Родовая община мафиози, Германия.
Автор.
Снова этот дом, который веет гнилью и так пугает Каскалеса старшего: отдалённый от всех живущих, находящийся по одну сторону от леса, а по другую — от озера, кажется он завис в средневековой природе от современности. Он какой-то неживой: тут вообще-то нечасто бывают ветра, а ещё птицы редко летают от чувства пустоты, которое таит этот дом, хотя почему таит — даже не пытается этого скрыть, открыто своим видом заявляет, что жить в нём может только одинокий душой, забывшийся в угаре человек. Этот человек должен пить дорогой коньяк и постоянно скалить зубы, как волк, охраняя тихую территорию. Это чувство пустоты с ним как раз и делит его молодой хозяин: по сегодняшнему дню мрачный, на вид будто скорбящий, но серьёзный, даже хмурый, словно он сам решает, когда в его жизни случиться плохое и когда хорошее. Сам творец своей судьбы, которую как бы случайно её загубил, задушил длинными пальцами, не дав ей даже шансов на оживление и восстановление. На самом деле, страшно холодная территория, тёмные стены, мёртвая, гнетущая тишина и молчание младшего сына, Иоанна, в голове которого чёрт знает, что творится порой страшнее, чем касающаяся плеча костлявая смерть. Каскалес старший не раз пытался понять своего младшего сына, но тот оказывался умнее, закрывался на тяжёлый засов, когда понимал намерения отца, улыбался, даже если был зол и покорно кивал на все слова. Такой весь из себя непоколебимый — каким был, таким-то и остался. — Если ты действительно собираешься перейти в скором времени к открытым действиям в войне с… — мистер Каскалес шумно выдохнул, прикрывая плотно веки, не желая принимать суровую реальность, — с Александром, пусть даже и моим вторым сыном, но ублюдком, загубившим жизнь многим семьям и людям, — Иоанна дёрнуло от безысходности в голосе отца, как и самого отца: он с какой-то жалостью к самому себе говорил об Алексе, словно он — ошибка, которая сбила всю систему, но в то же время, если бы мистеру Каскалесу разрешили изменить прошлое, он всё равно принял бы ту самую ошибку в семью. Иоанн лишь хмурится, осуждая немым укором такую непозволительную слабость отца и старается отвлечься сейчас на то, что нужно гладить просящего добермана, который стал слишком нежным по прибытию в этот дом. Но отец не позволяет отвлечься, произнося дорогое сердцу имя, — то я думаю, что тебе стоит открыть Оливии правду, какой бы она не была, — теперь же отец меняет позицию, он становится строг, как никогда, в глазах старика читается лёгкая неуверенность, граничащая с безумием, но голос его твёрд и даже с лёгким приказом. Иоанн с неверием глядит на отца: что значит его неверие он сам толком не знает, просто смотрит на отца с тем спектром чувств, которые испытывает и которые на него давят с непозволительно ломающей силой. Затем он жмурится, упирается ребром большого пальца в переносицу и устало потирает, слушая продолжение речи отца, но уже глубоко в своих мыслях. — Как бы это не было тяжело для тебя, но этой девочки теперь уже нет в твоей жизни и будущем… — голос отца затихает, когда Иоанн скрипит зубами и выдаёт чувства с поличным, хотя обещал забыть и никому не выдавать страшную тайну о любви и единственной слабости. Самому себе, Кире, Киану, отцу… Всем на этой планете и одновременно никому. Да и мистер Каскалес сам не уверен в том, что произносит, знает, что потом смеяться будет над своими словами, запивая с избыточностью стакан виски, но сейчас держится, скрывает неуверенность, как положено отцу, и косится на сына, наблюдая за тем, как тот стискивает челюсть чуть ли не до характерного хруста и его руки сползают с головы добермана, сжимаясь в плотные кулаки, кажется слышится треск мягких кожных тканей. Кажется, его подбивает. Каскалес старший отчётливо видит, как младший сгибается внутри себя пополам и кричит так, как кричит человек, у которого кто-то умер. У Иоанна внутри умирает Оливия: он предательство своё только так трактует. Он даже спасти её уже не пытается, хотя во снах первое время часто ей руки тянул или нож из рук выбивал, порой принимал нож в грудь от её руки, только бы не она, так он думал. Но нет, затем он просто наблюдателем стал и теперь лишь каждый день Оливию заставляет умирать, сам почти смеётся и обещает себе к психотерапевту сходить. Иоанну от одних мыслей о том, что есть какой-то Дрейк и Оливия больше не его, дёргает, он сам