Небо над

За пару недель до рождества он разговаривал с матерью - в тот момент я как раз выходил из ванной и захватил часть разговора. Придерживая телефон плечом, он ловко переворачивал тосты на сковороде и, заметив меня в дверном проеме, улыбнулся и показал глазами садиться. - Да ну, перестань, - продолжил он в трубку, молниеносно перекладывая на тарелку поджаренного “бедного рыцаря”* и делая знак начинать. - Разумеется, это не последнее ее рождество… Да, я знаю, что она долго болела, я понимаю… Конечно, съезжу - обязательно, но чуть позже, в январе… Ешь, пока горячее... Что?.. Нет, это я не тебе... Угу, в январе. Я отрезал кусочек и положил в рот. Хлеб был мягким, сочным, с хрустящей корочкой снаружи и нежной, тающей на языке сердцевиной. Продолжая говорить, он положил себе, потом повернулся к плите за мокой*. - … потому что это рождество мы будем дома… Я глянул на него искоса. Мы еще не обсуждали вопрос рождества, но только потому, что здесь и обсуждать было нечего: я, он и змейка на окне. Хотя, в последнее время я начал подумывать, не купить ли все же елку. Однако теперь, кажется, у Сив были свои мысли на этот счет. - … да, я понимаю, - он налил кофе мне и себе, сел рядом и, взяв вилку, отломал кусочек тоста. - Но мы с Тарьяй решили, что будем дома. Угу, только мы… Нет, к его родителям мы пойдем на второй день. Он сделал паузу, вслушиваясь, а затем спешно проглотил и рассмеялся. - Глупости, никто никуда не разъехался… Нет, ты не останешься одна на старости лет… О, господи!.. И Матиас тоже никуда не денется… Да уж конечно!.. Нет, он будет праздновать рождество дома, пока не съедется с кем-нибудь, а ты же знаешь Матиаса - до этого еще ой как далеко… Подмигнув мне, он положил новый кусочек в рот, прожевал, сделал глоток из чашки. - Ну, хорошо, давай мы будем чередовать: рождество мы отмечаем дома - это не обсуждается, но на первый день будем попеременно ходить на ужин - один год к родителям Тарьяй, на следующий - к тебе. А на второй день - меняться. Как тебе такой план?.. Сив что-то ответила, и он немедленно воскликнул: - Это нечестно! Ты же знаешь, как я люблю тирамису!.. Ну и что, что Матиас тоже любит?! Значит, он подождет до второго дня… А ты ему не давай!.. Я знаю, он может слопать все сразу, а что тогда останется мне?! Тарьяй, кстати, тоже не откажется… Он снова мне подмигнул, потом вдруг протянул руку и, смахивая невидимую крошку, осторожно и ласково провел по моим губам большим пальцем. Я поймал его, легко прижал зубами и медленно закружил кончиком языка вокруг подушечки. - … я уверен, он будет пальцы облизывать! - он скорчил страшную физиономию и фыркнул. - Нет, я делал как-то раз, но твой лучше, что и говорить… Да, я действительно это имею в виду: твой лучше. Нет, я не говорю так специально, чтобы сделать тебе приятно!.. Не знаю, у меня, видимо, не хватает терпения достаточно долго взбивать белки… Я всосал палец глубже, а потом красноречиво уперся в него взглядом и мокро прошёлся по длине. Снялся почти у самого кончика, но в последний момент опять прихватил у фаланги. - Ладно, мам, давай я тебе попозже позвоню?.. А то тут… Я позвоню, как буду выходить… Да, я открою, конечно… Терминал подключу, хорошо. Все, я пошел... Все, мам, пока. Да, я передам… Он нажал на кнопку разъединения и положил телефон на стол. Поднял на меня смеющиеся глаза и чуть пошевелил пальцем. - То есть... я так понимаю, ты уже наелся. Я скосил глаза на тарелку, где по-прежнему лежал почти нетронутый тост. - М-неа. - Ты же знаешь, да? - от смеха у него дрогнули ноздри. - Что вот где-то здесь есть точка невозврата?.. - Угу, - понятливо согласился я, не открывая рта. - То есть вот буквально еще немного - и времени на еду у нас не останется, а потом все остынет, и… нет ничего отвратительнее холодного французского тоста… - У-гу?.. Я глянул снова вниз, на тарелку. Тоста было жалко. - А переделать я не успею… - М-нет? - “переспросил” я. Он фыркнул и рассмеялся. Потом свел брови к переносице, натягивая на лицо плохо скроенную маску серьезности, и покачал головой. - Нет. Языком я подтолкнул палец за щеку, сглотнул слюну и сказал: - Я разогрею. - Ты?! - Угу, - по-прежнему не выпуская пальца, я кивнул. - Разогреешь? - Угу. - Сам?.. На секунду я поднял взгляд вверх, словно выискивая на потолке правильный ответ, а потом снова кивнул. - Угу.. - И где же? - Там. Я показал глазами в сторону духовки. Он мимолетно проследил за мной взглядом, сжал губы и придал лицу выражение полнейшего согласия. - Это ты молодец. - Угу… - Все правильно. Тут делов-то - разогреть! - Угу… - Один вопрос только - можно?… - Нет. Нельзя. - А где она включается?.. Я помедлил несколько секунд, соображая - на этот раз по-настоящему, а потом выпустил палец изо рта, напоследок огладив кожу до фаланги и пройдясь губами по подушечке. - Так я и думал, - он рассмеялся. Я стер ладонью выступившую слюну, и с напускной небрежностью заметил: - Ну, это твоя потеря: мог бы сейчас уже кончать... И, в качестве подтверждения, толкнул языком внутреннюю сторону щеки. - Мне кажется, ты себя переоцениваешь... Я наклонил голову и многозначительно поднял брови. - Но ты эту мысль запомни, - он рассмеялся. - Не знаю, - вздохнул я, - у меня не самая крепкая память… - Иди-ка сюда, я тебе ее освежу… Улыбаясь, он протянул руку, схватил меня за шею и подтолкнул к себе. Мягко и сладко прошелся по губам, чуть всосал нижнюю, лизнул внутреннюю поверхность, приласкал язык. - Мне правда скоро нужно идти, - пробормотал он затем. - Конечно, - я потерся кончиком носа о его. - Ты когда вернешься?.. Как обычно или позже? - Надеюсь, как обычно, - он прижался лоб-в-лоб, тронул подушечкой большого пальца кожу у глаза, чуть потер висок, а потом скользнул назад и зарылся в волосы. - Или, может быть, даже пораньше… Попрошу кого-нибудь закрыть. - Хорошо. Приходи скорее... - Хорошо, - он глубоко и расслабленно вздохнул и улыбнулся. - А ты доедай пока, тебе тоже скоро выходить. - Очень вкусно, кстати… Он чуть фыркнул. - Я знаю. А потом вдруг вспомнил: - Да, кстати: ты не в курсе, откуда на сковороде царапины? - Какие царапины? - Царапины, - повторил он, заглядывая мне в глаза. - Глубокие длинные царапины. Как будто кто-то что-то сжег, а потом соскребал металлической лопаткой. Такие царапины. - Где? - Не притворяйся, - он шутливо нахмурился. - Что значит “где”? На сковороде. - На какой сковороде - на той? Он окончательно отстранился и, наклонив голову и придав лицу выражение “вот только не надо мне тут”, улыбаясь одними только глазами, скептически поджал губы. - Ясно. Так мы далеко не уедем... - Ну, - я согласно кивнул. - А ты разве не опаздываешь?.. Потом отрезал, демонстративно положил в рот кусок тоста и стал преувеличенно сосредоточенно жевать, невинно хлопая глазами - для пущего эффекта. Несколько секунд он смотрел на меня, старательно сдерживаясь, а потом плотину прорвало, и синие переливчатые смешинки хлынули на его лицо: он откинул голову и рассмеялся. - Eva Solo, - сказал он затем. - Диаметр 26 сантиметров. Профессиональная серия. - Это что такое? - Это сковорода, - он запихнул в рот остатки тоста, собрал приборы на тарелку и стал вставать. - Я не знал, что у сковород бывают имена… Он хмыкнул, прожевал и хитро подмигнул. - Ну, посмотрим, что ты скажешь, - он залпом допил кофе, и на секунду я замер, загипнотизированный резким движением кадыка, - когда увидишь ценник. Не дожидаясь ответа, он отставил чашку, быстро и звонко чмокнул меня в губы и шагнул из кухни. - Все, я пошел. Тебе убирать!.. - Эй, подожди! - опомнился я. - Подожди, что значит “увидишь ценник”?! Холм!.. Из комнаты раздался смех. - Да-да, пора тебе раскошеливаться, - крикнул он оттуда. - Мальчик с Весткантен… - Не трогал я твою сковороду! - Врешь!.. - Я серьезно говорю! - Если поторопишься, - снова крикнул он, - успеешь взять со скидкой!.. - Как ты сказал ее… зовут? - Eva Solo. Уже почти одетый, в куртке нараспашку, он появился в кухонном проеме и, многозначительно подняв брови, заявил: - Запомни это имя - это потрясающая женщина… И скрылся снова. - А не пошел бы ты, Холм, - пробурчал я, одновременно вбивая название в строке поиска. - Ты и все твои… потрясающие бабы... Бесконечные… Из коридора раздалось фырканье. - Чего?! - я недоверчиво поднес телефон к глазам. - Какие еще полторы тысячи крон?! Фырканье немедленно сменилось хохотом. - Я не стану платить полторы тысячи за сковородку, ты слышишь меня?! - крикнул я в сторону двери. - Даже не надейся! Это всего лишь сковорода!.. Я вообще понятия не имею, как там появились эти царапины!.. - Да-да!.. - Но если тебе так нужна новая, в Икее есть куча подходящих вариантов!.. Он снова появился на пороге кухни - теперь уже в обуви, готовый к выходу. - Я не привык довольствоваться малым!.. - Не привык он... - Это, безусловно, очень увлекательная дискуссия, - он фыркнул, обматывая шею шарфом, - но мне пора. Иди и поцелуй меня. - Вот еще, - я демонстративно остался сидеть на месте, изо всех сил сжимая губы, чтобы, глядя на его сияющее лицо, не рассмеяться самому. - Ну-ка иди сюда быстро! - Не пойду. Иди сам и целуй свою сковороду! За - блять, не могу поверить! - полторы тысячи крон!.. Он нетерпеливо дернул головой, цокнул языком и тут же решительно шагнул вперед. Навис на секунду сверху, рассматривая меня синим смешливым взглядом, тихо и легко вздохнул и медленно склонился. - Со скидкой, - бархатно мурлыкнул он затем и, то и дело мимолетно касаясь кожи самым кончиком языка, прошел дразнящими, короткими поцелуями по губам, по скуле и дальше к уху, на шею. - За полторы… со скидкой... а так она... стоит... тысячу шестьсот… хорошая… кухонная утварь… это так дорого… так… невыносимо… - Все, иди, - не сдержавшись, я громко фыркнул, а потом, когда мы оба рассмеялись, шутливо оттолкнул рукой. - Иди уже!.. - Хорошо, - улыбаясь, он снова потянулся ко мне - но теперь уже по-другому: не насмешливо, не дразня, а по-домашнему тепло, ласково; чуть поводил кончиком носа по лицу, еле слышно вдыхая мой запах, словно запоминая на день. - Я скоро вернусь… Я буду скучать. Я погладил его по лбу, очертил линию волос у висков и за ушами, провел пальцами по гладким прядкам у шеи; он тут же инстинктивно выгнулся, потираясь о ладонь, подаваясь ближе. - Я тоже буду скучать, Холм. А теперь иди. Иди - и возвращайся. - Хорошо. Напоследок он поцеловал меня в губы, а потом звонко чмокнул в нос и окончательно распрямился. - Ну, все - теперь я точно пошел. Давай вечером решим, что будем готовить на рождество - я тогда посмотрю, может, что-то можно будет взять через поставщиков в ресторане… - Слушай, по поводу рождества... - начал я. - Да?.. Что по поводу рождества? Он рассеянно оглядывался по сторонам, видимо, в поисках телефона. - Вон он лежит, у окна, - я показал рукой. - Угу, спасибо. А ключи?! Где мои… А, вот. Засунув телефон с ключами в карман, он плотнее запахнул куртку и закрыл ее на молнию. - Так что с рождеством?.. - Или правда - давай тогда вечером?.. - Нет-нет, - он остановился посреди кухни и посмотрел на меня вопросительно. - Что ты хотел сказать? - Я не собирался подслушивать… - Но?.. - Сив хочет, чтобы вы поехали в Тромсе, как обычно?.. - Это ты к чему? - Ну, я подумал… Бабушке твоей сколько?.. Восемьдесят?.. - Восемьдесят