***
Суббота, 23:48. Native House on Behance, Германия. (наберите в поисковике, высветится оформление дома)
Автор.
***
Склеп. Когда в первый раз попадаешь на территорию дома Иоанна, кажется, что попал в склеп. Окруженное природой сооружение полностью походит на своего хозяина, не уступает ему в пугающей красоте, и липкими мурашками остаётся на коже при первом взгляде на него. Любой, кто хоть раз здесь бывал отмечал невероятную высоту деревьев, между которыми пролилась длинная тропинка, ведущая к сливающемуся с пасмурной погодой дому. Дом, потонувший в деревьях, вросший в природу, слившийся с ней. Этот дом сделан из кортеновской стали. Дизайнеры хотели сохранить целостность с природой. Как будто никто туда не ступал, и здание появилось, когда динозавры бродили по земле. Природа живет внутри дома. Архитекторы создали Дикий Сад — двухэтажную шахту со стеклянным потолком, открывающим небо. Для полов и стен использовалась перфорированная сетка. Когда тепло, плющ и дикий виноград плетут на сетке и создают оттенки. Свет также стал строительным материалом. Искусство стало эмоционально-смысловым завершением проекта. Три скульптуры нестандартной геометрии современных художников сбалансировали объемы и сделали их целостными. Еще одна интересная особенность, это «дом дверей». Архитекторы решили, что одного входа недостаточно, и создали пять. Некоторые двери являются «секретными», скрытыми от мира. Но когда входишь в дом, который расположился на лёгком обрыве, устланным лесом и граничащий с озером чуть ниже самого дома по его другую сторону, дом оказывается другим. Если снаружи он казался холодным, пасмурная, но достаточно величественным, то внутри, хоть и тона он имеет серые, коричневые, чёрные и изредка бежевые, он кажется невероятно тёплым, словно ты один единственный в этом мире. Он сохранил свою величественность и изнутри: минимум мебели, достаточно много однотонных повторяющихся подушек, холодного цвета диваны, чёрные и деревянные столы, всё расставлено в определённом порядке, здесь нет хаотичного положения мебели, что говорит о том, что здесь живёт любящий во всём порядок мужчина. Стены здесь имеют перламутровый тёмно-серый оттенок, и никогда белый. Здесь всё сохраняет свой невообразимый холод, почти кажется, что даже сердце замерзает, но чёрный матовый камин, плед на сером угловом диване, чёрные и бежево-кофейные подушки, разбросанные даже на полу, кружки кофе на мраморно-белом столике с деревянными ножками. Матовая чёрная кухонная гарнитура, такой же матовый стол рядом с гарнитурой, обставленный «BUTTERFLY CHAIR»-стульями, имеющими белое основание, но деревянные ножки. Внутренний и внешний мир этого дома словно контактировал. Природа плотно сплелась с современной обработкой дома, создав сильный контраст, который ещё и граничил с частой пасмурностью этих лесов. Этот дом, как живой. И однажды попав сюда, уходить не хочется.***
— Я не ожидал здесь тебя увидеть, ещё и в такое время — удивлённо воскликнул Иоанн и, разведя руки в стороны для объятий, пригласил в них вошедшего друга. — Ты единственный знающий о моём местоположении и так этим пользуешься, Киану, — широко улыбнулся Иоанн, проходя в глубь дома и приглашая туда Киану, после того, как последний снял пальто и отдал его прислуге, не забыв поблагодарить миниатюрную куклу-горничную, размером, наверное, с горошинку, с кучерявыми волосами, отдающими запахом кофе, да и цвета такого же. Она была худа, с мешками под глазами и потухшей улыбкой. Многие засматривались на неё из-за необычного цвета кожи и пышных волос, когда она работала в кафе, ей надоело быть под пристальным взглядом, и теперь она