Образ в сиянии

Итариль, забывшись, все быстрее гнала Беся, словно так можно было ускакать от усталости и неуверенности. Даже в одиночестве у нее внутри по-прежнему неистовствовал яростный, высасывающий силы огненный смерч. Перед глазами вставал скалящийся тать. Он узнал ее! Он знал ее имя! Он знал Хурина! — Итариль, осади! — Что? — она заставила Беся резко повернуться, рванув удила, какой-то частью себя дивясь, что тот не скинул её. — Придержи коня. — ровным голосом пояснил кузен. — Я загоню Мора, пытаясь с тобой поравняться. Или ты хочешь, умчавшись вперед в одиночку, нарваться на засаду? Идриль гневно засопела. Злость, которую она подхлестывала как коня, никуда не делась. Она прошипела: — И что ты предлагаешь? Тащиться за тобой, как репей, прилипший к собачьему хвосту? — Довольно будет просто ехать рядом. — примирительно сказал Маэглин. — Полчаса назад ты вовсе не хотел ехать рядом со мной! Порождение искажения! Почему дал драться с ними? Маэглин неприязнено прищурился. — А ты думаешь, мне очень хочется смотреть как тебя порубят на куски? — Трус! Смотреть ему не хочется! Я не хрустальная, и могу за себя постоять! Я помогла тебе не сдохнуть, что, скажешь, это не так? — ядовито бросила она. — Нам просто неимоверно повезло. Я был уверен, что по крайней мере один из нас не сможет уйти живым. И предпочел твое неодобрение твоей смерти, уж извини, — не менее язвительно отозвался Маэглин и вновь пустил Мора шагом, показывая, что продолжать разговор не намерен. Идриль пришлось последовать, все еще гневаясь. Она кусала губы, сдерживая новые колкости. Но уже не гнала Раугона, как прежде. Они вновь поравнялись, и некоторое время продолжали ехать в гнетущем молчании, пока Маэглин не нарушил его. Когда он обратился к ней, голос его звучал мягче. — Итариль, я благодарен за то, что ты вернулась. Хотя у тебя был отличный повод раз и навсегда избавиться от ненавистного кузена. Благодарен он, надо же! Итариль прикрыла глаза, вздохнула устало, и приложив немалые усилия, чтобы не гневаться, произнесла: — Все же ты мой брат. Что я сказала бы отцу и твоим «кротам», вернувшись одна? — она вспомнила мгновение, когда, вопреки всему, видя нацеленное в его грудь острие, чувствовала, как заныло её собственное сердце. — Бросить тебя стало бы моим бесчестьем. — А я-то обрадовался, что хоть самую малость дорог тебе, — невесело усмехнулся Маэглин. Уголки ее губ дернулись в судорожном подобии улыбки, но она тут же нахмурилась, покусывая губы. — Как ты думаешь, они знали?.. Про Ондолиндэ? — Нет. И они не поняли, кто мы. Больше твоей смерти я боялся, что те головорезы попытаются взять тебя живьем. За тебя темные айну дали бы немало. — Ты ошибаешься. Один из них меня узнал. — И что же? — Ломион внимательно вглядывался в ее лицо. — Он знал Хурина и Хуора. Он сказал об этом. — И ты веришь словам этого мерзавца? Разумно ли это? — Как тогда они нашли путь сюда, если Хурин и Хуор не указали его им? Едва ли их вели светлые валар! Этот разбойник знал их лично, понимаешь? — она почти прорычала эти слова, но ей уже было на это плевать. Итариль прикрыла глаза, чувствуя как подрагивают веки и хрипло договорила: — Ты был прав, говоря что им нельзя верить, а я… на что я надеялась?! Маэглин промолчал. Весьма, впрочем, красноречиво промолчал. Ведь он с самого начала не верил юношам, нашедшим путь к стенам тайного города. Именно он ревнивей всех предостерегал её отца и прочих глав домов, против того чтобы отпустить тайну вместе с княжатами на волю. — Если ты не ошибся тогда, то я удивлена что стены Ондолиндэ не пали ещё несколько лет назад. — Вот именно, когда мы уезжали, они были целы, — неожиданно не согласился кузен. — Может, мальчишки и трепали языками о том, как побывали в Ондолиндэ и свели дружбу с тобой. Дети любят прихвастнуть. А мало ли людей, хороших и дурных, вьется