два. - И ты говорил, ей было плохо с сердцем недавно? - Да, - он кивнул и чуть ослабил шарф. - Прихватило, но, слава богу, соседи вовремя вызвали скорую… Я встал из-за стола, приблизился и положил руки ему на плечи. - Мне кажется… Может быть, будет лучше, если вы все же отметите это рождество с ней?.. На всякий случай. Он поднял на меня мгновенно ставший серьезным взгляд. Нахмурился и недоверчиво покачал головой. - Подожди, мы же хотели… - Да, я знаю, - осторожно прервал его я. - Но… ты будешь очень жалеть, если… Если что-нибудь случится, понимаешь?... - Это наше первое рождество вместе, - он скользнул ладонями мне на пояс, подтянул к себе ближе. - Наше первое рождество, - я улыбнулся и обнял его поверх куртки. - Мне до сих пор это кажется невероятным, а тебе?.. - О, да, - он улыбнулся тоже, вздохнул радостно, потянулся ко мне губами. - Но ты знаешь... Я согласен его уступить. - Да?.. - Да. Я положил руки ему на лицо и большими пальцами стал осторожно поглаживать нежную кожу на скулах и под глазами. - Твой отец… Он умер совсем недавно… И, как я понимаю, неожиданно? - Да, это случилось внезапно, - он нахмурился и плотно сжал губы. - Мне кажется, - я снова погладил его, - если бы ты мог выбирать… Я имею в виду, если бы ты знал, что его время придет в какой-то конкретный момент… Ты захотел бы провести последнее... или нет, не последнее, а еще одно.. Еще одно рождество с ним, разве нет?.. Он глянул на меня исподлобья, подозрительно, и как-то судорожно, словно в порыве, сомкнул пальцы сильнее, буквально скрючил - я почувствовал, как они болезненно впиваются в тело через одежду. - Она не при смерти, - порывисто выдохнул он затем. - У нее слабое сердце - это правда, и недавно был приступ - это тоже правда, но она не при смерти. Она не умрет… не умрет. Отец умер - да, но она не умрет. Ни она, ни Нана - нет, не в этом году… Не теперь, когда все так хорошо… - Конечно, нет, - я снова обнял его и успокаивающе потер спину поверх куртки. - Все будет хорошо, никто не умрет, конечно, нет… Забудь, что я сказал, все это глупости - не понимаю, почему мне пришло в голову... Он чуть расслабил руки, но только чтобы через секунду сжать меня снова, перехватить покрепче - как-то судорожно, жадно и подозрительно. Уткнулся носом мне в шею, глубоко вздохнул и затих. Мы постояли так немного, я по-прежнему обнимал его, чуть покачивая из стороны в сторону, как всегда делал он, а потом, подавая осторожный сигнал к возвращению, спросил: - Тебе еще не жарко? - Немного, - пробормотал он. - Иди, - я улыбнулся, - а то опоздаешь… Мы поговорим обо всем вечером, ладно?.. - Угу. - Как ты захочешь, так и будет. Да?.. Не дожидаясь ответа, я легко похлопал его по плечам. Он снова вздохнул, поцеловал у излучины шеи, потом еще раз, потом за ухом и наконец с неохотой разжал руки, позволяя мне отступить. - Давай, Холм, - я вернул голосу привычные насмешливые нотки, - иди. Осло голодает без тебя. И я тоже пойду: твои чертовы клюшки для гольфа и пафосные сковородки сами на себя не заработают… Негромко фыркнув, он все же улыбнулся - еще пока слабо, но все равно. Я заглянул ему в глаза и улыбнулся тоже. Так мы и решили: в этом году он поедет с матерью и Матиасом к бабушке, как всегда, и вернется самым ранним рейсом на второй рождественский день, а в следующем, если все будет в порядке, я поеду вместе с ними. В тот год, когда в Тромсе ездить больше будет не к кому, мы начнем отмечать рождество дома. Мне стоило определенных трудов убедить его в этом: сыграть легкость и непринужденность, уверить, что на самом деле я не ждал с замиранием сердца именно этого рождества - нашего первого вдвоем, дома - не ждал его сильнее и нетерпеливее, чем в детстве, и что теперь не разочарован. Я старался, я вложил в этот театральный акт больше искусства, чем когда-либо на сцене. Жесты, интонации, мимика, выверенные движения… улыбка, расслабленная поза, чистый, искренний взгляд… Арнфинн рукоплескал бы мне из первого ряда партера, громко шмыгая носом, вытирая глаза и пальцами неловко заляпывая очки. Я смог бы обмануть и его, и целую толпу театральных критиков - в этом не могло быть никаких сомнений. При этом мой самый главный зритель наблюдал за мной пристально и недоверчиво, посматривая исподлобья, хмурясь и придирчиво выискивая малейшую ноту фальши. Однако в итоге сдался и он: то ли действительно поверил, то ли сделал вид. Каким-то образом я чувствовал, что так будет лучше, правильнее и… безопаснее. Я видел, как повлияла на него смерть отца, и как он, не желая признаваться в этом - ни мне, ни, кажется, даже себе - до сих пор терзался, что не успел сделать ничего, что отмечало бы изменение отношений между ними, закрепляло бы, делало официальным новообретенный статус отца и сына в том понимании, к которому он всегда так стремился и которого был лишен. Может быть, он не мог этого правильно сформулировать, не находил подходящих к случаю слов, не осознавал до конца и сам, но мне казалось, что ему нужен был некий ритуал - один из тех, например, какими были для меня походы в театр вместе с дедом или парад на 17 мая с мамой и отцом. Нечто, что они делали бы вместе, что соединило бы их больше, чем просто общая фамилия, и к чему он мог бы возвращаться в памяти снова и снова с неизменной теплотой. К сожалению, единственный ритуал, на который он успел, состоялся в церкви, на сквозняке косых взглядов чужих людей, под заунывный вой органа и треск свечей. Он как-то сказал - вскользь, обманчиво нейтрально, но я все равно увидел эту его мгновенно промелькнувшую болезненную гримасу - что прямо перед смертью отец звал его на рыбалку и даже накопал червей: их нашла потом Сив на дверце холодильника, когда после похорон приехала разбирать вещи - они были еще живые. К тому времени съемки уже заканчивались, он мог бы приехать на выходные, но всегда возникало то одно, то другое, что-то нужно было переделать, переозвучить, где-то присутствовать. Поэтому он решил сначала завершить дела в Копенгагене, а потом уже ехать в Малме, и, если все пойдет хорошо, остаться подольше. Кроме того, тогда ему казалось, что все уже более или менее наладилось, устоялось и успокоилось, и так теперь будет если не всегда, то, по крайней мере, очень долго. Другими словами, он был уверен, что у него еще есть время. Теперь, несколько месяцев спустя, я ясно видел, как это незавершенное дело, незаконченность так и не начавшегося ритуала все еще беспокоили его: будто, успей он вернуться, порыбачь они вместе один единственный - и последний - раз, это что-то изменило бы. В какой-то момент мне пришло в голову, не связывает ли он эту неудавшуюся рыбалку со смертью и - как бы дико это ни звучало - не думает ли, что, случись она, отец не умер бы так рано?.. И, раз она не случилась по его вине, не возлагает ли каким-то чудовищным образом ответственность за смерть отца на себя?.. Это была настолько нелепая и одновременно ужасающая мысль, которой он никогда и не высказывал, но которая вполне могла у него появиться - если она уже не отравляла его сердце, - что от этого меня резко бросило в холод. Как бы он ни отрицал, как бы смущенно ни улыбался и ни уходил от ответа, я знал наверняка, что он до сих пор чувствует себя виновным за неоправданные ожидания. Прямо или косвенно, но отец внушал ему это всю жизнь, закладывая разочарование в его сознание настолько прочно, что бы он ни делал, чего бы ни добивался в профессиональном смысле - в его собственных глазах этого всегда было недостаточно. Тем более теперь, когда карьера продвигалась медленно, больше топчась на месте, нежели действительно двигаясь вперед. И хотя отца уже не было в живых, подспудная необходимость оправдывать свое существование и брать на себя вину за неудачи - даже те, в которых он не мог быть виновен ни по каким объективным параметрам, сидела в нем по-прежнему глубоко. Я мало что мог поделать по поводу прошлого. Брызгая слюной, орать памятнику на кладбище что-нибудь вроде “Какого хрена ты, жестокое чудовище, так обращался с собственным сыном?! Как ты смел все эти годы внушать ему, что он ничего не стоит - ты только посмотри, какой он?! Какой он!.. А ты?! Старый ты, безмозглый идиот!..” - наверное, это было бы не самой лучшей затеей. В конце концов, даже этот мелочный и капризный старик не был виновен в том, что его сыну не хватило времени, чтобы порыбачить вместе - это я был готов признать. Но только это одно. С другой стороны, я был твердо намерен сделать все возможное, чтобы он не оказался в подобной ситуации снова, чтобы его Внутренний Голос - перед которым он был так же беззащитен, как и я перед своим, - не стал бы, сочась невидимым ядом, нашептывать ему ночами: опять ты не успел, опять упустил, опять, опять, опять... И пожертвовать ради этого нашим первым рождеством… Да, это была большая жертва: что и говорить, я ждал рождества с нетерпением и радостью. Однако ради него я был готов пожертвовать чем угодно, не задумываясь и не оборачиваясь назад, и если выбор стоял между риббе с кисло-сладкой капустой, вечно пьяным дворецким* и поздним пробуждением в его руках утром первого рождественского дня с одной стороны и его же внутренним спокойствием с другой, то здесь не могло быть никакого выбора. Лишь бы все было хорошо. Лишь бы он был счастлив. Он воспринял эту идею не сразу, поначалу отвергая категорически. Говорил, что все это глупости, что я напридумывал на пустом месте, что рождество надо праздновать дома, с близкими, и что никого ближе меня у него нет, и он ждал этого так долго, и да - он беспокоится за бабушку, он любит ее очень, но хочет - по-настоящему хочет - быть в этот день дома, со мной. И что на рождественскую ночь у него есть тщательно разработанный план, и если это поможет мне осознать - в очередной раз - что прав именно он, а не я, то некоторые части этого плана он готов продемонстрировать мне немедленно, разве что для этого придется достать из-под кровати тонкую, но очень прочную веревку, которую он буквально недавно приобрел в строительном магазине по вполне приемлемой цене, и в нагрузку к ней ему дали почему-то лопатку для пересадки комнатных растений, но, поскольку комнатных растений у нас пока нет, то придется, видимо, ехать в Plantasjen* - в конце концов, в доме должны быть комнатные растения, они создают уют, но это будет потом, а пока он готов провести презентацию намеченной программы, вот только жаль, что для этого пришлось заранее рассказать о веревке, но это ничего, я найду, чем тебя удивить, так что иди-ка сюда, котеночек, а будешь плохо себя вести и пытаться свести колени, я поставлю тебе распорки, вот черт, это же тоже был сюрприз. Я хохотал, отпихивал его руки и кричал, что он идиот и что с ним совершенно невозможно разговаривать серьезно, где-то на краю сознания уже соглашаясь, с малодушной радостью уговаривая себя, что зря навоображал невесть что, зря распереживался и все непременно будет хорошо. Он будет дома, со мной - и все будет хорошо. А потом, чуть позже, когда он готовил ужин, подпевая какому-то очередному итальянскому шлягеру, звучащему по радио, я вспомнил, как влажно блеснул его взгляд, когда, прощаясь на лестнице, Нана подала ему шарф. Он воспринял этот простой жест заботы с таким явным волнением, что я