Стелла

Мне кажется, что я никогда еще в жизни не молчала так долго. Грязные, свалянные космы, выбивающиеся из-под туго повязанной косынки, некогда явно были черные, судя по еще не поседевшим, но таким редким смоляным волоскам. Такие же черные, как и у меня. Глаза старухи было сложно разглядеть, мне показалось, что на одном из них — вообще бельмо катаракты. Но у меня-то самой перед глазами все плыло, трудно сопоставить и цвет глаз. Руки тонкие… Интересно, все старухи со временем становятся такими? Или она худощавая от природы, как… Как я. Я зажмурилась, пытаясь прояснить собственные мысли. Боже мой, ну это же бред полнейший! Просто тезка. Такое бывает. В конце концов много же имен в разных культурах, которые очень похожи друг на друга по звучанию. Почему мне в голову пришла сразу именно эта идиотская мысль?! Ну не может же она быть мной! Это же бред. Впрочем, и на море в данный момент я находиться не могу. И песка там, куда мы с Сорином приехали, отродясь не было. При мысли о Сорине где-то в груди все тоскливо сжалось. Что же, черт дери, происходит? Я в который раз взглянула на старушку, все еще не умолкавшую, говорившую, на мой взгляд, полнейшую ересь, в которой изредка можно было услышать мое имя. Но бабушка была в таком замечательном расположении духа, что я даже не сразу решилась попытаться задавать вопросы. — Прошу прощения… — начала я, но старуха тут же начала шипеть, призывая меня сохранять молчание. Слова мне и правда дались с трудом, возможно, ее своеобразная рекомендация беречь силы и не разговаривать была очень даже к месту… — Где я? Я не понимаю, вы можете объяснить… Старуха зашипела громче и, кажется, даже чуть рассердилась, впрочем, сразу после этого она стала гладить меня по голове и, божечки… Старуха запела! — Мне надо знать, где я, — жалостливо попыталась я перекрыть голосом ее пение, но тщетно. Мелодия, которую она так отчаянно скрежетала, чем-то могла бы напомнить колыбельную. Если бы не скрипучий голос и непонятное и такое раздражающее наречие. Одновременно с этим она снова поднесла миску к моему рту и очень убедительно закивала. Ладно, в конце концов, с болью от переломанных ребер и с такой слабостью, я вряд ли буду полезна хотя бы в поисках Сорина. Так что, еще раз недоверчиво взглянув на кивающую старушку, я выпила из миски все содержимое. Довольная моим послушанием, бабушка опять обнажила в улыбке редкие зубы и запела с еще большим воодушевлением. А я все так же послушно опустила голову на песок и даже не заметила, как заснула под шум волн и колыбельную, спетую на чужом языке… В этот раз я очнулась под ветхой низкой крышей. Сквозь щели проглядывало солнце, а в воздухе веяло прохладой и свежестью. Мне вдруг почудилось, что я снова оказалась в детстве, где запах утра смешался с запахом соленой морской воды, а солнце такое ласковое, что хочется подставить его лучам лицо и плечи… — Ki vuagrei. Ma-ale. Va, — строго проговорил уже знакомый мне старушечий голос. Я, в очередной раз не зная, как реагировать, решила лежать неподвижно и ничего не отвечать. Чувствовала я себя в разы лучше, хотя по отдаленному «эхо» боли, я понимала, что ребра все-таки действительно сломаны, просто старуха, видимо, напоила меня чем-то обезболивающим. — Tu va! — недовольно буркнула старуха и стянула с меня сначала дубленую шкуру, а потом и шерстяное покрывало. Она подхватила меня за плечи и заставила медленно подняться. При этом постоянно что-то недовольно ворча. Когда я опустила голову, то я не только поняла, почему она так недовольна, но и чуть было не потеряла сознание от увиденного… Голова резко закружилась при виде облепленного бока со стороны ребер, откуда и растекалась приглушенная боль. Вся кожа была покрыта плотно прилегающими друг к другу листочками, образуя некое подобие заплатки. А