уже работает в доме одного из богатейших мафиози Германии, подаёт ему кофе и невольно, всё же, ловит взгляды, но не похотливые, а скорее нежные, жалеющие. — В любом случае, нам ведь есть о чём поговорить, — Бабкок младший хоть и улыбается, но тон голоса у него достаточно серьёзен и суров, что совершенно не сходится с глазами, наполненными сегодня теплом и некоторым счастьем. В Киану вообще всё противоречит, Иоанн это замечал. Взять хотя бы детские ямочки, когда он улыбается и напряжённый, почти рвущий кожу бицепс, когда он прописывает очередной удар противнику в лицо. — Ты хорошо устроился, — старший оглянулся вокруг себя, удивлённо смотря на друга, на губах залегла достаточно нервная улыбка, можно сказать, даже нервная усмешка. — Не говори, что ты живёшь здесь один, я не поверю, — Киану щуриться, когда Иоанн громко хмыкнул и следом попросил подать самый крепкий, какой есть в баре, виски. — Интерьер твоей куколке вообще нравится? — Киану оглянулся, сказать, что это женское жилище нельзя, но и назвать это совершенно мужским логовом — тоже. — Как её зовут? — Кира, — такое прекрасное, но нелюбимое имя, — не стану лгать, я живу здесь со ней, — слова больно обожгли глотку, намереваясь вывернуть кадык в обратную сторону от того, как грязно и мерзко это звучит — жениться на нелюбимой, но выгодной, как это было с Теей когда-то. Иоанн лишь подумал, что уже давно не был на её могиле. — Но я не думаю, что этот брак будет всегда чистым, а люди в нём — верными, — Киану как-то грустно улыбнулся, когда присел в чёрные кресло рядом с панорамным окном, ближе к другу, уставив свой отчуждённый взгляд куда-то в горы, совершенно забыв, за каким разговором приехал. — А что, есть какая-то причина, по которой я не могу это делать? — с намёком спросил Иоанн, сам не понимая, хочет ли он слышать причину или же ему хватит одного только женского имени. Но Киану усмехается, отворачивает голову и с невообразимым непониманием смотрит в стену. Он не понимает, как можно так легко отказаться от любимых. — Ваш виски, — слабо улыбается явно уставшая горничная и ставит поднос на кофейный столик такого же чёрного цвета на тонких ножках, стоящий между креслами, на который также поставили стеклянную вазу с каким-то розовым цветком внутри. Он почти увядал, и Киану сразу же вспомнил увядающую Оливию. Киану снова благодарит горничную, а Иоанн, отмечая усталость девушки уже не первый день, мягко ей улыбается. — Мы благодарим тебя, Зена, но могла бы ты прямо сейчас поехать домой отдыхать? — с лёгкой улыбкой, как бы спрашивая, но на самом деле заставляя, попросил Иоанн, беря свой виски. — Мой водитель тебя доставит домой. — Но у меня так много дел, — проскулила Зена и поправила выбившуюся из общей массы прядь. — Это не обсуждается, — настойчиво сказал Иоанн, взглядом поглощая девушку. Она же под тяжёлым напором его глаз, сдалась, выдохнула и поклонилась прежде, чем выйти, сказав напоследок негромкое «благодарю вас, мистер Каскалес». «Идиот. Он совсем не понимает, что совершает сейчас огромную ошибку?», злится эго Киану на спокойный вид Иоанна и толкает его на то, чтобы он залпом осушил свой бокал виски, самостоятельно наливая себе следующую порцию под ядовитую усмешку друга. Нервные клетки, кажется, и правда не восстанавливаются, особенно, если учесть и то, что Киану несколько дней провёл с капризным ребёнком в одном доме, а теперь терпит закидоны своего бесящего, хоть и не особо, но младшего некровного брата, стараясь при этом держать спокойный вид, как полагает старшему. Получается у него, скажем мягче, достаточно хреново. Он не в праве заставлять Иоанна и навязывать ему что-то, но