Стелла

Луна успела поменять свой облик не один раз, повторяясь вновь и вновь. То, что это было то же самое светило, что освещало ночи моего детства, сомнений не было. Как и в том, что место, время, люди, обычаи и языки… Они просто не могли существовать в моем мире. В моей голове путалось множество предположений. То, которое казалось мне самым адекватным — это галлюцинация, сон, в результате падения автобуса. Но и это предположение постепенно стало рассеиваться, улетучиваться, словно туман в лесу, в котором я теперь обитала. Но больше всего меня поражал удивительный факт. Я заметила одну закономерность, которая поначалу казалась мне просто чудом. Тоска, беспокойства, грусть — все это отступало, уходило прочь, стоило только моей названной бабушке оказаться рядом. А если она усаживалась вечером и утром позади меня, чтобы расчесать костяным гребешком мои волосы, то я чувствовала себя такой счастливой, будто вернулась в самые беззаботные годы моего детства. А со временем мне стало казаться, что эта добрая старуха, словно зеркало, отражает эту радость. Нам обеим оставалось только светиться от греющего внутри счастья… Спустя несколько лун я освоила язык. Не без труда, конечно, но я стала понимать, чего именно от меня хочет бабушка, когда к ней приходили люди унять ту или иную боль, будь она физической или душевной… В основном я помогала ей делать отвары, а когда дело касалось заговоров, бабушка велела мне внимательно смотреть за каждым ее движением, иногда заставляя пересказывать ее действия, когда «пациент» покидал нашу хижину. Дозировка лекарственных средств, частота их употребления — все это элементарно отсчитывалось даже при отсутствии часов: бабушка монотонно зачитывала молитвы старым, как она позже рассказывала, богам, которые направляют ее руки и дают ей силы помогать другим. Как-то она велела мне заговорить боль. Я методично отчитывала молитву ее богам, растирала листьями крапивы больное место, но, судя по слезам, которые роняла наша «пациентка», у меня ничего не получалось. Бабушке пришлось сменить меня. Позже она без злобы объяснила мне, что у меня не получалось, потому что я не верю в богов. Потому что я их не знаю. А боги не знают меня. Она сидела тогда, расчесывала мои волосы и тихо, спокойно сказала, что они обязательно меня узнают. Бабушка сказала, что внутри нас есть негасимый огонь, подарить который могут только старые боги… Она ласково называла меня дочерью. Значение этого слова, ramutta, разъяснила мне одна девушка, которая вот-вот ждала появления своей дочери на свет. Ее мучала боль в желудке, от которой бабушка, улыбнувшись, порекомендовала пить девушке побольше молока. Логично, да, от изжоги — самое то! Я проводила свои дни в мире, где элементарные вещи гармонично переплетались с удивительными и необъяснимыми. И самой удивительной мне казалась та любовь, которая была практически осязаема. Она будто наполняла мое сердце, сердце бабушки, сердце каждого, кто обращался к нам за помощью и с благодарностью потом возвращался, держа в руках сыр, кувшин козьего молока или вяленное мясо… Этой любовью будто был пропитан весь лес, который щедро дарил нам свои травы и нежное солнце, ласкавшее лицо лучами по утру… К хорошему привыкаешь. К доброте, к заботе… Даже если все это сначала казалось тебе чуждым и непонятным. Но, как и в любом мире, в этом тоже обитал страх. И я, слово неразумный ребенок, не сумела распознать опасность сразу. Хотя, если посудить, то даже у детей этого мира знаний о нем было гораздо больше, чем у меня. Я никогда не видела, чтобы бабушка кого-то боялась или была к кому-то враждебно настроена. Всегда бойкая, активная, разговорчивая, она помогала всем, кто на моей памяти обращался к ней за помощью. В тот день она попросила меня наколоть дров. Так как в этом деле я уже более-менее приноровилась и вероятность, что я разрублю себе ненароком ногу свелась практически к