кажется в оголённый нерв превращается и тогда нервничает так сильно, что или к Кире за успокоением идёт или же в бордель. Какая разница, суть у двух вещей одна, как бы ужасно и пошло не звучало. У него бессонницы часто не от того, что кофе пьёт много, а лишь от того, что теперь Оливия — новый вид наркотика, без которого вроде живёшь, но кое-как, с трудом и по крупицам после долгого воздержания от него себя собирая. Он слабость имеет к Оливии, знает, что держаться от неё подальше — единственный способ спасти, уберечь, да ещё и совесть со словами «Твоя семья убила её сестру, твой сводный брат, почти ты» давит настолько сильно, что он бремя убийства маленького ребёнка тянет на своих плечах и так печётся о том, что Оливия, не дай бог, узнает, что хочет бешено смеяться на слова отца всё рассказать ей лично, чтобы уберечь. Тогда, когда он пытается это скрыть. К чёрту это. — Тяжело? — Иоанн нервно усмехается, снова перебирая гладкую шерсть добермана длинными татуированными пальцами, чтобы наконец перестать впиваться короткими ногтями в помятые ладони. — Мой брат, пусть даже приёмный, допустил ошибку… Тяжело, — но Иоанн старается быть спокойным, хотя слово «тяжело» остаётся зловещим рубцом на сердце, потому что «тяжело» не способно описать. — Теперь он обязан поквитаться, а терять из-за него её… — в голове воспоминания резко всплывают: поцелуи нежные, касания слабые и открытые ключицы с красотой венериной, — я не намерен. Пусть даже в душе, — Иоанн откидывается головой на привычном уже для переговоров кресле, — она всё ещё со мной, пусть и обнимает меня другая. Я не хочу терять ещё одну любимую женщину в своей жизни, но меня разве спрашивают? «Та другая, что сейчас готовит для тебя постель», обречённо поскуливает в своём уголке эго, с недавнего времени имеющее вид забитого до смерти кутёнка, не дав возможности даже осознать, следом скулит: «Но могла и она, если бы не всё это, если бы не Алекс, который не простил ошибку врачей…» Ошибка врачей, думал Иоанн, тоже непростительно в некотором случае, но затем, позвонив, он услышал голос отца Оливии и сразу понял, что тот не станет сильно извиняться, скажет простое «прости» и всё на этом. Тот лучше будет в церковь каждый день ходить, да молиться за успокоение души им же загубленной когда-то на операционном столе. Тот лучше будет цветы на могилу возить и просить прощение у погибшей при каждом прилёте в незнакомую страну, порой даже специально в день смерти той самой женщины, жизнь которой он загубил, будучи с любовью материнской к маленьким сыновьям. Он лучше тихо делать всё будет, чем кричать и рассыпаться тирадами перед живыми, кому его слова даром не нужны. Именно поэтому Иоанн смог простить полу-убийство собственной матери, хотя так долго винил себя в этом прощении и говорил себе, что бесхребетный, ведь знает, что любовь заставила его простить, любовь к дочери того самого врача, того неопытного врача, который посмел, который извинился и который отвозит цветы, пусть и не любимые, но живые в отличие от того, кому они предназначены. — Ты долго делал вид, что твоя мама жива, говорил многим, что попросила мама или что мама сейчас приедет, — отец вспомнил и Иоанн тоже: только отец вспомнил, как его подростковый уже сын говорил гостям, что мама вот-вот спуститься, ловил жалостливые взгляды, не совсем, конечно, понимал, но реальность постепенно принимал со страхом и ночными слезами, а Иоанн вспомнил, свои слова к Оливии, что матушка послала его знакомится с новой соседкой. — Иоанн, ты пытаешься воплотить и не забыть образ матери или же пытался, — Иоанн больше таким не страдает, образ мамы сменился на образ Оливии, и как бы Иоанна это не пугало, теперь он везде видит именно рыжеволосую. Потерять из жизни всё равно, что убить. — но ты не понимаешь, что это лишь делает тебя слабым. Тебе нужно уметь отпускать — членораздельно говорит отец, следя внимательно за тем, как сын постепенно расслабляется, но закусывает щёки изнутри, как бы сомневаясь в правильности слов Каскалеса старшего. Он сломлен, поэтому является пластилином, из которого можно лепить разные фигурки и налепить что-то страшное и безумно жестокое. — В любом случае, я попросил отца забрать Оливию из страны, как можно скорее, но я не думал, что мне придётся ей всё рассказать. Легче ей точно не станет, — доберман недовольно поскуливает, когда понимает, что Иоанн не намерен его больше