в башке обезьяна тарелками лупасит со всей мощи, предупреждая об опасности, о скором разбитом женском (да и мужском) сердце, но Киану из всех сил игнорировать пытается, на блузке хлопковой пуговице растягивает из-за того, что дышать невозможно. — Нет, ты можешь делать, что пожелаешь, — на выдохе говорит Киану и, игнорируя сощуренный взгляд Иоанна, сплёл дрожащие и чешущиеся вмазать по наглой роже пальцы на колене и откинулся посильнее на кресле. Иоанн сделал тоже самое, слегка припуская пышные ресницы, пряча там свою боль и извинения, которые так и застряли на половине пути. Теперь уже он снова смотрел на горы, но видел что-то другое. Иоанн не упустил от своих глаз такую резкую смену настроения друга, которое ему показалось странным, потому что было нервным. А нервный Бабкок — явление крайне редкое, какое-то даже опасное и страшное, с чем лучше не сталкиваться. Иоанн даже, кажется, смутно уловил причину в светлых глазах в виде образа Оливии, но постарался это проигнорировать, чувствуя, как ещё одним слабым место в Иоанне зарождается боль и её невозможно скрыть. Иоанн пытается забыть. Правда пытается, но кто сказал, что Оливия позволяет это сделать? Она сама каждый день приходит к нему во снах, её образ сам всплывает там, где совсем не надо. Это она виновата, чёртова рыжая бестия, что так сильно въелась в лёгкие, расщепляя там всё. Он помнил каждое ею сказанное слово, но отчаянно пытался забыть. Забыть ее, словно это самая ужасная страница его жизни. Самое холодное оружие массового уничтожения. Словно память о ней убьет его. Затмит разум, не позволит быть лидером и без того потерявшейся в мыслях о любимых глазах жизни. Но он помнил губы, самые ненавистные, и в тоже время самые любимые губы. Вспоминал каждую минуту вкус, желал продлить мгновенье, ругая себя за такую слабость. Помнил, очаровывался в сотый раз, понимал, что давно уже проиграл собственными стараниями начатую с ней войну. Проиграл своим чувствам. Проиграл, с чистым сердцем отдав ей трон, и сам же перед ней склонился. Понимал ли он что? Понимал ли, что ведает? Нет. Просто поддался чувствам. Снова стал уязвимым. Ему бы к Богу обратиться со словами: «Не ведаю, Боже, что творю», но и сам Бог здесь бессилен. Он не особо верит даже, что уж говорить тогда. Но когда он наконец забывал, то рычал подобно раненому зверю, словно смысла жизни лишился. Как безумный метался по всем углам, буквально рвал сдерживающие цепи, а под конец, когда сил уже не оставалось, молил ее наконец отпустить его, забрать всю себя из его памяти, дать ему спокойно дышать. И каждый раз, когда почти забыл, он вспоминал по-новому. А она и не забирала. Эта рыжая сволочь так и сидит ядовитой змей в памяти, отправляя там все своими токсинами. И больно, и стыдно, и выть хочется. Хочется убить, задушить, сжечь ведьму, которая глазами, улыбкой очаровала. Рыжая. Та рыжая. Та, в прямом смысле, самая бесстыжая. Самая терпкая, самая важная. Самая нужная. Таких, как она не любят. Таких уничтожают, чтобы самим не исчезнуть. Таких может и любят, но такой любовью, которую даже мазохизмом и садизмом не назовешь. Слишком слабое название. Слишком слабое для названия тех чувств, которые он испытывает к ней сейчас. Страшные они, эти рыжеволосые ведьмы. Ей богу, страшные. Страшнее некуда, такие, что даже в дрожь кидает. И не понятно, то ли от страха, то ли от желания Но Иоанн должен держаться. Каждый день узнавать новости, что прокурор всё так же ищет, что силы полиции и прокурора растут, что «Мистер Каскалес, на нашей стороне становится меньше соратников», но сказать честно, уходят из общины слабые, но вот основные силы, как верные псы