там, где эта «заплатка» чуть съехала, виднелись волдыри, будто мой драгоценный бок горел огнем… — Ramutta-a… — протянула старуха и погладила меня по плечу. — Что? — глухо переспросила я. Меня не особо интересовало то, что она сказала, ведь я понятия не имела, что это значит. Думаю, что я задала вопрос, чтобы хоть как-то ухватиться за реальность. За эту пугающую и жуткую реальность. — Ramu-u-tta, — повторила старуха, глядя мне в глаза и теперь уже по-матерински погладив меня по голове, а потом и вовсе поцеловав в макушку. Я немного оторопела от такого жеста, но отталкивать старуху не стала. — Бабушка, я домой хочу, — тихо проговорила я и резко зашипела от боли, потому что «бабушка» стала снимать листочки с ожога, скидывая их прямо вниз, под ноги, при этом лопоча что-то, показывая то пальцем вверх, то закрывая глаза и прикладывая морщинистые пальцы ко лбу, причудливо вздыхая. Изредка проскакивало и мое имя, которое она старалась произносить чуть тише, чем все остальное и уже знакомое мне «ramutta», после которого она старалась жалостливо на меня посмотреть и с нежностью дотронуться то до волос, то до плеча или руки… Мимике моей бабушки можно было только позавидовать. Еще немного и я бы уже стала догадываться, что она мне (или себе?) пыталась втолковать, вот только все листики с моих ребер уже валялись на полу и боль стала настолько невыносимой, будто бок мой действительно только что подожгли. Голова снова завела хоровод, а когда старуха запела… Перед глазами все поплыло, я перестала ориентироваться в пространстве и стала валиться набок. Меня заботливо подхватили ее прыткие и на удивление сильные руки, затем аккуратно уложили, ожогом наверх. Бабушка монотонно пела, размачивая при этом листочки в миске и снова накладывая свою живительную повязку. Она отточенными движениями водила листиком в миске, отряхивала его и, чуть нажимая на бок, придавливала его к ожогу. Голова постепенно начинала соображать лучше… — Это… Это что? — я попыталась приглядеться, когда боль стала медленно отступать. — Это что, подорожник?! — брови невольно взметнулись вверх от удивления, когда я признала в пока еще сухом листочке обыкновенный подорожник. Боже, был бы тут Сорин! Не удержавшись, я захохотала в голос то ли от нелепости моего врачевателя, то ли от сдавших нервов. Старуха тут же, прервав свое пение, захохотала вместе со мной, то смеясь, то сипя и кашляя. Она искренне радовалась, поднимала голову к потолку, крича «Stale! Ramutta!», а потом закрывала глаза, снова прикладывая сложенные пальцы ко лбу, будто в ритуальном жесте. — Бабушка, ты чего, — выдохнула я, глядя как она продолжает выкладывать «заплатку» на моем боку этими вымоченными листочками подорожника. — Ramutta va largo lieda, — поучительным тоном сказала она. А потом демонстративно ткнула в меня пальцем и изобразила спящего человека, крепко зажмурив на пару секунд глаза. — Это сон, наверное, идиотский сон… — пробормотала в ответ я, а потом закрыла глаза, не выдержав пристального взгляда старухи. *** Я искренне надеялась тогда, что проснусь я уже дома. В больнице, в реанимации, хоть где, но лишь бы дома. Лишь моя хрупкая реальность хоть как-то вернулась в свое русло, не забредая в реальность моей новой знакомой, живущей в зарослях можжевельника, недалеко от моря. Но проснулась я снова в этой ветхой хижине и, судя по всему, проспала очень и очень долго. Старуха снова провела свои манипуляции, «перевязав» мой бок, и снова велела мне спать. Так продолжалось несколько дней, я уже начала терять им счет. Постепенно я стала чувствовать голод и, попытавшись жестами объяснить старухе свою потребность в еде, я стала получать перед сном какую-то похлебку, смутно напоминавшую овощной суп. Женщина кормила меня с ложечки, заботливо, а по пробуждению помогала справиться