гладить и переходит к его отцу, который встречает того лёгкой улыбкой и посвистыванием. — Я волнуюсь о её безопасности, поэтому Калеб следит за ней, в другой стране он делать это не сможет, а Алекс свои руки везде протянет. — Расскажи ей и её отцу. Мистер Боско, каких бы ошибок не допускал, не глуп и сможет обезопасить свою теперь уже единственную дочь от того, кто убил её близнеца, — Иоанна слегка дёргает, шея зудит от запрокинутости, поэтому он ею хрустит и следом упирается щиколоткой в колено, помахивая в нервозности коленом. — В любом случае, рано или поздно она ведь узнает, не так ли? — обречённо спрашивает у постаревшей копии себя напротив светловолосый и впервые за вечер отпивает алкоголь из своего бокала, как бы стараясь снять напряжение, которое всё же не уходит. — Я напишу ей. Пересекаться мне с ней нельзя, община может быть против, мы притаились, чтобы затем вести себя более открыто, а видеть Оливию для меня подобно пытке, да и никто не должен знать, что я ближе, чем кажусь, — Иоанн слышит, как отец шумно вбирает воздух и затем выдыхает. — Поэтому я напишу и через Калеба передам, на него я могу положиться. — Делай это, как хочешь. Будет гораздо хуже, если мисс Боско всё узнает от твоего психически неуравновешенного брата, а тот хорошо умеет обманывать, ты ведь знаешь, — Иоанн знает, не раз поддавался на уловки брата будучи ещё мелким обормотом. Он так сильно любил своего брата в глубоком детстве, что теперь имеет силы его неимоверно сильно ненавидеть. — Я не хочу навредить ей, — Иоанн мнётся при собственном отце, заламывая длинные пальцы так, что те покорно хрустели, своим звуком раздражая нервного до таких действий мистера Каскалеса. Он больше всего не любил именно эти привычки в Каскалесе: заламывание пальцев, стискивание челюстей, принятие большого количества никотина в день и привязанность к тем, к кому быть не должно. Например, к Оливии. К той, которую любить в его случае незаконно, к кому вообще чувств не должно быть. Но отец, так же, как и Иоанн сдался, завидев нежную улыбку при первом произнесении девичьего имени, наплевал на всё к чёрту, даже на собственную гордость наступил пяткой, вдалбливая ногой в земли, крича что-то: «Лишь бы сын улыбался». Он переступит себя, в который раз ради Иоанна, чтобы тот не сомневался в своих действиях. Сын достаточно раз ошибся, но ни разу не послушал отца. Ни разу. Отец уже и веру точно бы потерял, если бы не последующие слова младшего родного, благо, разумного и горячо любимого сына: — Но ты прав, отец, ты чертовски прав, — судорожный выдох со стороны, густая светлая чёлка молодого господина спадает на лоб, прикрывая крепко зажмуренные тёмные глаза, в которых скрыта необъятная, давно утерянная любовь, чувство вины и опьянения, а также страх, волнение и покорность. Он пальцами сминает подлокотники, затем расстёгивает пуговицы на манжетах рубашки и до локтя закатывает рукава рубашки, стараясь охладиться. Кажется, температура в прохладном доме резко подскочила. — Мне нужно ей сказать всё самому, но я не уверен, что тогда она отступится… — Тебе нужно сделать так, чтобы она отказалась от тебя. Чтобы больше даже не желала никак связываться с тобой. - Слова отца, как приговор въедаются в душу Иоанна, бегут по каналам, добираясь до сердца и там потрошат, рвут, кромсают на части мышцы, изучая, смеясь при этом и говоря: «Это то, чего ты хотел?». Он изорвал, знает, сердце не только себе, но и Оливии. У той, скорее всего, хуже гораздо, раз в скорости и никотине себя нашла, там же и поселилась навсегда. Он не остановить её хочет, скорее обезопасить. Но лишая одной опасности, он своей рукой подписывает документ о том, что теперь ей будет угрожать куда более опасное — она сама. Кто знает, перенесёт ли она мысль о том, что Иоанн тот самый, которого любит и который брат убийцы, кого она любила. Сможет ли перебороть себя, если вдруг начнёт задыхаться от боли, дотянется ли самостоятельно до сигарет? Иоанн не знает, жутко представлять, поэтому он жмурится снова, который хренов раз за этот день и старается не привлекать и без того привлечённое внимание отца. — Я сделаю так, чтобы, пока я не перешёл к открытым действиям в войне с Алексом, Оливия покинула страну и была в безопасности. «Ты сам-то веришь в это? — мысленно спрашивает. «Нет», — мысленно отвечает. «Ну и прекрасно, предатель», — обзывает эго, совершенно честно по отношению к Иоанну.