при облеченных властью, как твои княжата? Им было перед кем покрасоваться. Однако, полагаю, они помнят о обещании, которое я с них взял, и не рассказывают всем и каждому, как найти дорогу в Тумладен. — Ты им пригрозил? Он ответил, глядя вдаль: — Это мое дело. Итариль на миг задумалась — чем мог он их застращать? Едва ли кровавой расправой. Это было бы смешно. — А если все же твои слова оказались бессильны? Если сейчас Ондолиндэ осаждают орды темных, а эти орки были дезертирами? А мы, как на грех, уехали из дому! — Не думаю, что мы или стражи границ разминулись бы с этой ордой. — А с отрядом поменьше? В полсотни душ? Этого вполне хватит чтобы разнюхать все что нужно, и унести ноги в Тол-ин-Гаурхот, или Эред-Горгорот. Даже если их выследят и перебьют наши воины, и одного искаженного будет достаточно, чтобы обречь нас всех! — Непохоже на то. Когда мы вернулись к их костру ничто из барахла убитых нами ублюдков не указывало, что их было больше. И других следов я не нашёл. — Но все же… если есть другие?.. — Именно поэтому я просил тебя ехать тише, — сухо отозвался Маэглин. — Не бойся, у города крепкие стены и доблестные защитники. Они продержатся хотя бы до нашего возвращения. — Мы вернемся, — и что тогда? — Там видно будет. Не отчаивайся раньше врем… Но поток её мыслей уже было не остановить. А что если это только случайный отряд, а основное войско подошло с севера? А что, если люди ждали своего следопыта, который, найдя останки, распознает путь, которым ушли убийцы? А что, если он пойдёт по следу не за ними, чтобы мстить, а наоборот, в Гондолин? Нет, глупость, ему придётся петлять вечность в пещерах и на скальных тропках. А если… если!.. Белые башни в темной копоти, звон лопающегося от жара стекла. Жив ли тогда отец, Нириэн с её озорными братьями… Жив ли хоть кто-нибудь? Ну зачем она оставила город? Но иначе — может они и не узнали бы о угрозе? Чертовы сукины дети! Чертова дура ты сама! Дура! Наивная идиотка, блаженная. Поделом тебе. Подозрения раздирали ее душу на пару со страхом. Гнев сменялся отчаянием, а отчаяние сменялось гневом. Час сменялся часом, верста верстой. Начинало вечереть и холодать. Она торопилась, отгоняя от себя усталость. Кузен безмолвствовал, мрачный, как ноябрьская ночь в Дориате. Вскоре они оба стали замечать что Бесь хромает, фыркая все недовольнее, мотая головой и норовя встать. Итариль, не скрывая досады на лице, слезла и осмотрела белые стройные ноги коня, обнаружив что левая передняя немного опухла. Она бережно ощупала больное место, чувствуя как горячо под пальцами, и поминутно успокаивая пятящегося, нервно переступающего Беся. Попыталась согнуть ногу в суставе, Итариль поморщилась, словно от собственной боли, закусив губу, и тихо выругалась. Похоже, Раугон ушибся или потянул связку, да ещё и потерял подкову. Спиной она чувствовала встревоженный взгляд Маэглина. Она обернулась и по ее лицу брат понял, что дела плохи. — Садись впереди. Мор выдержит и двоих, — предложил кузен. Она вздохнула и зажмурилась, легонько поглаживая Беся. — Прости, милый. Это ненадолго, — шепнула она своему любимцу, вставая. Вдвоём на одном коне ехать медленно, слишком медленно, и отдых ему придётся давать чаще, а уж если тот споткнется в ночи… ни за что не поспеть им в город до утра! — Здесь неподалёку есть зимовка. Эльратрим дал мне ключ, — заметил Маэглин. — Нет. Едем прямиком в Ондолиндэ! — Ни за что. Только не ночью. Эти слова, сказанные спокойно, заставили её на миг потерять дар речи, задохнуться от возмущения. Как он может быть таким тупым! Таким равнодушным! — Предатель! Я твоя принцесса! Повинуйся! — Сейчас ты просто моя сестра. К тому же это мой конь. Мы не успеем в Ондолиндэ прежде чем наступит ночь, и ты это знаешь, — его голос звучал все так же спокойно и примирительно. — Обязаны успеть! Мы, рауг побери, спешим