сразу понял: ему страшно. Он не знал, когда увидит ее в следующий раз - теперь, когда я снова вдруг появился в его жизни, он определенным образом менял ее на меня, как бы дико это ни звучало: менял прошлое, в котором она и ее внук играли одну из главных ролей, на настоящее, со мной, и еще не был уверен, насколько хорошо ему удастся эти плоскости совместить. Он наклонял голову, чтобы она надела шарф ему на шею, целовал на прощание, осторожно прижимая к себе ее хрупкое тело, и на его виске отчетливо стучала резко обозначившаяся голубоватая венка. Ему было страшно. С его бабушкой по линии матери я был еще не знаком, но он иногда упоминал ее в разговоре, особенно когда рассказывал о детстве, и отзывался о ней всегда с неизменным теплом и заботой. Когда, почти сразу после нашего возвращения из Неаполя, Сив позвонила и сказала, что ее увезли в больницу, он уже почти купил билет, чтобы лететь туда на первом утреннем рейсе. В тот раз мать, хоть и с трудом, но отговорила его, снова и снова повторяя, что ситуация стабильная, и будет лучше, если она полетит сама, а он присмотрит за рестораном и Матиасом. Он согласился нехотя и только после того, как она подробно объяснила, что эмоциональные потрясения ей вредны, посещения ограничены до часа в день, а в палате можно находиться только одному человеку, и дала слово немедленно сообщить, если ситуация ухудшится. Однако, к счастью, все обошлось: вскоре ее перевели из отделения интенсивной терапии, а потом и вовсе отправили домой. Социальный работник приходил раз в два дня, по телефону она, насколько я мог понять, говорила достаточно бодро, так что волноваться не было нужды. Он собирался навестить ее в любом случае, в начале января, и даже купил билет, но я все же уговорил поменять его на рождественские даты, хотя и с большой доплатой. - Ты можешь взять выходной? - спросил он меня через несколько дней. - Когда? - Ну, когда получится... До моего отъезда - сможешь?.. - Не знаю... Наверное?.. Я посмотрю сегодня, если нет практических занятий, то да, вполне… А что? - Я подумал, - он улыбнулся, чуть прищурился и с видимым наслаждением втянул ноздрями густой кофейный пар, - что, раз уж в этом году так получилось, может быть, возьмем один день для себя?... Пятницу, например, - и будет овальный уикэнд. Или понедельник. Если у тебя получится, конечно. - Рождество перед рождеством? - я улыбнулся тоже. - Что-то вроде того... Он положил нагретую горячей керамикой ладонь мне на шею - оттуда к плечам сразу побежало приятное тепло, - мягко потер подушечкой большого пальца за ухом. Я машинально прикрыл глаза и отвел голову в сторону, подстраиваясь под его прикосновения. - Встанем поздно, прогуляемся в центр, вечером поужинаем: я возьму в ресторане пиннещотт - чтобы не вымачивать самим… Остальное можно купить на неделе. Как думаешь?.. - Звучит замечательно, - не мог не согласиться я. - Давай так и сделаем: устроим предрождественское рождество. - Давай, - он тихо рассмеялся, а потом, зажигая в самой глубине озорные огоньки, добавил: - Ты был послушным мальчиком в этом году?.. Я поднял брови и демонстративно облизал нижнюю губу, подхватывая тон: - А ты посади меня на колени, дорогой Санта… Он снова рассмеялся - уже громче, отчетливее, схватил меня за руку и потянул на себя. - Ну, иди-ка сюда, дружочек, расскажи дедушке... *** Мы поздно проснулись в тот день, или вернее, поздно встали. Я порывался хотя бы поставить кофе, но он все время дергал меня обратно, упирая на то, что тоже был очень хорошим мальчиком и что в рождественское утро должны исполняться мечты и желания. Судя по тому, что последние восемь часов мы просто спали и не занимались сексом, мечтаний и желаний у него накопилось под завязку. Впрочем, возражал я только для вида. Он каждый раз так заразительно смеялся, когда я снова падал в его руки, что сопротивляться было катастрофически невозможно. Довольно фыркая, словно бы только что поймав соскальзывающую с елочной ветки игрушку, он тянул меня на себя, тут же мгновенно опутывая одеялом сразу со всех сторон, зарывался носом в шею и щекотно бегал по бокам пальцами. Я смеялся вместе с ним, не мог не смеяться: с его лица не сходила совершенно счастливая улыбка, на щеке виднелся след от подушки, а смятые волосы торчали в разные стороны какими-то фантасмагорическими волнами. Он то мурлыкал что-то, то напевал, перемежая итальянские слова с норвежскими, то шутил и сам же хохотал над своими шутками, то, сводя брови в наигранной угрозе, бормотал, что не выпустит меня из кровати до самой пенсии, прикует к изголовью цепями и обязательствами, что это решено и сопротивление совершенно бесполезно, и что свет дня отныне я смогу видеть только рано утром в воскресенье, когда буду спускаться в булочную за корнетто на завтрак для него, только в этом случае, а так - больше никогда, никогда, никогда. При этом он постоянно целовал меня - быстро и звонко, везде, куда успевал дотянуться в паузах между фразами. Возил руками по телу, то и дело меняя теплые широкие касания на мимолетные, почти жалящие дорожки, прихватывал губами кожу за ухом, на шее и ниже, спускаясь к ключицам, а потом вдруг что-то щелкало… Что-то сухо щелкало, словно спичка по терке коробка, и по венам моментально вспыхивало, воздух становился горячим, опалял горло и грудь, и его губы, казалось, прожигали кожу до мяса, до костей. В какой-то момент я думал: неужели так будет всегда?.. Мы спали друг с другом бесчисленное количество раз, мы перепробовали все, что когда-либо приходило нам в голову, мы знали тела друг друга наизусть, с закрытыми глазами, в темноте, во сне, в забытьи - все самые чувствительные, самые беззащитные, самые открытые места... И все равно: каждый раз это было словно в первый, словно мы никогда не встречали друг друга раньше и только мгновение назад столкнулись в необъятном космическом пространстве. В первый или в самый последний - будто бы потом, после, больше не станет никакой вселенной: она разгонится до сверхскорости, взорвется, озаряя пространство ослепительным сиянием, и навсегда исчезнет - и мы вместе с ней. Но неужели так будет всегда, стоит ему дотронуться до меня?.. Заговорить - вот этим низким, переворачивающим нутро голосом?.. Пристально посмотреть или наоборот - бросить один из цепких, острых взглядов?.. Положить на меня руки, наклониться ближе, накрыть мои губы своими?.. Неужели каждый раз я буду чувствовать, что тону в какой-то полыхающей проруби, где он держит мою голову под водой, где я захлебываюсь от наслаждения и откуда не могу, не хочу, не в силах вынырнуть?.. Неужели так будет вечно - этот накал, водоворот, эта ни с чем не сравнимая сладкая боль его присутствия при первом вторжении - когда он входит и ждет, коротко и хрипло дыша, опираясь на дрожащие руки, темно и пристально всматриваясь в мое лицо, словно каждый раз пытаясь найти какой-то ответ - ответ на вопрос, который он задает себе снова и снова?.. Неужели меня всегда будет вот так подбрасывать вверх, ему навстречу, и мое тело будет вот так раскрываться для него, дарить ему себя, требовать его ласки, его прикосновений, просить, умолять?.. И оргазм с ним, в его руках, для него - неужели и потом, через время, он будет так же выжимать меня, до последнего вздоха, до последнего взрыва перед глазами?.. Неужели я каждый раз буду слепнуть и глохнуть, невосприимчивый ни к чему, кроме его сердцебиения, его дыхания, его касаний, и только звук его голоса сможет вернуть меня обратно?.. Неужели до самого конца моих дней, судорожно распахивая глаза, я буду видеть только эту бесконечную, нереальную синеву - поглощающую меня, утягивающую за собой, в самые недра глубокой воды - эту невозможную синеву его взгляда?.. Неужели так будет вечно? Разве может быть так? Разве такое бывает?.. Или пройдет совсем немного времени - или чуть больше, если нам повезет, но этот момент наступит все равно - и, как все нормальные пары, мы заменим голодную хватку, с которой теперь вцепляемся друг в друга - отчаянно, как в чудом найденную кость посреди пустынной земли, только в самый последний момент убирая клыки и когти, - заменим ее на полудружеские поглаживания, на ленивые взмахи языком над гладью воды, совершаемые уже по инерции, когда самая острая жажда утолена?.. И секс, как и любой физический контакт, станет… нормальным?.. Не скучным, не выполняемым по обязательству по средам и субботам, но нормальным, похожим на секс, а не на жертвоприношение? Нормальным, человеческим... как у всех?.. Я держал эту мысль доли секунды, а потом перед глазами опять плыло, и его руки, тяжесть его тела, те слова, что он в полузабытьи шептал мне на ухо, треск зажатой в пальцах простыни, горячий шорох, загнанный стон сквозь костяшки пальцев, запах изнывающего, возбужденного тела - все это подхватывало меня, швыряло на него словно на волнорез, распахивая, разрывая по швам, обнажая пульсирующие внутренности, которых он касался всем собой одновременно - руками, языком, членом, сердцем. Он ходил внутри - то скоро и жадно, высекая из меня удовольствие, перемалывая, перекручивая, словно в какой-то гигантской центрифуге, то наоборот - замедляясь, растягивая движения так сладко, так медово и так невыносимо, что я готов был кричать, лишь бы он прекратил и продолжал одновременно; выходя почти до конца и замирая, сдерживая себя, вибрируя от напряжения, чтобы через мгновение с низким рыком сорваться, броситься в меня, припасть к губам или к шее… Постепенно он снова набирал темп и тогда возврата больше не было: я цеплялся за его мокрую, жаркую от пота спину и беспомощно соскальзывал, от ускоряющихся толчков перекидывая руки вверх, бросая их у головы как ненужные, бесполезные костыли. Перехватывая мои пальцы, он переплетал их со своими, прижимал к постели и, не прекращая двигаться, на мгновение тяжело упирался лбом в лоб, снова шепча что-то, что я не мог разобрать, но что возбуждало меня еще больше, кружило, бросало... все ближе к оргазму, все неотвратимее, все быстрее, сейчас, сейчас… И шептал ли он “я люблю тебя” или “кончи для меня”, или “дождись меня”, или что-то еще… С тем же успехом он мог цитировать передовицу Финансовой Газеты, расписание восемнадцатого трамвая или Евангелие от Матфея: я не разбирал слов и слышал только его голос - он был для меня единственной связью с реальностью, единственным мостом в нее, единственной опорой. … Мы вышли из дома около двух или даже позже, через парк прошлись до Olav Ryes Plass, у одного угла которой мелькали разноцветные огоньки Villa Paradiso, освещая старенький декоративный Piaggio Ape*, выставленный по случаю рождества перед входом и нагруженный коробками из-под панеттоне*, а от другого убегала вниз, к центру, оживленная Markveien - веселая, яркая, пестрая, как полки в игрушечном магазине, до отказа забитая кафе, маленькими ресторанчиками, цветочными киосками и лавками секонд-хэнд, где, дай ему волю, он копался бы круглосуточно, то и дело радостно выныривая на поверхность океана невообразимой рухляди с очередной бесценной находкой: - Посмотри, какая потрясающая штука - и всего 30 крон!.. В отличном состоянии!.. - Холм, у нас нет места! Ты слышишь меня?! Эй!.. Куда тебя понесло?! Ч-черт!.. - О, и еще вот эта!.. - Холм, посмотри на меня! Холм!.. Нет! Нам