потом согласно кивнул. И тут же, вопреки этому согласию, перехватил меня за поясницу, снова потянул на себя и обнял. Я коснулся его губ - холодных и влажных, осторожно тронул нежную кожу, кончиком языка прошелся по контуру, чуть смачивая свежие, только-только появившиеся заплатки. Скользнул в рот и огладил внутри. - Мы с тобой одни, - пробормотал он, когда я мягко отстранился, и опять непроизвольно вздрогнул. - Это все же невероятно: мы с тобой… Ты и я. Совсем одни. - Да, - я улыбнулся. - Да. - Пойдем, - я поднял руку и погладил его по лицу. - Нам больше не нужно стоять на улице, пойдем со мной - ты совсем замерз... Пойдем... Потом, в номере, после того, как мы раздели друг друга - на этот раз медленно, никуда не торопясь, сантиметр за сантиметром освобождая тела от стылой и влажной одежды, словно слой за слоем снимая старую, потрескавшуюся кору, лаская обнаженную кожу, под которой пели в предвкушении мускулы, - потом, когда я входил в него, нависая сверху, целуя открытое, беззащитное горло, вжимаясь в лоб и хватая губами каждый его вздох, каждый звук и каждый стон, - потом я чувствовал, как он снова дрожит, но на этот раз не судорожной, болезненной дрожью человека, слишком долго простоявшего на улице под дождем, а наоборот, согреваясь, оттаивая, с наслаждением отдаваясь сладкой, тягучей вибрации, проходящей по телу волнами, разгоняющей сердце, заставляющей хватать воздух ртом, с силой зажмуривать глаза, а потом резко распахивать их, стискивать руками простынь, выгибаться навстречу толчкам и, будто поддаваясь какому-то инстинкту, снова и снова пытаться приподняться, только чтобы в следующую секунду измученно упасть на подушку. Тогда он, быть может, впервые - или, по крайней мере, мне так казалось - предстал передо мной другим: не зверем, жадно раздувающим ноздри на густой запах окровавленного мяса, а каким-то по-детски изумленным, почти потрясенным, смотрящим на меня и сквозь - слепо, мутно, не видя, но отчаянно стараясь разглядеть. В самом конце я хотел отстраниться, чтобы сквозь пелену перед собственными глазами различать его лучше, чтобы успеть увидеть его лицо, его глаза за мгновение до оргазма. Однако он словно каким-то шестым чувством угадал это движение: из последних сил рванулся вперед, прижался к моим губам и потянул за собой вниз, судорожно обвивая руками. В один миг все бешено и неуправляемо завертелось, я перестал различать мысли и желания, тело внутри него двигалось само, непроизвольно, в унисон с бухающими ударами сердца, раздирающими грудную клетку. Кончая, он издал длинный, протяжный стон, и этого мне хватило: я уцепился за него, как за спасательный круг, как за последнюю надежду, а потом синяя вода сомкнулась над моей головой. После, когда мне казалось, что он уже заснул, я вдруг почувствовал шевеление за спиной - он двинулся, крепче сжал вокруг меня руки и пробормотал в затылок: - Ты хотел о чем-то спросить. - Когда? - не открывая глаз, я зарылся в него поглубже. - Там, на набережной… ты хотел о чем-то спросить. - Глупости… потом. Он помолчал несколько секунд, потом вздохнул, зарылся кончиком носа в волосы, глубоко вдохнул. - Тебя что-то беспокоит… Скажи мне. - Ничего меня не беспокоит, - я медленно развернулся и оказался с ним лицом к лицу. Погладил его по щеке, осторожно провел кончиками пальцев по виску, заправил за ухо выбившуюся прядь волос. - Все хорошо, - сказал я. - Спи… - Скажи.. - Что?.. Что я люблю тебя? Он прикрыл глаза и мягко улыбнулся. - Да, и это тоже. - Я люблю тебя, Холм, - я придвинулся ближе. - Я тебя люблю. - Еще, - уголки чуть дрогнули и снова приподнялись. - Еще?.. - Да, - он закинул на меня ногу, обнял за шею и прижал к себе лоб-в-лоб, так что даже если бы я и захотел отстраниться, то все равно не смог бы. - Давай: сейчас ночь, темно, все спят и никто не понимает по-норвежски. Мы с тобой совсем одни, так что тебя никто не услышит - только я. Еще. Под одеялом я погладил его по предплечью, по спине, спустился к пояснице, чуть потер бедро. - Какой же ты зануда… Как вцепишься… как клещ. - Ага - подтвердил он и тут же