Частный район города Берлина, Германия. Теперь передача текста в основном будет от автора, для передачи чувств всех персонажей.
День за днём. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. И, кажется, становится легче. Но может это только кажется? Стоять и смотреть в глаза тому, кто предлагает помощь. Не знать, как взять протянутую ладонь в свою, чтобы наконец ощутить лёгкость. Смотреть на длинные мужские пальцы и кусать губы от незнания. Почему-то вспомнилось… «Она протягивала ко мне руку, которую я не знал, как взять, и поэтому поломал ей пальцы своим молчанием.» У Оливии с Дрейком что-то подобное, но обратное: это она ему пальцы ломает, а он терпит, сжимает челюсти, чтобы ненароком не зарычать и не отпугнуть рыжую. — Ты думаешь, что сможешь? Думаешь, что такая сильная? — Дрейк возвышается над Оливией и слабо усмехается, почти придавливая своим весом загнанную девушку в стену, ловя редкое дыхание на своей шее и плотно прикрывая глаза от обжиганий этим дыханием кожи. — Да, — Олив сглатывает, когда понимает, что сказала это громче нужного, — я хочу верить в это, — уже тише говорит Оливия, истинно веруя в то, что голос её не подвёл. Но она ошибается: её голос совсем слабо дрогнул, но Дрейку хватило, чтобы услышать и вздрогнуть. Она такая сильная, точнее, хочет быть, но он видит, как она сдаётся. Каждый день он наблюдает её новые поломки и, словно он гаечный ключ, старается подкрутить её выкручивающиеся болты, но те, сволочи, начинают ржаветь. — Ты врёшь, — шёпотом говорит Дрейк, опаляя своим горячим дыханием кожу, а своими словами — сердце, а Оливия сто раз успевает умереть и воскреснуть от мягкой улыбки Дрейка, которой он словно говорит: «Я ведь читаю тебя, идиотка». И правда, идиотка. Сейчас ей было как никому и никогда страшно, но в тоже время безразлично на последствия этого разговора, даже, можно сказать, дрейковского монолога. Но очень больно. Больно от его слов, которые режут хуже точеных ножей, парень бездушно вонзает в гибкую спину ножи и стрелы, сам того не зная. Парень нашёл оливьину ахиллесову пяту, чёртово слабое место и теперь беспощадно туда пускает стрелы и камни, сам того не понимая. — Ты думаешь, что тебе будет лучше, если ты будешь каждый раз его вспоминать? — светловолосый был недоволен и обижен. Обиду он тщательно сейчас скрывает, но вот недовольство скрыть не получается. Обида не на то, что она так крепко привязана к чёртовому Каскалесу, которого он автоматически ненавидит, а на то, что Оливия, как слепой котёнок жмётся к Дрейку, лишь потому что ищет в нём защиту. Вот и всё. — А тебе ли не всё равно? — вспыхивает темноглазая. — Почему ты сейчас со мной, если тебе уже звонила твоя девушка? — резко (по крайней мере резче, чем она хотела) выпаливает Оливия, на что она скукоживается, завидев строгий и помутневший взгляд парня напротив. Смелости в следующий раз не хватит сказать, и пусть сейчас она зажата, придавлена, но обида кипит в ней, развязывая при этом язык. — Ты не понимаешь меня! Я не смогу забыть его, если вы все постоянно о нём будете мне напоминать! — она вновь пытается оттолкнуть парня, чувствуя поднимающуюся на поверхность ярость и подкатывающие слёзы бессилия. — Вот и всё! Отпусти меня! — она вновь и вновь пытается выйти из стального захвата, но это становится труднее, когда Дрейк перехватывает тонкое запястье и тянет на себя, вдавливая уже не в стену, а в себя. Она чувствует быстрое сердцебиение парня в районе ключиц, когда упирается своим телом в его. Кажется, что сейчас её сердце перестало биться и упало куда-то в пятки. Высоченный Дрейк сейчас сжимает в своих тёплых руках и словно защищать обещает, а у Оливии сердце на части рвётся, ей помощь нужна. Она всхлипывает и в широкую грудь Дрейка носом тыкается. — Я пойму тебя, — тёплое мужское дыхание опаляет ушную раковину, отчего по телу Оливии бегут то ли приятные, то ли не совсем мурашки. Не зная, что сделать, она продолжила стоять, как бревно, и всхлипывать и очухалась только тогда, когда парень настойчивее к себе прижал, изъявляя желание, чтобы и Оливия его обняла. — Я пойму, но ты только попроси, — поглаживая тонкий стан, шёпотом попросил Дрейк, впервые и навсегда себе доказав, что солнце всё же имеет запах. Запах чая с манго. Сладкий, тягучий, но яркий и бьющий горячим ключом в нос. Такой, какой обычно с первого раза любить начинаешь и вечной любовью делаешь, вкусам после никогда не изменяешь. Кажется, что теперь Дрейк не пройдёт мимо лавок с чаями разных вкусов. Нужный он сразу найдёт. Он не испытывает к Оливии любовных чувств, но чувствует, что ещё немного и испытает. Она доводит его до белого каления, заставляет его буквально рычать от негодования, но одна её улыбка и всё, достаточно ненависти, место есть только для нежности. Отчего становилось мерзко от самого себя, ведь он у него уже есть девушка. Не то, что любимая, но желанная почти до боли и верная, не то, что он. Не являя из себя святого, дела Дрейк совершает такие же. Он не проповедник, именно поэтому может себе многое позволить. Но не может позволить себе что-то испытывать к Оливии. Не может, но его собственная система прёт против него же с яростным криком «Хотел изменений в жизни? Получай!». Эта сбившаяся система буквально бьёт с размаха по лицу, не разрешает Дрейку даже отбиваться, связывая руки нежной улыбкой Оливии, которая, сама того не подозревая, буквально перекрывает все пути отхода Дрейка. И тогда он сдаётся, позволяет светлым глазам себя окутать, а рядом с Оливией в этот момент стоит высокий профиль девушки, который так же сильно манит своей тонкостью и изгибом плеч. Профиль его девушки, имя которой он Оливии сказать не решается. Этот профиль не больше, чем ошибка его разума, просто иллюзия из-за разыгравшейся совести, но этого достаточно, чтобы Дрейк в растерянности от самого себя смаргивал и отходил от Оливии максимум на пять шагов, как и она от него, но на десять. «Я к ней пять, она от меня десять» Но приходит новый день и расстояние между ними становится меньше. Что пугает, одновременно с этим завораживает и отталкивает, манит и вызывает рвоту. Дрейк потерян: знает же, что обнимать Оливию — смерти подобно, а затем идёт его же возрождение в новом цвете. Он пытается сказать себе, что Оливия просто подруга, но сам себе не верит, смеётся над собой же почти до упаду, связки срывает, но собственную глупость оправдать всё равно пытается. Он не любит Оливию, нет, наверное, просто не хочет или боится. Не хочет, но не может самому себе противиться. Тому внутреннему себе, которое кричит, что Оливия тот самый свет в конце тоннеля. Или же тоннель, в который свет никак просочиться не может. — Я прошу. Дрейку такой скромной просьбы хватило. Он сам себя ненавидит за то, что делает и поэтому обещает, что Оливия не просто, чем подруга. Никаких чувств. Он слепо будет верить своей силе, которая и удерживает его сейчас, чтобы с дуру не шибануть головой Оливию об стену и не заорать, что она слепая идиотка, и не видит перед собой человека, готового за неё любую напасть на себя принять. Но ведь не обязательно это называть чувствами? Да и он не любит, потому что вечерами, рядом с девушкой