Воскресенье, 7:20. Частный район города Берлин, Германия.
Оливия.
День начинается неожиданно хорошо для меня, если не считать тупой, уже привычной свербящей боли в районе груди, а конкретно — сердца. Привычная зияющая дыра в районе сердца стала уже как Марианская впадина — всем интересна, порой даже привлекательна и необычна для столь юного возраста, контрастирующего с разбитым сердцем, но спуститься слишком глубоко никто не решается, исследовать и помочь изучить, да и просто помочь тоже. Лишь наблюдают, как дыра всё чернеет, наполняется водой, а там уже тону, собственно, я, в самой себе, казалось, но всё ещё в глубокой впадине. В своей собственной Марианской впадине. Я временами хоть и справляюсь, но кое-как, постепенно привыкая к чувству пустоты, какого-то совсем непесенного холода и понимая, что «больше нет». Факт больно бьёт по солнечному сплетению, отзываясь тупой болью в гудящей от мыслей голове, но скорее от совершенной пустоты. Бьёт больно не только факт, но и время в сотрудничестве с гребаной памятью. Да, Оливия, больше нет, вряд ли будет, да и, откровенно говоря, вряд ли было. Даже не являлось, кое-как существовало рядом, а потом ушло, след за всем этим простыл, а может даже и не существовал, потому что тропинки разные и воздух тоже разный. Когда солнце пленительно пускается по моему холодному телу лучами, становится то ли жарко, то ли тошно — я не совсем понимаю. Температура тела контрастирует с температурой погоды за окном, что совсем неприятно. Я просто посильнее распахиваю шторы, чтобы понять, открываю настежь окна, впуская прохладный ветер, пуская так же по своей коже мелкие мурашки и лёгкую скованность движений из-за того, что только поднялась с постели — мышцы ломит, шея зудит от неприятной позы. День, наверное, для улыбок людских так греет, пускается в пляс солнечными бликами по чистому асфальту, добираясь и до моего дома, оставаясь на светлом полу приятным отблеском, который не то слепит, не то радует, не то огорчает. Я совсем потерялась в спектре чувств, которые испытываю, которые буду испытывать, которые больше всего на свете испытывать не желаю и даже родной смех мамы по ту сторону телефонной трубки никак не спасает. Самоконтроль выходит из-под моего влияния каждый божий (чёртов) день: теперь уже эмоции зависят от людей, обстановки и того, о ком я думаю или о чём. Как понимаете, я каждую минуту думаю лишь об этом, что мне больно и становится лишь больнее, почти до криков немых и раздирания запястий собственными пальцами. Никто, кроме Дрейка, со мной эту боль не делит. Получается, что даже пополам разделённая эта боль всё такая же невыносимая. Как Дрейк умудряется вынашивать свою боль, прибавляя к ней ещё и мою — не знаю, но он не жалуется, а я не прошу к себе лишних претензий — молча принимаю факт того, что Дрейк терпит, как и я. За это хоть мы будем вознаграждены? Но сегодня я медленно спускаюсь на первый этаж, по привычному списку в голове выполняя ежедневные пункты: 1. Душ. 2. Кофе. 3. Открытое окно на кухне. 4. Сигарета — основным пунктом. Марки не знаю, да и знать-то особо не порываюсь. Калеб поставляет их целыми блоками в какой-то необычной шоколадного цвета бархатной коробке, говоря, что это подарки и платить ему за это не нужно. Не знаю, чьи это подарки, но я благодарно их принимаю, каждый раз наслаждаясь. Вкус и цвет сигарет — шоколадный — самый ненавистный и вперемешку нужный вкус, терпкий, почти вызывающий у меня аллергическую реакцию, но без них уже никак, я проверяла. Не уверена, что это даже настоящий никотин, что там есть хоть один процент убивающего вещества. Но знаете, самовнушение и ему подобное срабатывает, по крайней мере со мной так точно. Поэтому я подкуриваю тёмно-коричневый тонкий свёрток и спокойно пускаю дым по кухне, удивляясь тишине. На сегодняшнее утро в моём доме, ко крайней мере снаружи, по максимуму, десять охранников, которые редко входят внутрь, обычно охраняют снаружи, порой слышится, как машины подъезжают и отъезжают, мужчины меняются, иногда их меньше, иногда больше. К чему это — не знаю, но спорить с Калебом не стану, не хочу и не особо-то могу. Калеб чаще всего появляется в моём доме, часто болтает со мной, привозит что-то и присматривает, когда мне совсем плохо. Зена бывает тоже часто, старается отвлекать меня, иногда даже курит вместе со мной, делит со мной молчание, за что я благодарна очень. На все свои безмолвные смакования я лишь ловлю его жалостливый, будто понимающий всю ситуацию взгляд, поражаясь его стойкости просто взять и не накричать на меня за свою слабость. Мне уже саму от неё тошнит, но она так плотно вросла в меня, что притащила следом за собой ещё и боль.Автор.