некуда ставить свое барахло, не говоря уже о чужом!.. - Ты не понимаешь! Ты посмотри: ручная работа, сейчас такого уже не делают!.. Вот, даже клеймо есть - смотри!.. - Пошли! Господи… Почему мы просто не прошли мимо?! Куда ты смотрел, Господи?! Холм!.. - Сейчас-сейчас… секундочку… Торопливо возвращая на полку одну вещицу из серии “последняя радость старьевщика”, он тут же зацепился взглядом за другую - керамическую, похожую на крупную емкость для чего-то сыпучего, с откидной ротанговой крышкой и полустертой росписью по одному боку, - немедленно схватил ее и с радостным возгласом, распахивая и без того огромные глаза, стал восторженно пихать мне в лицо: - О! У нас такая была дома, когда я был маленький! Точь-в-точь! Стоила кучу денег - по крайне мере, так говорила мама, когда подметала осколки… Я в нее нечаянно мячом попал. - Что это? - Это? - он задумчиво повертел “это” в пальцах. - Угу. Это, Холм - это. Что. Это? - Это… - Ты и понятия не имеешь! - Чего это не имею? - притворно-обидчиво возмутился он. - Очень даже имею! У нас такая была дома, когда я был... - Ясно. Пошли!.. - Да ладно тебе! Смотри, какая… Она нам очень нужна! Давай возьмем?.. Я смотрел на его лицо - на его невероятное, рассвеченное огоньками смеха лицо, и этот его выжидательный взгляд, и морщинки у глаз, как он неосознанно переминается с ноги на ногу в нетерпении, чуть ли не подпрыгивая на месте - смотрел и кусал губы так, что они немели, только чтобы самому не захохотать в голос прямо посреди старой посуды, гор тряпья и поношенной обуви. - В общем, я пошел, а ты тут стой до скончания века… хоть закопайся в весь этот хлам! И демонстративно повернулся к двери. - Какой же ты зануда! - пряча хохот, воскликнул он. - Кто зануда? Я - зануда?!.. - Конечно, ты! Отличная же вещь - посмотри! И всего… Он глянул на ценник. - Ну, триста крон, да.. Ну, чуть подороже - подумаешь! Зато как чудесно будет смотреться! - Холм... Я сделал шаг к нему и встал совсем близко - так, что искристые синие смешинки закапали мне на лицо. - Что? - он дрогнул губами, но, видимо, не желая сдаваться раньше времени, снова сжал их и уставился на меня выжидающе. - Давай возьмем… это, - вкрадчиво начал я. - Давай! - …. Но только если ты мне скажешь, что это такое. Вот давай: скажешь, что это - и берем. Мне не жалко трехсот крон - мы вычтем их из той суммы, которую я начал откладывать на клюшки для гольфа. Он как-то полузадушенно булькнул. - Легко! - Давай, - я ободряюще кивнул, улыбнулся со всем высокомерным превосходством, на которое только был способен, отошел на шаг и сложил перед собой руки. - Это… - Ну?.. - Ну, что “ну”?! - у него задрожали ноздри. - Что “ну”... Что я буду тебе объяснять: у тебя-то такой не было, ты все равно не поймешь! Я поднял брови и наклонил голову, показывая, что все еще жду ответа. - Это... банка для печенья. - Неужели?.. - Да! - воскликнул он радостно, словно вдруг обнаружил правильный ответ в конце учебника. - Именно! Именно такая стояла у нас дома!.. Банка для печенья. Мама пекла печенье на рождество и клала в банку - вот в такую. - Точно? - Точно. Ты печенье любишь? - Перечное?.. Нет. - Я так и думал, - скептично закивал он. - Тебя, небось, все детство эклерами кормили!.. - Так и было, - поддакнул я. - А теперь я вынужден жить с тобой и таскаться по секонд-хэндам. Надо было мне все же искать кого-то моего круга... Он громко фыркнул. - Ну, хорошо, - согласился я, помедлив несколько секунд для виду. - Спор есть спор. Раз это она самая и есть - эта твоя банка для печенья, и она нам очень нужна - давай. - Отлично, - просиял он, уже не скрывая радости. - Я тогда пошел на кассу. - Ага. Он развернулся и уже было сделал шаг по направлению зоны расчета, как я проворно остановил проходящего мимо продавца. По правде говоря, краем глаза я видел, что тот направлялся в нашу сторону, так что рассчитать правильное время труда не составило. - Простите… На звук моего голоса они обернулись одновременно: он и продавец. - Простите, - я вежливо улыбнулся и показал подбородком, - вы не подскажете, что это такое?.. Парень бросил мимолетный взгляд на его руки, сжимающие новокрещенную банку для печенья, на которой огромными неоновыми буквами, невидимыми только лишь ему, горело и переливалось: “Надо-быть-последним-идиотом-чтобы-взять-эту-хрень-даже-даром-не-говоря-уж-про-триста-крон”. - Нам кажется, это очень похоже на банку для печенья, - змеиным голосом поведал я продавцу. - Не так ли?.. - Нет, это для рукоделия, - немедленно возразил тот, как истязатель Иисуса, не ведающий, что творит. - Для пуговиц там всяких, ниток разных… Раньше такие “корзины для рукоделия” делали из фарфора. Они и как украшение служили, и вот… хранили в них… - Спасибо большое, - я улыбнулся снова, так широко, как только позволяли мышцы. - Да не за что… будете брать? - Мы подумаем, - по-прежнему обращаясь исключительно к продавцу, я протянул руку в сторону, не глядя, вытащил “корзину для рукоделия” из его рук и поставил обратно на полку. - Но, в любом случае, огромное спасибо за помощь. - Не за что. С наступающим Рождеством! - И вас! - мне показалось, еще чуть-чуть - и у меня просто треснет лицо. - И вас! Так же не глядя, я нащупал его ладонь и решительно потянул за собой к выходу. На улице он хохотал, выталкивая клубами воздух и запрокинув голову. - Ну, и чего ты ржешь? - поинтересовался я, уже сам бесконтрольно фыркая. - Вот что тут смешного?! - Ты бы видел свое лицо!.. Твое самодовольное лицо!.. - Да иди ты! - У тебя аж кончик носа задергался от удовольствия! Он резко вытянул вперед руку, схватил меня за воротник куртки, толкнул на себя и, когда я врезался в него грудью, мокро поцеловал в нос. Потом отстранился на секунду, словно с удовольствием обозревая дело рук своих, и тут же стал беспорядочно и звонко целовать везде, куда мог дотянуться. Я снова смеялся и отпихивал его руками, но он был проворнее, так что через минуту кожа от лба до подбородка была усыпана чуть остывающими следами его прикосновений. - О господи!.. Холм!.. - Да! - хохоча, восклицал он. - Да, да, да! - Все, хватит, - все еще смеясь, я наконец вырвался из его вездесущих рук. - Пошли, я только что сэкономил нам триста крон - это надо отпраздновать!.. - Мне какао!.. Большой! С кремом! - Да-да, я знаю, - шутливо проворчал я и нашел его ладонь. - И шоколадом посыпать, и гору зефира сверху… И шприц с инсулином… Пошли!.. *** Через вокзальную площадь, кишащую чемоданами, людьми и трамваями, мы вышли на Karl Johan — непостижимым образом еще более оживленную, туристически-восторженную, хлопающую в ладоши в приступе безудержного веселья, раскрашенную фасадной подсветкой и перетянутую вдоль и поперек рождественскими колокольчиками и лентами гирлянд. Казалось, какой-то безумный Юлениссе раскурил гигантский косяк, а потом взял ее, улицу — вместе с прохожими, с проплывающими над тротуарами шуршащими пакетами, с магазинами, барами, фонарями и светофорами — взял и с головой обмакнул в рождество, потряс немного, стряхивая самые густые капли, и тут же брызнул сверху золотыми сахарными бусинами, мармеладными мишками, шоколадной стружкой и разноцветной посыпкой для тортов. Куда бы ни упирался взгляд, в каждой витрине, в каждом углу, на каждом мало-мальски подходящем возвышении, словно привязанные за поводок в ожидании хозяина, терпеливо сидели, изредка переминаясь озябшими лапами, рождественские елки. Украшенные шарами и звездами, они послушно охраняли непременную груду декоративных подарков с блестящими бантами и незаполненными ярлычками «Для — от». Последний раз я был в центре достаточно давно, а перед рождеством — так и вовсе много лет назад, в детстве, когда суета вокруг, мерцающие огни и музыка из динамиков, выведенных на улицу по случаю праздника, не только не раздражали, а наоборот: создавали невероятное, щекочущее горло и заставляющее хихикать, зажимая варежкой рот, ощущение скорого чуда. Какого-то невероятного события — удивительного, уникального, единственного на миллион лет, которое могло и должно было прозойти только со мной, Тарьяй Сандвиком Му, восьми лет от роду, сжимающим отцовскую ладонь перед витриной магазина игрушек, где из крохотных кирпичиков Лего был выстроен целый город. Ощущение чуда. Пропавшее со временем, отставшее где-то по дороге, присевшее завязать шнурок на ботинке — и вот уже скрытое поворотом, потом еще одним, и еще углом, стеной, домом, деревом, автобусной остановкой… Кажется, потерянное, но теперь, вдруг… Теперь чудо шагало рядом на длинных ногах, болтало чепуху, поминутно фыркая и шмыгая покрасневшим носом, и держало меня за руку. На Акершгата мы свернули вниз, к воде, и, минуя боковые улицы и площадь с памятником Перчатке*, вышли на набережную. Оттуда была хорошо видна крепость Акершхюс, пламенеющая красным на фоне черной матовой воды фьорда — суровая, угрюмая, похожая на штаб-квартиру инквизиции или на таинственный замок, где, то и дело насмерть травились короли, сходили с ума королевы и в неотапливаемых по случаю средневековья помещениях острыми предметами тыкали друг в друга разнообразные наследные принцы. Перед ратушей, между деревьев, опутанных вдоль ствола и по всей кроне плотной паутиной лампочек, сидели, стояли, наклонялись друг к другу скульптуры «ждущих». По-обыкновению тревожно поглядывая на горизонт, уже почти неразличимый в сумерках, они продрогло кутали носы в оранжевые вязаные шарфы* и поминутно одергивали маленьких каменных детей, наперегонки ловящих на язык редкие пушистые снежинки. У Акербрюгге, бок о бок с белыми прогулочными катерами, теперь пустыми, похожими на тяжелые дрейфующие льдины, ежились рыболовные моторки и мерно поскрипывали парусники со сложенными на зиму парусами — обескрыленные и оттого какие-то голые, неуклюжие, смущенные. Те и другие были стреножены гирляндами, протянутыми по палубам, вдоль рей и мачт, и походили на упакованные рождественские подарки. Огоньки подрагивали и отражались в воде, так что с близкого расстояния казалось, что фьорд мерцает необычно ярким, переливающимся свечением, словно совсем рядом с поверхностью дрейфует какой-то экзотический планктон. Он засунул обе наши руки себе в карман пальто и потирал большим пальцем мою ладонь, пока мы шли вдоль пристани дальше, вглубь, мимо дорогих многоэтажных домов с огромными панорамными окнами, щедро увитых по перилам балконов подсветкой, между пляшущих у самой земли красно-оранжевых факельных огней, простирающих руки, отбрасываюших на каменные плиты причудливые, тревожные тени; вперед, по изогнутым мостикам, через каналы, до музея современного искусства, за которым кончалась асфальтированная дорожка и вместе с ней, казалось, весь город — все его улицы, магазины, пешеходные переходы и переполненные трамваи — вся земная твердыня, где начиналось густое черное небо и где на холодную гальку с глухим шорохом набегала волна. Я думал, он снова станет рассказывать что-то, но, стоя почти у самой воды, он был необычно тих и задумчив, только обнял меня, прижал к себе и держал так некоторое время, чуть покачивая, где-то у виска глубоко забирая мой запах, а потом выдыхая его в шею теплыми влажными струями. Ветер налетал порывами, и первым моим инстинктивным желанием было заслониться им, спрятаться за него, вжаться