Оливию не вспоминает, скорее просто привязан. Оливия прижимается к парню, не понимает сама, зачем это делает, скорее всего защиту ищет, которую не так давно потеряла. Но руки сами тянутся к тому, кто понимает, кто сам поддержку предлагает и оказывает. А сердце пропускает удары, когда глаза начинают слезиться с любимым, не покидающим её сердце даже спустя несколько месяцев образом. Она лицо прячет, хотя знает, что Дрейк давно уже всё заметил. Она встретила Дрейка случайно, эта встреча и вовсе не должна была случиться, не приди она за покупкой машины в элитный автосалон, где Дрейк — тот самый прокаченный и невероятно красивый консультант с тонким галстуком и лакированными туфлями из снов малолеток, да и из снов состоявшихся женщин тоже. Как бы то ни было, Дрейк являл из себя прекрасно созданное творение искусства. Так сказать, скульптура из груды мышц и очаровательной улыбки, которая свела не одну женщину с ума, пока Оливия усмехалась, перебирая ногами по прозрачному полу и слушая слова: «А какой цвет салона пойдёт моей машине больше» где-то в сторонке у дорогих иномарок. Но каким бы красавцем и удалым молодцом Дрейк не был, она ни на миг не забыла об Иоанне, о своём личном предателе, даже когда Дрейк стоял очень близко, придерживая дверцу машины для Оливии, она думала лишь об одном человеке. И пусть она купила машину себе, чтобы сосредотачиваться за рулём на дороге, а не на лице Иоанна, мелькавшим во всех витринах, но с машиной появилось столько воспоминаний поцелуев, разговор и просто нежных взглядов, что Оливия даже пожалела. Единственное спасало, дружба с Дрейком закрепилась, когда он оформлял документы на машину, помогал с цветом, салоном и в обеденный перерыв даже выпивал по чашечке кофе с Оливией, являя из себя идеал мужчины. Оливия выдыхает и крепче к крепкому торсу жмётся. — Прости, — Дрейк не слышал точно, что она сказала, но сам додумал, почему и прижал её чуть сильнее, словно подругу, но сам смеясь на слова «Оливия просто подруга». Оливия почувствовала тепло и искренность, поэтому расслабилась, прикрывая глаза. — Давай уже наконец забудем о нём, — Дрейк обнадёживающее улыбается и берёт Оливию за плечи, отодвигая, чтобы видеть её размытый в последние месяцы взгляд. Она не задумывалась о том, чтобы любить кого-то помимо Иоанна. Она бережно сохранила его образ в своём разуме, границы и черты светловолосого до сих пор являются её успокоением, желанием улыбаться и верить в то, что не всё потеряно. Что всё ещё хорошо, и лишь когда сигарета в руках Оливии, она принимает суровую реально на себя, понимая, что «Нет, ничего уже не будет, Боско, просто успокойся». Тогда девушка устало выдыхает оставшийся в лёгких никотин, закрывает глаза от эйфории, и понимает, что выхода нет, а рассвет уже был и теперь осталось претерпевать закат. Закат чего? Непонятно. Оба стоят и не любят. Или верят, что не любят. Просто успокоение друг в друге ищут. Какой-то бал лицемерия глаза в глаза.***
Ветер за окном никак не утихает, придавая территории дома Каскалеса ещё более мрачный вид, создав некоторое подобие дома девятнадцатого дома с современными вставками. Да и в общем, всё в этом доме граничит между старым и новым веком. Снаружи так мрачно, но внутренность дома поражает своей простотой и уютом. Садовник давно закончил со своей работой, равняя даже ранней слегка присохший газон и кусты, а дорожка начисто выметена. Деревья в тени поднимающегося солнца слегка покачиваются, отчего у Иоанна туманные мысли. Каскалес младший стоит у окна в один спортивных штанах и попивает крепкий кофе, который он сварил сам, специально поднявшись для этого раньше обычного. Его голова напряжена после тяжелой ночи, проведённой за бумагами, и даже обнявшая его со спины ночью Кира никак не спасла. Даже наоборот, лишь сильнее напрягла и не позволила ему спать, отчего ему осталось лишь прожигать себя до дыр в холодных женских руках. — Вроде бы утро, а ветер так разбушевался, — сонно тянет Кира, целуя мочку уха будущего мужа, который с трудом натянул улыбку на помятое от бессонницы лицо. Он, не разворачиваясь к девушке, обхватил её руки на своей талии, потирая нежную кожу большим пальцем, но в душе ощущая лишь холод и пустоту от нелюбви. Его взгляд такой же изучающий скользит по территории, а Кира, поняв, что от мужа нежности не дождётся, становится рядом, заглядывая в окно и вонзаясь руками в крепкое предплечье Иоанна. — Здесь так мрачно, — недавно окрасившаяся в кроваво-красный Кира морщится и свободной пятерней зачёсывает волосы назад. — Когда мы переберёмся в город? — она с мольбой смотрит на напряжённое лицо и сжимает губы, когда в ответ слышит тяжёлую тишину со стороны светловолосого. Кира так хочет верить, что Иоанн хоть одним граммом своей души любит её, но его действия, его лицо, поцелуи говорят об обратном. Она разрывается каждый день, выбирает лучшие ткани, выглядит рядом с ним, как снятая с обложки модель. Иоанну завидуют все мафиози, все их правые руки, мечтают быть с Кирой, но Кира примеряла фамилию Каскалес и никакая другая ей совершенно не нужна. Она верит, что он полюбит со временем. Она сколько угодно готова ему времени дать, обещает ждать хоть до своего последнего выдоха, лишь бы толк от этого был. Именно поэтому она подходит к Иоанну, прижимаясь своей кровавой макушкой к мерно поднимающемуся плечу, ловя на своём тяжёлое обжигающее дыхание. «Гребаные оттенки красного, и рыжий вместе с ними!», Иоанн в душе кричит, бьёт всё, кожу полосует, но снаружи, как скала непреклонен и даже не обращает внимание на Киру в короткой шёлковой сорочке, на автомате переводя свободную руку на её талию с упругой кожей. Иоанн любит этот дом и переезжать не собирается, пусть оно и далеко от цивилизации, но здесь его душа обретает долгожданное спокойствие и облачное небытие, сливающиеся с прекрасным женским (пусть и нелюбимым) полом и хорошим виски. — Ты не спала почти, — холодно говорит Иоанн, ставя пустую кружку на столик и подталкивая Киру к чёрному дивану. Девушка на него непонимающе смотрит, но, когда тот мягко целует её в лоб, успокаивает и поддаётся рукам Иоанна, который укладывает её на диван. Но он хочет её уложить, не потому что заботится, а потому что тошнит от того, что он Киру обнимает утром, а не рыжее и веснушчатое счастье, улыбающееся шире любого ребёнка. — Ты приляжешь со мной? — девушка слегка приподнимает махровый плед, которым укрыл её Иоанн, приглашая к себе и ёрзая на диване, чтобы освободить Иоанну место. Иоанн улыбается на детский взгляд Киры, отбирает у неё край пледа и укутывает красноволосую посильнее, снова чувствуя разъедающую пустоты и чувство того, что он самый настоящий ублюдок и предатель, не заслуживший никакого прощения. Кира смиряется с отрицательным покачиванием головы Иоанна и молча наблюдает за ходящим по гостиной женихом, замечая, как от бессонной нервной ночи из-за работы Иоанна проваливается в сон. Иоанн видит, как Кира борется со сном, но просьбу забывает, как только в комнату входит Калеб. — Калеб, ты так рано сегодня? — Каскалес взглянул на часы, говоря тише обычного, отмечая внезапный приход приставленного к охране Оливии человека корпорации