следуют за общиной, которую в скором времени возглавит Иоанн Каскалес. Но не эти новости он желает услышать, но также, как и желает — боится. Боится увидеть счастливую Оливию под руку с богатым предпринимателем, боится, что те заявят о своей свадьбе, он боится, что, не дай Бог, они проведут прямую трансляцию этой свадьбы, он тогда вообще от телевизора не отойдёт. Он желает её увидеть, но ещё и невероятно сильно этого страшиться. «Хотя сам скоро женишься», укоризненно кидает эго, которое, если раньше держалось молодцом, то теперь вместе с первой личностью Иоанна чахнуть стало. И от этого совсем не легче. А Киану всё смотрит в пустые, холодные горы, и, кажется, сам охлаждается. Красиво? Да, безусловно, без лишних сомнений. Но Киану вспоминает Оливию и ему автоматически становится больно. Вспоминает Оливию рядом с Иоанном и буквально самого себя дотла сжигает, потому что сделать ничего не может. Никак помочь не может, никому из них. Боль не спрашивает разрешения, она просто есть, она сама приходит, когда ей хочется, и Киану от этого, как лидеру, как смотрящему и несущему ответственность, ни капли не легче, он сам ломается порой, а восстановиться гораздо труднее. Он, привыкший к постоянной ответственности, и сейчас он, кажется, потерян. Но тут же Киану со вздрогом отмечает движение по правую руку и замечает трущегося о свою руку уже знакомого пса. — Князь, а ты каким тут судьбами? — улыбается Киану и оглаживает острые ушки пса, когда тот укладывает морду на его колени. Нежное животное, если только не злить, как и хозяин, собственно. — Честно сказать, по нему, — он взглядом указывает на Князя, — я скучал больше, чем по тебе, — а затем смотрит на слабо улыбнувшегося Иоанна. Виски теперь уже Киану пришлось поставить, потому что пёс потребовал к себе больше внимания. В глазах Иоанна грусть и боль, а ещё там злость, разочарование в самом себе, и этого не скроешь. Но вот проигнорировать можно. Киану старается игнорировать, но чувствую сам, как тяжелеет воздух. А это Иоанн так дышит глубоко, боится, что задохнётся. Пальцами в подлокотник мягкий вцепился и почти рвёт дорогую ткань, но, замечая укоризненный взгляд друга, расслабляется. Ему больно. Больно. Больно. Почти невообразимо больно. Кажется, что болевой порог уже своего максимума достиг, а боль всё дальше рвётся, не позволяя Иоанну спокойно вдохнуть или выдохнуть. Всё тяжелее, тяжелее, будто за окном не горы высокие, а ад полупламенный. — Я закрою на всё глаза, — уже хрипло начал Киану, не желая портить момент саморазрушения, — но от самого себя ты это не скроешь. Не скроешь, не забудешь, не заколотишь в гроб, а потому медленно в этом омуте и потонешь, и это «всё» заколотит в гроб уже тебя, — Иоанна дёрнуло, он мысленно визуализировал свою боль, которая забивает последний гвоздь в крышку гроба, отчего стало так тоскливо, даже не больно, сколько тоскливо, ведь никогда бы он не подумал, что его боль имеет оливие лицо. — Ты, кажется, приехал насчёт серьёзного разговора, — меняя тон, произнёс Иоанн. Киану слабо улыбнулся в тусклом свете ночника, и уже не так рьяно отпил виски, чувствуя, как кровь по венам мчится с меньшей скоростью. — Я слушаю, — оповестил Иоанн из-за нависшей напряжённой тишины. — Появился парень, открыто заявивший на заседании, что претендует на главенство твоей корпорации, сказав, что её директор на сегодняшний день слишком слаб в своей деятельности, — как ни в чём не бывало Киану стал вытаскивать папки из поднесенной прислугой сумки-портфолио. — А вы ему сказали, что глава тот же, имя другое? — хмыкнул Иоанн, представляя, как утилизирует мусор, покусившийся на собственность