до упора, а потом пройти сквозь и остаться внутри, раствориться в его тепле, которым он в тот момент, как и всегда, делился так щедро. Но вместо этого я вытянул руки — у манжетов зима тут же радостно укусила оголившуюся кожу — и стал согревающе растирать его спину и плечи. Он с видимым удовольствием поежился и довольно промычал что-то. - У тебя холодный нос, — пробормотал я наконец. - Значит, я здоров, — негромко фыркнул он, а потом чуть откинул голову и заглянул мне в лицо. Я стянул с ладони перчатку и осторожно потер покрасневшую кожу на кончике и у крыльев. Он засмеялся. - Так лучше? - Намного, — он улыбнулся и мимолетно поймал мои пальцы губами. — Пойдем дальше? - Пойдем. На площади у парламента, перед светящимся фасадом Гранд Отеля, убранного к празднику богато и элегантно, он снова обнял меня за плечи и спросил: - Или, хочешь, снимем там номер?.. Запрокинув голову, он рассматривал роскошный мерцающий дворец, словно рукой невидимого сказочника нарисованный на зимнем небе: протянутые по фасаду гирлянды, подсвеченные часы на вершине, раскинутые спрутами вифлеемские звезды и стилизованные свечи в окнах, выставленные по балконам елки — эти не жались продрогло на мостовых, а вельможами взирали на суету праздного люда сверху, степенно, то и дело поправляя драгоценные одежды красных шаров, оттороченные белым снежным кружевом. Огоньки отражались в его глазах, как совсем недавно в темной глади воды, множились, кружились, играли друг с другом — яркие, быстрые, озорные — зажигали синеву лучистым светом и бросали разноцветные отблески на его лицо, озаряя его, и меня вместе с ним, и целый наш мир. Он всегда подтрунивал над собой, над своей привлекательностью, над внешним видом, над тем, как воспринимали его люди. Все его шутки в стиле «зато я самый красивый» никогда не были более, чем шутками, никогда не переходили некую грань реальности, оставаясь для него не более чем кодовой фразой, одной из тех, что мы общались друг с другом, вроде «ты еще такой молодой, вот станешь постарше — поймешь». «Посмотри на меня, разве у тебя не захватывает дух от того, какой я красавец». Это был не сарказм, но определенно ирония, в которую мы — и об этом я думал теперь с невообразимым облегчением — каким-то непостижимым образом сумели превратить ту страшную и несправедливую мысль, с которой он, по жестокости отца, жил много лет: будто бы в нем не было никакого иного содержания, ничего стоящего, ничего сколько-нибудь достойного похвалы, кроме привлекательного лица. О, да: он был красив объективно, я знал это с самого начала, с самой первой минуты, когда посмотрел на сцену. Люди улыбались, глядя на него, еще даже не заговорив, не поймав его ответного взгляда, не испытав на себе силы его собственной улыбки. Людям нравилось смотреть на него, рассматривать — как картину, скульптуру, фотографию на обложке глянцевого журнала. Он был для них обобщенным образом привлекательного молодого мужчины с невероятной улыбкой, и за этим фасадом не угадывались ни разочарования, ни боль, ни страхи — точно так же, как за фасадом рождественского Гранд Отеля, не было видно обшарпанных складских помещений, тесных и темных кладовых или мусорных баков. Но да — он был красив. Так и писали тогда, сразу после Скам, в самом начале, когда он одно за другим еще давал интервью, когда пресса выстраивалась в очередь, чтобы задать ему очередной вопрос. «Красивый, привлекательный, чертовски сексуальный», — писали они тогда. А для меня… Для меня он был все это — и гораздо, невероятно, неисчислимо больше. Для меня его безусловная физическая привлекательность — публичная, как выразительные глаза, или скрытая, глубоко личная, видимая только мне, как тонкая перламутровая кожа на внутренней стороне запястий или изгиб набухшей на шее вены, когда он запрокидывал голову, кончая, — для меня она стала со временем лишь только одним из элементов, частью его натуры, дополнением к теплу его рук, его взгляду, его ласкающему сердцу. Со временем, когда я разглядел его внутреннюю красоту и увидел, как сильно и ярко она горела, форма его носа, губ, подбородка перестали играть какую бы то ни было роль, я перестал различать их, перестал выделять их в нем. Но теперь, в мягком свете еще не наступившего рождества, с танцующими в синих глазах искрами, с этой его-моей улыбкой, и освещенным словно изнутри лицом, я снова вдруг заметил, а скорее просто вспомнил, как невероятно он был красив, как насыщенно, как почти пугающе — настолько, что, взглянув, я не мог оторвать от него взгляда. - Хочешь? Он посмотрел на меня и улыбнулся. - В отель?.. Нет, — я покачал головой и улыбнулся в ответ, — лучше пойдем домой. - Правда?.. Да, он был красив. Но в его красоте не было ни малейшей моей заслуги. Ничего, что я когда-либо сделал в жизни, не могло изменить или повлиять на этот факт. Существовал ли я в этом мире или не был бы никогда рожден — он был бы красивым все равно. Зато… Зато со мной он был счастлив. Он стоял и смотрел на меня, ожидая ответа, и у него был невероятно счастливый вид, как будто все его мечты и желания наконец сбылись. Он был счастлив рядом со мной. Со мной!.. Я — я сделал его счастливым, я смог сделать это — только я. Из всех этих людей — сотен? тысяч? — тех, кого он встречал на своем пути, кто восхищался им, кто хотел быть с ним рядом — на фотографии или в постели — кто мог бы любить его, мог бы делить с ним одну сигарету на двоих, мог бы покупать ему корнетто по воскресеньям… Он мог бы быть счастлив с кем угодно. Но он выбрал быть счастливым именно со мной. Мог ли я представить себе это тогда, в самом начале? Когда при одном только взгляде украдкой в его сторону у меня начинало подстреленно биться сердце? Конечно, не мог: я не посмел бы. Зато теперь я знал это четко: он счастлив со мной, и в моих силах делать его счастливым и дальше. - Правда?.. - Правда, — я кивнул. - Хорошо, — он шмыгнул носом. — Я хотел подарить тебе сказку, но раз так — пеняй на себя. Я рассмеялся, и он, помедлив только секунду для вида, рассмеялся вместе со мной, а потом поцеловал в лоб. - Да-да, я знаю, — проворчал я с напускным смирением, — во мне нет ничего живого. И никакой романтики. Я черствый… сухарь. - Вот именно! — воскликнул он радостно. — Как перечное печенье с прошлого рождества!.. В знак согласия я нарочито тяжело вздохнул. - Но это ничего, — продолжил он затем, как-то странно ухмыльнувшись. — Это мы сейчас исправим! - В каком это смысле «исправим»?! Вместо ответа он многозначительно поднял брови и, сверкая глазами, кивнул в сторону, где, подгоняемые истошными детскими визгами и механической музыкой, ездили по кругу пластиковые лошадки с нарисованными сбруями и плюмажем, и откуда начиналась рождественская ярмарка. Еще не вполне понимая, во что ввязался, я недоверчиво глянул на него, потом в сторону и снова на него… А потом до меня дошло, и я стал пятиться назад - О, нет! Даже не думай! Только не это!.. - Пошли-пошли! — он тут же крепко схватил меня за руку. - Холм, нет!.. Оставь меня в покое со своей ярмаркой!.. Я не пойду! Ты слышишь меня?! Туда вообще не ходят нормальные люди!.. Это делается для туристов и для таких восторженных идиотов, как ты!.. Холм!.. Не трогай меня!.. - Ты просто обязан почувствовать дух рождества, не сопротивляйся!.. - В задницу себе засунь свой дух!.. Холм!.. Поставь меня на место!.. Твою мать!.. Безуспешно упираясь в скользкий раскатанный тротуар, я пытался цепляться за фонари, деревья и светофорный столб на перекрестке и, совершенно не в состоянии остановиться, смеялся так, что ломило в груди. Хохоча сам, он с легкостью отрывал мои руки от перекладин и ветвей, ловко перехватывал поперек пояса и, кажется, без всякой натуги, тащил вперед. Несколько раз я успешно вырывался и даже отскочил в сторону входа в метро, но за пару шагов он нагонял меня снова, снова хватал, разворачивал и толкал впереди себя: - Ну уж нет, никуда ты не пойдешь! - Холм, блять!.. - Смотри, как там весело!.. Мы тебя прокатим и… - Да иди ты!.. Не надо меня катать!.. Холм!.. Я не пойду!.. Уже на самом верху расчерканного неоном «парижского колеса»*, когда и сама ярмарка, и розово-голубой каток на залитом фонтане, и огни Гранд Отеля мерцали и шумели далеко под ногами, он протянул мне яблоко — большое, яркое, глянцево-блестящее яблоко на палочке, покрытое ядовито-красной глазурью и украшенное сверху марципановыми листиками, которое полчаса назад увидел на витрине одного из киосков и которое «О, яблоки в глазури! Мы непременно должны взять, какое же рождество без этого! Вот увидишь, тебе понравится!..». - Хочешь?.. Я медленно отвел глаза от поручня, за который, как только мы тронулись — кажется, часа два назад, не меньше — ухватился с такой силой, что заломило пальцы, и вперил в него красноречивый взгляд. - Что я хочу, Холм, так это врезать тебе… И как только… Как только мы окажемся на земле, я непременно так и… Вместо ответа, он резко двинулся на сиденье, и кабинка слегка качнулась в сторону. - Я убью тебя, — пробормотал я, крепче обхватывая металл. — Прямо сегодня… Вот только… И тогда сразу — долбану чем-нибудь тяжелым… - Ну-ну, — насмешливо проворковал он, пригибаясь, чтобы заглянуть мне в лицо. — Не надо бояться… котеночек. Я с тобой. Ты это… не один, ага. Он старательно сжимал перепачканные глазурью губы, выдавая клокочущий внутри хохот каким-то придушенным бульканьем и пытаясь придать лицу выражение искреннего участия: - Хочешь яблоко?.. - Сказать тебе, — начал я, и сам от его вида едва сдерживая смех, — куда ты можешь засунуть себе свое яблоко?.. Он фыркнул, а потом с усилием взял себя в руки, снова натянул маску серьезности и, прищелкнув языком, отрицательно покачал головой. - Нет, туда не поместится… по крайней мере сразу. Лучше, — он пошарил свободной ладонью в кармане и вытащил полосатый бумажный пакетик, — лучше жареный миндаль, дать тебе?.. - Ненавижу тебя, Холм… Тебя и твои дурацкие эпатажные выходки! Какого хера… Не дожидаясь конца тирады, он придвинулся ближе, пару раз оглянулся по сторонам, раздумывая, куда бы деть яблоко, и в конце концов просто положил его обратно в обертку. Затем высыпал несколько ядер на ладонь и поднес к моему лицу. - Убери это от меня! — я фыркнул, но все равно мотнул головой в сторону, по-прежнему крепко держась за поручень. — Я тебе не голубь, чтобы с руки жрать!.. - Попробуй, это вкусно, — он снова поднял ладонь и улыбнулся, уже не насмешливо, не подначивая, как буквально секунду назад, а тихо и ободряюще, ласково, тепло. Я посмотрел на него, и он чуть кивнул, словно бы прося просто довериться. Я вздохнул и, не сводя с него взгляда, губами взял обжаренные в сахаре орехи. - Вкусно?.. - Не знаю. - А так?.. Высыпав остатки обратно в пакет, он отряхнул ладони, а затем осторожно и медленно отнял мои руки от поручня — сначала одну, потом другую — потер немного в своих и тепло подышал сверху. Мягко положил себе на колени и выпрямился, намеренно не совершая резких движений, чтобы не нарушить равновесия. - Держись за меня. Он снова взял орехи в горсть и поднес ладонь к моим губам. - А так?.. - Опять мелодрама, — безуспешно стараясь прикусить на губах улыбку, пробормотал я, подхватывая несколько ядер и попутно слизывая с кожи крупинки сахара. Синий взгляд