Каскалес, сливающего информацию Иоанну о самом важном его человеке. — Что-то случилось? — Иоанн насторожился, поглядывая на вздрагивающую Киру, но говорить при ней нет никакого желания, именно поэтому он кивком головы приглашает в свой кабинет, оставляя негодующую, но присыпающую Киру в одиночестве. Раз Калеба приход такой внезапный, значит существуют и причины для этого. Калеб плотно прикрывает двери кабинета Иоанна, а точнее, комнаты, выполненное в стиле всего дома и напоминающее больше зону отдыха с большой библиотекой со стеклянными полками и огромным окном, не покрытое никакой шторкой и занавеской. — Прошу простить, что потревожил, — несмотря на то, что разговор Калеб ведёт с начальством, его тон серьёзен, требователен и даже в какой-то степени бросающий вызов. Но Иоанн знает характер своего лучшего охранника, а поэтому самые важные дела посвящает именно ему. Иоанн проходит к столу, где стоит бутылка бренди, но напряжённый вид его сотрудника наталкивает на мысль, что этот прекрасный бренди вместе они уж точно не разопьют, поэтому он присаживается на кресло, сверля Калеба взглядом. — Я слушаю, — негромко говорит Иоанн, отпивая большой глоток из прозрачного низкого стакана. Калеб жмётся, закусывает губу, словно сомневается, и Иоанн настораживается, отмечая нестандартное поведение мужчины. — Калеб, — более настойчиво просит Иоанн, не сводя томного взгляда с хмурого калебского лица. — Мисс Боско купила достаточно опасный гоночный автомобиль. При моём вопросе, для чего он ей, я услышал, что он предназначен для того, чтобы юная особа наконец отвлеклась, — с каждым словом Иоанн напрягается, сжимает крепко стакан с бренди, сжимает губы и хмурит на переносице брови. Так становится тяжело дышать от собственной злости и тупости. Он знает экстрим такого рода развлечений, но он не доволен любыми его аспектами. Он понимает желание забыться, сам такой же. Только и знает, что топит себя в алкоголе и сигаретах. Но гонки, машины, скорость — опасность, которой Оливия не должна быть подвергнута. Каскалес знал, что покинь он Оливию, она не останется незатронутой этой всепоглощающей и разбивающей все взгляды на мир разрушительной несбыточной любви. Она также пострадала от рук этой бешеной тётки с именем Любовь. Она также, как и Иоанн, ходит сейчас с раздробленными лёгкими и не знает, куда себя деть от бессилия. Ищет способ позабыться, но мало что помогает. И если Иоанн нашёл себя в одной молодой особе и большой коллекции отборного алкоголя, забываясь каждый день поездками к морю и бутылкой виски, стоя на самом краю обрыва, чувствуя свободу, граничащую со смертью, то Оливия нашла себя в дорогом гоночном автомобиле, который может подарить ей славу и репутацию. — И парень — Дрейк Остерман помог ей определиться с автомобилем, — Иоанн непонимающе смотрит на охранника, как бы спрашивая, зачем тот это сказал. — Ах да, с этим парнем у них достаточно тесная… связь, — на словах «тесная связь» Каскалеса младшего дёрнуло, и тот с диким желанием придушить кого-нибудь от греха подальше поднялся, отходя к окну и до хруста сжимая стакан с янтарной жидкостью. Он свободно заменил Оливию, но вот ей почему-то этого нельзя делать. Он против. Иоанн категорически против, чтобы кто-то касался Оливии своими руками, которые Иоанн непременно сломает, отрубит и в подарочную упаковку сложит, чтобы как презент на своё день рождение наблюдать и жизни радоваться. Иоанн эту ревность сейчас ненавидит, но с достоинством вынашивает. Челюсти стискивает почти до трещин на костях и судорожно по оконному стеклу взглядом мажет. Он никого, кроме себя рядом с чёртовой Боско не видит. Только его глаза могут на неё смотреть, а остальные выжечь нужно. Он не верит, хочет не верить, что его Оливия забывать начала. Неужели, так же, как и он себя в случайных людях сжигает. Два тупых великомученика. — И насколько тесная у них связь? — Иоанна ненависть к этому самому Остерману в самой глотке кипит и все ткани обжигает. Он еле лыко своё вяжет, трясущейся от нервов рукой находя пачку сигарет в кармане. — Давно ли это самая связь? — Калеб состояние начальника своего видит, но почему-то не удивлён. Почему-то с самого начала знал, что такую реакцию и увидит, поэтому спокоен сейчас и непреклонен. Он знает, что два идиота любят и сам связующим у них работает, тратя часы на переезд по несколько часов от одного к другому. Иоанн достаёт зубами сигарету и подкручивает кончики, глубоко затягиваясь сигаретой и чувствуя, как лёгкие наполняет тяжёлый дым. Но легче никак не становится, злость никуда не пропадает. — Вплоть до просмотров сериалов вместе и того, что он обучает её езде на хуракан, — Калеб смыкает руки за спиной, ведя по напрягшейся спине Каскалеса взглядом и сам из-за этого напрягается, сжимая руки в кулаки. — Понятно, — Иоанн судорожно выдыхает и выпивает залпом свой бренди. Он думал, что скроет своё состояние от чужих глаз, но, когда развернулся и встретился с понимающим взглядом Калеба сразу понял, как провалился и натягивать маску нет уже смысла. Но Иоанн всё равно её натягивает, да поплотнее, чтобы наверняка, когда суровым взгляд делает, а сам чувствует, как внутри уже зверь всё полосует, и этого самого Дрейка завалить потом сам себе обещает. — Больше ничего? — Иоанн терпит, говорит спокойно, даже как-то могильно, что температура в комнате падает. Он слой с зубов уже снял своим натиском, в дёснах дискомфорт жуткий, так, что расчесать хочется, но Иоанн стакан ставит и руки за спину уводит, там их в кулаки сжимая. — Угрозы приходят до сих пор, — Калеб хмурится, добивая последним, самым точным ударом в солнечное сплетение. — Оливия тщательно пытается это скрывать, но она не знает, что мы имеет доступ ко всему её телефону. Мы проводим собственное расследование, кто это может быть. Иоанн знает, но почему-то не говорит. Знает, что это может навредить Оливии, но молчит, как партизан. Ему особенно страшно за Оливию, но он хочет так же отомстить. Иоанн знает, что это Александр, но скроет это. Поможет Александру остаться не под арестом, но поможет ему оказаться в могиле. Поэтому он кивает охраннику, и Калеб удаляется, оставляя напряжённого сегодняшними новостями Иоанна одного. Иоанн знал, что Калеб что-то скрывает, но не знал, что это покупка гоночной опасной машины и новоприобретённый друг Дрейк. От представления того, как Дрейк нежно обнимает Оливию становится тошно, он почти верит в то, что она полюбила другого, но почему-то потом вспоминает свою бунтарочку Олив и заранее знает, что на слова «Люблю тебя, Олив» услышит «Я тоже». Но, сука, не легче.***