тихо фыркнул. - Давай. Так, чтобы губы касались его лица при каждом слове, я прошептал: - Я люблю тебя, Холм... Я. Тебя. Люблю. А потом поцеловал. - Завтра мы поедем домой. - Да, - он улыбнулся. - Домой… Но это будет завтра. А пока скажи мне, о чем ты думал там, на набережной. - Тебе обязательно надо это знать?.. - Угу… Я чуть шевельнулся, он ослабил руки, давая мне возможность лечь на спину, и заводил ладонью по груди. - Даниэле. Рука дрогнула и замерла на секунду, но почти сразу двинулась снова - вверх и вниз, широко, тепло и успокаивающе. - Что Даниэле?.. Повернув на подушке голову, я встретился с ним взглядом. - Ты никогда не думал, что было бы, если бы ты остался с ним?.. Если бы его родители не погибли?.. Или он не стал бы винить тебя… винить вас обоих в их смерти?.. Что тогда? У вас было много общего - детство, друзья, планы и вообще… Ты остался бы с ним, и мы никогда не встретились бы… Что было бы, если бы мы никогда не встретились?.. Ты не думал об этом?.. Я ожидал, что он снова станет торопливо переубеждать меня, как в тот вечер у бара - скажет, что все это ерунда, и мне не нужно об этом думать, что он любит только меня, а про Даниэле и думать забыл, но этого не произошло: когда он снова заговорил, его голос звучал спокойно и ровно, будто бы он сам уже задавал себе этот вопрос, обдумал его и пришел к обоснованному выводу. - Ты знаешь... Мне кажется, мы разошлись бы все равно. Даже если не брать в расчет тот факт, что моя вселенная ходит только по твоей орбите… Синие глаза потеплели, в глубине искрой мелькнула улыбка. Он переместил руку выше, накрыл ладонью мое лицо, большим пальцем стал мягко поглаживать скулу и у глаза. - Даже если не брать этого в расчет… Я практически уверен, что мы разошлись бы все равно. - Почему? - Ну, - он задумчиво глянул вверх, на потолок, а потом продолжил, - Даниэле, он... Мне кажется, он хороший человек… Да, нет, не кажется: я знаю, я уверен! Он был добрым, справедливым - и когда мы были совсем детьми, и позже... Но у него всегда был непростой характер. - У меня тоже непростой характер, - пробормотал я, и он тут же вернулся ко мне взглядом - уже привычным, ласковым и в то же время смешливым. - Это точно. Затем он тихо фыркнул, легко дотянулся до меня и поцеловал. - Так в чем разница? - Между вами?.. - Да, - голос прозвучал чуть резче, чем обычно, и он сразу понял, что я не шучу, что для меня это серьезно: перестал улыбаться, сжал губы и понимающе кивнул. - Почему ты считаешь, что вы разошлись бы с ним все равно? И если это произошло бы из-за его непростого характера, то… - … и мы с тобой можем разойтись по той же самой причине? - закончил он за меня. Сердце вдруг ощутимо стукнуло и сразу забилось быстрее, заколотилось мелко, трусливо: он сказал это так спокойно, так ровно, почти… безэмоционально… Или мне показалось?... Он почувствовал, как я непроизвольно задержал дыхание: снова придвинулся ближе и успокаивающе подул на лоб. Потом зарылся пальцами в волосы и, поймав мой взгляд, ответил: - Он никогда не передумывал. - В каком смысле? - В том смысле, что когда он решал что-то, пути назад уже не было. Не было ни объяснений, ни вопросов, ни сомнений - ничего. Он что-то решал для себя: сам, один, и можно было биться головой об стену или прыгать с моста, что угодно - он все равно не передумал бы. Он всегда… как это правильно сказать?.. Судил слишком строго - себя и других. - А я… Он погладил меня по голове - ласково, как ребенка. Потом глубоко и облегченно вздохнул и улыбнулся снова - уже широко и счастливо, ярко-сине. - Ты - нет. Слава богу - нет. Ты умеешь прощать. И просить прощения. Давать второй шанс… Признавать, что все мы - только лишь люди, и все ошибаемся. Что я - всего лишь человек. Ты видишь, что мне бывает больно, что иногда ты делаешь мне больно… Что мы делаем больно друг другу... - Не надо, не говори так… хватит, пожалуйста... В груди что-то поднялось, больно ударило в горло, я зажмурился и, сам стыдясь своего порыва, буквально бросился на него, вжался со всей силы и сцепил вокруг него руки так, что он вздрогнул. Он