Шанс

Известие о победе над Мором и коронации внебрачного сына Мэррика разносится по всему Тедасу, не обходя стороной даже их глубинку. Народ празднует, как не праздновал никогда. Еда за чужой счёт, выпивки столько, что хоть тони в ней. Да ещё и эта заразительная атмосфера всеобщего ликования, всеобщей радости — ну как тут не поддаться искушению? Такое ведь бывает всего один раз за несколько жизней! Да и бывает ли? Люди славят Героя Ферелдена — Серого Стража, убившего Архидемона и спасшего Тедас от Мора. Сейчас их не волнует, что он маг, а что будет завтра — не важно. Есть только этот день, этот момент, этот хмельной эль, бьющий в голову с первого глотка. Сурана выпил полторы кружки. Ему слишком хорошо сейчас, он любит весь мир и мало осознаёт действительность. Действительность же (в лице одного из новых знакомых, что сидит слишком близко) шепчет какую-то неразборчивую лабуду, почти касаясь мочки уха. Чужая рука оказывается на колене, а кружка с новой порцией алкоголя — у губ. Одеяние задирается всё выше и выше, прикосновения становятся настойчивее, а эльф, что поначалу пытался вяло сопротивляться, перестаёт на это реагировать. Именно теперь Алиму наконец-то спокойно. Он пьян, и мысли о прошлом его не тревожат, будто их и вовсе не было никогда. Тело его не волнует — душа впервые за очень долгое время не болит вовсе. Мужчина помогает ему подняться. Все вокруг настолько отвлечены счастьем и праздником, что не замечают ни Матиаса, ни того, кто ведёт его с собой в сторону комнат. Сурана знает, что будет дальше. Но ему всё равно. Какой смысл заботиться об оболочке гнилой души?.. — Матиас, вам здесь не место, — резко звучит где-то над эльфом прекрасно известный голос, и новый знакомый почему-то спешит уйти, а самого Алима, чтобы не упал, подхватывают другие руки. — Шанс… — пьяно усмехается эльф, видя храмовника. Привычно хмурый, привычно заботливый, привычно влюблённый… привычный. Слишком привычный. Сколько они знакомы? Год?.. Чуть больше. Но он до сих пор ничего не предпринял. Совсем. — До чего же ты правильный! Даже противно немного. Самую малость. Самую-самую-самую-саму… — Вам уже хватит, — прерывает его храмовник, отбирая из рук эльфа выпивку и передавая её какому-то проходящему мимо пьянчуге. — Нет, я ещё не… — Сурана вздыхает, тоскливо проследив взглядом, как его порция осушается в мгновение ока. — Пойдёмте. Завтра рано вставать к утренней проповеди. — Ты редкостный зануда. Редкостный, — шепчет Алим, повисая на его руке и сонно кладя голову на плечо. — Занудливее тебя только Викки. Герой… Пути Создателя… — Позвольте проводить вас. Так мне будет спокойнее. — Ты совсем как мой кузен. Он постоянно разгоняет всех по домам, когда веселье в самом разгаре. Его никто, никто-никто не любит. Шанс плотно сжимает губы и отводит взгляд. Кажется, он даже бледнеет. Да, определённо: эльфу кажется. С чего бы вдруг храмовнику меняться в лице из-за обыденного бреда? Милый, славный Шанс… Добродушный и преданный. Совсем ручной. Влюблённый, а потому безропотный, готовый терпеть что угодно и сколько угодно. Он совсем не похож на Кошмар. Ни капли не похож. Ни капли… — Я не могу допустить, чтобы с вами случилась беда, — говорит юноша упрямо и тянет в сторону выхода, туда, где свежий воздух, где эльф должен хоть немного прийти в себя. Должен прийти в себя. Но он и так в себе. Впервые за долгие годы он может мыслить без страха и боли. Без тоски. Не одёргивая себя, не деля всё на правильное и ошибочное. Создатель, искупление, Ночной