потеплел, заискрился озорными смешинками. - Она самая. Но все же не такая, какую устроил ты, когда мы только садились… - Чего это я устроил?! - Ну как же? — он изумленно распахнул глаза и поднял брови. — А кто вопил «Только через мой труп!.. Поставь меня обратно!.. Ты знаешь, какой процент несчастных случаев в парках развлечений?!» - Очень большой!.. - Большой, — наигранно-укоризненно он покачал головой. — Мне было стыдно за тебя перед… ну, вот ним, в будке который. Он, правда, вряд ли понимает по-норвежски… но это ничего не меняет! Очень стыдно!.. - Ага, не больше, чем мне, — парировал я, прожевывая, — когда ты полчаса назад ухватился за это чертово яблоко и вел себя совершенно невменяемо!.. - Чего это невменяемо?! — воскликнул он. — Все так ведут себя на рождественской ярмарке! Все, кроме застарелых… зачерствевших… как прошлогоднее перечное печенье… таких… Он мимолетно глянул в небо, подыскивая наиболее удачный вариант. - Таких омертвевших внутри — лучше и не скажешь!.. Таких омертвевших внутри особей, как ты! Секунду мы смотрели друг на друга, а потом одновременно, как по команде, фыркнули. - Холм, тебе сколько лет?.. Он смешно дернул носом и шмыгнул. - Ну, глинтвейн мне продают… И, кстати, надо бы взять еще. И еще миндаля, а то ты у меня почти весь слопал!.. А что?.. - А то, — заключил я многозначительно. - Что — то? - То!.. - Ясно, — он снова фыркнул, теперь насмешливо, явно не скрывая иронии. — Так еще будешь?.. - Давай сюда свой миндаль… И сам ешь!.. Молча! Я хоть отдохну немного… Более не споря, он дал мне взять еще несколько ядер, запрокинул остатки в рот, лизнул напоследок ладонь и, улыбаясь, стал жевать, поминутно то смешливо поглядывая на меня, то смотря вниз, на приближающийся город. Орехи были вкусными, хрустко лопались на зубах и чуть-чуть царапали язык запекшейся сахарной корочкой, оставляя после себя насыщенный карамельный аромат. Уже потом, несколько часов спустя, когда после ужина мы лежали в постели и он кружил ладонями по моей спине, на его губах мне все еще чудился этот вкус — сладкого жареного миндаля, в который то и дело неожиданно врывалась острая кислинка яблочной глазури. - Тебе страшно? Он вытянул длинные ноги, осторожно придвинулся ближе к центру, обнял своими коленями мои и накрыл руками ладони. - Иногда, — я посмотрел на него прямо, а потом улыбнулся и покачал головой. — Но не сейчас. - Хорошо. Он улыбнулся тоже и кивнул, словно каким-то своим мыслям, и тут его взгляд вдруг зацепился за противоположную сторону ярмарки, хорошо различимую даже с небольшой высоты, где над многочисленными арками, установленными параллельно друг другу на манер длинного тоннеля, был накинут полог ярко-светящейся праздничной иллюминации, создававший эффект искристого золотого дождя струящегося с неба по дугам вниз, на снег. Он посмотрел туда один раз — сначала машинально, просто реагируя на источник света, потом второй — чуть вытянув шею, уже осмысленно, с интересом, затем на меня, и снова туда, а когда, наконец, окончательно вернулся ко мне смеющимся взглядом, где уже вовсю плясали чертики, я, как мог драматично, вздохнул, закатил глаза и в голос простонал: - Хорошо… Давай… Давай пойдем туда тоже, давай… Ты еще не всех тут достал, не все орехи перегрыз и не весь глинтвейн выхлестал… И не все варежки еще перемерял… господи… Он громко фыркнул, состроил уморительную гримасу и довольно заерзал на сиденье. И снова в нем это было — это «детское», озорное, когда за секунду он превращался из взрослого, ступающего осторожно, почти опасливо, тащущего за собой по асфальту тяжелый чемодан камней, в маленького ребенка с распахнутыми удивленными глазами, бесхитростного, где-то наивного, открытого миру до самой последней створки, до самого крошечного чердачного окошка, заразительно хохочущего и шаловливого — ребенка, при взгляде на которого я не мог не смеяться сам. Как не мог никто: устоять перед ним в такие минуты было совершенно невозможно. Он легко перевоплощался из одного в другое, сам не замечая, когда это случается, не думая, отчего и как в такие минуты он выглядит со стороны, не производит ли впечатление человека попросту незрелого, инфантильного, даже в какой-то степени смешного — нет: это происходило всегда естественно, в этом был он весь: временами старше меня — намного, на столетие, на целую жизнь, — а временами мне хотелось взять его за руку, поправить шарф и шапочку с помпоном на макушке и повести есть мороженое, слушая, как по пути он снова и снова — старательно делая вид, что не имеет в виду ничего особенного, а на самом деле до трогательного неуклюже и очевидно — рассуждает о том, как на самом деле удобно держать в городских квартирах маленьких черно-белых собачек… На обратном пути пошел снег. Сначала легко, невесомо, медленно кружа в воздухе крупными хлопьями для завтрака в пудровой обсыпке, а потом сильнее, настойчивее — повалил, заискрил под фонарями, затанцевал на ветру, стал забираться под воротник и манжеты перчаток, игриво бросаться под ноги, ластиться, виснуть на коленях. Небо зримо опускалось, становилось более плотным, почти осязаемым, но не давило, не душило громадой, а словно бы обволакивало, обнимало нежно, качало в гигантских белых ладонях. Мы собирались вернуться домой на трамвае, но в последний момент, будто очарованные этим внезапным снегопадом, в один голос предложили идти пешком. Он снова держал меня за руку и на этот раз что-то рассказывал, изредка поворачиваясь всем корпусом, чтобы снег не попал за шиворот, и сине поблескивая глазами из-под низко натянутой на лоб шапки. Я шел рядом, кивал и улыбался. Я был так счастлив в тот момент, что на слова просто не было сил. *** - В каком смысле “просто полежим”?.. Остановившись у него на животе, я поднял голову и озадаченно глянул вверх. - Ну, мы занимались сексом с утра и… - Совершенно верно, - я вернулся к прерванному занятию. - Именно… с утра… а потом… ты выводил… меня из себя… на этой твоей… дурацкой ярмарке… совал мне миндаль… грязными руками… и вообще… так что теперь… я требую… компенсации… - Требуешь компенсации? - насмешливо переспросил он. - О, да!.. Я прихватил губами теплую кожу и, не давая ему времени на размышления, остро лизнул. Он предсказуемо вздрогнул и замер. - Кроме того, - медленно продвигаясь ниже, я стал перемежать поцелуи с пока еще едва уловимыми покусываниями, одновременно залезая пальцами под белье, - кроме того, разве это не самое подходящее завершение такого… дня?.. - Какого - такого? - Такого… уютного… со снегом... - Да ты у меня романтик, - он приглушенно фыркнул. - Кто бы мог подумать… - С тобой поведешься, - не теряя времени, я потянул резинку вниз, - и не такого нахватаешься… Он не был полностью возбужден, только слегка - впрочем, я хорошо знал, как с этим справляться. - … так что лежи, - я провел языком по еще сухому, теплому стволу, - и не мешай мне воплощать в жизнь твои мечты… Я осторожно накрыл его губами, и уже во рту погладил наливающуюся головку - от уздечки и кругом, по нежной, шелковой кожице. Он сладко вздохнул, чуть подаваясь бедрами вперед, и все еще медленно, почти лениво я наделся глубже, проехался по длине, потерся широким языком о выпуклую вену, а потом, на вершине, выласкивая еще сомкнутое отверстие, снова глянул вверх. Он смотрел на меня необычно осмысленным взглядом, в котором удовольствие, хоть и уже очевидное, еще не застило ему глаза, не перекрыло собой любые другие образы и ощущения. - Что?.. - Иди ко мне, - сказал он, осторожно подтягивая меня вверх. Приподнявшись, я переместился выше, и он тут же уложил меня себе на грудь и накрыл руками. - Что с тобой? Что-то не так?.. Ты плохо себя чувствуешь?.. - Я никогда не чувствовал себя лучше, - улыбаясь, тихо проговорил он, начиная водить по спине ладонями. - Никогда в жизни, честное слово. - Тогда что?.. - Ничего, - он снова улыбнулся и кончиками пальцев отвел прядь волос у меня со лба. - Все так хорошо, как почти не может быть… - Ну, не знаю, - я уложил голову обратно ему на грудь. - Мы в постели уже полчаса, а я еще ни разу не кончил. Очевидно, у нас разные понятия о “хорошо”, Холм... Он засмеялся, и я улыбнулся вместе с ним, потерся щекой о теплую кожу. - Только не говори мне, что ты устал, и у тебя болит голова, - продолжил я, красноречиво обхватывая ладонью его член. - Нет, голова у меня не болит, - все еще посмеиваясь, он перехватил мою руку и плотно прижал, обездвижил. - Тогда что?.. В тебе на старости лет проснулись стыд и целомудрие?.. - Нет, - он громко фыркнул, - этот поезд давно ушел. - Ну, тогда я не знаю… С притворным вздохом я убрал руку, и он словно только этого и ждал - подтянул мои ладони себе на грудь, обнял и снова стал гладить спину. - Я хочу тебя всегда, - негромко сказал он. - Всегда и где бы я ни был. - Ну, и в чем проблема тогда? Вот он - я, весь тут… - Но иногда… Иногда мне хочется вот так лежать с тобой… - … и пиздеть, - закончил я глубокомысленно. Он снова рассмеялся. - Не обязательно. Можно просто лежать и молчать. Я поднял голову, скрестил пальцы в замок и оперся на них подбородком. Одну руку он оставил на моем плече, а другой зарылся в волосы на затылке, пару раз прочесал пряди, круговыми движениями помассировал кожу. - Ну, и о чем ты хочешь молчать?.. Мягко улыбаясь, он провел большим пальцем по губам, по щеке, осторожно потер впадинку у мочки уха. - Обо всем. О том, какой это был хороший день... - Холм... - Ммм?.. - Ты счастлив? - спросил я. - Как никогда не рассчитывал быть, - ответил он серьезно. Он накрыл ладонями мое лицо, ласково окинул взглядом, словно откладывая этот момент в памяти - маркируя, пряча в коробку с надписью “первое рождество” - а потом приподнялся и поцеловал. - Спасибо, - пробормотал я почти машинально, когда он снова положил голову на подушку. - За что?.. Я почувствовал, что именно сейчас мне необходимо сказать ему что-то важное, что он запомнил бы, если не навсегда, то хотя бы надолго - по крайней мере, на тот период, пока меня не будет рядом. Однако, как и всегда в таких случаях, найти правильные слова оказалось нелегко, а уж произнести их… Пульс нервно вздрогнул, мгновенно ускорился, застучал в висках и тут же, с размаху, кровь швырнуло в лицо, уши, шею. - Не говори, - он тут же почувствовал мою обычную неловкость, когда дело доходило до словесного выражения чувств. - Это не обязательно, я и так знаю... - Нет, я хочу… мне нужно. Я выдохнул горячий воздух из горла, старательно сделал глубокий, медленный вдох, потом выдохнул еще раз - уже спокойнее. - Хочешь закрыть глаза? - он мягко улыбнулся, самыми подушечками пальцев огладил лицо. - Нет, - я помотал головой и поднял на него взгляд. - Я хотел сказать тебе спасибо... Что ты не бросил меня. Синева мгновенно погасла, заворочалась тревожно-недоверчиво; он нахмурился. - Я бы никогда… - Я столько раз отталкивал тебя сам, - торопливо продолжил я. - Я просил тебя не звонить, уговаривал, угрожал, я… Мне было страшно, понимаешь?.. Спасибо, что ты меня не бросил… что верил - за нас обоих... - Я бы никогда, - повторил он и судорожно сглотнул, словно слова вдруг застряли у него в горле, царапнули нежные стенки, - никогда не смог бы… никогда… - Спасибо... что ты солгал тогда. Когда сказал, что оставишь меня в покое после