Стелла

Я не могла сделать вдох. Бушующее море так стремительно приближалось, что все это казалось ненастоящим. Хотелось закричать, но голос словно куда-то пропал. Тяжелые юбки нелепо поднялись наверх, закрывая приближающуюся смерть взгляду. Внезапно в волосы что-то вцепилось и больно дернуло. Затем в плечи вонзились чьи-то когти. Ненадолго — буквально на мгновение. Рядом снова раздалось воронье карканье. А потом когти больно полоснули спину. И опять так же — на несколько мгновений. Потом они вцепились в предплечье и тут же опустили. Опять в волосы, царапнули шею… Все это происходило так быстро, что сознание не поспевало за происходящим. И оно покинуло меня перед тем, как тело мое упало в воду. Мне снилось яркое солнце. Слепящее глаза, обжигающее своим теплом, оно приближалось, разрастаясь все шире и шире, пока, наконец, не заполнило собой все. Тело, невесомое, парило, растекаясь в тепле этого солнца. Ощущение невероятно опьяняющей свободы кружило голову. Хотелось раствориться в этом солнце, в этих ощущениях, в этом обжигающем тепле… Но вдруг легкие болезненно сдавило. Внутри тугим узлом завязался спазм, пока не выплеснулся через рот соленой водой. Я невольно закашлялась, возвращаясь сознанием в реальность. Чьи-то руки опустили меня на мокрые камни и повернули на бок, давая мне как следует откашляться. Тело задрожало, я попыталась протереть глаза непослушными, дрожащими руками. Холодный ветер нещадно дул, а ссадины на коже жгло от соленой воды. Затравленно озираясь, сумела различить человеческую фигуру недалеко от меня. И тут же инстинкты самосохранения сработали: я стала немедленно пытаться отползти от человека, силясь делать это как можно незаметнее, пока он стоял спиной ко мне. Глазам было сложно что-либо различить. Внутри проснулась настолько нешуточная животная паника, что хотелось заорать во весь голос, прогнав от себя все в этом мире, что смело меня окружать. Прогнав от себя этот проклятый мир! Невольно издав какой-то непонятный возглас, я, наконец, сумела встать на четвереньки, а затем подняться на ноги. И, хоть стоять на них, а тем более уверенно двигаться явно не могла, я попыталась дать деру. Выглядело это, наверное, жалко. Обернувшись, я поняла, что человек, который остался стоять позади. даже не пошевелился. Скалы впереди уходили в темноту, образуя глубокую пещеру. И так как выбора у меня особо не было, я, не раздумывая, шагнула в эту пустоту. Но резкое и агрессивное шипение заставило меня отскочить назад. Путь в пещеру мне преградила огромная змея. Она предупреждающе поднялась, скручиваясь у хвоста кольцами, и замерла, как будто готовилась к нападению. Ее крошечные глазки сморгнули, и змея, прекратив шипеть, немного опустила морду. Я осторожно сделала шаг назад. Змея свернула свое тело кольцами и, словно издеваясь, положила на них морду, ни на миг не переставая глядеть на меня. — Что б тебя… — прошипела я в сердцах, на что змея тут же отозвалась ответным шипением. Мне даже показалось, что она огрызнулась по-своему. Стоило этой мысли мелькнуть в моей голове, как кто-то крепко схватил меня. Сознание мое снова погрузилось во тьму. Последнее, что я видела — черные кожаные сапоги со шпорами и спокойно ускользающая змея.