— Ты сегодня рано, — Калеб со спокойным видом, будучи в строгом костюме проходит внутрь кухни, не по приглашению, а по собственному изъявлению опускаясь на кухонный стул рядом с Оливией и так же буравя красивый вид двора из окна. — Рано, а уже куришь, не успев проснуться, — Калеб выгибает одну бровь, когда замечает хриплый, тихий смешок Оливии, а затем наблюдает, как она стряхивает пепел в стеклянную пепельницу и огибает взглядом охранника. — Что? — растерянно смотрит мужчина. — Мне не кажется, что это настоящий никотин, — хрипит девушка, потухшими глазами проезжаясь по длинной сигарете в поисках названия — но тщетно. — Даже названия нет, это… — Их делают на заказ, — неожиданно, крайне сурово говорит Калеб, буровя взглядом и впиваясь во что угодно, лишь бы не в омертвелые глаза Оливии. Он врёт, что не знает ничего, поддерживает девушку каждый раз, когда она прогибается под давлением, а вечерами ездит к тому, по кому она убивается, просыпаясь с криком его имени на губах. Он чувствует вину, поэтому в глаза не смотрит, потому что боится раскрыть правду. Но Калеб старается, никто не смеет упрекнуть его в человечности. — Порцию никотина и других препаратов высчитали по формуле через твой вес, рост и объём лёгких. Эти сигареты лёгкие, невесомые, но я ведь окажусь прав, если скажу, что ними ты насыщаешься? И он прав, чёрт возьми. Потому что одной сигареты хватает, чтобы утолить все терзания, забыться, хватает, что расслабиться и наконец перестать думать. Ей хватает одной сигареты, чтобы закрыть глаза и спокойно уснуть без кошмаров после, благодаря некоторой заботе Калеба и его точному уму, который печётся, как и о здоровье, так и об потребностях, каждый раз принимая красивую матовую коробку из рук Иоанна, который говорит лишь одно: «Она не любит шоколад, но зависима им. Она зависима мной, хотя пытается не любить». — Я не стану спорить, — Оливия впервые за несколько дней тепло улыбается парню, а у того руки дрожат, когда он достаёт из внутреннего кармана пиджака чёрный конверт — без подписей, без намёков на личность, местоположения отправителя и получателя — ничего, абсолютно. Калеб будто заранее знает, что Оливия будет задавать вопросы: «что» «как» «кто», ещё не взяв конверт и не прочитав, а отвечать на это с неуверенностью, присущей охранникам, в голосе, нет никакого желания. Именно поэтому он просто, но привлекая девичье скупое внимание оставляет конверт перед ней и так же быстро удаляется, не дав девушке времени что-либо сообразить. Она не понимает особо, косится на конверт и провожает взглядом Калеба. Вот-вот должен прийти Дрейк, вот-вот она должна натянуть улыбку и учиться вождению на новой машине, а она сидит и пилит уставшим, почему-то даже загнанным взглядом конверт, попутно вдавливая недокуренную сигарету в пепельницу, потому что сигарета сейчас не так важна, как оказалось. У неё почему-то внутри предчувствие странное, будто что-то так и говорит «не открывай, ты пожалеешь, вряд ли выберешься». Но как правило, то, что нас отталкивает — привлекает внимание. Антитеза, которая имеет смысл. Она протягивает пахнущую шоколадом руку в конверту, то дрожит несколько секунд, не позволяя отодрать тонкий конверт от плоской скользящей поверхности, а затем Оливия просто взрывается — накрывает ладошкой конверт, тянет его вдоль поверхности и стаскивает с края стола. Что-то говорит не открывать, что-то — открывать. Оливия толком в себе разобраться не может, а тут ещё и «что-то», но мысль «принёс Калеб, доверенный человек, вряд ли в этом нужно сомневаться» как-то успокаивает. Ровно до того момента, пока Оливия не вскрывает длинное письмо, написанное, кажется, тонким пером каллиграфическим, до одури красивым, почти невозможным почерком, который где-то ветвится, где-то слишком резок, где-то коряв, но совсем незначительно. Только по одному шрифту можно сказать — автор его нервничал, может курил попутно, остались заметные следы от пепла, а может пил виски — тоже следы. Скорее всего он пару раз прекращал писать письмо, потом снова начинал, иногда нервничал, потому что края помяты, иногда писал дрожащей рукой, потому что буквы исправлял и слова. Но писал, честно и оправдывая своё