Королева драмы.

      Ищущий да обрящет.       Земля в Подземелье — сухая труха. Опускаешь руку и чувствуешь, как чёрная пыль царапает кожу, и ничего не посадишь, ничего не взойдёт. Тут и дети рождались сразу уродцами, изначально скривлёнными да больными. Серые лица, белая кожа, грязная кровь. Белки глаз в алых капиллярах, от грязи дышать нечем, зубы гнилые, падают в раскрытые ладони.       Ни света, ни солнца не нашлось для них. А кого винить-то? Всякое благо, что сочилось в жизни наверху, рассыпалось, как сухая листва по осени, только перейдя на уровень ниже. Осень, к слову, тоже мало кто видел и никто не наблюдал. Она пряталась в кронах деревьев, а потом засыпала под белыми покрывалами снега. Здесь, в Подземелье, осень — это не красные листья, дожди и просто «красиво», а грязная вода, холод и сморщенная смерть.       В Подземелье не было ничего хорошего или, боже упаси, счастливого, но Леви кое-как дышала и выстраивала путь себе прям из гнилого воздуха. Искала утешение в ветрах и слухах, пользовалась доступным и тянулась к незримому. Воду можно пропустить через марлю (раз шесть), чтобы стала чище, а потом и вскипятить в медном тазу. Пыль легко убрать влажной тряпкой. Жить можно, если игнорировать

В С Ё.

      И не было больше проблемы, чем осознавать себя куском этого, тяжёлого, мрачного ада, его гвоздём, его дощечкой. Куцый мирок, разрываясь на части, совершенно преданно лизал Леви худые щиколотки.       Нахуй иди.       Леви не хотела жить — вот так. Впрочем, желание — вещь далёкая от всех здесь, а от коротышки в частности. Чего тебе хочется, дура? Свободы, счастья, тепла?       А ты не барствуешь часом?       И жить приходилось, словно бы назло.       Злое эго, кстати, было априори лучше всякой милости. Клонится в пол, молить благо, уповать на чужое расположение духа… оно ей надо? Леви, как стервятник, рвала то, что желала, и уносила в гнездо. Её забота проецировалась на названных брата и сестру, точно белый, еле-еле заметный свет. Когда она кривилась и бурчала, упрекая в чём-то Фарлана, только он знал, что Леви так волнуется, а не просто показывает, кто в стае вожак.       И оспаривать лидерство никто не смел. Потому что не дураки. Запихнуть руку в пасть дьяволу и сказать: «Жри». Леви была хуже чёрта, ибо она — низенькая девица с прозрачным серым взором. Смотрит — в никуда, честное словно.       Потому что «никуда» — это всегда так близко.       Потому что не умела иначе.       Когда впервые затягивала ремни УПМ, то пояс оказался чуть велик, а баллоны забавно повисли по бокам. — Ты видишь это? — устало спросила она у Фарлана.       Подняла руки, будто бы мысленно отказываясь от идеи. — Просто перетяни верхние ремни, — спокойно сказал блондин. — Это… — он подошёл ближе, коснулся пальцами её плеча, —…просто. Вот тут есть что-то вроде крепления, я его сейчас тебе переведу чуть ниже, и вся система станет туже. — Херня это, — выдохнула она.       Подняла взгляд, чтобы заглянуть ему в глаза. Фарлан всегда спокоен и уверен в их планах. (Даже если она — нет). Его глаза обычно сосредоточенны, а лицо расслаблено. Такая палитра вызывала в смотрящем на него странное ощущение надежды. Леви, вопреки всему, тоже была человеком и хотела эту надежду отыскать. — Херня, да? — спросила она, усмехаясь. — Нет, — парень хлопнул её ладонью по грудной клетке и замер, ощутив что-то непривычно мягкое.       Леви поджала губы. Не отвернулась, хоть и хотела. Смогла, выдержала. — Я её сегодня не бинтовала. — Ясно.       А вот Фарлан отвернулся. Это год назад, когда Леви была совсем худым подростком, он мог… да что угодно. И спину ей тереть, и быть в комнате, когда она переодевается. А сейчас что-то хаотично менялось и он никак не мог справиться с раскладом. Леви — этот чернявый грубый паразит, мелкий злодей… Леви, воришка и главарь, вдруг оборачивалась девицей.       Женственной, чёрт, чёрт подери.       Может, там на улице среди скота и сброда это выделялось сильнее, поэтому, когда они шли, к Леви то и дело клеились противные взоры и слова, брошенные следом. (Три сломанных носа и шесть рёбер, Фарлан даже не пытался её остановить). Но вот, когда это всё — вся дикая женственность, естество беззаботной красоты — проявлялось прямо перед его носом, то ощущение совершенно другие.       Грустно и свежо.       Как будто заблудился в хвойном лесу.       Вы вообще понимаете, как сложно быть рядом с человеком, у которого внутри столько глухого, молчаливого отчаяния, что хватило бы на целую армию? А она одна, всегда одна, как бы много ей ни давали, потому что вся эта стылая тишина внутри, гнилая пустота (прям как завещала покойная мать) — всё это целыми днями заставляет её отдаляться от всего тёплого и родного, ибо навсегда на сердце сохранилось ощущение брошенного ребёнка, у которого кроме личного мёртвого ничего никогда не будет? Вы, блять, вообще хотя бы немного это понимаете?       Хоть кто-нибудь понимает?       Фарлан пытался. Не получалось.       Девочки, потерявшие мать, навсегда остаются мрачными и звенящими, точно старые церковные колокола. Никогда не вырастут, никогда не забудут этой немой тишины, впихнутой в саван.       Леви выглядела сильной, но была — о, забава — живой и настоящей девочкой. С кровью и слезами. Фарлан не видел ни первого, ни второго, но не был ублюдком, чтобы не понимать: всё внутри неё, существует и трясётся, ждёт момента, чтобы разорвать.       …Поэтому, когда человек из Разведки, Эрвин Смит — кажется, так его звали — наклонился к ним и предложил сотрудничество, словно нацепив поводок, Фарлан ощутил только, как им бросили спасательный круг.       Свет.       Свет.       Свет поверхности.       Свет волос Эрвина Смита.       Свет надежды.       Фарлан ощутил его на себе и внутри себя, потому что всегда ждал, что это случится — нельзя вечно жить в аду, однажды кто-то щёлкнет большими пальцами и им позволят хотя бы по-про-бо-вать.       Леви ощутила себя раздавленной и озлобленной. Потому что, во-первых, какое ей дело до всей этой дрянной, никому нахер не нужной Разведки? Во-вторых, идея с кражей документов, с интригами и мишурой выглядела совершенно дикой и жеманной. Будто её резко пригласили на танцы, а Леви никогда музыки не слышала.       В-третьих, Эрвин Смит, смотрящий на неё, как на самое желаемое чудо, вызывал весьма тошнотворный эффект.       Ищущий да обрящет.       И стучащему отворят.       …только если это, конечно, не Леви.