Легкий школьный ветерок приятно обдувает разгорячённую от постоянного стресса кожу. Казалось, что Оливию уже никто не спасёт, даже она сама не справляется. Каждый день, как пытка и как выживание. Выживание против самой себя. Той, что тянет на дно, не позволяет выплыть из омута собственной горечи и односторонней любви. Как бы Оливия не старалась, её внутренняя боль сильнее, и она разрывает. И когда она успела его полюбить? Зачем вообще позволила. Кричала ведь во все стороны, что никогда в его сторону даже не посмотрит. А теперь почему-то она уверена, что даже на расстоянии километра его почувствует. Она ведь обещала, что никогда такого не будет, самой себе больше всего это вдалбливала. Но когда почувствовала то, что он совсем рядом, но она не знает где, то и вовсе приняла тот факт, что без Иоанна всё-таки совсем никак. Что всё-таки её мир на ком-то да строится. Но набирать его номер, бегать по гадалкам и ищейкам она больше не станет. Она так устала, считает, что всё же заслужили отдых. Отпустит Иоанна, и чёрт бы его побрал. Она ляжет, закроет глаза, отпустит ситуацию, найдёт новое занятие. Пусть экстремальное, коим раньше казалось курение, но так, чтобы образ светловолосого татуированного и самого что ни на есть нужного мигом стирался. Когда закрываешь глаза и с облегчением обнаруживаешь, что перед глазами чёрное полотно с белыми крапинками, а не дикие глаза с толикой нежности. Лживой нежности. Пусть он уходит, как в море корабли, раз сам так этого пожелал. Пусть один раз больно, чем второй и третий раз ещё больнее. Пусть не возвращается, предатель. Пусть уходит, раз не хочет, чтобы Оливия была рядом. Она не будет. Станет для него Антарктидой, заморозит ему сердце и руками своими же раздавит остекленевшую мышцу. «Кажется и правда, от любви до ненависти», девушка навязчиво усмехается, когда зажмуривается, отгоняя неприятные мысли и на автоматическом уровне уже потянув руку к сумке за заветной пачкой никотиновых убийц, но вспомнила, что в школе и отдёрнула тонкую руку со вздохом разочарования. Ещё и урок прогуляла. «Пора бы заканчивать это самоуничтожение», усмехается проснувшееся наконец эго Оливии и насмехается над слабостью девушки, которая уже и сама себя слабачкой считает. «Ну и испортилась же ты», как бы саму себя Оливия через своё эго себя и ругает, отчего достаёт пачку сигарет и в урну, скомкав, выбрасывает. Но легче не становится. Она решила. Разобьётся о скалы, но она не будет думать о нём и искать его. Пусть тело горит, пусть душа буквально рвётся на куски, она сможет. Соберёт все остаточные силы и боль в кулак и при встрече вмажет ему этим кулаком, с желанием выплеснуть обиду, боль и тяжёлое, израненное сердце. Пусть он топчет её сейчас тем, что не пишет, не подаёт знаков, молча себя из жизни Оливии выбрасывает, но ей всё равно, больнее уже не будет. Целовать, а затем, не скрепя сердцем, из жизни без слов уходить. Она растопчет его в ответ. Забудет, раздавит с холодом в сердце, сделает больно, как никогда самой себе больно не делала, пусть даже он этого не будет знать. Она будет знать это сама. Она забудет его выученный наизусть номер, заменит на чей-нибудь другой. Забудет имя, образ, чтобы как в фильмах: быстро и без сомнений. Любовь, которая имеет срок и цену. И стоит она не дороже шоколадного батончика на кассе дешёвой заправки. Пусть только попробует причинить ей ещё боли, она обязательно затопчет его, облает и обкусает. Чтобы яд болючий по венам его пустить. Обязательно, даже если до безумия любит. Почти даже до смерти. Из мыслей девушку вырывает телефон, оповестивший о сообщении. Девушка вздрагивает, чувствуя, что боль и агрессия сменяется страхом. Она даже догадывается, кто это может быть. Почти даже наизусть знает, если быть точнее. Это настолько уже привычно, настолько обыденно, что она даже сообщения этого гребаного маньяка не считает угрозами, а так, обычной дружеской ссорой, где малыши обычно кидаются игрушками, а Оливия же ловит сообщения о смерти. «Ты такая нежная, когда со своим дружком обнимаешься». Девушку в дрожь бросает, и она крепче телефон сжимает, чтобы не выронить. Нервно осматривается, потому что с ног охватывает чувство, что за ней следят. Кожа покрывается мурашками, даже пуховик не спасает от пробравшегося под кожу мороза. Кажется, что он там и останется. Ей дышать труднее, и кажется, что температура только тела выше, а мороз буквально обмораживает мышцы изнутри организма, отчего девушка столбенеет. Как быть и что делать? Остаётся только закрыть сообщение. Закрыть сообщение, закрыть глаза, закрыть сердце и терпеть, тратя на это последние силы. Не удалять, чтобы напоминать себе порой о том, что она живёт под прицелом каждый день. Однажды её сердце уже прострелили, кажется, что второй раз уже не так страшно. Она может быть расстреляна прямо на улице. Но это не сравниться с тем, что сейчас на душе. И на остальное как-то плевать, плевать, хоть и безумно страшно умереть вот так, неизвестно от кого. — Мисс, уже пора домой, — неожиданно от мыслей меня отвлекает подошедший в темных очках Калеб. Я вздрагиваю, уверенным взглядом окидывая охранника, который стал уже совсем как лучший друг, не только охраняющий мой дом, но и подкуривающий мне сигареты, делающий мне чай и отгоняющий людей, когда совсем в тягость. — Машина готова, ваша, — только сейчас я увидела в школьном дворе гордо стоящий матовый ламборгини хуракан, который мне посоветовал Дрейк. Машина хорошая, не спорю, но к ней нужно привыкать. Мне тем более, и Дрейк бесспорно мне в этом неплохо помогает.***
— Я думаю, что совсем скоро Иоанн Каскалес отдаст тебе своё место руководителя, — сидящая рядом девушка вальяжно закидывает свои стройные ножки на мускулистые ноги Алекса и слегка целует его в щёку, обхватив его одной рукой за скулы, чтобы притянуть к себе. — Да, маленькая, но есть некоторые проблемы, — Алекс подставляется под мокрые поцелуи в щёку и шарится рукой по бедру Карисмы под юбкой. Тот самый момент из сериалов, где секретарша ещё и любовница начальника в их случае не оказалось больной фантазией людей. Здесь всё наяву, да и на таком, что любой сериал позавидует. — Например та, что Иоанн хоть и скрывается, но его бизнес до сих пор является самым успешным и быстроразвивающимся, — Александр слишком крепко сжимает бедро длинноволосой, отчего та слегка морщится и отвлекается от поцелуев, поджимая губы. — И что в этом плохого? — Карисма сокрушается. — Бизнес может и процветает, но руководитель у них слабый. Просто бизнес Каскалеса был распланирован на многие годы вперёд, у них просто много запасов. — Иоанн так и остался руководителем, — Александр в этом уверен, хоть в бумажках совсем другое написано. — Просто в бумагах он написал другую, поддельную личность, как и я, потому что он скрывается, так же, как и я. И это усложняет мне работу. Будет тяжело работать с поддельной личностью, истину которой ты точно знаешь. Но ещё тяжелее работать и что-то узнать, если я не владею архивами его бизнеса, у меня нет человека внутри его корпорации, и поэтому… — У тебя нет информации об их слабых местах, — заканчивает Карисма, принимая официальную позу и поправляя полы чёрной пышкой юбки. Она делает серьёзное лицо и закусывает губу, что не уходит от глаз Алекса, который тупит сразу же взгляд. Карисма Авербах довольно-таки умная девушка, двадцати лет, которая смогла собственным умом пробраться не только в секретарши, но так же и помощники Александра не через постель. Только после нескольких месяцев работы он стал замечать красоту Карисмы, строгий вид и необычайный ум. Он уже тогда представил их совместных детей и дом у моря. Но это невозможно, Алекс ведь женат давно. — Ты что-то хочешь сказать? — он хмурит брови, вглядываясь