***

После всего, что со мной случилось, мне не хотелось очередной раз возвращаться в реальность. Я чувствовала себя буквально пережеванной, еле живой, прозрачной… Но боль в теле упорно повторяла мне, что я все еще жива. Пока еще жива. Вопреки всему, что здесь со мной происходит. Хотя, честно говоря, воли к жизни, как мне кажется, во мне было с крупицу. В помещение, где ко мне вернулось сознание, было тепло. Я лежала на старой шкуре какого-то животного, прямо на полу. Промокшей одежды на мне след простыл, вместо нее была чистая белая рубаха, почти доходившая мне до щиколоток. Я раскрыла глаза и немигающим взглядом уставилась в одну точку, глядя на колыхающиеся под моим дыханием волоски шкуры… Сложно сказать точно, сколько я пролежала так, пока до меня не дошло, что в помещении я не одна. Кто-то поднялся с кресла, тяжелыми шагами обойдя комнату, но не приближаясь ко мне. — Сядь, — негромко, но властно сказал мужчина. Его голос показался мне смутно знаком. И, когда я, повинуясь этому человеку, села на колени, поджав ноги под себя, я с удивлением поняла, что передо мной стоит никто иной, как пастор. Тот самый пастор, который начал исповедовать меня. Начал и не закончил. Он выглядел совсем по-другому: движения более уверенные, вальяжные, спокойные… Взгляд совсем другой. Он с интересом разглядывал меня, будто о чем-то размышляя. И во взгляде этом, как мне показалось, не было ничего хорошего. Пастор взял со стола трубку и начал неспешно набивать ее табаком. Когда он закончил, он взял с подвешенного блюдца над столом тоненькую лощину и раскурил трубку. Все это время я наблюдала за его действиями, словно завороженная. Вскоре он взял со стола глиняную чашку, откупорил одну из стоящих на столе небольших бутылей и, налив содержимое, подошел ближе, протягивая мне. Я взглянула сначала на чашку в его руках, а затем подняла глаза на него. Пить хотелось чудовищно. Но стоило ли пить то, что предлагал мне этот человек? — Мне отпить отсюда? — в его голосе прозвучала насмешка. Я все еще не шевелилась. Тогда пастор хмыкнул и поднес чашку к своим губам, сделав небольшой глоток. После этого я все-таки взяла чашку и принялась жадно пить. Содержимое показалось мне смутно-знакомым на вкус. Как медовуха, только напиток был кисловат. — Стал бы я так морочиться, если бы хотел убить тебя? — с упреком проговорил мужчина. — Замедлять твое падение, вытаскивать из воды… — он отвернулся к столу, наливая в другую кружку ту же «медовуху», а затем повернул ко мне голову. — Тратить на тебя чистую рубаху… Я опустила глаза, посмотрев на свои руки. Исцарапанные, в синюшных подтеках, исхудавшие, как никогда на моей памяти, они лежали на белоснежной рубахе. Будто уродливое пятно на чистом холсте. — Сколько ты пробыла в казематах? Я, словно очнувшись, взглянула на пастора. Он присел на край стола, продолжая дымить трубкой. Черные с проседью волосы были завязаны на затылке. Руки, державшие трубку тонкие, явно не знавшие грязной и грубой работы. Эти руки, скорее всего, только и делали в жизни — листали страницы древних фолиантов и осеняли священными знаками страждущих. — Ты умеешь говорить? — он встал и подошел ко мне. — Или тебе отрезали язык? — спросил он, после чего бесцеремонно поднял мой подбородок, оттягивая нижнюю губу пальцем. Рефлекс сработал сам за себя — я дернула лицо в сторону и оттолкнула руку. В тот же миг мой подбородок и ладонь словно обожгло холодом. Я взглянула исподлобья на пастора. — Язык на месте, — спокойно сказал он. — В твоих интересах отвечать мне. Правду. — Он снова прошелся по комнате. Высокие стены были украшены старыми выцветшими гобеленами. В камине весело трещал огонь, наполняя комнату