***
Пятница, 22:34. Улица Унтер-ден-Линден, Берлин, Германия.
Иоанн.
Германия снова обволакивает с ног до головы своих духом. Духом опрятности, свойственной в большей степени только этой стране. Духом строгости, минимализма, духом отстранённой от других континентов жизни и тяжёлыми будничными днями бедолаг, утоляющих свои жажды в душных кабинетах. В детстве я думал, что воздух моей страны особенный, что и люди здесь другие, и дышим мы с ними иначе. Но оказывается, что источник кислорода у всех разный и каждый дышит в силу своих возможностей. Я думал, что дышал полной грудью большую часть своей жизни: тратил на всё самое бесполезное, преклонялся перед этим, нарочно для родителей срывался с места, скрывался в клубах. Я думал, что мои лёгкие не имеют объёма. А с течением времени мне начало казаться, что я не знаю, какого это дышать: проживал день на экономических курсах, ездил без продыху за своим отцом, на каждое собрание, в любой стране. Я забывал порой сделать глубокий вдох, чтобы не поперхнуться остатками того кислорода, что во мне ещё задерживались, но как оказывается, без воздуха я начал жить, когда нарочито покинул Оливию. И тогда тяжкими стали дни, провожаемые в бумагах, среди юристов, адвокатов, лучших подставных прокуроров, мощной охраны. Но я ничего не имею, пока не вижу рядом с собой её. Пока улетаю в другие страны, скрываюсь, готовлю чёртов план. И эта страна не будет мне родиной, если здесь не будет рыжеволосой. Раньше я возвращался на родину, а теперь к родимой душе. И даже проезжая сейчас на высокой скорости по трассе, на каждому углу, перекрёстке, у каждого магазина и здания я вижу её: избитую, в крови, полуживую, молящую о помощи. И отогнать её у меня не получается. Она - образ в моей голове, и такой плотный, такой важный, что даже у меня самого этот же образ отогнать не получается. Как бы я не старался, Оливия словно часть меня сидит внутри моей души, что-то щебечет там о своём, ярко улыбается, ослепляет даже, но стоит мне прокрутить события, как её одежда окрашивается в багряный, на лице появляются заметные раны, а тело вмиг покрывается синяками. И тогда дыхание спирает. Становится невыносимо, перед глазами мутнеет, а сердце угрожает мне то ли вырваться, то ли и вовсе остановиться. «- Она ищет тебя, - Инар так и твердит об одном, а в душе неприятно щемит, хочется выть раненным зверем, в себя уйти, лишь бы не чувствовать. – В последнюю нашу встречу ей стало плохо, она неважно себя чувствовала из-за стресса, ты понимаешь, что ты творишь? - Маленькая, что же я делаю с тобой? – и вцепиться в волосы себе хочется, клочьями их вырывать, только бы Оливию рядом, губы желанные чувствовать, наконец желанные плечи расцеловать, в котёл своих чувств спуститься и там вариться.» Приходится сжать руль до побеления костяшек и до полной мощности раздраконить двигатель автомобиля. Не видя перед собой дороги просто ехать, полагаться на чутьё и стараться отогнать мысли о том, что тот, кто был вторым - является моим старшим братом, доверие к которому я не променял бы ни на что другое, но теперь я начинаю его по крупинке терять. Я пытался найти оправдание, пытался быть одновременно и адвокатом, и прокурором, ведь если не доказано - не волнует, что сказано, но я тысячу и один раз всё сопоставил в своей голове, обрисовал, сделал неумолимые, больно бьющие и разрывающие моего внутреннего зверя выводы. «Я приеду в Германию, но ненадолго, нужно закончить незаконченное», я не обратил тогда должного внимания на слова Алекса, я даже тогда забыл, что ему незачем приезжать в Германию, ведь в нашем бизнесе за эту территорию отвечаю я и могу другим только лишь что-то рассказывать и оповещать через бумаги и секретарей; они же сюда соваться права не имеют, не по канонам, не по правилам Дома Главенств это. Я пропустил его слова мимо ушей, забыв также и про то, что он однажды в глубоком детстве заявил мне про то, что моя мама умерла зря, что должен быть наказан тот, кто сделал с ней это. Моя детская душа смогла оплакать, достойно вынести боль утраты и простить ошибку врача, его дрогнувшую руку. Я навсегда оставил образ мамы, оживлял её и мне этого было достаточно. Но сейчас, всё выливается из прошлого в настоящее, смешиваясь в тягучую ядовитую жижу. Оливия - его цель, Александра: то самое незаконченное дело, то самое неубитое дитя, вторая близняшка, могила для которой не была вырыта несколько лет