в почерневший взгляд девушки напротив. — Если тебе есть, что… — Я устроюсь в его корпорацию на работу, — уверенно говорит Авербах, скрещивая руки на груди и переводя глаза на хмурое лицо Алекса, который сейчас думает лишь о том, что отправить Карисму в логово врага — не самое лучшее решение, но довольно-таки выгодное. Он не до конца уверен, но что-то подталкивает Алекса. — Алекс, соглашайся, — устало тянет Карисма, недовольно хмуря тёмные брови. — Мне твоё решение не особо нравится, — хрипит Алекс и тянется за сигаретами на кофейном столике. Он не сомневается в хитрости Карисмы, но отправлять её куда-то, где нет самого Алекса для него подобно самоуничтожению или самосожжению. Всё-равно, что предавать самого себя. Для него это ненормально, если Авербах далеко. — Лекси, я справлюсь, — нежно шепчет девушка, опускаясь головой на плечо любимого и чувствуя, как его длинные пальцы осторожно мажут по тёмным мягким волосами своими нежными подушечками, заставляя расслабиться. Только она его так зовёт, «Лекси». Он после этого дышать начинает чаще, да и вообще дышать хочется, словно вот-вот и воздуха не хватит, а он так нужен. Именно, когда только из её уст вырвавшееся «Лекси». Он затяжку уже подкуренной сигареты делает и уводит руку с сигаретой в сторону, чтобы не замарать дымом приятный и особенный запах Карисмы. Она пахнет особенно, шоколадом отборным. Он не говорит ей, что у него все освежители дома и шампуни с запахом шоколада, боится нюней слыть или в чувствах случайно признаться, просто молчит и дома в волосы её запах пальцами втирает, но сам знает, что это не то, что на самом деле её запах и того особенный. Никакие шампуни не сравнятся. — Хорошо, — он закрывает глаза и наслаждается моментом. — Хоть это и кажется мне плохой идеей. Он с этой умной девушкой рядом забывает о законной жене где-то в России. Рядом с Карисмой мир вообще меняется. Знает ли он, что Карисма когда-нибудь сможет уйти в законные отношения, к кому-то другому, кто может дать ей спокойствие и уют в семье? Знает, конечно, и принять пытается, смириться с этим. Но не уверен он в том, что отпустит её. Скорее свяжет и в дом, где жена, тайно пронесёт, в чулане запрёт. Только так, но чтобы к другому ушла — ни за что. Легче её сразу на костёр. А тут она сама в логово просится к врагу. Он ярость звериную почти чувствует, когда понимает, что Карисма совершенно ему ничем не обязана, но делает для него важнейшие пункты в его плане по покорению корпорации Каскалесов. Он это за любовь принять хочет, но знает, что Карисма просто любит выгоду, любит хитрить, играть и побеждать, сам такой же. Он знает, что в их отношениях она останется в выигрыше, но почему-то на это согласен. Ему и самому любовь не особо нужна, но она в нос ядовитым запахом бьёт и стенку слизистой разъедает. Как говорится, ничего не предвещает пока беды. Но что потом будет?***
Дорого обставленный офис с большими чёрными окнами и уместившийся в дорогом кресле хозяин этого офиса источают собой строгость, кажется, что помещение откопировано от хозяина и теперь являет из себя крепость, где заточена такая же дорогая, но грешная душа, не знающая пощады и боли, но постигшая аспекты пламенной любви. Сидящий напротив уже состоявшийся мужчина и по совместительству враг хозяина офиса, ядовито улыбается, кажется, что сейчас у мужчины волчья слюна потечёт, а вместо ногтей когти вырастут. Он одаривает молодого предпринимателя холодным и грубым взглядом, не стесняясь, разглядывает каждый элемент офисного декора и гневно пыхтит, как только ему специально подают остывший кофе по просьбе хозяина кабинета. — Я смотрю, Вы, мистер Киану Бабкок, моему приходу несказанно рады, — мужчина ухмыляется и отставляет чашку с кофе куда подальше, явно не намереваясь дальше пить. Киану спокоен, почти не моргает, внимательно следит за прокурором, улавливая движение каждой морщинки. — Но и это меня мало волнует. Киану спокоен, как внутри, так и снаружи. Его не волнует злобный взгляд помешавшегося старика ,навряд ли его станут волновать и его угрозы, которые Киану уже предвкушает, смакует вкус на языке и отвлекается на то, чтобы отпить свой кофе. Такой же холодный, но недостаточно вкусный, не такой, как вкус победы. — Я не ждал Вас сегодня, я вообще, так сказать, Вас не ждал в своём заведении, но вы умудрились наведаться сюда более десяти раз, — открыто усмехается молодой мужчина и с вызовом глядит на прокурора, смиряя внутреннего зверя, когда прокурор шкрябает ногтем по полированной поверхности фирменного стола. Парень переводит равнодушный взгляд к окну. — Так скажите мне, что Вы хотите? — Киану знает, но играет на публику. Отлично играет на публику, давится собственной ухмылкой и мнимым недовоспитанием, мнимым уважением к старшим, смотря в окно. Каким бы Йен мудаком не был, его отец ещё больший мудак. — Вы, как близкий друг мистера Каскалеса, должны знать, где он находится, — взгляд молодого предпринимателя мутнеет, и дабы не выдать своё состояние, приходится стиснуть скулы и чашку с кофе крепче. — Я бы хотел просить Вас о сотрудничестве, вы окажитесь только в плюсе от этого, — Киану усмехается. — Нет резона, — парень непробиваем. Нацепил равнодушную маску и сейчас буквально топит нервы старшего прокурора с грязи и крови. — Нет желания связываться с прокуратурой и тому подобному, — прокурор сводит брови на переносице, отчего образовывается складка, которая скоро станет морщиной. — Но Вы же понимаете, что после такого отказа выступаете, как соучастник мистера Каскалеса, — прокурор негодует, хотя в какой-то степени ожидал такой реакции от Киану Бабкока, даже готовился какое-то время морально. А Киану смеётся, заливисто громко, поражаясь суждениям, которые делает прокурор. Обвиняет человека за то, что человек отказался помогать. Так это теперь действует? Ему стоит смеяться или вздёрнуться? — Не понимаю причин Вашего смеха, — перекрикивая смех Киану, ударяет о стол ладошкой прокурор, ловя гневный взгляд молодого господина, который уже поднялся со своего места, проходя к дивану и устало туда плюхаясь. — А я не понимаю, что Вы всё ещё тут делаете, — в такой же манере, с грубостью и беспардонностью отвечает Киану, отпивая снова кофе, от которого только лишь осадок остался, но нужно сохранять презентабельный хозяйский вид, поэтому он пьёт. — Я думаю, что достаточно в понятной форме изъявил, что не желаю сотрудничества с Вами и вашим отделом, — следом поднимается прокурор, отряхивая полы своего пиджака от невидимой пыли, чем вызывает угловой смешок младшего. — Жаль только, что Вы не думаете о последствиях, — с вызовом смотрит старший. — Я право уважаю Вас за преданность в дружбе, но глупости Вашей не понимаю. Вам досталось бы больше от поимки Каскалеса, нежели теперь Вы многое потеряете, уж это я Вам обещаю, — скалиться прокурор, но за секунду меняет выражение на лжевежливое. — Всего Вам хорошего, и до скорой недоброй нашей встречи, — а затем слышится хлопок двери и утробное мужское рычание вперемешку с матом. — Посмотрим, кто и сколько потеряет. Киану друзей не предаёт, даже если те мафиози.***