теплом. А по периметру комнаты в стальных подсвечниках тлели крошечные огоньки свечей. Пастор снова присел на край стола, продолжая смотреть на меня. — Мертвый язык. Ты ведь знаешь, о чем я, верно? — я продолжала смотреть на мужчину, по-прежнему молча. — Откуда он тебе известен? Я упорно молчала. Сама не зная почему. Мне даже на секунду показалось, что я действительно разучилась говорить. Может ли человек после падения со скалы разучиться говорить? — Мы так ни к чему не придем, — заключил пастор и, положив трубку на глиняное блюдце на столе, направился в мою сторону, на ходу засучив рукав. Я тут же попятилась, отползая назад. Он рывком, схватив за одну рубашку, поставил меня на ноги и, крепко обхватив сзади, второй, обжигающе холодной ладонью, закрыл мне глаза. В тот же миг тело пронзило болью, а слух уловил пронзительный крик. Мой собственный крик. Голова словно разрывалась на части, мне казалось, что в унисон со мной вплелись другие кричащие, стонущие, молящие о пощаде голоса. Боль и наваждение прекратились так же внезапно, как и начались. Я, обессилив, рухнула на колени, закрыв глаза своими ладонями, пытаясь согреть, прогнать этот чужеродный холод. — Я теряю время, — коротко сказал пастор, обходя меня и снова возвращаясь к столу. — И терпение. Я попыталась побороть дрожь в руках и в дыхании, и снова с опаской взглянула на него. Какой смысл в моем молчании? Что может быть хуже, чем все это? — Мы можем общаться так, тогда твои ответы мне не понадобятся, — пастор сложил руки на груди. — Я правда не уверен, сколько ты протянешь, судя по твоему виду — не долго. Но ответы на свои вопросы я скорее всего получу. Я набрала воздуха в грудь, чтобы наконец, заговорить, но он меня перебил: — А можем поговорить по-человечески, не знаю, свойственно ли это таким, как ты, — снова насмешка в голосе. — Я налью тебе еще браги. Ты ведь хочешь пить, верно? Я неторопливо кивнула. — Вот и умница, — пастор отвернулся к столу, а затем снова протянул мне глиняную чашку. Я быстро осушила ее. — А теперь… Давай попробуем еще разок. Сначала. Как тебя зовут? — У… — начала я, но голос сипел. Я приложила усилие. — Уна. — Голос сорвала, — констатировал пастор и назидательно приподнял брови. — Надо было сразу слушаться меня и отвечать, когда тебя спрашивают. Хорошо, Уна. Сколько ты пробыла в казематах, в башне его величества? — Я… — с усилием начала я, побоявшись, что ему не понравится мой ответ. — Я не знаю. Попытавшись сделать максимально убедительный и вместе с этим виноватый вид, я, похоже, ничем не разозлила пастора. А он, судя по всему, поверил мне. — Это ты пыталась спасти солдата? — тихо спросил пастор. Я опустила глаза, вспоминая того исполосованного солдата, который пришел к хижине. Все это началось именно тогда. А я даже успела забыть, за что меня схватила стража… — Да, я хотела помочь, — просипела я. — Я не убивала его. Я не виновата. Я не… — Ведьма? Повисла пауза. Это слово он произнес с такой издевательской насмешкой, что стало даже немного обидно. Это же он исповедует перед казнью таких, как я. Ведьм. Хоть некоторые, я думаю, таковыми не являются. И мне кажется, он об этом прекрасно знает. — Я не ведьма, — прошептала я себе под нос. Он услышал меня, не сомневаюсь. — Черт, — выругался пастор, усмехнувшись и отвернув голову в сторону. — Что же ты молчала? Вдруг тебя бы помиловали? — Правда? — Конечно нет, — он опять усмехнулся. Да, верно я его очень веселю… — Думаешь, тебе бы хоть кто-нибудь поверил? — Но вы… — начала было я, но осеклась, встретившись с пастором взглядом. Я немного выждала и все-таки продолжила. — Вы не считаете меня ведьмой? — То, кем я тебя считаю, еще предстоит выяснить. Но