Неаполя. Он шумно вздохнул. - Спасибо, - сердце стучало гулко, и он, должно быть, ощущал удары кожей, - спасибо, что солгал так, что я поверил. Что ты не отступился. Если бы не ты, ничего бы не было, и я не знаю, как жил бы теперь... Как смог бы… Я не могу без тебя. Напряженно сведенные к переносице брови медленно разошлись, секунду он смотрел на меня по-прежнему настороженно, почти опасливо, а потом уголки губ мягко дрогнули, словно от щекотки и… Я видел, как он улыбается, уже, кажется, миллион раз, но каждый из них был для меня одинаково завораживающим. Сначала теплел его взгляд, затем вокруг зрачков, то и дело вспыхивая, собирались смешливые искорки, резво кружились по поверхности, ласкались, играли… Несколько волшебных мгновений - и вот уже синева в его глазах снова была полноводной, необъятной, живой... вздыхала, переливалась, омывала собой всю нашу вселенную... Именно она и зажигала его улыбку - яркую, лучистую, ослепительную, почти нереальную. Улыбку, которую я однажды и навсегда эгоистично присвоил себе - просто потому, что освещая его лицо - красивое и доброе лицо человека, которого я любил больше всего на свете, - она освещала и меня, и в ее свете я чувствовал, что становлюсь лучше, становлюсь целым... становлюсь тем, кем хотел бы быть. Чуть склонив голову, он молча смотрел на меня. Я дышал - уже ровно, расслабленно - и смотрел на него, и мне хотелось, чтобы это длилось вечно. В какой-то момент он приподнялся на локтях и ласково, не углубляясь и не напирая, поцеловал меня - сначала губы, а потом лоб. - Хочешь, откроем подарки? - негромко сказал он затем, опять зарываясь рукой в волосы. - Давай, - я потерся затылком о его ладонь, и он сразу понял: согнул пальцы и стал почесывать кожу - то совсем легко, то сильнее, чувствительнее. - Да? - Угу, - по спине резво бросились мурашки, и я непроизвольно прикрыл глаза. - Или, если хочешь, можем подождать до самого рождества?.. Откроем по телефону… - Еще… О, господи… Вот здесь… Чуть... левее... да... Я вытянул шею и подставил ему участок за ухом, а затем, плавно перекатывая голову, - у макушки. Удовольствие неожиданно оказалось таким острым, что буквально через несколько секунд я был уже не в состоянии удержаться от протяжного, довольного мычания; он тепло фыркнул и зачесал энергичнее, кругами, с нажимом проходясь ногтями по коже, а затем, как раз когда ощущения вдруг изменились - словно тело ими насытилось - резко замер. Напоследок протянул пряди сквозь пальцы, спустил теплые ладони мне на плечи и успокаивающе провел вниз, до локтей, а затем сразу вернулся - раз, другой, третий. Я открыл глаза. Он смотрел на меня насмешливо, с прищуром. - Это считается за секс? Я поднял взгляд к потолку, изображая раздумье. Пожевал губами, поперекатывал голову. - Ну, в целом… наверное… скорее всего... - Ну?.. - Наверное, да... - Да? - Да, - я вернулся к нему взглядом и кивнул. - За слабенький такой секс, за посредственный… Но тем не менее. - Отлично, - фыркнув, он прервал меня буквально на полуслове. - Теперь я хочу подарок. Сейчас же. И не успел я опомниться, как он тут же шутливо спихнул меня с себя, приподнялся, облокачиваясь на изголовье, и заерзал на месте, подбивая под спину подушку, устраиваясь. Чинно сложил руки поверх одеяла, закусил губу, и, дрогнув ноздрями, уставился на меня. Смешливые огонечки в глубине синих глаз сбились в стайку и, радостно курлыкая и переминаясь от нетерпения на тонких ножках, выжидательно вытянули шейки. В другой момент я не преминул бы подколоть его: покровительственно поинтересоваться, сколько ему все же лет, а потом притворно сокрушаться, что на старости лет он то и дело впадает в детство, что налицо прогрессирующее слабоумие и хронический идиотизм, и это сейчас, а страшно представить, что будет потом, но… Но теперь мне было так хорошо и тепло видеть его таким - счастливым, по-домашнему расслабленным, не играющим роль взрослого себя, не играющим никаких ролей вообще, искренним и доверчивым, - что я просто усмехнулся и, перегнувшись через него, открыл ящик прикроватного столика. - Что - правда?! - воскликнул он тут же, вскидывая вверх брови и округляя глаза. - Правда - что? - Ты хранил свой подарок мне - здесь?! У него было такое восторженно-удивленное лицо, и этот взгляд, и радостно приоткрытый рот - я непроизвольно фыркнул и рассмеялся. - А ты, небось, пролазил по всем ящикам и шкафам?.. - Ну, если не по всем, - он горделиво задрал подбородок, - то по многим. Кто же знал, что в тебе нет совершенно никакой изобретательности!.. А я и в ванной искал, и на кухне, и даже в подвал спускался, перетряхнул все в кладовке, а еще... Я посмотрел на него со значением. - Ты закончил? - Ну, - он озорно шмыгнул носом. - Будешь открывать? - Ага. Я сел в кровати и вложил в его пальцы небольшой сверток, перетянутый простой зеленой лентой. Он глянул на него, потом на меня и улыбнулся - уже не насмешливо, а мягко и тепло, с благодарностью. - Ты правда искал подарок по квартире? - спросил я, наблюдая, как он сначала колупает ногтем, а потом осторожно тянет в сторону кусочек прозрачного скотча. - Конечно, нет, - он тихо хмыкнул и покачал головой. - Я ни за что не пропустил бы возможность впервые получить его у тебя из рук… и вот это твое выражение лица. - Какое выражение? - Вот это, - по-прежнему улыбаясь, тыльной стороной пальцев он осторожно дотронулся до моей щеки, погладил скулу и подбородок. Я мимолетно прихватил подушечки губами и поцеловал, а потом чуть подтолкнул сверток. - Открой. Он снял ленту, упаковочную бумагу и взял в руки содержимое - коробочку, обтянутую темно-синей бархатистой тканью. - Что это? - Ну же… открой, - я закусил губу и затаил дыхание, чувствуя, как с каждой секундой нарастает волнение. Сведя брови, плотно сжав губы и, кажется, задержав дыхание, он молча смотрел вниз, на руки - не двигаясь и никак не реагируя. В какой-то момент я подумал: а вдруг я ошибся?.. Не угадал, поторопился, не обратил на что-то внимания… На что-то важное, на какой-то знак, который он подавал, и, наверняка, не единожды… Но я был так поглощен своей собственной идеей, что не обратил внимания?.. - Я долго думал, что тебе подарить, - сказал я неожиданно хрипло и сухим языком машинально облизнул губы, - и понял, что хочу подарить тебе это. Я подумал, что, может быть, ты захочешь… Согласишься… Но если тебе не нравится, мы найдем что-то другое! Завтра же - что ты хочешь! Прости, если я не угадал… Тебе не нравится?.. Он поднял на меня взгляд - темно-синий, глубокий, матовый, пронизывающий какой-то отчаянной силой, и в тот момент я не мог разобрать, что именно - какое чувство владеет им, захлестывает его сейчас, отчего так пристально смотрят на меня его глаза. Была ли это простая благодарность за рождественский подарок, удивление, если не сказать изумление, моему выбору, или больше - эта его неизменная, неисчерпаемая любовь, какая-то смутная, невысказанная надежда, куда нет-нет, да вплетались нотки страха и отголоски прошлой боли… Или это было все вместе - это и еще тысяча разных зеркал, в которых его натура отражалась бесконечно, то множась, то складываясь в одну, только чтобы снова тут же разлететься на разные, на первый взгляд совершенно несопоставимые силуэты. - Не нравится?.. По-прежнему серьезно глядя на меня и не говоря ни слова, он выпустил коробочку из рук, открыл мою ладонь, медленно поднес ее к лицу, и бережно, будто она была стеклянной и хрупкой, поцеловал в центре, а потом так же медленно приложил ко лбу, к щеке, к шее. Жилка под тонкой кожей билась горячо и часто, словно благодарила, объясняла что-то, захлебывалась, кричала - все, что он пока не мог. “Тургильсу Шредеру Му от коллег в день 60-летия” стояло на подернутой патиной латунной табличке с обратной стороны крышки. Он тронул выгравированные буквы, медленно прошелся по ним самыми кончиками пальцев, словно читая по Брайлю, очертил корпус. Часы были крупные, немного старомодные, со светлым циферблатом и длинными, тонкими стрелками, похожими на музыкальные пальцы. Сразу после смерти деда, когда разобрали его вещи, отец отдал мне их на память. Пару раз я пробовал их носить, но они чувствовались на руке слишком массивно и оттого чужеродно. Кроме того, я все время боялся разбить стекло или поцарапать корпус - “поранить” - так что спустя несколько неудачных попыток снова сложил их в коробку и доставал с тех пор только временами, когда вспоминал деда. Я помнил эти часы на его руке, очень хорошо помнил: когда он сидел с газетой или книгой в кресле у окна, когда играл на пианино, стоявшем в гостиной в их с бабушкой доме, когда мы возились с ним на полу, расставляя одну за другой костяшки домино. Сверяясь с ними, он спешил включить телевизор, если показывали футбол, или засекал время репетиции в театре. Они были на его руке, когда он умер, но, вопреки расхожему представлению, не остановились с его последним вдохом, а, задержавшись только лишь на секунду, словно отдавая дань памяти, продолжили ход. Пролежав долгое время без дела, или по какой-то другой причине, часы стали немного отставать, будто сами постепенно состарились и переняли эту стариковскую манеру медлить, повторять одно и тоже по нескольку раз, обидчиво тянуть время. Незадолго до рождества я отнес их в мастерскую, где пожилой часовщик осторожно потряс их над ухом, покрутил на свету, а потом положил под увеличительное стекло какого-то особого прибора, похожего на большой микроскоп. - Когда вам нужно? - Ну, скоро рождество... - Видите ли, сейчас много заказов… - Пожалуйста, - попросил я, - это особенный подарок… Я заплачу за скорость. - Дело не в деньгах, - возразил он, а потом глянул на меня с любопытством. - Особенный подарок для особенного человека?.. Я хотел поменять и ремешок тоже - широкий, из черной кожи, он, хотя и не потрескался нигде, все же был немного поношен по краю и у застежки. Корпус и стекло после чистки заблестели заново, как-то словно запросились в руки, так что ремешок определенно диссонировал с этой новой радостной чистотой. Однако, подумав, я решил, что пока оставлю все, как есть: если он захочет поменять ремешок - не подойдет ли он ему по размеру, по форме, или ему будет неприятно носить что-то, что много лет касалось запястья другого человека, в сущности ему чужого, незнакомого, - если он захочет, заменить его будет делом пяти минут. И вот сейчас он смотрел на них - по-прежнему не говоря ни слова. Я уже хотел вынуть часы из его пальцев, убрать подальше и пообещать в следующий раз дарить что-то более предсказуемое, как он наконец словно отмер - двинулся, с большой осторожностью достал их из коробки и стал медленно поворачивать в разные стороны, рассматривая циферблат, головку завода, отполированный корпус и надпись “С уважением и благодарностью” на задней крышке. Потом поднял на меня взгляд, все такой же глубокий, выразительный, протянул их мне - и сразу левую руку. Я дотронулся до тонкой, чуть шероховатой, обветренной кожи на тыльной стороне ладони, очертил ниточки вен и выступающие сухожилия, наклонился и, как он буквально минуту назад, прижался губами к его запястью. Затем перехлестнул его гибкой черной лентой и застегнул. Часы смотрелись на нем так, словно были куплены для него, будто бы для него