нулю, я спокойно согласилась помочь, пока бабушка будет собирать в лесу травы на заготовки, ведь, судя по погоде, явно близились холода. Топор бойко рассекал дерево, а спина горела от ладной работы. Когда кучка наколотых дров выросла почти втрое, я подумала, что стоит потихоньку относить их в сарай. Так что, набрав несколько в руки, я неуклюже двинулась за хижину, едва различая за дровами дорогу — охапка получилась явно больше, чем следовало взять. Именно поэтому когда я подпрыгнула от испуга, услышав чужой, надломленный болью голос, все эти дрова рассыпались на землю и мне на ноги. — Помоги… — прохрипел мужчина, держась за практически разодранную в клочья руку. Мгновение я стояла в испуге, не сводя с него глаз, пока мужчина не рухнул на колени, а затем вовсе повалился на бок. Еще никогда я не оказывалась одна, встречая людей, что приходили к нам за помочью. Но тогда у меня не возникло сомнений, что мужчине следует помочь. Хотя, признаюсь, вид его руки приводил меня в настоящий ужас. Я даже всерьез подумывала, не будет ли проще попросту отрубить ее, пока солдат в отключке? В те редкие дни, когда рано утром бабушка иногда брала меня с собой на местный «рынок», как я его окрестила, я видела патрулирующих солдат на площади. И еще я не могла не заметить, что бабушка старалась как можно реже попадаться им на глаза. Почему — мне так и не пришло в голову спросить. И спутать темно-синий мундир солдатской формы было практически невозможно. Промокшие от пота волосы налипали на лоб, грудная клетка поднималась, будто с трудом делая вздох. Я аккуратно повернула его на спину, стараясь не трогать руку. Застегнутый на все пуговицы мундир промок от крови. Какая преисподняя изрыгнула беднягу, мне даже не хотелось знать, но то, что его она перед этим знатно пожевала — факт. Затащить в дом бесчувственную тушу солдата оказалось делом не из легких. Но я с этим справилась, честно говоря, ума не приложу, как. Взвалить эту тушу на кушетку я даже не стала пытаться, потому как руки и без того теперь дрожали. И, схватившись за нож, я принялась аккуратно разрезать ткань мундира. Рука выглядела просто чудовищно. Я не была уверена, что кости не пострадали. Над раной была крепко завязана ткань, видимо, чтобы хоть как-то остановить кровотечение. И повязку эту я решила пока не трогать. Аккуратно расстегнув пуговицы мундира, я разрезала рубаху, предоставив своему взору почти такую же разодранную грудную клетку. И что меня смутило больше всего — тот факт, что рубаха и мундир явно были надеты уже после того, как бедняге располосовали грудь. А рука пострадала позже. Что за чертовщина? Немного поколебавшись, я решила, что лучше бы ему пока не приходить в себя. Дыхание есть, пульс, хоть и слабый, но тоже присутствовал. А еще хорошо бы дождаться бабушку, ведь к такому повороту событий жизнь меня не готовила. И я не придумала ничего лучше, чем завязать нос и рот платком и подпалить травы, которыми бабушка погружала пациентов в лишенный боли сладкий сон. Мышцы на лице солдата разгладились. Он задышал ровно, и я неуверенно кивнула сама себе, натягивая платок повыше. Теперь надо просить старых богов об усмирении боли, не меньше восьми раз, обязательно внимательно считая удары сердца. — Ветхий дом да наполнится тишиной и спокойствием… — начала шепотом я, боязливо положив пальцы мужчине на сонную артерию. — Да угаснет пламя, терзающее. Да согреют боги светом своим нуждающегося и просящего… Я не была до конца уверена, что все делаю правильно. Я была уверена только в одном — что я очень хочу помочь ему. Не важно, как он получил эти страшные раны. Если я могу ему помочь, то я должна это сделать. Какова же была моя радость, когда пульс этого бедняги не замедлился ни на миг по прошествии восьмого чтения! Я снова зажгла корешок, быстрым движением пальцев загасив огонь, оставив только тоненькую дурманящую струйку дыма. Дверь хижины распахнулась