с вестью! — она, полуобернувшись, вцепилась в его воротник побелевшими пальцами. — Даже если так, уже давно прошли дни, когда ехать при звездах было безопасно. Уверенность в его глазах выводила её из себя. — Опасно или нет, это наш долг, и каждый час на счету! — Вот именно, это наш долг — сообщить, — и много ли будет пользы, если мы не сумеем его выполнить, поехав в глухую ночь, и встретив стрелу орка или аркан вастака, или загнав лошадей долгой скачкой? Прямой взгляд кузена обжигал её. Он стиснул зубы, и она видела впервые как безучастность сменил гнев. Неужели ей удалось его рассердить? — Если ты трусишь, то так и скажи, я поеду одна. И если нужно, я умру за свой дом и свой народ, — отчаянно отвечала она, чувствуя как упрямство вновь порождает бешенство. Он, может статься, дождется ещё одного вызова. — Отчего ты опять ищешь смерти? Тебе не нужно погибать. Нужно выжить, чтобы доставить новость, а не проявлять достойное сожаления героическое безрассудство, — проговорил Маэглин, слегка покачав головой, глядя на неё каким-то завороженным взглядом. — Я не ищу смерти, — сквозь зубы прорычала она. — Тогда обещай мне что не убежишь до утра. Пока мы не вылечим Раугона, а путь наш не станет безопасен в лучах солнца. — Sauro raug! Балрог подери тебя, кузен, и твою осторожность! — Если бы моя мать была осторожна, она была бы жива. И отец был бы жив. Ведь нужно было помедлить немного у врат, только и всего. В его голосе скрежетнул металл, было ясно, что он не сдвинется ни на пядь в направлении дома. И он попытается не дать сделать ей и шагу. Идриль напряглась, удерживая руку над ножнами. Биться с братом в настоящем бою она не станет, ни за что! Но если он будет упрямиться!.. Что он себе думает? Что может ей указывать? Или усовестить? Ей хотелось длить и длить это напряжение, биться, и не думать о опасности. Так есть хотя бы иллюзия, что она что-то пытается изменить. Продолжить схватку, пусть хоть с тем же Маэглином, за то, что он не дает ей взять Мора и уехать. Рука кузена прижала ее кисть к шершавой рукояти меча. Он заметил ее неуверенный жест. — Я обещал тебе бой. Если ты все еще хочешь этого — дерзай. Она почувствовала солоноватый привкус во рту, закусив губы, глядя на горизонт, за краем которого скрывался ее дом. — Не сегодня, — процедила она— Сегодня я обещаю ночевать в твоей избушке, будь она неладна. *** Зимовье, ключ которого одолжил своему князю один из «кротов», оказалось тесной охотничьей избушкой на сваях, без окон, срубленной прямо в лесу на склоне холма. Внутри было затхло и пыльно, ключ заедал в заржавленном замке. На полатях была лежанка, покрытая шкурками лисы, побитыми молью и вытертыми, на полу яичной скорлупой похрустывали остатки сухих трав. Свет просачивался лишь через малые слюдяные окошки. Итариль топнула, и одинокая мышь шмыгнула мимо. Кузен зашел следом. — В лесу, похоже, никого нет. Можно спокойно переждать. Думаю, ты сможешь ехать сама завтра. — Да уж, надеюсь. Тут есть поблизости родник? — Я принесу воды сам. Ты не найдёшь его. — По твоему я слепа и безмозгла? — Ты не лесной житель. — Ты тоже! Уже полвека как! — Итариль резко развернулась, и пошла расседлывать Беся. Неужто опасается, что она убежит? Кузен с темным взглядом взял ведро и скрылся. На улице она обнаружила что Маэглин вновь сковал Мора, и ключ, конечно, забрал с собой, паскудник! Досада не оставляла ее. Она резко потянула ремень подпруги и, рванув седло на себя, отбросила его прочь вместе с потником. Вытащив скребок и ветошь, принялась яростно тереть взмыленную шерсть, а когда Бесь, недовольно фыркая, переступал, прикрикивала на него, и поругивалась под нос. Хотелось то ли вернуть время вспять, то ли отвоевать голыми руками Ангбанд. Лишь бы не скреблась кровожадной, тихой нежитью мысль, что она ошиблась в братьях-хадорингах. Ее сердце билось