позже. Сейчас ты это вряд ли выдержишь. — Пас… — я попыталась прочистить кашлем горло, но тщетно. — Пастор. Вы убьете меня? Мужчина посмотрел на меня как-то странно, оценивающе. Затем вытянул руку, опуская рукав черной рубашки. Он прошел мимо стола, к креслу, взял в руки длинную черную накидку и набросил на плечи. Перед моим взором предстал пастор таким, каким я его видела перед тем, как он отказался меня исповедовать. — Пока в этом нет нужды. Когда пастор захлопнул тяжёлую дверь, я села на расстеленной шкуре, прислонившись боком к теплой от горевшего рядом камина стене и, обняв колени, прикрыла глаза. Бывает, если плохо, память подкидывает тебе все самые счастливые воспоминания, словно спасательный круг, чтобы ты могла за него ухватиться. И среди тех, что откликнулись на мои слезы в сознании не было ни одного хоть как-то связанного с последними месяцами, проведенными здесь. Кроме… Все эти воспоминания неуловимой вереницей мелькали перед закрытыми глазами, казались настолько нереальными, будто это было не со мной. Но когда сознание добралось до единственного, которое почему-то вмиг согрело душу, я постаралась уцепиться за него, словно оно могло бы меня исцелить. Тот танец с ветром, которому меня учила бабушка в лесу, то невероятное чувство лёгкости, радости, какой-то непонятной мне, но такой опьяняющей эйфории… Я невольно растянула губы в улыбке, подумав, что называя старушку «бабушкой», кажется, вкладываю в это слово смысл, буквально породнивший меня с ней. Ramutta. Она называла меня дочерью. И относилась ко мне так же. — Ramutta, — чуть на распев тихо проговорила я. По сердцу разлилось тепло от воспоминания. Боль в теле, кажется, стала проходить, и дышать будто бы становилось легче. — Ты что делаешь?! Сейчас же прекрати! Он все узнает! Голос, переполненный страхом и тревогой вырвал меня из блаженного состояния. Но, к моему удивлению, боль и усталость не свалились на меня обратно мертвым грузом. Неужели, воспоминания действительно имеют такую целительную силу? Передо мной стояла девушка, плотно сложенная, одетая на манер помещичьих служанок. Я не раз видела их на рынке, снующих от прилавка к прилавку в поисках того, что поручил купить им их хозяин. Глаза девушки отражали такой ужас, будто я здесь не воспоминаниям придавалась, а как минимум зарезала парочку котят. — Ворожить в его доме без его разрешения нельзя! Он же… — Да я не ворожила, — почти просипела я, но осеклась. — Как же! Да тут воздух искрит! Думаешь, я не знаю, как целители ворожат?! Хозяин не позволяет такой волшбе… — затараторила девушка. Она испуганно оглянулась на дверь и схватила меня за предплечья. — Он меня послал, чтобы я помогла тебе. Как мне теперь объяснить, что раны затянулись, а синяки исчезли?! — на глазах девушки появились слезы. — Он окунет меня во мрак, затянет во тьму… После этих слов девица зарыдала. Меня частенько назвали бессовестной, и меня это, признаться, редко задевало. Но не хотелось бы, чтобы кого-то из-за меня «затянули во тьму». Причем я, кажется, понимаю, о чем она. Окунуть во мрак. Очень точное сравнение. Когда он коснулся ладонью моих глаз, мне показалось будто бы холод сковал все вокруг меня, словно меня головой окунули в жгучую ледяную воду. Только вода эта была наполнена откровенным ужасом. И слух улавливал только тонкий, пронзающий душу звук. Который, как оказалось, был моим собственным криком. «Голос сорвала», — пронеслось в голове назидательным тоном пастора. — Успокойся, я скажу ему, что это я, — попыталась я успокоить девушку, обнаружив, что даже осиплость проходит. — Ничего ты не скажешь! Тогда он потянет во тьму тебя! Ты-то не дура, наверное! — служанка скривилась, бросив