не стал подтрунивать надо мной, насмешливо интересоваться, кто из нас тут королева драмы, переводить все в шутку - вместо этого обнял, погладил спину, а потом я услышал у самого уха его шепот: - Ты - лучшее, что случилось в моей жизни. Самое лучшее, помни об этом. Что бы ни произошло - помни, хорошо?.. *** Та фотография на набережной - я распечатал ее с мобильного в киоске на станции, а потом нашел в одном из шкафов завалявшуюся булавку с крошечным шариком на конце и пришпилил к обоям в прихожей, у самой входной двери, чтобы он, его лицо, его невероятная улыбка, его синий взгляд, устремленный на меня сквозь легкие белые кольца дыма, были первым, что я увижу, возвращаясь вечером после занятий. Долгое время после приезда мне казалось, что я состою из крупинок - из разрозненных, разбросанных по разным сторонам частиц, собрать воедино которые без него у меня просто не хватало сил; из мелкого песка на отдаленном пляже, куда знает дорогу только он, куда он приезжает по вечерам, возвещая о себе сигналом Скайпа, и где, присев на корточки, перебирает меня в руках, позволяя мне скользить меж своих пальцев, забиваться в сандалии с вытертыми ремешками и стоптанной на одну сторону подошвой, под ногти, за кромку мокрых купальных шорт с самолетиками, цепляться за остриженные к лету волосы, липнуть к коленям и локтям… Или он строит из меня крепость: набирает в синее пластиковое ведерко, похлопывает сверху, а потом резко переворачивает. Придает форму, вылепливает бастионы и перекидные мосты. И только ему под силу знать, что эти мосты соединяют, ведут ли к главным воротам, глубоки ли рвы под стенами и торчат ли из бойниц крошечные пушки. Так продолжалось достаточно долго, он целиком и полностью стал средоточием моего мира, и никакие иные проявления окружающей вселенной меня не интересовали. Однако теперь... Теперь он словно кивнул мне, улыбнулся озорно и доверчиво, сверкнул глазами на солнце и подвинулся. Я присел рядом, взял из его руки детскую лопатку и там, где он еще не достроил - не успел или пока не решил, делать ли на этом месте укрепления или возводить дозорную башню - стал строить себя сам. После занятий я прощался, пожимал руки, закрывал уши наушниками, выходил - торопливым шагом, сдерживая себя, стараясь не начать бежать прямо от двери… И вот он уже встречал меня: стоял, опираясь плечом на стекло трамвайной остановки на другой стороне улицы и улыбался этой своей улыбкой, которую я ждал, воспоминание о которой прятал на ночь под подушку, а утром, собираясь, бережно клал в карман, придерживал там рукой, машинально чуть поглаживая по ткани и четко отслеживая по настенным часам в аудитории тот момент, когда можно будет снова выпустить ее на свободу. Я переходил дорогу, он брал меня за руку, и мы вместе ступали на подножку автобуса, вместе прикладывали к дисплею считывающего устройства каждый свой проездной, вместе держались за поручень, вместе провожали глазами проплывающие мимо витрины, светофоры, машины, людей, коляски, велосипеды… Он молчал и только улыбался, смотрел с ласковым прищуром, прихватывая клыком губу, и обнимал меня за плечо, изредка чуть потирая - я чувствовал тяжесть и тепло его руки, как в те бесчисленные разы, когда он обнимал меня дома. В метро, если было свободное место у окна, я опирался головой на стекло, прикрывал глаза - ехать было долго - и представлял, как меня касаются его губы. Там, у виска, где он трогал всегда особенно осторожно и бережно, почти целомудренно. Его холодные с мороза губы, чуть влажные, мягкие... Он прижимается щекой и чуть потирается о мое лицо, словно собирая на себя мой запах, отдавая взамен свой, окутывая меня им… … И голос: сначала он притворно-серьезно объявляет остановки, старательно имитируя шведский, а потом, словно эта игра внезапно надоедает ему, торопливо частит: “А как прошел твой день?!. Расскажи все-все: что ты видел сегодня, что было нового, какие задания вам давали, с кем ты разговаривал в перерыве?..” - и тут же спохватывается, обрывает сам себя: “Кстати, слушай!..” Я слушаю его, и мне хочется, чтобы