тому назад. Он мстит, ведь его душа не смогла отпустить грехи отца Оливии, он не смирился, не захотел, сказать так, он не устаёт оплакивать родного человека. Мстит за каждого погибшего члена семьи, и он никогда не успокоится, если месть было недостаточно колючей и для него сладкой. И быть может, я такой же, но я прощаю отцу Оливии его ошибку, прощаю, потому что он дал мне взамен боли луч солнца, который может вывести меня на чистую аллею, не облитую кровью, не усыпанную трупами и полуживыми душами, которые за ноги тянут меня на глубину, в Ад. Я хочу ту самую дорогу из жёлтого кирпича в Изумрудный город, хочу к счастью, хочу в сказку. А не натирать глаза до болезненного выдоха, стараться избавиться от мужского образа, издевающегося над родным телом, прижать которое хочется больше всего. «Я буду мстить», - диалоги с братом словно заучены были когда-то наизусть, один за другим всплывают в голове, воссоздавая и без того не очень душещипательную картину, которая способна задушить без участия рук и верёвки, если на то пошло. «Тебе ведь твой отец уже сказал? - маленький Алекс казался тогда таким невинным, действительно братом, который не сделает ничего, что может мне навредить, убить во мне последние остатки человека. - Но что он должен мне был сказать? - мне девять лет, и я даже не понимаю в этом возрасте, что являюсь будущим главой офиса и всего клана, всё потому что старший брат Алекс сначала уедет в Россию на обучение, будет изредка появляться к отцу в Швецию, оставит на меня все дела, сделает меня старшим. Нет, я лишь думаю о боли утраты, о том, что потерял маму и хочу плакать. Мне тяжело, и только брат рядом, когда отец утоляет боль в виски и бумагах. - Он не сказал, что, - в детских глазах виднеется боль, виднеется месть, виднеется непрощение, - что он знает, кто убийца нашей мамы, моей мамы приёмной, а твоей родной, ты понимаешь? - да, он не родной сын, но любил маму сильнее, чем порой любят родные сыны. - Он сказал мне, но раз отец не сказал тебе, значит тебе и не нужно знать этого, - я тогда глупо моргал, совсем, как маленький мальчик- промолчал, смахнул скатывающуюся слезу, пытался быть стойким, как и Алекс. - Наша мама умерла, - словно мантра на моём языке. - Тут уже ничего не поделаешь, - а руки так и дрожат, потеют ладони, локти сводит. – Папа обещал, что ничего не изменится, - с надеждой шепчет маленький Иоанн. - Нет! - вскрикивает старший брат и отбрасывает вазу с низкого столика, глубоко дыша. Я лишь ёрзаю на диване, протираю дыру в ткани. Непонятно зачем, будто бы легче станет. - Ты не должен так думать! Её убили, она не умерла, слышишь, она хотела жить, понимаешь? - крепкие руки на моих плечах, которые с силой встряхивают, не дают побыть в себе, из-за этого девятилетний я злюсь и с недовольством и слезами на глазах смотрю на брата.» Он был помешан, да и сейчас, наверное, тоже. Не решился тогда узнать, просто наплевав, закрылся в себе, носил цветы на могилу матери, как сейчас ношу их на могилу матери и Теи. Ещё одна женщина, которую я потерял, не сумев обрести, и есть страх потерять ещё одну женщину, мне кажется, сумевшую научить меня снова любить. И ей угрожает опасность. Даже если не Алекс, эта опасность никуда не делась, всё так же виснет над Оливией чёрной тучей, грозится кислотными дождями облить, обещает расщепить до атомов, а Оливия лишь стоит, улыбается собственной боли, не знает, как быть дальше и подставляет лицо под капли, ища в них своё спасение. Я её личный предатель. Тот, кто не сдержал обещание, выдал ложные надежды, сам пытался добиться, а когда добился - потерял. Потерял я, считай, всё. И больней с каждой мыслью становится: громады зданий в душе рушатся, страны объявляют о капитуляции, мой внутренний мир сводится на нет. Раннее высотные лучшие города моей души развивались, а теперь там лишь злосчастные руины, восстановить которые нужно много времени. И легче бы мне не стало так и никогда. Если в злополучный момент прямо через лобовое стекло не прорвалась пуля, пробивая стекло, а затем кроша и без раскрошенные кости. Руки в миг ослабевают, но сознание ещё борется, когда машину заносит и следующий удар случается с мимо проезжающей машиной. «Я ведь не узнал правду», - проносится в голове, а на губах появляется улыбка после образа Оливии. Мне легче стало, словно грехи мне отпустили. И теперь вопрос: должен ли я выжить?***
Оливия: позднее, тот же день.