часто, и ныло, сжимаясь, а в голове тяжелела боль, свинцовым обручем сдавливая кости. Было тревожно. Идея запереть кузена в этой избушке отвлекла ее, — впрочем, ненадолго. Как бы она ни храбрилась, усталость поборола ее. Тело наливалось тяжестью, тянувшей к земле, не дающей дыханию проникнуть в лёгкие, будто на груди базальтовая плита. Будто в пещере обрушились на нее горы камня. Лес шумел, обнимаясь ветвями, и она то и дело косилась в темноту, порываясь достать нож всякий раз, как ей казалось, что это не ветер перебирает веточками кустарника. Тьма густела, стелясь меж стволов туманным киселем. Пока темнело, она успела почистить обоих скакунов. Оглянувшись, нет ли чьих глаз за спиной, Итариль принялась вновь ощупывать Беся, теперь усталого и оттого непривычно спокойного. Она ведь могла ошибиться, и это не просто ушиб или легкое растяжение, а что-то похуже. Тогда им никогда не лететь вместе наравне с ветром. Раугон недовольно похрапывал, пытаясь дотянуться до неё мордой. Ткнулся ей в щеку мягкими губами и фыркнул, когда золотистая прядка волос защекотала ноздрю. Она прижалась к мягкой шерсти, погладила белую стрелку на лбу Беся. Тихо вздохнула, потрепав гриву. — Мне бы твои горести, милый. Конь легонько ткнулся в ее ладонь. Она запоздало вздрогнула, когда на землю рядом упала ещё одна тень, но тут рядом с ней на земле оказалось ведро воды. Интересно, кузен когда-нибудь научиться щадить её душевное спокойствие, и не подкрадываться? — Спасибо. Я сейчас займусь, — проговорила она устало. — Не стоит. Я сам. Надеюсь, завтра он уже будет в добром здравии, — негромко отозвался Маэглин. — Если подпустит тебя к себе. Ты же знаешь, у него скверный нрав. Откусит тебе ухо, и поделом, — она попыталась улыбнуться. Она уселась прямо на траву перед лестницей, наблюдая, как Маэглин делает холодный компресс, но глядя словно сквозь него, во тьму, из которой, кажется, вот-вот выглянут два синих огонька, чтобы насмехаться над ней. Иногда она замечала быстро брошенный взгляд кузена. Ломион, похоже, пытался понять, в чем причина её тоски. Она вновь уставилась на тьму леса, столь похожую на тихую смерть, из которой не вырваться, которой она недвижно умирала долгих три месяца, пока ее не вырвали оттуда Арвэль и Маэглин. Она в этой избушке заперта — будто в темнице разума, и вновь неоткуда ей узнать, цел ли её дом. В этом ли та судьба, которую сулил ей синеглазый взгляд? Она произнесла, словно сухие листья прошуршали: — Знаешь… Я никогда раньше не убивала людей. — Ну что ж, с почином, — скучающе откликнулся кузен. — Мне удивительно слышать это признание, ты ведь старше меня. И куда воинственнее. — А ты? Тебе приходилось лишать аданов жизни? — Да, — скупо отозвался Маэглин, но, чувствуя, что сестра ожидает пояснений, продолжил, — несколько раз. Отец иногда возил с собой ценные и редкие вещи, и время от времени мы встречали охотников до лихой удачи. — И ты тогда?.. — А что, есть разница, кого убивать, когда приходится защищаться? — И это было уже сто лет назад? Люди уже тогда разбойничали как орочьи банды? — в сердце что-то оборвалось от слов Ломиона. Он не ответил. Так молчат о очевидном. Итариль почувствовала как пропасть у ее ног разверзается становясь все глубже. Значит, уже столетие продолжается наступление тени. А она была слепа и глуха. Маэглин родился в большом мире, и куда чаще видел людей чем она, и пожалуй составил о них иное мнение. Но Маэглин знает аданов только по тем охочим до его крови и добра разбойникам, а посему не ждет от них хорошего. Но, проклятие, она-то их знала! Первых людей, пробудившихся с рассветом солнца… — Ты поэтому не поверил Хурину и Хуору? Кузен кивнул. — По какой причине я обязан им верить? Они не самые худшие, но все же эдайн, и к тому же почти дети. Ей хотелось прикрикнуть хриплым от горечи голосом, сказать Ломиону, что