и с другими нуждами, заставляя меня стыдливо краснеть… Моя надежда увидеть хоть что-то знакомое постепенно сменилась унынием. Я ела, глядя на мою добрую врачевательницу и только и думала, что о доме. А в какой-то момент, когда засохшая корка волдырей удовлетворила моего «врача», она одобрительно цокнула языком и, покопавшись в огромном сундуке, стоявшем в углу около глиняной печки, старуха принесла мне ворох ткани, отдаленно напоминающий одежду. Я развернула сверток и разгладила ладонями вышитый старыми выцветшими нитками воротник рубахи. Я и узоров-то таких в жизни не видела… А потом, аккуратно стянув с себя холщевую грубую рубаху, в которой я и очнулась когда-то давно в день знакомства с этой бабушкой, я просунула руки в рукава и надела через голову ворот. Рубаха прикрыла наготу и грубые замотанные листочки подорожника, которыми в последнее время стала старуха перевязывать мои ребра. Вместе с рубахой лежала длинная юбка, больше напоминавшая подъюбник и еще одна юбка из толстой шерсти. Надев все это на себя, я поняла, что юбки свалятся с меня сразу же, как только я встану, поэтому, поддерживая их за пояс, я многозначительно взглянула на бабушку, и она, заметавшись и запричитав, тут же отыскала мне в своей хижине толстую веревку, которой и подвязала юбки. Оглядев меня с головы до ног, старуха одобрительно кивнула, а затем, взяв с лежанки, где я все это время и обитала, теплое покрывало, сложила его треугольником и, велев мне чуть наклониться, набросила его на мои плечи. — Ile, — коротко велела она, поманив за собой рукой и сунув мне в руки большую, глубокую корзинку со смотанным тряпьем, я, с непривычной тяжестью от юбок переставляя ноги, вышла следом за ней из хижины. Наконец я смогла как следует оглядеться. Хижина старухи находилась в глубоких зарослях. Одному только богу известно, каким же образом она меня сюда дотащила, ведь когда я очнулась, мы с ней находились на пустынном песчаном пляже, а шума моря слышно здесь не было. Сначала я предположила, что ей, этой удивительной старушке, кто-то явно помог, хотя я не припомню, чтобы хоть кто-нибудь приходил к ней в хижину… Но глядя на то, как она бойко, ловко, а главное — быстро передвигается в зарослях, я уже перестала отказываться от мысли, что затащила она меня сюда сама. За щиколотки, небось… — Ile! Ile! — тем временем подгоняла она меня, посчитав, что я, судя по ее меркам, не особо расторопная. — Vi dar ta rimma! — она раскатисто прорычала на последнем слове, подняв вверх указательный палец. Но не показывая на небо снова, а скорее изображая поучающий жест. Вскоре мы вышли к небольшой опушке, пасмурное небо сгущало тени над нами, и бабушка недовольно поморщилась, оглядывая вокруг, а затем задержала взгляд на небе. Она замерла, прикрыла глаза, а стала тихо напевать себе под нос. — Бабушка? — через некоторое время мне стало по-настоящему не по себе, потому как старушечка стала еще и приплясывать, причем с закрытыми глазами. Если она сейчас здесь грохнется и что-нибудь себе сломает, я-то вряд ли дотащу ее… — А-а-а-а! — победоносно прервала она мои мысли, затем резко села на корточки, а встав, подняла над головой руку, зажав в пальцах то ли цветочек на тоненькой веточке, то ли… — Это же зверобой, — тихо пробормотала я, узнав в желтом цветке что-то знакомое. — Hipericum! — воскликнула старушка, помахав мне цветком, а затем показав пальцем на опушку. Судя по всему, мне стоит собирать зверобой. Или нет? — Интересно, тебя, бабушка, совсем не смущает, что я не говорю на твоем языке? — Hipericum, — повторила она мне в ответ. — Ile, anione daes ramuutta tiavaale. Du va? — Видимо, не смущает, — кисло отозвалась я, а вот бабушка дорогая понеслась по опушке в пляс, изредка что-то выкрикивая и всплескивая руками, чем пыталась то ли подбодрить меня, то