он говорил… и говорил... … Мы едем так - долго, бесконечно, из точки А в никуда, одни во всем вагоне, в поезде, в целой вселенной… Он улыбается… … Смотрит на меня и улыбается: я вижу его глаза и улыбку в отражении стекла, словно парящими в пространстве тоннеля метро, сначала черного и глухого, какого-то беспросветного, бессмысленного, но затем, от одного лишь его присутствия - вот здесь, рядом, на соседнем сиденье - вспыхивающего голубыми, зелеными, розовыми, красно-оранжевыми сполохами какого-то невероятного северного сияния - сочными, яркими, пульсирующими, словно дышащими: кипящее пламя, горная трава, восходящее солнце и более всего - безбрежная морская синева: глубокая, прохладная, живая… … Он по-прежнему что-то говорит и изредка приглушенно смеется… Смеется... В наушниках, то набегая, то с тихим шорохом откатываясь назад, плещется его голос... … Его пальцы, обнимающие мою ладонь, и я машинально вожу подушечкой по чуть огрубевшей кожице у ногтя… Я скучал по нему… конечно, скучал. По-прежнему скучал. Но теперь, когда я мог придумывать его себе - заново и как будто в первый раз - теперь он был все время рядом, словно бы мы и не расставались, словно расстаться нам было просто невозможно. Теперь я словно выдохнул - вытолкнул из легких тоску и апатию, потом сделал новый вдох, и выдохнул еще раз, а дальше - задышал свободно и расслабленно. Придуманный он просыпался утром в моей кровати, недовольно мычал на будильник, переворачивался, зевал, сонно моргал и улыбался. Тянулся, сладко хрустел косточками, прижимал меня к себе крепче, щекотно целовал шею, потом вставал, шумел водой в ванной, выливая на себя немыслимое количество геля для душа, пел дурацкие итальянские шлягеры, крошил хлебцы на пол за завтраком, глупо шутил и сам смеялся над собой, болтал с набитым ртом, помогал мне собираться, поправлял шарф, держал в своей ладони мою руку по пути к метро. Мы доезжали до вокзала, там он целовал меня, желал хорошего дня и спешил пересесть на другую линию, чтобы ехать по каким-то своим делам. Я провожал его спину взглядом в толпе - он пару раз оборачивался и махал мне рукой, а потом, когда его уже не было видно за спинами, выходил из станции и садился на автобус до академии. Какое-то время я размышлял, что, наверняка, это слишком странно, даже, скорее всего, нездорово - вот так запросто уживаться с галлюцинацией: видеть перед собой его лицо, слышать голос, ночью обнимать его тело и воображать его прикосновения и запах настолько четко, чтобы быть способным обмануть самого себя, свой разум и ощущение реальности. Однако достаточно быстро, невзирая на все аргументы логики, здравый смысл потерпел сокрушительное поражение и подчинился нужде его присутствия - в том или ином виде. И я решил, что хорошо, пусть: если это помогает мне не сойти с ума и держаться - пусть так. До тех пор, пока я могу различать вымысел и правду, пока знаю, что в данный момент всего лишь представляю его - даже если и слишком отчетливо, в красках, запахах и звуках - пусть. Если это заставляет меня вставать с постели по утрам, выходить из дома, стоять на сцене, бегать в парке, поднимать голову к небу... Если благодаря нереальному ему я могу жить - в реальности, здесь и сейчас - пусть. Пусть так. Это было не with и не without. Это было скорее within - он существовал внутри меня, в моем сознании, словно в центре некой сферы, и до того момента, как он реальный снова появится передо мной, я был готов хранить его там: устанавливать комфортную температуру и влажность, регулировать давление, дышать на тонкие слюдяные стенки и тут же торопливо тереть их рукавом, чтобы ему было лучше видно. И обеспечивать ему такой запас консервированных ананасов, который был необходим. **** Однажды на занятии мы разбирали пьесу. Главный герой, американец, немой от рождения, в конце второй мировой войны знакомится с женщиной на вокзале небольшого городка в Швейцарии. Он направляется в сторону границы с Австрией, чтобы оттуда вернуться домой, в Штаты, она - в Лион, а затем - на бывшую оккупированную территорию. Из-за снежного