создавались. - Тебе нравится?.. Он помедлил буквально секунду и наконец улыбнулся, вздохнул глубоко и счастливо, накрыл мою ладонь, переплел наши пальцы и притянул к себе. Я обнял его за шею и с невероятным облегчением прижался губами к его рту, сразу же впуская внутрь, лаская язык, переплетаясь с ним, выглаживая уздечку и нежный участок внизу. Мне показалось, ему было необходимо время, а, может, в тот момент ему хотелось тихой ласки и тепла - больше, чем ослепительного и изматывающего оргазма - поэтому не стал углублять поцелуй, не стал прижиматься к нему слишком сильно или провокационно, наоборот: проведя языком по спелой, сочной коже, я осторожно поцеловал его в уголки - сначала в один, а потом в другой - и мягко отстранился. Потом развернулся, придвинулся ближе спиной и снова оказался внутри его тела, окруженный руками и ногами, словно в лодке с высокими бортами. Он обнял меня поперек груди, уткнулся носом в волосы на затылке, потерся немного, собирая мой запах, а потом я почувствовал его губы у виска. - Спасибо, - прошептал он. - Это лучший подарок, который я когда-либо получал… спасибо. Пальцами я нащупал часы на его руке, погладил корпус, словно оживший от человеческого тепла, гладкое стекло, соскользнул на запястье и стал тихонько потирать у самого ремешка. - Ты знаешь, это самое ценное, что у меня от него осталось, - сказал я. - Он всегда сверял по ним время выхода на сцену, хотя в гримерке висели настенные часы - обычные, как везде - но я помню, что они все время стояли... Так забавно: стояли на половине восьмого… Я хотел спросить, означает ли это что-то особенное или там просто забыли поменять батарейку, но все время забывал. А эти часы… Я снова погладил его запястье. - Он их любил. Я их очень хорошо помню на нем - и в театре, и дома, когда мы играли. Многое, знаешь… со временем забывается, будто выцветает… но эти часы я помню. Он вытянул вперед руку, издалека рассматривая циферблат. - И я подумал... - продолжил я, чуть разворачивая голову, чтобы увидеть его, - мне хотелось, чтобы они были именно у тебя. На удачу, чтобы тебе повезло и… и вообще. Он перевел взгляд на меня - уже не сырой, встревоженный, а привычный, светлый и ласковый, потерся кончиком носа о мой, улыбнулся - и где-то в самой глубине, мне показалось, я разглядел еще один добрый взгляд, еще одну теплую улыбку - те, что я помнил из детства. Потом я закрыл глаза, и тогда он поцеловал меня - домашним поцелуем нашего первого рождества. Свой подарок я открыл, не выбираясь из его рук. Он слегка покачивал меня, пока я вскрывал простой белый конверт, который он - конечно же - предварительно упаковал в подарочную бумагу и старательно перевязал ленточками. - Я не знал, что подарить человеку, у которого все есть, - улыбаясь, пробормотал он, пока я осторожно тянул вверх уголок. - И поэтому… - … поэтому ты подарил мне… - на колени выпорхнули сложенные вчетверо листы бумаги, - полет?.. - Да, - он снова улыбнулся. - Параглайдинг. Тебе понравится, я уверен. - А где это? - Вот здесь, - он показал на одну из ярких картинок, - это Доломиты, кусок Альпов на севере Италии*. - Красиво... Я поднял голову и снова поцеловал его - благодарно и нежно. Он что-то тихо промычал, отзываясь на ласку, что-то уютное и расслабленное. - Это не страшно? - спросил я уже потом, когда мы лежали лицом друг другу, и он задумчиво водил кончиками пальцев по моим плечам. - Только в один момент, в самом начале, - он улыбнулся и чуть двинулся, укладываясь удобнее. - Это когда?.. Когда ты падаешь с долбаной горы, и единственная мысль, которая приходит тебе на ум - “Какой же я идиот”, а потом, через секунду - "был"?.. - Почти. Он смешливо фыркнул, а руки наоборот, стали гладить успокаивающе, широко и тепло. - В самом начале, когда купол уже раскрылся и тянет тебя назад, словно дает шанс передумать, вернуться в безопасность… А ты должен преодолеть этот естественный инстинкт, не поддаться ему, практически сломать себя… И сделать последний шаг вниз, с обрыва - тогда страшно. Как в жизни. А потом... Прикрыв глаза, он улыбнулся и длинно, как-то мечтательно вздохнул. - Потом - это чистое счастье. Сначала ветер - резкий, холодный, орет в ушах - и ты с ним борешься, никого вокруг, ты и он - один на один… Вокруг только горы, снег и небо. Я непроизвольно поежился, и он почувствовал это - тут же придвинулся ближе и обнял. - Но потом… потом ты, - он замолчал на секунду, подыскивая правильное слово, - летишь… Постепенно начинаешь различать запахи и другие звуки, ветер больше так не рвет купол, не мотает из стороны в сторону, он больше не твой противник... Он на твоей стороне, вы теперь заодно… Его голос звучал в ночной тишине вкрадчиво, убаюкивающе, будто журчал каким-то спокойным и чистым ручьем, и под этот звук я стал привычно погружаться в состояние блаженной невесомости.. - … и ты понимаешь, что совсем не падаешь… ты летишь… проплываешь над землей… как облако… до тебя доносится запах свежей травы… и только-только вылупившихся листьев… влажной, перепаханной земли… а ветер несет тебя вперед, дальше… небо вокруг бесконечно… неосязаемо и, в то же время, реально… небо держит тебя в ладонях… и не дает упасть… - Я думал, не давать мне упасть будешь ты, - пробормотал я, уютнее устраиваясь, придвигаясь ближе, утыкаясь носом в теплую миндальную кожу. Наверху, где-то над ухом, он тихонько хмыкнул и улыбнулся. - В данном конкретном случае это не самая хорошая идея... Но я уже нашел тебе инструктора. - Нда?.. - Угу, - он погладил меня по спине. - Отличный парень, я его знаю, у него очень большой опыт, какое-то совершенно немыслимое количество часов полета… Иногда мне кажется, что он никогда и не ходил по земле… Прямо идеальный вариант. - Вот как? - я открыл глаза и посмотрел вверх. - Ну, - он встретился со мной насмешливым взглядом. - И, уж будь уверен, он совершенно не в твоем вкусе. - А ты откуда знаешь?.. - Ты мне поверь, - с преувеличенной серьезностью сведя брови, он кивнул. - Совершенно не в твоем вкусе. - Холм, ты что - по этому критерию и выбирал?! Плотно прижимая клыком губу, он кивнул снова. - Угу. Сначала я вспомнил всех их в лицо, отсеял слишком уж… кхм... в общем, неподходящих, а потом выбирал из оставшихся наиболее опытного. - Замечательная новость. Умеешь ты, Холм, делать подарки, ничего не скажешь... - Я должен был принять меры предосторожности, ты же понимаешь? - ноздри крупно дрогнули от смеха, и он непроизвольно издал булькающий звук. - И, уж конечно, я их принял - можешь не сомневаться. - То есть с той стороны мне ничего не светит? - притворно разочарованно протянул я. - Пока мы будем в воздухе?.. Один на один?.. И ветер, и небо, и весь вот этот романтический антураж - вот прямо как ты описал… Что, совсем-совсем ничего? Никакого, даже самого невинного флирта?.. Ну, и что это за подарок такой?!. - Перебьешься, - наконец он не выдержал, громко фыркнул и рассмеялся и шутливо укусил меня за кончик носа, а потом сразу звонко чмокнул. - Слышишь меня?.. Перебьешься, приятель. *** Я лежал, прижимаясь лицом к излучине его шеи - кожа там была тонкой, мягкой, какой-то словно кремовой, как нежная пена капуччино - лежал и слушал, как он дышит: спокойно, мирно, расслабленно… Конечно, сначала он боролся: сдерживал зевоту, то и дело моргал, смотрел сонными глазами, старался говорить что-то, рассказывать, постепенно все больше переходя на неясное и неразборчивое бормотание, глотая звуки, забывая, с чего начал… Синева дышала с ним в унисон, покорно и мерно, поднималась и опадала в берегах беззвучными матовыми волнами. Когда он глубоко вздохнул, конвульсивно сжимая оплетенные вокруг меня руки, я тихо прошептал: - Как ты думаешь, нас кто-нибудь будет помнить? В ответ я услышал только ровное дыхание: он по-прежнему спал. - Никого не помнят вечно, - так же тихо, на грани слышимости продолжил я. - Если есть дети или внуки - они помнят, но с каждым годом все меньше… пока не забудут совсем. Или пока не умрут сами, и тогда некому будет помнить. Так что, в сущности, какая разница - забудут тебя чуть раньше или чуть позже... Где-то внутри, безмятежно и ровно, подстраиваясь под ход часов на запястье, отсчитывало наше время его сердце. - Но пока я живу… Я буду тебя помнить. Всегда, слышишь?.. Что бы ни случилось в будущем. Что бы ни было. Я всегда буду помнить тебя… Хенрик Холм. Напоследок я прижался губами к его груди, а затем осторожно перевернулся на другой бок и закрыл глаза. - Я тоже, - пробормотал он во сне, подгреб меня ближе, уткнулся носом в затылок и затих. https://www.youtube.com/watch?v=Nl9rFir6v8I Seinabo Sey - Remember ft. Jacob Banks So you say, all you wanna be is remembered (Ты говоришь, что твое единственное желание - чтобы тебя помнили) I'll make you go down in history (Я впишу твое имя в историю) So you say, all you wanna be is remembered (Ты говоришь, что твое единственное желание - чтобы тебя помнили) Let me make you go down in history, baby (Позволь мне вписать твое имя в историю) Let write you into history, darling (Любовь моя, позволь мне вписать твое имя в историю) Let me sing you into eternity (Я спою о тебе, и ты станешь частью вечности) So you say you just wanna be remembered (Ты говоришь, что твое единственное желание - чтобы тебя помнили) You just wanna be is remembered (Чтобы тебя просто помнили) Just wanna be remembered (Помнили) So sing me words that no one's heard (Так спой же мне о том, чего никто еще не слышал) Split me an ocean (ooh) (Разверзни воды) Make my mountain move (Сдвинь мои горы) Maybe I'll remember you (И, может, я буду помнить тебя) Oh, baby, I'll remember you (Любовь моя, я буду помнить тебя) Show me a God that I can believe in (Укажи мне Господа, в которого уверую) Show me some stars (Открой мне звезды) Beneath this, beneath this ceiling (Под этим небом) And I'll remember you (И я буду помнить тебя) Baby, I'll remember you (Любовь моя, я буду помнить тебя) And if I'm not the one (И если я не тот) Holding the smoking gun (В чьих руках дымится оружие) When the trumpets call (В тот миг, когда затрубят ангелы) You can send me to the lord (Отправь меня к Господу) Whatever we become (Кем бы мы ни стали) I was there before it all (Я был здесь с начала времен) When the morning comes (И когда встанет солнце) You can sing me to the sun (Спой ему обо мне) Walk on water (Иди по воде) Take me to a space (Унеси меня туда) So be blessed (Где на нас сойдет благословение) Where I could ease my mind (Где нет тревог) I will remember you (Я буду помнить тебя) I will remember you (Я буду помнить тебя) I will remember you (Я буду помнить тебя) I will remember you (Я буду помнить тебя) And if I'm not the one (И если я не тот) Holding the smoking gun (В чьих руках дымится оружие) When the trumpets call (В тот миг, когда затрубят ангелы) You can send me to the lord (Отправь меня к Господу) Whatever we become (Кем бы мы ни стали) I was there before it all (Я был здесь с начала времен) When the morning comes (И когда встанет солнце) You can sing me to the sun (Спой ему обо мне) You can sing me to the sun (Спой ему обо мне) Remember me, remember me (Помни меня) Remember me under the sun (Помни меня, пока не сгорит солцне) Remember me, remember me Remember me under the sun...