на меня полный ненависти взгляд. Понимаю. Свалилась тут на ее голову. Велели раны промыть, а я тут, видите ли, по ее мнению, исцелилась! Это кажется бредом, но ведь мне действительно стало в разы лучше… — Скажу, успокойся! Скажу, что это я. Я знахарка, слыхала про нас? А у нас кодекс. Знахарский. Мы врать о ворожбе не можем. Иначе это… — разумеется, я врала. — Того. Три дня поноса. — Чего? — служанка нахмурилась. Последнее слово я сказала на своем родном языке. Не уверена, что они о такой хвори слышали, но уж точно знакомы с ней. Вряд ли я вообще была убедительна, Сорин всегда говорил, что врать я не умею совсем. Но девушка, кажется, клюнула. Слезы сошли на нет, а ненависти во взгляде поубавилось. Она сменилась любопытством. — Хозяин велел обработать раны и накормить. Тон ее стал деловитым. Она будто старалась показать свою важность. По-хозяйски уперев руки в боки, служанка встала, глянув на меня свысока. Я-то слышала, кого ты называешь хозяином… Около двери валялся кувшин в луже воды, и миска с тряпками. Все это было брошено второпях, судя по всему, когда служанка увидела, что я «ворожу». А я этого и не заметила, ведь услышала только ее голос. Или её страх? — Только мне убрать все надо, — девушка закусила губу. — Тут жди, уберу все и на кухню отведу тебя, — сказала она мне, словно маленькому ребенку, выставив указательный палец. Но, заметив мое негодование, смутилась. — Я мигом обернусь. Не колдуй. Хозяин в гневе будет, — она засуетилась и уже у самых дверей обернулась ко мне и добавила тихое «пожалуйста». Путь на кухню оказался долгим. И шли мы подземным туннелем. Раньше я себе слабо представляла, как у местных обустроено жилье. Но то, как располагалась здесь кухня мне показалось, мягко говоря, странным. И вскоре нашлось объяснение. Здесь, на кухне, где меня посадили за старый дубовый стол на краю, был отчётливо слышен звон церковных колоколов. Причем так, что, кажется, вибрировало все вокруг. — Ты боялась, что о колдовстве узнает… Бог? — я не знала, как точно сформулировать свой вопрос. Я хотела понять, кого сильнее боится девушка. Услышав мои слова, она криво усмехнулась. — Бог милостив. А есть те, кто милости никогда не ведал, — она шмыгнула носом и стала ещё усерднее вытирать посуду. — Ты о… Хозяине? Хозяин, это… Это пастор? — Ешь давай, да молчи лучше, — служанка разозлилась и опасливо оглянулась. В кухне были мы одни. Судя по маленьким сводам окошек цокольного этажа, где располагалась кухня, только-только светало. Девушка надулась, продолжая яростно натирать и без того чистые и сухие тарелки. Пытается руки чем-то занять, чтобы не волноваться. — Ты не знаешь, что он может сделать. Ты не знаешь, каково там. Когда он забирает… — Во мрак? — перебила я девицу. Она замерла и вытаращилась на меня, словно я только что сматерилась. — Ты не знаешь, что там. Он постоянно… Он… — девушку будто разрывало негодование и страх сказать лишнего. И, конечно же, первое победило. — Да пока ты спала он мучил чью-то душу. Крик слышала?! Незадолго, как я пришла. Ну? — Слышала, — кивнула я, понимая, как выстраивается цепь событий. — Это хозяин. Тьма губит, стоит только повернуться к ней, только взглянуть. А хозяин он блуждает, он… Он и есть мрак. Ты не понимаешь. Я ещё ни разу не гневила его. Я своими глазами видела, как он делал это. Только от вида, как душа страдает у тебя все нутро скручивает. Ты не знаешь, каково это. Служанка замолчала, помотала головой, видимо, сожалея самой себе, что ей приходится объяснять это мне, непутёвой. — Знаю. От неожиданности она чуть не выронила плошку из рук. — Нет, не знаешь! — скривившись вскрикнула она. — Знаю, — спокойно повторила я. — Это я кричала.