он не прав. Но он бы не понял ее возмущения. Потому что не видел первых людей. Не знал их, как знала она. Итариль душила злость на судьбу, на искажение, и на саму себя. Подавить зреющую вину было трудно. А вина есть. Не только ее, их всех, эльдар, закрывшихся стенами и тайнами. — Знаешь, если тебе любопытно, я могу поведать что те молодчики, вурдалак их обгложь, обсуждали там, у своего костерка. Если вдруг тебе пришла охота их пожалеть. - добавил кузен. — Что ж, поведай. — произнесла она удивляясь каким чужим кажется её голос. — Когда я подошёл, эдайн спорили, каким образом намерены пытать кого-то, кого, увы, не назвали. Орки разумеется, по своему обыкновению предлагали немудрящее решение сожрать несчастного, а из шкуры скроить, полагаю, что-то по последней моде, — и конец истории. Тот детина, которого ты убила последним, был, похоже, до глубины души оскорблен подобным намерением. Он едва не бросился в драку — вразумить кулаками орочью глупость. По его речам я понял, если только верно истолковал талиска*, что некто, ими обсуждаемый, куда нужнее живым. Он заметил, что «во всяком случае с мертвым не удастся так весело позабавиться». Люди разошлись во мнениях, и не пришли к решению, жечь ли несчастного железом, подвесив за ноги, или веселее будет лишить его признаков мужского пола. А может, стоит ободрать кожу его лоскут за лоскутом? Так или иначе, они не нашли ответа и рассудили, что стоит проверить немтыря и княжеского баловня, который и тень свою не выследит, когда солнце за спиной. — Я тебе не верю! — А зачем мне лгать? — Чтобы утешить меня и успокоить. Я ведь отняла их жизни. — Едва ли это может утешить. Да и ты, похоже, скорбишь не по ним. — Да. Не по ним, — согласилась Итариль, прикрывая дверь сруба. Да, не по ним и это… Это сводит её с ума. Она забилась в угол и сидела в нем, без сна, потеряв счет времени. В бездействии и безмолвии, в одиночестве ночь казалась вечностью. Как избавиться от своей вины, сомнений, куда сбежать из слишком тесной избушки! Уйти от самое себя… В голову лезет воспоминание за воспоминанием: яркие краски проливаются, когда ее кот опрокидывает ящик, белила превращают золото кудрей Хурина в седину, ее и Хуора обсыпает ультрамарин, капли сияют на них, как звезды, а затем яркий краплак обрушивается и огромными алыми потеками пятнает Хуору одежду и лицо, он открывает залитые краской синие глаза. И им смешно от этого, как от щекотки, они кидаются ловить ее кота, оставляющего разноцветные следы. Хурин снимает беднягу с дерева, а потом они с Хуором, пытаясь быть серьезными, сманивают обоих наземь. Когда настало время решить, ей не хотелось удерживать их при себе, хоть она и горевала в разлуке. Но город не был им домом, а только золотой клеткой. В дни их дружбы впервые за долгие годы она поглядела иначе на белые стены и высокие башни отцовского города. Двое мальчишек сумели заразить ее тоской по чужим краям, напомнив что не только долина Тумладен прекрасна и полна чудес, что мир способен удивлять, раскрашивая всё словно красочными брызгами. «Что ж, вот он тебя и удивил. Теперича довольна?» — зло подумала она про себя. Как жаль, что собственную память не отогнать с оружием в руках. Сухие глаза жгло невыплаканными слезами, дыхание перехватывало. Перечеркивая все, перед ней свистел вастакский меч, нацеленный разрубить ее от плеча до сердца. Пожар, бушевавший в ее памяти, теперь испепелял воспоминания. Люди. Те самые, пробужденные люди, встреченные ею в первые годы в изгнании. Люди, разделившие с ними новую землю. Теперь они уносились прочь, как искры костра, чтобы истаять навсегда. А ведь тогда она забывала с адани о том, что было в Хэлкараксэ. Они были рождены, и не знали ещё боли, не знали страха, который пережили нолдор. Людям все было в новинку, все им хотелось узнать, понять. А ещё мир для них был