ли заставить так же кружится, танцуя в зарослях травы. Честно говоря, желания так зажигать у меня, не было. Я с кислой миной наблюдала за старушкой, отгоняя от себя назойливую мысль, что, наверное, никогда в жизни не была настолько же счастливой, как сейчас была счастлива эта женщина. Я понятия не имею, что она мне говорила, но то, с какой она заботой ко мне относилась все это время, как по-матерински гладила по голове, расчесывала мои волосы, думая, что я в это время сплю… Как она заплетала мне некрепкую косу, при этом что-то монотонно напевая себе под нос. Ужасно захотелось хоть как-то выразить свою благодарность, сказать ей, отблагодарить… Сделав несмелый шаг к ней навстречу, я, невольно, оглянулась. В зарослях леса шумел ветер. Еще один шаг — и вот бабушка подходит ко мне, протянув мне руки, а я автоматически вкладываю свои ладони в ее. — Знаете, бабушка, я что-то не очень хочу танцевать… — нервно начала я, но старушка велела мне замолчать, громко шикнув, при этом смешно выпятив губы. Почему-то от ее вида мне стало смешно, и я не сумела сдержать улыбку и тихий смешок. Но бабушка не обиделась, она только одобрительно закивала и засмеялась в ответ. — Mane direfailastro, Stale? — заискивающе пробормотала она, потом медленно прикрыла глаза, и я, почему-то последовала ее примеру. Удивительно, но мне показалось, что в этот момент порыв ветра метнулся прямо к нам, подхватив меня за предплечья и даже заставив чуть приподнять руки. Затем он подхватил волосы, подув прямо в лицо, а после в спину, отчего пришлось сделать несколько шагов вперед, и только после этого я раскрыла глаза… Старушка радовалась, махала мне руками, а я каким-то удивительным образом оказалась на другой стороне опушки, хотя мне даже казалось, что я не отпускала ее рук. — Stale! — торжествующе кричала она. — Stale! И, глядя на нее, такую счастливую, я не смогла сдержать улыбки, тихо повторив за ней свое имя, чуть на свой, привычный манер. А потом, взглянув себе под ноги, сорвала несколько цветков зверобоя… Поздно вечером, когда она велела мне лечь набок, чтобы перевязать ожог, я тихо смотрела на пляшущее пламя, разведенное в печке, представляя, как она аккуратно собирает листочки подорожника с моего бока, постепенно выпуская боль наружу. Мне почему-то вдруг стало казаться, что я провела здесь уже уйму времени, что все мои попытки узнать, где же остальные, были абсолютно бессмысленными. Старушка просто поднимала палец, пытаясь, видимо, мне сказать, что я одна… Мне казалось, что я здесь уже так давно… Когда старушка обновила мою «заплатку», снова усмирив боль, она внезапно нахмурилась и выпрямилась в спине, будто статуя. Языки пламени зловеще отражались на ее лице, сделав ее похожей на настоящую лесную колдунью. — Sile, — тихо приказала она, дотронувшись указательным пальцем до сомкнутых губ. Молчать. Это значит молчать… — Miniaitro, stale! Liquino va-a! — раздался мужской голос за дверью. А затем громкий, настойчивый, но при этом сдержанный стук. — Sile, ramutta, — уже чуть ласковей повторила она. Я лишь кивнула, поспешно заматывая на поясе юбку бечевкой и с ногами забираясь на тахту. Старуха подошла к двери и, чуть приоткрыв в начале, распахнула ее, впустив высокого мужчину, за спиной которого пряталась маленькая девочка лет, наверное, десяти. — Ramutta viale, stale, kaer du klani? — жалобно начал мужчина, показав на девочку, которую держал за руку. Девчушка пугливо пряталась за его спиной, наклонив голову к плечу и пряча щечку в ладошке второй руки. Она, насупившись, смотрела на старушку, пока та внимательно разглядывала ее лицо, а затем, подняв глаза на меня, вжала голову еще глубже, что-то тихо пробормотав папе. -Va ramutta, — ласково, но при этом серьезно и поучительно ответила бабушка. — Ile. И девочка вышла вперед. Отец