бурана оба поезда вынуждены ждать на станции, пока непогода утихнет и пути будут расчищены. Скромный ужин в полутемном ресторане привокзальной гостиницы - он пишет ей фразы в блокноте, который всегда носит с собой на цепочке, она улыбается ему через стол. Затем они желают друг другу спокойной ночи, расходятся по своим номерам, и утром поезда идут каждый в своем направлении. Ничего, на первый взгляд, не значащая встреча, тем не менее, буквально переворачивает жизнь главного героя: он, всегда уверенный в том, что проживет остаток жизни один, и чувствующий себя вполне комфортно с этой мыслью, вдруг влюбляется - впервые в свои сорок шесть лет и, кажется, навсегда. Не имея возможности связаться с ней другим способом, он шлет открытки - отовсюду, где бы ни оказывался: яркие кадры природных или туристических достопримечательностей, несколько сдержанных строк, пожелание здоровья и подпись. Женщина получает их спустя месяцы после отправки: в Европе заканчивается война, и почта работает плохо, с перебоями. Тем не менее, они идут, одна за другой, и продолжают идти даже тогда, когда по трагическому стечению обстоятельств он умирает от дизентерии на Филиппинах два года спустя, а она, почти в это же время, задумавшись и не обращая внимания на дорогу, попадает в Париже под трамвай. И вот уже их обоих нет в живых, а открытки все идут - ни от кого и никому, в пустоту. Я подумал тогда: если бы мы не могли разговаривать, если бы были отрезаны друг от друга каким-нибудь непреодолимым препятствием, какие открытки посылал бы он?.. Что было бы в них - там, на обратной стороне?.. Что он хотел бы сказать мне - через расстояние и время?.. Наверняка, это были бы восклицания... В прохладном и гулком здании пустынной полуденной почты он вертел бы подставку с открытками, выбирая наиболее яркую, сочную, разноцветную - с белоснежными пиками гор, с равнинами, устланными шелковой зеленью, с озерами, такими же синими, как его глаза… С грузными соборами маленьких сонных городков, с очередной чудотворной статуей Девы Марии, с голубями на главной площади, с цветочными лотками или фруктами крупным планом, с деревьями, усыпанными белыми цветами, с лицом улыбающегося монаха, или ребенка, или мордой собаки... Выбрав подходящее изображение, он просил бы у симпатичной девушки за стойкой шариковую ручку, улыбался бы этой своей синей улыбкой и ворковал что-то вроде: “Простите, никак не могу найти свою… я все время их теряю… как это мило с вашей стороны!..”, а потом, отойдя к конторке у окна, слюнявил бы обратную сторону марки и торопливо, пока она не прилипла к пальцам, шлепал бы липкий квадратик в угол, для надежности придавливая кулаком. Задумчиво выглядывал бы в окно, а потом черкал бы строчки, усыпая пространство между словами восклицательными знаками, смешными рожицами, корявыми зарисовками и бессмысленными на взгляд постороннего крючочками и точечками, из которых я, через время, безошибочно складывал бы очертания его-моей улыбки… Откуда-нибудь из Италии, Франции, Англии, Америки, Колумбии, Индии, Китая… Он писал бы что-то вроде “Как здесь здорово!”, или “Это невероятно!”, или “Ты должен это видеть!”, “Я хочу показать тебе это! Мы обязательно приедем сюда вместе!” Это было бы так старомодно, но одновременно так в его духе, так похоже на него, так правильно, что я не мог перестать улыбаться, представляя, как он в задумчивости поправляет лямки рюкзака, покусывает кончик колпачка перед тем, как начать писать, а потом опускает глянцевый квадратик в прорезь почтового ящика и ласково проводит ладонью по его гладкому боку… Я представлял себе его, и это наполняло меня теплом и покоем, словно бы эти придуманные весточки, протянули между нами еще одну совершенно реальную нить. “Стоит только открыть глаза, и ты сможешь летать. И увидишь весь мир”, - сказал однажды Арнфинн, и я даже не стал тогда притворяться, будто понял, что он имел в виду. Зато теперь, открывая глаза, я видел его: настоящего или воображаемого, и через него - весь мир в бесконечном разнообразии предметов и явлений, всю бескрайнюю вселенную.