Кошмар, Круг, Амелл, Андерс — всё кажется таким далёким, таким ненужным. Всё это касалось лишь Алима Сураны. Но Алима ведь больше нет? Он ведь уже два года как мёртв. Вместо него теперь Матиас. Грешный праведник, тот, по чьей вине может вот-вот сорваться во грех ещё один храмовник. По чьей вине… Нет. Если сорвётся — виноват будет сам. Хватит считать себя виноватым во всём. — Матиас, я… — Я знаю, — тихо смеётся эльф. Он подаётся вперёд и целует потрясённого таким поведением юношу. Шанс колеблется несколько мгновений, а затем прижимает его к себе. Тепло ладоней храмовника ощущается через ткань церковного одеяния, они медленно скользят по спине вниз, нерешительно, не принуждая ни к чему лишнему, вызывая отклик. Да, именно так. Матиасу нужно это. Нужно это сейчас! Шлюха. Алим вздрагивает и испуганно отшатывается прочь. Пощёчина и полное яда, ненависти слово звучат всё отчётливее, всё ближе и больнее. Эльф зажмуривается и сжимает голову руками, пытаясь удержать воспоминания внутри. — Матиас… Кошмар стоит перед ним, тянет к нему руку. И страх вырывается из души, утягивает в панику, меняя действительность. Умом Сурана понимает, что появиться здесь тот храмовник не может. Но эмоции и алкоголь заставляют видеть всё иначе, понимать всё не так, как есть на самом деле. — Нет! Не трогай меня. Оставь меня в покое, — Кошмар отступает на шаг и опускает руку. Но взгляда не отводит. Тяжелый, полный ненависти взгляд. Точь-в-точь как тогда. — Уйди! Этого больше никогда не повторится, я не принадлежу тебе! Эльф, как может быстро уходит оттуда. Страх придаёт ему сил, помогает добраться до коморки. Кошмар не идёт за ним, но той же ночью он, не напоминавший о себе несколько недель, возвращается во сне. Возвращается одним из самых тяжёлых моментов, воспоминанием о том дне, когда всё стало известно Амеллу.

***

— Шлюха. Пощёчина сильна, напоминает больше удар. Эльф падает, ощущая во рту металлический вкус собственной крови. Он не успевает и всхлипнуть, прежде чем Кошмар наматывает его волосы на свою руку и резко тянет, вынуждая встать. — Отпусти! Ты свихнулся! — Я?! По-твоему, дело во мне?.. Я видел, видел, как ты флиртовал с тем парнем! Настолько злым, обезумевшим от гнева, храмовник не был никогда. Алим боится его, но дурной характер всё ещё даёт о себе знать, не позволяя просто перетерпеть всё это, лишь ухудшая ситуацию. — И что?.. Кто ты мне? Я не давал тебе клятв верности. Или, ты думаешь, что можешь заставить меня… Очередной удар вынуждает его замолчать. Рёбра отзываются болью, но эльф сдерживает крик, чтобы не получить новую порцию боли. — Заткнись! — Кошмар держит его за горло, чуть приподнимает, из-за чего эльфу приходится вытянуться, встать на носочки, чтобы не быть задушенным. — Ты мой, слышишь? Мой! Ты принадлежишь мне! Ты должен мне подчиняться, я твой господин, ты принадлежишь мне! Хватка на горле становится ещё сильнее, Алим перестаёт сопротивляться, боясь, что храмовник и вовсе убьёт его. Кошмар резко отпускает его горло, и эльф, потеряв опору, падает на колени. — Мне больно, пожалуйста, перестань… — но тихий шёпот, что прежде всегда приводил храмовника в чувства, сейчас бесполезен. — Шлюх не спрашивают — их имеют, как вздумается. — Я всё понял… я больше никогда… — бормочет Сурана, — не порви мантию… Тело исцелить он сможет. С одеждой — сложнее. С иголкой и ниткой у него не хватает терпения возиться, да и зашить их незаметно невозможно, ведь разрывы… специфичны. Убедить кого-то в том, что он случайно сделал их сам, сложнее, чем