Каскалеса, такое даже другим Каскалесам воспрещено. — Я думаю, что Александр и без тебя это знает, — уже смеясь каким-то надорванным смехом, Киану кидает не особо толстые папки на столик, те, слегка проскальзывая, останавливаются прямо на краю, рядом с Иоанном, который, услышав, имя брата, резко напрягся. — Он, конечно, молодец, сменил имя, возраст страну, даже представителя себе нашёл и волосы окрасил, чтобы тот от него на заседания общие ездил, — от этого представителя мы-то и услышали о том, что теперь наш Алекс — претендент, так как имеет достаточно сил для свержения главы. Ты знаешь, комиссии хватает причины «достаточно средств и взяток для Вас», — Киану пренебрежительно фыркнул. — Александр же, чтобы нам на глаза не попадался, скрыл местоположение своей страны в документах, написал поддельное имя, но мы-то умнее, Тилль сразу пробил имя, нашёл фото, мы тогда очень сильно удивились, увидев твоего брата, — Иоанн чуть было не разорвал страницы папки, услышав лживое «брата», никакой он не брат. — Правда страна проживания не расшифрована, но программисты уже работают над этим, — без умолку тараторил Кину, пока Иоанн пролистывал дело «Роберта Доуласа», на одной фотографии один человек с именем Роберт, когда на самом деле обычный Алекс, а на второй представитель того самого Роберта — Джордж, вот с ним-то Иоанн и хочет поговорить о местоположении брата, который, мало того, на Оливию позарился, теперь уже и на бизнес. — Ты стал хуже о нём отзываться, — удивился Иоанн. Киану всегда составлял нейтральное мнение о людях, и не важно, плохие они или хорошие, а сейчас говорит так, как говорит Иоанн после узнанной от отца правды. А точнее, о том, что Александр — больной маниакально помешанный ублюдок. Навязчивое ощущение, словно и Киану знает о брате Иоанна, его подростковом косяке, но это ведь бред, такого ведь быть не может. Киану просто зол, просто чувствует врага, силы на которого не особо хочется тратить. Иоанн в какой-то степени его понимает сейчас. — Я отзываюсь плохо о тех, кто пытается навредить мне или моему близкому окружению, — Киану хмурится и щёлкает пальцами, что говорит о внутреннем напряжение. — Не думаю, что он представляет угрозу, — Иоанн также нахмурился и лениво сбросил папку на пол, позволяя псу её растерзать. — Хоть Алекс и сильный, но я куда сильнее, и ты, Бабкок, тоже, — Киану потёр переносицу на слишком пугающую уверенность друга и криво улыбнулся. Киану как никто другой знает, к чему такая уверенность приводит. — Никто не спорит, но будь осторожен, у него тоже немалые связи имеются, — Иоанн это знает, а ещё знает, что каким бы уродом не был его «брат», он силён. Единственный, кто может побороть Иоанна, если пожелает, Александр, но пока Алекс не пытался этого сделать, а Иоанн и не думал об этом. — Мне куда интереснее, почему Александр скрывался столько месяцев, а тут резко выплыл наружу. Бред какой-то, — Иоанн прищурился и уставился вдаль, словно искал в горах ответ. Если Алекс так сделал, то это явно имеет скрытый смысл. Иоанн знает одну из этих причин — съедающий Алекса страх. Но, если бы он боялся, он бы тем более не стал бросать вызов Иоанну. — И знает ли он вообще, где я сейчас? — Я думаю, что он в любом случае знает, что ты в родовой мафиозной общине, и знает, что ты оставил при себе свой бизнес под другим именем, он словно бросает тебе вызов, но почему и зачем? — Киану посмотрел на папку, которая больше теперь походила на лоскутки. Иоанн только сейчас вспомнил, что его сердечный друг никак не знает о том, что Александр, собственный брат полнейшая предательская и больная ошибка, которая могла случиться в жизни Каскалеса. Что