— Какого чёрта ты вообще к нему подходишь? Тебе меня не хватает? — с басом кричит Авраам, отшвыривая содержимое стола на пол, при этом пугая Ингу, жмущуюся к стеночке. Она негромко вскрикивает и сжимается, видя неподдельную злость брюнета, старающегося не подходить ближе к девушке, чтобы не причинить вред. Она боится его, пусть он даже старается сдерживаться, но она его боится до потери сознания. — Это не то… — Что я подумал? — иронично заканчивает Авраам, всплескивая руками и ударяя ладонями о бёдра. — Ты думала, что я не увижу, как вы обжимаетесь? — из недр парня вырывается нервный, но тихий смех, который до души пробирает и на лоскутки полосует Фишер. Ей больно так, как никогда не было. Даже когда он отвергал её. Её изрывает почти на части, она даже не знает, как с самой собой сейчас справиться, не то, чтобы Авраама успокоить. Его взгляд за секунды меняется, когда он роняет себя на стул, подтягивая пачку сигарет, как последнюю надежду на успокоение. У него пальцы дрожат, то ли от боли, то ли от злости. Он сам не понимает, что испытывает сильнее. Но это «что-то» полосует его изнутри, сгорать заставляет, почти на ноль всё самое разумное сводит. — Мне больно, — хрипит брюнет, делая первую затяжку быстро прикуренной сигареты. Он с болью неимоверной смотрит за прижавшуюся Ингу, у которой уже сердце в пятки падает. Она предательницей себя чувствует, ненавидит, заставляет саму себя сгорать, даже если не предавала. — Оправдай себя, я хочу, чтобы ты оправдала себя, — он буквально молит, сигарету тянет и глубоко в душу глазами впивается. Он меньше всего ей не верить хочет и поэтому любое оправдание примет. Но она честное слово не предавала. Ей бы собственная любовь к нему не позволила. Скорее Содом и Гоморра из пепла восстали, нежели она бы его предала. Авраам, он обжигает, в своей любви буквально топит. Ей не вздохнуть без Мора, он знает это, поэтому ей воздухом служит, всего себя отдаёт, а взамен такую боль жгучую, как пощёчина получает. Она плачет уже, чувствует, как по обледеневшему лицу дорожки скатываются и комом в горле застревают. Она стоит, стараясь прижиматься к стене так, чтобы слиться с ней. Но этого и не надо делать. Злобный и разочарованный с примесью боли взгляд родных глаз впечатывает в стену, вдалбливает, если быть точнее. Без права на спасение. Гвоздями всё это дело приправляя. Она рот в панике открывает, пытаясь то ли сказать что-то, то ли воздуха побольше к себе хапнуть. Ей сил лишь хватает, чтобы жалкое оправдание из себя выдать и на насмешливый взгляд Авраама наткнуться. — Ты не так понял, Авраам, — Инге сейчас бы выплакаться, высказаться наконец, но в ней будто и воды вовсе не стало. Стоит и только с испугом потери на родного человека смотрит, который в ответ взглядом пилит. — Ты бы мог спросить у меня, я бы сказала… — Чтобы ты опять соврала мне, как в прошлые разы? Я уже устал от этого, пойми, сколько раз это повторялось? — больно бьёт словами Авраам, отчего сердце Инги на бешенный ритм срывается и с болью в грудную клетку лупасит со всей дури, сломать кости обещая. — Ты всегда мне врёшь, вспомни и посчитай, сколько раз такое было, — спокойно говорит парень, обнажая взглядом все грехи девушки, которые она сейчас на коленях замаливать готова, ползать у него в ногах, только бы он так не смотрел на неё, только бы нежностью своей одарил, а не в лёгкие словами яд закачивал. Она виновата, знает, что виновата за свои действия, но не в этот раз. Она не предавала, уходить не собиралась. Никогда его не бросит, даже если под прицелом оружия стоять будет. Только рядом, рядом, рядом. Но Авраам сейчас так далеко. Как никогда раньше не был. Кажется, даже материки разных полюсов не так далеко расположены, как они сейчас. Инга всё подойти хочет, взобраться на руки и там себе уют найти, но она лишь могильную сырость чувствует, словно её вот-вот в землю сырую закопают. — Я не виновата, ты просто… — еле слышно говорит брюнетка, срывая голос из-за нахлынувшей истерики. Она думала, что Авраам не услышит, но его слух, так точно заточенный на родной голос мигом вцепился в слова девушки, отзываясь гадким лишаём на душе. Она только и чувствует поток разорванного воздуха, когда парень, срываясь со стула и бросая в пепельницу уже почти докуренную сигарету, оказывается рядом с ней, накрывая с головой дурманящим запахом и заставляя сердце теперь уже остановиться. — А кто тогда виноват, Инга?! Кто виноват?! — парень грубо девушку за плечи берёт, отчего тонких плечах точно синяки останутся, и встряхивает. Голова у Инги сразу кругом идёт, она первые секунды от стресса пережитого теряется и покачивается в руках парня, в его предплечья сильные руками цепляясь, навязчивый обморок смаргивая вместе с уже льющимися слезами. Он замечает, как Инга пошатнулась, отчего хватку ослабляет, но девушку к стене прижимает своими руками, чтобы та не свалилась. Он всё ещё злится, и пусть потом головой о стену биться будет, себя мудака тупого проклинать, что Ингу не послушал и довёл, но сейчас он в зверя превращается, чувствует, как тяжело справиться с самим собой, как злость вместе с адреналином по венам разливается. — А что дальше будет, Инга? Предательство, измена? — Авраам знает, что похож на истеричку. Но он территорию охраняет, глотки за неё порвёт, но тут его территория сама провинилась, что остаётся ещё делать? Нужно показывать, кто здесь монарх и единоличный правитель. Территория и единственная любовь монарха не должна забываться. Авраам всегда думал: «Пусть она за моим плечом стоит, я ей под ноги мир брошу и свою ахиллесову пяту под её поцелуи подставлю. Но она пусть со спины крепко обнимает и слова любви на ухо шепчет». Она слова эти татуировкой под сердце вместе с Авраамом набила и сейчас ладошкой туда тянется, чтобы любовь хотя бы там с теплом ощутить, раз в любимых глазах произнесшего это давно уже заледенела. Он замечает, как она дрожащей рукой святыню под сердцем потирает и чувствует, как его такая же татуировка зудеть в области сердца начинает. — Ты сам виноват, — тихонько говорит Инга, чувствуя зверскую хватку на своих руках, отчего крепко жмурится, чтобы от боли не всхлипнуть. — Почему ты не слушаешь меня? Почему тебе можно обнимать других девиц, а мне обнять друга — нет? — она с трудом вырывается из стальной хватки, оставляя на руках парня несколько достаточно глубоких царапин от длинных точенных ногтей. Он как уснёт, она эти царапины целовать будет, но сейчас злится, обида с головой накрывает, желание уйти, скрыться, чтобы Авраам больше больно не делал. Чтобы тиски его рук не расцветали наливными бутонами на коже. Она только к нему спиной разворачивается и уйти в спальню собирается, как вдруг… — Ты ведёшь так, словно я тебя купил и мы ничем друг другу не обязаны. Ты словно купленная, Инга, словно не моя, — опасно спокойно и равнодушно говорит Авраам, когда сил спорить у него не осталось, да и желания. Захотелось поставить непокорную на место, и он нашёл способ, но вот о последствиях он не подумал, хотя и будет жалеть. А у Инги внутри всё крошится, на мелкие частички рушится, она только и знает, что опора её единственная — это гордость. Не было бы гордости, она бы прям здесь свалилась и разрыдалась от жжения внутри. Перед