проще, грубее, и от этого — веселее. Они не чувствовали — не знали всего, что постигли эльдар и могли не тяготиться тем, что многие знания — это многие печали. С эдайн она могла не быть принцессой — а просто ещё одной эльфийкой, которая расскажет много интересного, а может, и волшебного. Даже Нириэн, холодная, отстраненная, улыбалась среди людей, становясь похожа на свою приемную мать среди рассады. К людям Нири была куда снисходительнее чем к эльдар. Люди тогда не были ни горды, ни заносчивы как иные перворожденные. Они умели без яда посмеяться над собой. Они были — ожидание прекрасного чуда. Темная пустота и боль наконец хлынули в её душу. Ей хотелось закрыться, сбежать, вырвать из себя этот яд. Словно отняли что-то дорогое и разбили сотней разлетевшихся острых осколков, а сердце, раненое ими, изошло кровью. Звезды гасли в вышине, волны накатывались на землю, тучи закрывали водную гладь, умирали обитатели глубин, как увядали цветы, обрушивались сияющие камни, скрываясь в пыльных облаках, выцветали яркие синие глаза. Холодные пальцы проводят по ее волосам. Она отпустила волосы, которые прежде с силой сжимая кулак, намотала на руку, поняв что едва не выдрала косу, когда рука Ломиона мягко разжала её побелевшие окостенелые пальцы. Подняла на него взгляд и почувствовала осанвэ. «Хватит. Не знаю что тебя гнетет, но сейчас не время убиваться» «А по мне для этого даже слишком поздно!» «Я могу помочь тебе? Расскажи мне что…» «Нет!» Она глубоко, судорожно вдохнула, резко поднялась и шагнула вперёд. Боль затопила все ее существо, не находя выхода. Злой огонь обжигал ее, и то была злость на себя. Она не имела права на слабость. Но даже сквозь собственную боль что-то во взгляде кузена поразило её. Теперь это была не просто маска участия, за которой скрывался кто-то расчетливый и холодный, кто смог провести отца и остальных. Не лжеца, который мог убедить других, что видят они самоцветы, когда ей было дано зреть в его душе лишь дешевый блеск закопченной стекляшки. Сейчас она видела глубоко запрятанный страх, когда он смотрел на неё. Когда он решился умереть за неё, она не почувствовала в нем трусости. Но сейчас Маэглин тревожился за её рассудок не меньше чем за собственный. Возможно, он и не врал, произнося слова любви? Может, он и в самом деле поможет ей?.. Может быть, снова заставит её очнуться? Она слишком хорошо помнила тепло чужого тела, его силу, когда они стояли спина к спине, сражаясь. Кузен не казался ей более непонятным и далеким. Может, Маэглин и не поймет ее, так даже лучше, но почувствует, как помочь ей избыть горечь. Как забыть о одной боли упившись другой, отдавшись ей… Все равно что прыгнуть в прорубь, чтобы не достаться загоняющему тебя зверю. Итариль решительно подалась вперед, без слов прижалась к Ломиону всем телом. Закрыла глаза и поцеловала прямо в губы. Мгновение щемящий страх, что он отстранится, объял ее, но это не случилось. Ломион и не думал ее оттолкнуть. Ни слова о том, что не время и не место, только жар чужого дыхания на ее коже. Идриль напряжена и тверда, как натянутый лук и каждое прикосновение столь невыносимо-чужого кузена бьет её, как молнии арбалетных выстрелов, как тугая ивовая плеть. Наперекор этой почти ощущаемой боли, она исступленно тянется к чужим губам, и едва успевает вдыхать воздух горячим ртом. Они слегка соприкоснулись зубами, и напряжение царапает ее, как кривой обсидиановый осколок. С болезненным полустоном-полувыдохом Ломион сжал руки на её талии, затем на ягодицах, сминая ткань, прижимая к себе до хруста. Он шептал, мешая квенья и синдарин между поцелуями, что-то, сладкое и терпкое как мед, но она не слушала. Одной рукой вцепилась в его волосы, темные и жесткие, а другой провела ему пониже пояса, немного сжав, заставляя вздрогнуть всем телом. Плотно прижимая руку, она вновь провела вверх и