в случае с переломами. Но у его Ночного Кошмара не должно быть проблем. Никто не должен знать их грязный греховный секрет. Только храмовник не контролирует свою злость. Алим слышит треск ворота мантии, чувствует болезненные засосы-укусы. Каждое его действие, каждое движение наполнено жестокостью и жаждой причинить боль. Жаждой наказать. И Сурана терпит это наказание, не издавая ни звука. Каждый вдох приносит новую боль, а потому эльф старается не шевелиться и почти не дышать. Скорее всего, сломано ребро. А может, лишь трещина — сложно понять это в таком положении. Лишь после, когда Кошмар одевается, эльф осторожно приподнимается и просит: — Пожалуйста, помоги мне встать. Во взгляде храмовника нет ни беспокойства, ни привычного обожания, что читалось всегда, даже в самые мрачные моменты. В его взгляде отвращение, злость и презрение. Брезгливость. — К тебе даже прикасаться противно. Кошмар проходит мимо, хлопает дверью, и шаги его быстро стихают. Алим так и сидит с протянутой рукой, потрясённый произошедшим. Дело не в боли. Не в насилии. К этому он привык. Почти убедил себя, что это правильно, что так и должно быть, что он сможет когда-нибудь полюбить это. Нет, дело не в этом. Он предпочёл бы тысячу ночей с ножом у горла, множество переломов, но лишь бы во взгляде храмовника не было ненависти. Алим зависим от него, зависим от одержимости Кошмара им. Эльф сам не заметил, когда стал нуждаться в этом. Представить, что больше не будет ненавистного ранее шёпота, что больше не будет слов о любви, прикосновений, которые Кошмар называл нежными — что больше не будет ничего кроме боли и отвращения в его взгляде — невыносимо тяжело. Ты не заслуживаешь иного. Ты ничтожество. Ты сам себя погубишь. Даже твоё искупление отвернётся от тебя, Алим. Сурана медленно поднимается на ноги и идёт прочь. Каждый шаг даётся ему с трудом не столько от боли физической, сколько от душевной, но он всё равно бредёт в часовню. Ему нужно туда, нигде больше он не сможет успокоиться. К тебе даже прикасаться противно. — Нет, нет… замолчи… хватит!.. — Алим сжимает голову и всхлипывает. Он не может так с ним поступить, не может! Сколько лет он мучил его, убеждал, что любит, что такова воля Создателя. Нет, теперь эльф не верит ему, не понимает, как быть дальше. Алим знает, что не вынесет такой жёсткости, такой жестокости от него каждый день. Нужно добиться его прощения, хотя бы внешне стать покорным, уступчивым, не давать ему новых поводов. Если, конечно, он хочет выжить. — О Создатель, услышь мой плачь… Почти неслышно, словно бы от сквозняка, скрипит дверь. Эльф продолжает молить о прощении для них обоих, не обращая на то внимания. Он почти верит, что это Кошмар вернулся к нему. Что он передумал, что даст искупить вину, простит, посмотрит с тем же обожанием, что и прежде… но Сурана знает правду. Храмовник не передвигается столь тихо. Так бесшумно могут появиться лишь демоны. Или змеи…

***

Разумеется, это не было их последней ночью. Кошмар простил его уже на следующий день и более того — он сам просил прощения. Сказал, что это было ревностью. Ревность… что же, хотя бы не костёр… Алим всхлипывает и переворачивается на другой бок. От головной боли, похмелья, отлично помогает травяная настойка, которую он научился делать у целителя. Но что поможет от тоски и горечи воспоминаний?.. Сурана ворочается ещё с полчаса, пока не признаёт бессмысленность этих попыток заснуть снова. Он одевается и, опустившись на колени, вновь и вновь повторяет строфы Песни