девочки так эмоционально что-то объяснял кивающей старухе, из чего я сделала вывод, что девочка плохо спит и мучается от боли, судя по всему, головной. И бабушка потянулась к собранному нами сегодня зверобою. Что ж… Вполне себе неплохое средство. Все это время девочка так и стояла, замерев в этой нелепой позе и хмуро глядя на меня. И вдруг мне пришла в голову одна мысль. — Бабушка, а можно я посмотрю? Все трое на меня уставились с таким видом, будто увидели по меньшей мере говорящую тумбочку. У девочки от удивления брови взметнулись вверх, так что можно было даже разглядеть веснушчатый нос, бабуля вскоре прищурилась, видимо, прикидывая, что же это я только что сморозила, а мужчина потянулся пальцами к бороде, начав ее поглаживать. Я даже подумала, что он так, наверное, всегда делает, когда размышляет… — Mia va ramutta. Sei kaer du stalle. Miniavu la? — ласково спросила бабушка, и девочка едва заметно кивнула, а потом сделала пару боязливых шагов ко мне. Я, ведомая своей внезапной мыслью, поспешно спустила ноги с тахты, и, подойдя к девочке, присела на корточки напротив нее. Раньше я никогда не испытывала особой любви к детям, тем более к чужим, незнакомым детям… Но эта девочка, с глубокими синюшними мешками под глазами, с высохшими дорожками слез на круглых щечках показалась мне такой трогательной… Я погладила девочку по плечу, невольно улыбнувшись, затем по голове, буквально ощущая, как невидимая стена детского страха между нами падает. И, погладив наконец тыльную сторону ладошки, которой она держалась за щечку, я потянула ручку вниз… И вуа-ля — флюс! Я раскрыла широко рот, жестами попросив повторить мои действия, и девочка послушно раскрыла свой ротик, показав мне подтверждение моих догадок. Воспаление только-только началось, теоретически… — Бабушка, можно я попробую? — зуб даю, она абсолютно не поняла меня, но и отец девочки и старушка, увидев истинную причину бессонных детских ночей и соленых слез, так энергично закивали и, перебивая друг друга, стали на своем дурацком языке возмущаться и, судя по всему, укорять девочку. Потому что та снова насупилась и спрятала щеку в ладошку, наклонив голову… В травах этого места я не была уверена, но, когда мы раскладывали сушиться зверобой, я видела некоторые из них, которые мне показались смутно знакомыми, а некоторые я точно узнала. И, собирая необходимые травы, я попыталась с помощью бабушки сделать настой, которым демонстративно перед девочкой прополоскала рот. Девочка с папой долго пробыли у нас. Она полоскала больной зуб больше полу часа, до тех пор, пока девочка не улыбнулась и кивнула. Я потянулась к еще одной порции этих замечательных растений, одним из которых была календула, а название второго напрочь вылетело у меня из головы. Мне хотелось объяснить отцу девочки, как готовить этот отвар, но как только я начала это делать, прибегая к помощи жестов, бабушка меня тут же остановила, судя по интонации, извиняясь перед мужчиной. Он удивленно приподнял бровь, но ничего плохого вроде не сказал. А затем протянул небольшой сверток старухе, сдержанно кивнув мне. — Miadro, stale ramutta! — на прощание воскликнула девочка, окончательно повеселев. После этих слов мужчина даже улыбнулся, отчего мне полегчало, потому что я уже успела испугаться, что сделала что-то не так. А когда за ними захлопнулась дверь, старуха сначала ободряюще похлопала меня по плечу, видимо похвалив за работу, а потом, сделав очень недовольное и строгое лицо, села ко мне близко-близко и тихо проговорила: — Tu va, — она пальцем показала сначала на себя, потом на меня. — Stale. Stale — silento. Понять эти слова было довольно просто. И именно в тот момент у меня закрались предположения по поводу того, что может означать мое имя и вообще это слово в целом на их причудливом языке…