Королева драмы.

      Беда пришла откуда не ждали: однажды утром, проснувшись в холодной постели, Леви вдруг обнаружила, что у неё, оказывается, выросла большая, блять, грудь. Её приходилось заботливо прижимать эластичным бинтом и крутиться юлой, чтобы ткань легла плотнее, но она, сука, всё время сползала, мялась под мышкой и давила на рёбра. Леви, которая (боже упаси) вообще не считала себя женственной или красивой, злилась, скрипя зубами, и постоянно пихала руку под рубашку, чтобы поправить бинт. А ещё он раздражающе давил на лёгкие.       Мало того, что в Подземелье дышать было нечем, а тут ещё и невозможно. Все для человека, святая Мария, всё для человека.       Магнолия, мерзотно хихикая, помогала Леви с бинтами и, хрюкая от удовольствия, словно бы случайно касалась упругой груди. — А ты посмотри, какая выросла. Ух!       И смеялась. Заливисто и хорошо, задорно закинув голову. Леви хмурилась, становясь дурнее, и люто ненавидела своё тело. Воспоминания, оставленные ей на подарок от матери, качественно (ой блять, как же качественно) напоминали ей о том, что быть женственной в этом мире — это отвратительно. Красивое женское тело никогда не будет принадлежать самой женщине: оно пойдёт по рукам или по устам. В след красавице будут говорить о том, что она делает, как делает и сколько за это получает.       Леви могло быть всё равно — ровно до того момента, когда грязные взгляды пустых ничтожеств лизали её силуэт.       Блядское чувство.       Чувство блядского…       …всего, что только можно было придумать.       У Леви пальцы сжимались в кулак и белели косточки. Она как-то поймала на себе такой взгляд. Один из. Она и Фарлан были на базаре, озирались в поисках лёгкой добычи. Было холодно, Леви грела руки в карманах рваного пальто, морщилась, чувствуя, как стынут пальцы. Какой-то торговец, причмокивая сухими губами, раскладывал на столике печёные пирожки. Они уже остыли и были странного желтоватого цвета, но скинуть цену пройдоха не желал. Фарлан уже опустил руку, чтобы стащить взять пирожки (разумеется, это не воровство, они просто любезно одолжили бы немного еды), и вдруг Леви ощутила странное: словно кто-то дышит ей в шею. Мелкие волосики на шеи встали дыбом, а по коже пошли неприятные мурашки.       Она обернулась так резко, что Фарлан аж подскочил, едва не выронив пирожки. Сбоку стоял полный мужик в неплохом пальто и с трубкой во рту. Он бросал на Леви взор довольного кота и почти облизывался, взглядом облизывая её фигуру. — Точно, — сказал он сам себе. — Девка.       И словно ударило. Туда — в шею. Леви ощутила, как холод перешёл от пальцев к горлу и закрутился стальным узлом. — Не стоит, — шепнул Фарлан.       С т о и т. Конечно, стоит.       О чём речь?       Она не ощутила, как ледышка кинжала остудила ладонь, только увидела сверкающую сталь. Черканула острием в воздухе и с размаху — благо двигалась быстро — повалила мужика. Уселась сверху, совершенно равнодушно заглядывая в его мелкие глазёнки. — Девка, — кивок. — Ты что-то хотел?       Он молчал. А она всё поняла. По сучьему умиротворённому взгляду, по блаженной улыбочке, по характерному стояку поняла. — Выебать ты меня хочешь, — медленно произнесла она и наклонилась прям к его лицу. — Не смей даже думать про это, сука.       И надо бы уйти, но Леви — не такая, она не допустит, чтобы потом он, пьяный и весёлый, вдруг скажет дружкам за пинтой пива, что однажды глазел на неё и ничего с ним не было. Такой надо выдирать с корнем. Наклон — ещё ниже, острие ножа незаметно входит меж рёбер. На хорошее пальто капает алая кровь.       Леви встала и быстро отряхнула одежду. — Что?       Фарлан чувствует себя неуместно: как будто его поселили в комнату с диким зверем и теперь надо как-то о нём заботиться. — Ничего, Леви, ни-че-го. — Я должна была отпустить его?       И посмотрела на Фарлана так, что тот на мгновение забыл, как дышать. — Необязательно убивать каждого, кто не так посмотрит. — Обязательно, — выдохнула, спрятала нож в кармане. — И нехуй на меня смотреть.       Леви чувствует, как Фарлан мысленно вздыхает, злится и осуждает. Ей хочется толкнуть его, но вместо этого Леви просто закрывает агрессию в себе.       Она ничего не должна, ничего и некому. Идите в жопу.       Вообще, долг с течением времени превращается во что-то чванливо выслуженное, кровно полученное. Это не святые, рассмотрев низенькую девицу под лупой, вдруг решили благоразумно наградить её жратвой и кровом, а это она, грохочущее зарево, кровь и огонь, решила всё это себе забрать. Оттого чувство долга получалось замкнутым исключительно на ненависти.       Идите в жопу все, кто думает, что Леви вам что-то должна.       Ни черта вам не должна.       Ни черта, свиньи.       Даже бисера.       Когда впереди ещё только мерещится возможность получить денег и выйти на свет, Леви скалится зверем, ёрзает и кусает губы. Какие-то документы, Лобов, записи… А ей это надо? Она проводит ладонью по шее — короткие волосы остро колются. Говорит, мол, наверное, и выбора у нас нет.       Но это у неё — у неё — нет. Потому что это она — гнедая лошадь, которая обязана тащить на себе тех, других, близких, единственных, кому не_повезло встретить её и полюбить; она — сучья бестия, отрыжка божественного всепрощающего света.       Спаси и сохрани.       Пока можешь.       Леви не верила в то, что хоть кто-то может. И фраза «спасите меня» для неё была непроизносимой настолько, что рот сразу немел и превращался в рыбий. Вот и билась она как выброшенная на берег: деться некуда, а умирать не хочется.       Чего вообще она хочет? Леви никогда себя про это не спрашивала, сил на мысли не было. Она заглядывала в тёмную янтарную гладь горького чая (три монеты, самая дешёвая дрянь) и видела даже не своё отражение, а что-то безвозвратно утерянное, пустое, моргающее узкими серыми глазами — мамиными. Сука, мамиными.       Леви больше двадцати, и другие девчонки-ровесницы, о которых она знает хоть чуть, влюбляются и рожают, влюбляются и рожают. И со стороны порой выглядят, ей-богу, счастливо. Леви никак не может даже поставить себя на их место; каждый раз, когда пытается, внутри что-то дёргается на поводке и скручивается дугой вокруг горла.       Куда, блять, тебе это?       Она морщится. Да, конечно, куда? И не то чтобы хотелось, так — дурная затея думать. Просто иногда становится колко глубоко внутри, словно весь воздух разом из лёгких вырвали.       Ничего не тревожит и не болит.       Просто немного холодно.