так внезапно, что холодный ветер подхватил причудливо изгибающийся дымок от корешка в миг рассеяв его. На пороге стояло двое высоких мужчин в такой же синей форме, как лежащий в хижине солдат. И, судя по их лицам, они явно пришли с недобрыми намерениями. — Он попросил помощи, я помогу ему! — будто оправдываясь, воскликнула я, но эти двое уже двинулись ко мне. — Назови свое имя! — велел мне третий вошедший в хижину солдат. Двое первых схватили мои руки и скрутили за спиной. — Сте… — начала я, но осеклась, подумав, что лучше бы назвать то имя, которое мне велела называть бабушка, ведь истинное созвучно с не самым безопасным словом на этом наречии. — Уна. — Кто еще живет здесь? — Никого, — тут же отозвалась я. — Бабка со мной жила. Померла от лихорадки недавно. Солдат скептически взглянул мне в лицо, явно не веря. — За хижиной закопала ее, проверьте, если не верите. Тот, что допрашивал, обернулся к своим людям и они, судя по всему, двинулись проверять. Я испуганно подумала, что если им вздумается раскопать могилу, то они найдут там не человеческие кости, а коровьи… — Она не врет, — хмуро проговорил второй солдат, вернувшись буквально через минуту. Видимо, побрезговал проверять, кто закопан в земле. На мое счастье. — Что ты с ним сделала? — Ничего, я пытаюсь помочь ему. — Это ты разодрала?! — угрожающе навис надо мной солдат. — Вы серьезно? — искренне удивилась я, но солдат по-своему расценил мои слова и наотмашь ударил меня по щеке, отчего лицо тут же стало саднить. — Немедленно уберите ведьмины снадобья и повязки! — распорядился он и первые двое потянулись к лежащему. — Нет, — только вымолвила я, глядя, как жгут на плече солдата стали развязывать. — Вы с ума сошли! Он же умрет! — Он уже был на пути к богу, а ты чуть не отправила его душу к своему дьяволу! Я в недоумении взглянула в искаженное праведной яростью лицо мужчины. — Он умрет! Я могу спасти его! — Молчать, ведьма! — наклонившись к моему лицу, медленно проговорил солдат. — Я тебя не боюсь. И не дам погубить товарища, — он выпрямился. — В казематы ведьму. Хижину сжечь. — Нет! Нет! — страх сжал мое сердце. Я отчаянно метнулась в крепко сжимавших мои плечи руках. Когда меня силой вытащили из хижины, у входа уже стоял еще один солдат с факелом в руках. И я выкрикнула первое, что пришло на ум: — Дым и огонь ведуньи да поглотит дома тех, кто подожжет мой дом! Человек с факелом замер, глядя на своего командующего, а тот, злобно сжал зубы и, оглянувшись на меня, только злобно сплюнул на землю. — Ничего. Сначала ведьму утопят, потом и дом ее сожжем. Завяжи ведьме рот. Чтобы больше не изрыгала своих проклятий. И руки тоже… *** Мне не приходилось еще бывать так далеко от хижины и леса. Мои связанные руки привязали длинной веревкой к седлу лошади и заставили всю дорогу шагать вслед за патрулем. Иногда они будто забывали обо мне и мне приходилось бегом их догонять. Хотя, возможно, это они делали и намеренно. Когда мы подошли к высеченной в скале лестнице, будто трещина проходившей сверху вниз, сил у меня не было совсем, а веревки, связывавшие запястья и рот, натерли кожу. Так что, когда мы стали подниматься вверх, я не один раз упала, практически не чувствуя ног. Я слышала, что есть и другая дорога к замку, стоящему на скале. Более простая, без этой чудовищной лестницы. Но свою добычу, солдаты, видимо хотели хорошенько измучить, раз решили идти именно этим путем, оставив перед этим лошадей на передержку в кузнице. Когда меня вели по пропахшим сыростью катакомбам замка, прямиком к казематам, я уже едва различала дорогу и тихо плелась, с трудом переставляя ноги. И после того, как передо мной распахнули дверь камеры и толкнули в спину, я упала на грязную солому и так и осталась лежать, глядя на холодные стены и чувствуя, как тоска и отчаяние сковали сердце. Закрыв глаза, я отстраненно подумала, что уже очень давно по моим щекам не скатывались слезы…