Сегодня не спится, и непонятно почему же. Казалось вечером, что я уставшая, что единственное, о чём могу думать - стабильный сон и свежий взгляд на утро, но я лишь получаю очередное недомогание, колючее покалывания в левой грудине, чуть ниже и то, что мне явно очень тяжело дышать. Словно лёгкие сдавило, словно меня парализует. И невозможно мне избавиться от моего удушья. Мои лёгкие перекрыты, но меня заставляют дышать. Рот зашит нитями боли, но меня заставляют улыбаться. Пальцы скреплены степлером разбитости, но меня заставляют громко хлопать своей жизни в ладоши, возлагают на меня живую надежду, не понимая, что душа внутри отмирает. Последнее, что связывало с реальность, исчезает. Постепенно становится для меня несуществующей. Сигареты и кошмары меня лишь в эту реальность грубыми толчками с головой окунают. Но мне нужно делать вид. И как бы не пытались, что бы не делали, не получится меня осчастливить, не получится вернуть то, что навсегда утеряно. Даже если вы нашли это, я не возьму, не хочу, оно мне не надо. Я не жадная, пользуйтесь моей душой, которая тогда была живой. Сейчас она мертва. Навсегда утеряна, и теперь нужно создавать иллюзию её присутствия. Ни деньги, ни связи не могут найти мне его, вернуть на законное место рядом со мной. Не могут мне его тронуть дать, улыбку увидеть, заставляют гневаться, плакать, не спать по ночам. Меня испытывают, боль причиняют, не думают, что я девушка, специально всё делают. А мне больно ведь. С каждым днём легче не становится, наоборот, лёгкие неумолимо под напором боли крошатся, плакать по ночам заставляют, надежду во мне зарождающуюся тушат. Парни явно покрывают Иоанна, а сама наведываюсь в правоохранительной власти, чтобы найти его, узнать, лично всех допросить. Я одна, кто ничего совершенно не знает. Я такая одна. «- Он скрывается достаточно хорошо, пока мы не смогли распознать его место положения», в голове крутится, заставляет злиться на чёртового Иоанна, заставляет ненавидеть его за любовь к нему ещё сильнее. Прижаться бы, провести губами по острым скулам, вонзить пальцы в душу, там и закрепить их, чтобы никуда больше не делся. И вода холодная с пальцев жар не снимает. Так же горят кисти, иоанновой кожи требуют, капризничают, хозяйке спокойно спать не дают, ноют, сводят. И хозяйка моет их, под холодной водой трёт, но бесполезно всё, кожу сдираю, лишь больно становиться, а пальцы так и требуют. Вдох. Выдох. Дрогнувшая грудь. «Как мне выпутаться?», мысли в голове, кажется, материализуются, мои страхи и проблемы словно предметами стали, когда телефон зазвонил, а по сторону услышалось: - Оливия, - сердце от взволнованного и натянутого голоса Инара дрогнуло, а пальцы в пламени сжали оправу тумбы, - сядь, - и я покорно опускаюсь на ближайшую горизонтальную поверхность. Выполняю всё, что скажут, только бы что-то новое об Иоанне сказал, осчастливил. Но ни голос, ни реакция моего тела не говорит, что меня осчастливят. - Села, - голос хрипит, кажется даже в голове помехи и хрипы гудят, тошнит, хочется опустошаться от страха. Пальцы нервно края длинной футболки сминаю, а носочками ног пол чуть ли не до дыр протираю, так нервничаю. - Иоанн доставлен в больницу, с серьёзными травмами, - и всё, мой мозг отключается: сердце пропускает последний удар, тяжесть воздуха резко возрастает и кажется, он не подходит под строение лёгких. Я тяну воздух, а вдохнуть не могу: слишком горький он, мерзкий, ненужный, ведь Иоанн тоже ранен, и я должна быть тоже ранена. - Инар, - парень молчит, лишь тяжело дышит, понимает, у кого из них сейчас вся жизнь перед глазами проносится, молча помочь обещает, - отвези меня в эту больницу, пожалуйста, - еле различимый шёпот в боли - самый громкий крик. И моя душа, и голос шепчут, почти умоляют, Инару руки протягивают, а Инар любезно принимает их, последним теплом согревает. - Сейчас буду, маленькая, ты только не плачь. Всё с ним хорошо будет, - ласково тянет Инар, моментально отключается и с места к цели своей защиты бегом отправляется, только бы нормально всё было. А будет ли?