глазами мутнеет и благо, что она стоит спиной к Мору. Она челюсти сжимает, чтобы слёзы не полились ещё сильнее. Она еле дышит, ведь ждала предательство, но не от него точно. Ей кажется, что ещё чуть-чуть и она прям тут рухнет. Ей с каждым разом всё тяжелее, каждая секунда с невыносимой тяжестью в грудную клетку долбится. «Словно не моя», думает она, следом ему мысленно отвечая: «Значит, не буду обременять. Деньги зря тратить не будешь». Она вдыхает, выдыхает, и глаза так широко раскрывает, чтобы слёзы перестали литься. Внутреннее «я», называемое эго, плачущее и предательски выкинутое, поглаживает само себя словами утешения и всё успокоить пытается. Инге так больно от авраамовых слов, они хуже ножей режут. А его всё ещё холодный взгляд спину вспарывает и от потери крови заставляет прямо здесь мысленно умирать. Ей словно в спину открыто стрелы вонзают, а она крепче жмётся, чтобы стрельцу удобнее вонзать было, спину открывает и улыбается своей смерти от любимых рук. «Какая же ты идиотка», брюнетка тихонько усмехается и ногтями в ладонь впивается, только бы одну боль на другую сменить. Всё уже сказано, зачем здесь стоять и позволять ему ещё больнее взглядом и молчанием делать. Назад время не воротишь. Инга сейчас жертву из себя зачем-то делает. Свою душу на растерзание отдаёт, о себе не заботиться, а только лишь об Аврааме думает. О том, как ему будет хорошо. «Мне больно так, дурак», хрипит истерзанная за вечер душа своими остатками, а Инге хватает сил лишь на то, чтобы ватными ногами молча подняться на второй этаж, оставляя парня в злости и недоумении. Он слова на повторе в голове прокручивает и на кофейный столик опускается, впиваясь длинными пальцами в волосы, до побеления костяшек сжимая тёмные локоны. «Ты мразь, раз сказал такое», он не может. Ему самому дышать тяжело становится. Ему не так тяжело было нож из бедра доставать и руку на место вправлять. Сейчас гораздо больнее страх и слёзы самого родного человека вспоминать. Он не думает, говорит, с плеча рубит, а Инга это всё принимает на себя, терпит и любит искренне. Он только сейчас это понял. Пять минут проходит, двадцать, а затем и час утекает, оставляя лишь горечь слов, скуренную пачку сигарет и самоуничтожение самого себя с разбитыми о стену кулаками. Он понял, что он сказал и прям сейчас готов на расстрел за такие мерзкие слова. Пусть его в пламя бросят, но только бы Инга простила его. Не умеет себя контролировать, прощение просить не умеет, смысла ни в чём не видит, хотя нет, в одной единственной он смысл видит, да и её последними словами кроет, в яму бросает и землей засыпает, чтобы наверняка. Он мудак, он знает: мразь последняя, по-другому не может, но может лишь на колени перед Ингой падать и благодарить за то, что любит. А она такое прощает. Авраам бы не простил: Авраам себя любит слишком сильно, но Ингу куда сильнее. Он ей лучшего желает, жизни не видит без неё, раньше было жалкое подобие жизни, без неё не имеет смысла. Утром её волосы оглаживать, спины тонкий изгиб наизусть буквально в голове отражать, а затем его снова и снова изучать подушечками длинных пальцев. Он так любит, что даже больно ей делает. Так любит он улыбку её, когда лёгкой щекоткой её по утру на учёбу будит. Любит плеч касаться губами и тонкие запястья оглаживать, когда у маленькой девочки бессонница и кошмары. «Урод», последнее, что проносится в голове, когда он видит спускающуюся с небольшой сумкой Ингу, опухшую с красными глазами и дрожащими руками. Он слышал, как она плакала. Он вместе с ней слёзы лил, всё просил, чтобы малышка успокоилась, чуть на колени не падал. Брюнету так больно было её слёзы слышать, он всё рвался к ней, но так боялся, что оттолкнёт, а сейчас неистово её ухода страшится и себя во всём винит, что даже в церкви готов перед иконой вымаливать отпущение. Самый страшный грех совершил для самого себя — Ингу плакать заставил, в который раз. В очередной. А она уверенно идёт, не оборачивается, хотя изнутри себя дерёт, хлысты реальности больно бьют, оставаясь шрамами на истерзанной любовью душе. Она после себя шлейф молока и корицы оставляет, а затем в коридор идёт, набрасывает кожанку под вопросы парня и уже собирается выйти, как оказывается в крепких и тёплых тисках любимого, но такого предателя. — Я же загнусь, — в шею шепчет Авраам, а Инга мольбу в его голосе слышит, чувствует, как его пальцы в кожу впиваются, только бы Инга никуда не уходила. Но ей больно, обидно, лучше бы он ударил, чем такими словами разбрасывался. — Почему ты так со мной? — спустя минуту тихонько спрашивает Инга, чувствуя горячее дыхание на шее, отчего мурашки по коже волной пробегают, в глазах мутнеет от такой близости, а руки тянутся к крепкому стройному телу, но Инга с трудом себя отдёргивает. — Я не должен был, — он загнанно дышит и хрипит, Инга чувствует влагу от его губ на своём плече, на которое он голову опустил и теперь обжигает, а сама плакать начинает от нежных поцелуев и глаза жмурит от того, что уже и плакать больно. Всё к своему источнику жизни тянется, но так боли боится, как огня. Желает плечи родные сжать, но только лишь слегка улыбается, парня от себя отталкивая и с трудом сдерживаясь. — Я слишком дешёвая, некачественная, — она бьёт Авраама его же словами, а его блевать тянет, что аж в глазах темнеет от тошноты. Он понять ничего не успевает, когда она уже ручку двери на себя тянет и, улыбаясь, глазами нежно прощается. — Я пойду. Она, превозмогая боль душевную, в дверь уверенно выходит, ничего не требуя, ни любви, ни денег, ничего, ей и так сегодня много «хорошего» дал, буквально в лицо этим кинули. К лифту со скребущим сердцем доходит, а сама захлёбывается, на стены еле-еле опирается, вот-вот рухнет. Но ей снова не позволяет Авраам. Он вмиг её догоняет, на руки лёгкое тело поднимает, чувствует, как адреналин в венах с быстротой льётся. Он боится, как маленький мальчик своё сокровище оберегает, никому не позволит больно Инге сделать, хотя себе позволяет. Ему терять её нельзя, она самое дорогое, что у него есть. То самое сокровище. Он через плечо Ингу перебрасывает, а она сопротивляться не может, потому что сил просто не осталось. Она перед глазами-то ничего не видит, слёзы градом по лицу текут, ими уже умываться можно, настолько много. Инге так больно, что почти невозможно дышать. Он видит, каково ей. Видит, что её кроет, но и Аврааму не лучше. Он сам тонет, сейчас снова уверенный, как танк, девушку обратно в квартиру несёт. Он решил: уйти ей не позволит, только если с ним и под венец. — Я не позволю, — уверенно говорит Авраам, потирая ткань джинс пальцами. Инга молчит. — Я скорее сам уйду, но ты будешь дома, так, чтобы в безопасности. Там темно и холодно, ты не пойдёшь в такое время суток, — строго говорит брюнет, аккуратно ставя девушку уже в квартире на тёплый пол и захлопывая дверь. Он аккуратно к девушке приближается, а она на шаг назад пятится и снова у стены оказывается. Она жмётся, всё его слов боится, что похлеще пощёчин отрезвляют. Но он подходит и протягивает большую ладонь, касаясь искусанных губ с запёкшейся кровью. — Я молю тебя, — шепчет он, опуская лицо к девушке и оставляя