вниз вдоль шнуровки. Поцелуй был жадным, влажным, пожирающим как огонь. Не разрывая его, они нетвердо сделали шаг к постели. Итариль вскинула ногу кузену на пояс, но тут же почувствовала, как ее толкнули на кровать, а едва она упала в траченый молью мех, ее рванули за ноги на себя. Взгляд темных глаз, скользнувший по ней, словно ножом резанул. Тревога в темных очах мешалась с азартом и вожделением. Кузен вжал ее в мягкий пух покрывала, вновь терзая её губы. Меж тем в четыре руки они с Итариль пытались снять с него ремень, пояс, распускали завязки на штанах. Когда они с ними закончили, высвободив налившийся твёрдостью член, ее нутро требовательно сжималось, а разум лихорадочно твердил, что Ломион сейчас разорвет её так, что завтра даже думать о езде верхом будет больно. Однако она широко развела ноги, облизнув губы. Пусть будет больно, пусть она думать ни о чем, кроме этого, не сможет! Пусть заполнит её всю, пусть вытрахает из неё то, что терзает. Когда он резко, на всю длину вставил, Итариль глухо закричала, вцепившись в его руку зубами. Она тихо вскрикивала от острой, пронизывающей, как удары кинжала, боли, каждый раз, когда он двигал бедрами. Грубо и глубоко вставляя до самого основания, резко подаваясь вперёд, Ломион брал её. Вся та страсть, которую он себе не позволял, которую держал далеко, как раскаленный метал в клещах, и которой они друг от друга не ожидали — теперь жгла её, и жалила. Единый, как же ей больно! Но она сжимает его плечи, спину, ласкает и мучает судорожными пальцами, и не отстраняется от терзающей лоно пытки. Она отдается боли, что пронизывает ее тело. Маэглин что-то шепчет ей, но она не разбирает слов. Внутри начинает трепетать, сжиматься, в одном с его движениями размеренном ритме. Горло перехватывает, из него сквозь шершавые губы рвется стон, который она не может сдержать. Она чувствует как тело кузена напряглось, как тесно он прижимается к ней в последний раз, как изливается, и тут её тоже стискивает в железных оковах сладкая судорога. Мягкий жар расходится по телу, дрожью и слабостью в ногах, проникая до самых кончиков пальцев. Очищающим пожаром это чувство испепеляет её. Она хрипло стонет, едва слышно. Ноги у нее вздрагивают, спина выгибается дугой. Сладко словно летний мед, тепло наполняет её, льется на раны целительным эликсиром. Она освобожденно, опустошенно выгибается, откидывается на покрывало. Немного отдышавшись, Ломион целует её в губы, глубоко, но уже нежно. Она не отстраняется, но и не отвечает на поцелуй. Кузен расшнуровывает на ней платье и снимает с её ног чулки. Рассеянно Итариль осознает, что она даже не сняла их, просто задрала блио и стянула исподнее. Ломион скользит по ней задумчивым взглядом. Итариль это чувствует, но не встречается с ними глазами. Затем кузен быстро приводит собственную одежду в порядок, застегивает, зашнуровывает и одергивает. Вновь по его лицу невозможно ничего прочесть. Вновь он чужд ей, словно кто-то другой смотрел на неё с такой болезненной страстью. Словно кто другой нежно целовал ее мгновением прежде. — Я покараулю. Спи, — негромко бросает он, и уходит, тихо растворившись в ночи. Мысли проплывают отстранённо, словно облака, под которыми она лежит в густой траве. Думать о том, что она совершила только что еще одну ошибку, не хотелось. В конце концов, она её уже совершила, и теперь остаётся только жить с ней дальше, и нести ответ. После схватки кулаками не машут. Пусть искажение, но до чего ей недоставало рядом того, кто не станет выпытывать у неё то, что она хочет утаить навечно. Хоть кто-то, с кем можно делить боль. А теперь по всему её существу разошлись усталость и спокойствие. Укутали ее, как землю туманом. Она может уснуть. Даже ноющая боль не помешает. Итариль свернулась калачиком и, подложив руку под голову, отбыла к глубокому, без сновидений забытью.