это Алекс чуть не лишил Иоанна воздуха, а таким мразям нет места на одной планете с младшим Каскалесом, он просто не позволит. — Я думаю, что у нас с ним личные счёты, — Иоанн крепко сжал стакан с почти допитой янтарной жидкостью, что послышался даже треск достаточно плотного материала. — Он думает, что ему всё сойдёт с рук, но он ведь не думает, что ещё чуть-чуть и я начну открыто действовать уже под своим именем, и его скрытый пункт страны резко окажется вседоступным, и тогда-то я до него доберусь, — ядовитая ухмылка отравила даже Киану. Он поёжился и с недоверием взглянул на друга, не понимая резко сменившегося настроя. — Что изменилось, Иоанн? — негодует Киану и громко ставит стакан на кофейный столик. Иоанн незаметно вздрагивает, но к другу поворачивается со спокойным вопросом на лице. — Ты так почитал брата раньше, а теперь что… — Вот именно, что раньше, — спокойно говорит Иоанн, чувствуя, как внутри него собаки лают, а вода корабли души затапливает и под воду утягивает. — Сейчас многое изменилось, а рассказывать нет времени, скоро она вернётся домой, — Иоанн редко звал свою будущую жену по имени — Кира, Киану и вовсе не запомнил её имени, потому что слышал всего-то один раз. Каждый раз, когда Иоанн произносил её имя в качестве «ты моя жена», «наше будущее с Кирой будущее», ему обжигает губы, сердце, лёгкие, гортань. Словно он запустил через рот самый мощный яд и никак не вывести его. Иоанну легче сказать «ты» или «она», нежели озвучить неласковое имя. — Ну раз «она» скоро придёт, — Киану сделал акцент на женском местоимение, — то «мне» уже пора, — Киану ухмыльнулся, оставил свой виски недопитым и плавно поднялся с кресла, но Иоанн не слишком-то и расстроился, если брать в учёт и то, что вот-вот домой вернётся Кира, и её возможно слушать только будучи пьяным. — Рад был свидеться, — искренне улыбается Иоанн, когда друг уже в пальто и обутый стоял на пороге и крепко пожал руку. — Заезжай чаще, можешь даже не один, — вдогонку кинул Иоанн, и Киану отчётливо видел, как друг ему подмигнул. — Как только, так сразу, — улыбается уже в машине Киану, и следом машина трогается с места, двигаясь обратно в Берлин по заснеженной дороге. Иоанн же остался стоять на пороге, отчётливо понимая, что это не на улице сейчас холодно, а в его душе, которая, кажется, уже гнойной корочкой покрылась и тронь её — она сразу же лопнет, забрызгает всё вокруг гноем и заразит болью. Иоанну бы про эту рану с коркой забыть, а он только и делает, что раздирает её ещё глубже, почти ножом ковыряет, сам плачет, но без боли этой никак не может. Сам себе боль, конечно, причиняет, но по-другому не хочет. «Лучше так, чем никак», оправдывается эго, когда своё горе и больную душу Иоанну скрывает в недопитом киановском стакане виски. Он устало плюхается обратно на кресло, повидавшее уже достаточное количество лиц, поворачивает голову к соседнему и там видит, как любимые игривые глаза смотрят в ответ, улыбаются, дарят тепло, даже если они просто мираж и больная игра фантазии, они остаются для него самыми настоящими, самыми родными и живыми. «Я так скучаю по тебе», кричит в сотый раз в себе Иоанн и чувствует выступающую наружу боль. Она слезами в глазах скапливается, а на волю не может — не дозволено. Она через кожу сочится, как кровь. — У нас кто-то был? — с прохода кричит Кира, снимая по пути каблуки. Красивая, статная, но не та. Она всё ближе, а в нос ударяет приторный запах духов. — Я скучала по тебе, — не тот голос, что шепчет над ухом и не те руки, что обхватывают широкие плечи, прижимая к груди. Оливия моментом с кресла исчезает, переносится обратно в холодное сердце.