состояние, писал, а Оливии теперь читать собирается и беду в глотке комком ощущает. «Люди поставили каждый свой срок годности любви, кто-то пять лет, кто-то три года, наша с тобой не прожила и год. Она утонула, захлебнулась в том, что мы испытали, и теперь нам с тобой нужно привыкать» Боль сковывает в области сердца, наверное, поэтому Оливия хватается за это место, потирая онемевшими вмиг пальцами зудящую область. Страшно до одури, но раз Калеб принёс, значит важно и нужно. «Ты задавалась вопросом? Любым, хоть каким-нибудь. Я вот да, пожалуй, задаюсь и сейчас: какого чёрта пишу это и какого черта я желал всё скрывать. Противоречие, я думал, свойственно из нас двоих только тебе. Но нет, мне оно порой даже ближе, чем к тебе. Противоречие стало моим близким другом и почти женой» Оливия морщится, когда чувствует в простых строчках страшную угрозу своему психическому здоровью, оно и так ни к чёрту. Она было уже хочет отложить противный, но одновременно желанный листок, но взгляд словно приковывается к чернильным словам, а пальцы сильнее впиваются в тонкую материю. «Я уехал далеко, если это то, что ты спрашиваешь у себя или у других. Достаточно далеко, чтобы перестать чувствовать твой запах или же перестать спрашивать у других, как ты. Но недостаточно далеко для того, чтобы спокойно отпустить и начать заново. Оказывается, память имеет свойство сохранять, даже когда ты пытаешься это удалить. Это как-то даже прискорбно» В строчках чувствуется боль. Всепоглощающая, которая накрывает Оливию. Она словно через пространство чувствует, как Иоанн писал это и что чувствовал. Но от этого ей не становится легче, как-то даже наоборот, дыхание затрудняется, а перед глазами плывёт. Мысль, что Иоанн написал, тревожит, но содержимое письма тревожит куда сильнее. «Я покинул тебя, чтобы обрести что-то взамен. Бросив школу вот так просто бросив вас всех вот так просто. И если о брошенной школе я не жалею, то жалею лишь о том, что позволил себе и своей совести обручиться с другой. Непохожей на тебя, очаровательной, но пока ещё холодной, как ледышка» Оливию перешибает, она в тряске со стула поднимается и свободной рукой упирается в теперь уже кажущуюся ненадёжной поверхность стола, выхватывая лёгкими судорожно воздух, забывая иногда дышать. Оливию то ли в обморок упасть клонит, то ли умереть сразу же. Здесь, на собственной кухне в адских муках и судорогах. «Это непростительно, мне кажется, и если ты простишь меня, поверь мне, я разочаруюсь в тебе, Оливия!» «Ты можешь не разочаровываться, повода тебе я теперь не дам», едко кидает эго Оливии, которая уже истерику, подкатывающую, чувствует, которая ещё теперь и с обидой жестокой смешивается. От такого наплыва чувств Оливия на пол тихо, но неосторожно оседает, но холодное и ненавистное письмо не отпускает, стараясь сфокусироваться на словах, которые, кажется, сильнее ранить уже не смогут. «Но это не так непростительно, как-то, что я тебе сейчас расскажу, но, надеюсь, не сломаю при этом твой внутренний стержень. Я хочу в это верить… Ты помнишь Йена и помнишь, что укравших тебя было двое. Какая ирония судьбы, что вторым нападавшим оказался мой приёмный брат Александр. Ты его не знаешь, но он тебя знает слишком хорошо, настолько хорошо, что решил поквитаться с твоим отцом, поставив твою жизнь под угрозу, после того, как однажды позволил себе убить…» — Да что он несёт, — не выдерживает Оливия, кричит на всю кухню и хмурит брови, стараясь унять ещё и дрожь. Она заведена, кажется, так психика старается защититься от поражающих факторов, которые могут причинить боль. Оливия тоже защищается. «Мама умершая когда-то на операционном столе, мама умершая не от рук неопытного врача, а из-за ошибки твоего отца, который на тот момент не был так успешен. Но ошибку врачей порой можно простить, по крайней мере, я, слабак, простил. И ты помнишь сестру в те моменты, но вряд ли помнишь, как отец твой судорожно чего-то опасался и ненароком каждый раз оборачивался, прижимал к себе и не позволял лишний раз выйти из дома. Он не зря делал, не зря опасался. Только вот опасаться надо было не за себя, а за своих детей» «Нет», эхом бьёт в голове Оливии, которая начинает метать