лёгкий поцелуй в правом уголке солёных губ, — молю в который раз и прошу прощение, — он передвигается плавно к другому уголку губ и там тоже целует, чувствуя, как по щекам девушки льётся новая дорожка слёз. — Я тебя не могу потерять. Ты не дешёвая, ты моё сокровище, — он осторожно отстраняется и в глаза глубокие смотрит, в боли и любви утопая и за плечи одной рукой удерживая, чтобы Инга не свалилась. Ему больно так. Он губы поджимает, аккуратно с Инги косуху снимает и прямо на пол бросает туда же, где и сумка с необходимыми вещами. — Раз в такое время суток нельзя, то уйду завтра утром, — жмёт плечами Инга, а Авраам в ответ лишь губы сжимает в тонкую полосу и хмурит брови, стараясь снова не сорваться. Ему не хочется, урок был слишком болючим. Образование, конечно, это главное, но не такое, что сердце на куски рвёт. Парень хмуро на Ингу смотрит, а та слегка ёжится. — Ты не поняла меня, — с расстановкой на каждом слове говорит Авраам, — ты не пойдёшь, — Авраам мягко отрывает тело девушки от земли, подбирая тельце под коленями и на лопатках, и несёт в комнату так бережно, словно сломать боится. Инга тепло родное чувствует, и сама уже противостоять не может. Сильнее к Аврааму льнёт, хотя обида изнутри жмёт и слезами жгучими по щекам катится. Авраам тяжело, но не от груза на руках, ему словно душу вырвали, растоптали и назад небрежно вшили. Ему так больно не было. Он видит, как она плачет, носиком в его грудь утыкается и от боли зубы стискивает, чтобы не разреветься. Он большим пальцев её лопатку через ткань толстовки оглаживает и поцелуй на лбу запечатлевает. Но ему больнее ещё. Его девочка боль скрывает. Он гладить её будет, пока ему не надоест. Покроет ножки и ручки поцелуями, а затем будет волосы расчёсывать и смех слегка детский слушать будет. И наслаждаться тоже будет. В ванной ей цветы в волосы будет вплетать, чтобы волосы их запах сохранили, а затем книгу ей всучит с карамельками. Он осторожно девушку в спальню, пропитанную её запахом вносит и на постель укладывает, когда она уже на сильный рёв срывается и шею парня сжимает, чтобы тот не отстранялся. — Тише, тише, — он целует девушку в пространство за ухом, с осторожностью снимая тонкие ручки Инги со своей шеи. Она плачет сильнее, но руки с шеи убирает и лишь с просьбой на темноглазого смотрит. — Я не ухожу, не скули, — он посмеивается слегка, когда девушка его дёргает за майку вниз, как бы к себе призывая, но он пока не поддаётся, собираясь поухаживать за Ингой, как часто это делает. Он с себя майку снимает, на постель складывает, в один чёрных спортивных штанах остаётся. Он снова Ингу целует теперь уже в губы, горячим языком проходясь по нижней губе и вылавливая судорожный выдох из женской груди. Она отрываться не хочет и с обидой на любимого глядит, а Авраам всё по взгляду без слов понимает. — Сейчас я тебя поглажу, — ласково говорит Авраам, снова и снова целуя ревущую Ингу в лоб, и приподнимая её корпус, стягивая толстовку с голого, хрупкого тела. Он быстро свою снятую майку на неё натягивает, а она его рукам спокойно отдаётся, стараясь успокоиться, совершенно своей наготы не стесняясь. Она привыкла, что он часто её сам переодевает, купать её любит, а особенно волосы намыливать и расчёсывать. Она сама от этого наслаждение ловит, но Авраам вообще в этом смысл своей жизни видит. — Подними бёдра, — он укладывает девушку обратно, потянув за ткань джинс, когда девушка приподняла по просьбе бёдра, плавно их стаскивая со стройных ног, которые в синяках от частых ударов об столы и падений на скользком ламинате дома. Инга всё плачет, хотя от слёз уже глаза горят, и судорога мышцы сводит. — Чего же ты так плачешь? Так больно? — спрашивает он, касаясь пальцами синяков на руках, когда склоняется в лёгком сумраке над крутящейся от внутреннего раздражения в душе Ингой. Её ломит всю, кажется, что все мышцы разом потянуло, а тело теперь не справляется. Ей дышать нечем, она задыхается. Ещё чуть-чуть и сознание потеряет. Так больно ей. Авраам переживает, на край садится постели и маленькое хрупкое тельце к себе прижимая, спину слегка поглаживая. Инга почти надрывается, боится тепло потерять родное и поэтому крепче к нему жмётся. — У меня душа только болит и сердце чешется, — сквозь громкий плач еле проговаривает Инга, еле соскребая себя с постели в попытках подняться, когда Авраам поднимается с края постели, но Авраам не позволяет. Он видит, как её ломит, позади Инги ложится и руками к себе притягивает, своим губами слёзы с её лица собирает, когда девушка на спину ложится в потолок устремляя болезненный взгляд. — Моя маленькая девочка, я рядом, — на ухо шепчет Авраам, знает, что Ингу это успокаивает. Он гладит девушку, руками тело обходит всё, с бархатной кожи все синяки собирая, желая всю боль себе забрать. А Инга уже не так сильно рыдает, к любимому телу жмётся, носом в ямку между ключиц утыкается и только там успокоение находит, тяжело задышав после истерики. Авраам Ингу вместе с собой одеялом укрывает, и обессиленное тело на себя перемещая. Инга голову на мощной груди умещает и ладошки на плечи горячие татуированные укладывает. Брюнет бесчисленное множество на приятно пахнущей макушке поцелуи оставляет и руками талию оглаживает под футболкой. — Я люблю тебя больше всех, ты у меня сокровище, и у тебя нет цены, — шепчет Авраам, прощение замаливая, носом в волосы зарываясь, а пальцами под футболкой всё изучая, чтобы там бархатную кожу огладить и любимого плачущего котёнка успокоить. — Почему же мне так больно? — еле хрипит Инга. — Я не предавала тебя, никогда не предам. Не посмею. Кто же я, если я без тебя? — она слабо и грустно усмехается, а у Авраама внутри всё сжимается. Он сейчас ошибку свою понимает и морду расквасить себе до дури хочется. — Но почему же так больно? — по её щекам слёзы вновь текут, они Аврааму сердце выжигают одним своим жидким состоянием. — Я не отпущу, слышишь, тебя. Хоть куда уйди, везде найду и себе верну, в свои объятия, — он осторожно переворачивает Ингу, подминая под себя и склоняется над руками девушками, там, где уже бутоны его стальных хваток в виде синяков расцветают. Его руки на тонкой талии покоятся, а большие пальцы рук оглаживают бархатную кожу живота. — Я так люблю тебя, зачем же тогда так больно делаю? — сокрушается брюнет, оставляя на болючих синяках лёгкие поцелуи. Девушка слегка морщится, но ласкать себя позволяет. Мор ниже ползёт, и когда к ногам спускается, там остаётся, лбом в колени упираясь, таким образом прощения вымаливая. Инга почти плачет, рукой в волосы Авраам зарывается и оглаживает. Его губы на колени падают, там поцелуи оставляют, нежную кожу гореть заставляя. — Я без тебя никто, Инга, ты моя ахиллесова пята, — он кожу мягкую пальцами трёт, тепло запоминает, а тело женское к себе так прижимает, как будто оно вот-вот и испарится. Он успокаивает, дыхание от его поцелуев стабилизируется, мало что волнует. Инга всё разом прощает, повторение всего этого боится,но уйти, слабачка, не может. Ей одной его улыбки хватит, чтобы ему многократное «Да!» кричать на все вопросы. Она сдаётся ему в плен, а Мор тиски сжимает всё сильнее, прощение попутно прося.