Света. Эльф пропускает утреннюю проповедь, завтрак и обед — он не один такой сегодня, но он единственный, кто говорит с Создателем всё это время, кто просит о прощении и об указании верного пути. Хоть и понимает, что Создатель глух к нему. Быть может, однажды ответ появится, уйдут сомнения и боль прошлого. Он сможет найти своё место в этом мире. Однажды. Нужно лишь верить. На стук в дверь он не реагирует. Не оборачивается и тогда, когда она отворяется, впуская к нему незваного визитёра. Алим продолжает молиться, а Шанс — кто ещё это может быть кроме него? — молча ожидает позади, не прерывая его. Лишь когда молитва стихает, храмовник осторожно опускается рядом с ним и обеспокоенно вглядывается в лицо. — Вы не выходили отсюда весь день. С вами всё в порядке? — Нет, — сухо отвечает эльф, разглядывая шрам на руке. Нож давно перестал оказывать своё влияние, но почему же вызванное им чувство так и не прошло? — Как и всегда. — Я могу как-то помочь вам? — Шанс нерешительно кладёт свою руку поверх его. — Нет, — Алим отстраняется. — Это всё? Юноша молчит долго. Тяжёлое, неприятное молчание, без которого и так тяжело, только ухудшает самочувствие Алима. Единственное, на что он способен — причинять боль тем, кому дорог. — Я долго думал и… теперь я могу сказать точно. Я не просто восхищаюсь вами, я… люблю вас. Признание режет больнее ножа. Но Сурана сдерживается. Как бы ни было ему жаль Шанса, он не имеет права портить его жизнь. Храмовник и без того немало настрадался от чувств к тому, кто никогда не будет способен полюбить ни его, ни кого бы то ни было. — Это очень громкие слова. Не стоит произносить подобное спешно. И уж тем более это не должно звучать в отношении такого, как я. Шанс не уходит, хотя и должен бы. Алим боится, что не сможет долго удерживать маску равнодушия, и эмоции прорвутся, выльются слезами, погубят их обоих. Так и происходит. — Я не прошу в ответ ничего, я понимаю, что для вас это неприемлемо. Что я отвратителен. Эльф потрясённо разворачивается к нему, только теперь осознавая, какие же мысли терзали отвергнутого юношу. Всё это время он считал виноватым не Матиаса, а себя. Он был зол на себя, избегал встреч из-за неправильности своих мыслей, он думал, что причина в нём. — Нет, нет же! Ты всё не так понял. Дело не в тебе, а во мне. Моё прошлое отвратительно. Оно полно грязи, и я не могу допустить, чтобы это коснулось тебя. Ты слишком правильный, слишком хороший, ты… Губы Шанса горячие и мягкие, сам поцелуй осторожный, но решительный. Шанс не собирается давить на Матиаса, но и сдаваться, отступать сейчас он не намерен. Костяшки пальцев нежно проходятся по щеке, скользят по шее к вороту одеяния. Истерика Сураны утихает, руки эльфа привычно расстёгивают крепления на форме храмовника. Тепло прикосновений дурманит разум, вызывает в памяти те моменты, когда Кошмар не был Кошмаром, когда Суране нравилось происходящее с ним. Создатель, до чего же он грешен — ему нравилось!.. Он жаждет почувствовать это снова! — Проклятье, нет, нельзя! Нам нельзя! — опомнившись, шепчет Алим, безуспешно пытаясь отстраниться. — Матиас… — храмовник вновь целует его, из-за чего всё сложнее сохранять разум, помнить, где они находятся. Предаться греху в храме Создателя — о каком прощении после этого может идти речь?.. Церковное одеяние падает вниз, ладони храмовника скользят по обнажённой коже, создавая контраст между жаром, исходящим от них, и холодной стеной, к которой эльф прислоняется, чтобы не упасть. Создатель, помилуй их души!