взглядом по всему листку, не зная, за какие слова ухватиться. В голове неприятно что-то пульсирует, отчего девушка сначала плотно прикрывает веки, а затем максимально широко их раскрывает, боясь, что может просто потерять сознание прямо сейчас. Ещё не время. «Твою сестру убил мой брат и, знай он ещё и второй дочери Боско, убил бы и её, точнее тебя. Но он не добрался тогда, не знал, что твой отец тщательно тебя скрывает и оберегает, но узнал спустя столько лет, когда я идиот сказал, что влюбился в Оливию Боско. Я допустил ошибку, когда решил, что могу доверять собственному брату. И теперь я лишь прошу об одном: скрывайся от него, я больше не могу защитить тебя открыто, не могу прикрыть тебя своей спиной. Я больше не рядом, я тебе никто, как и был, так и остался. А он ближе, чем я; и руки у него развязаны» Оливия толком и смысла-то не понимает, отрешённым взглядом по листу мажет и сердце колотящееся усмирить не может, потому что груз такой тяжёлый на плечи свалился, что ни один камаз его не вывезет даже с пятого раза. Оливия уже не чувствует, просто сидит, взглядом по словам мажет и лишь думает о боли, которая гнёт и не позволяет. Рыжая знает, что не выполнит условия Иоанна, что скорее теперь себя изорвёт, но всё против его слов делать будет, чтобы ему больнее было, чтобы он метался и не знал, что делать, а Оливия отпустила зарождающееся чувство ненависти и вины. Виноват не только Иоанн, виноват и врач, виноват и отец. «Я прощение не стану просить, потому что за такое не прощают. Потому что и сжечь надо, и разорвать и всё то, что сейчас ты делаешь в своей голове со мной. Но не смей меня целовать в своей голове. Этого я не заслужил». Оливия стонет от боли и почти ложится на холодный теперь уже пол. «Я брат убийцы, который полюбил жертву. Я оберегать тебя должен, и я делаю максимум для этого. Не жди меня, хотя знай, что вернусь. Просто знай, но не смей ждать меня. Я тебя не люблю, нет, да и ты не любишь, оба так, иллюзию прекрасную создаём, создавали точнее. Но эта иллюзия, поверь мне, была прекрасней реальных вещей.» Она не простит его никогда, и себя не простит, и отца тоже не простит. Знает, что не простит. Любовь теперь уже с ненавистью граничит и неприятно клокочет, бурлит внутри, заставляя почему-то в криках на полу сложиться. Адская смесь боли, любви и вины — Оливия такого напора, кажется, не выдержит. Она кричит надрывно, лицо в ладонях прячет, то ли от правды, то ли от потери любимого человека, который со своим уходом сердце вырвал, а теперь своим письмом и изрезал, как ножом мышцу. Боско воздух даже лёгкими не хватает, желает быстрее задохнуться, а когда перед глазами пятна появляются, то чувствует сквозь толщу воды и боли тихий шёпот и крепкие родные руки, к которым она тянется. — Не кричи, — шепчет Калеб, крепко прижимая Оливия к себе, глуша её крики в собственном плече. Ему больно так, что лёгкие рвутся. Он себя переносчиком такой гнили чувствует, как боль и ему совсем не лестно от этого. Оливия скребётся об Калеба, пальцы об него ломает, когда с силой в него цепится и зубами шкрябает так, словно вся эмаль к чертям соскребается. Оливии больно так, что глаза застилает и судорога по крови, кажется, уже течёт, родной и обыденной в организме становясь. Она так безмерно любит, так безмерно простить не может и безмерное чувство вины испытывает. Это кажется, невыносимым. — Так больно, — хрипло стонет Оливия, пытаясь свалиться на спину и желательно удариться при этом головой об пол, но хватка на спине калебская не позволяет. — Как больно. Отпусти. Дай лечь! — Тшшш, — успокаивает Калеб, прижимая кричащую девушку к себе и поднимая на ноги, чтобы отнести на постель и желательно вызвать врача с успокоительным. Он письмо из дрожащих пальцев вынимает и бросает в пепельницу, чтобы потом сжечь, а затем поднимает кричащую и ревущую Оливию на руки, относя на второй этаж, стараясь сделать это максимально аккуратно. Он себя виноватым чувствует, словно один континент в ущерб всем на два поделил и многие из-за этого в пропасть провалились между континентами, в полёте погибая. Вот и Оливия с Иоанном в этом полёте и погибли, пока Калеб им континенты в душе рвал своими словами.