Сгустки и руины

Охотница подаёт ей сгусток. Тёмная ткань, некогда ― расшитый платок, носимый во внутреннем кармане. Фирменная руна. Такие были в моде у знати ещё до рождения Логариуса, наверное. Аннализа тогда не запоминала такие мелочи ― мода менялась довольно часто, даже несмотря на вечную молодость Её Величества. Аннализа принимает дар: — С ароматом твоей крови выглядит ещё изящней. Быть может, я удовлетворю сие неуёмное любопытство. Такие вещи, как балы, мода ― это быстротечно, это не повод для страха, а отравления как форму интриг Её Величество застала уже пресечёнными на корню. Что сейчас вспоминать мелочи былого? Но Охотница ещё вернётся. И Аннализа узреет тот же вопрос: чего боится Её Величество? Безмолвный, но загодя Охотницей выдаваемый: в частом скрипе половиц под её прочными сапогами, в резком шорохе пальто, в резкости движений, раскрывающих свёрток со сгустком. Нетерпение... Это чувство было ей знакомо. А преклонившаяся перед ней заставляет вспоминать. Задумываться. Мысленно отвечать на сей вопрос. Аннализа давно привыкла к этому. Годы заточения влияют не только на простых смертных. Да, когда-то у неё были страхи. Те, простые: смерти, недуга, боли, отвержения... А потом в дело вступил Идон. Тогда же страх смерти немного поблек: Идону ждал сколько угодно лишь бы её плоть была готова выносить его дитя. Посему на Аннализу не ложились бременем и людские недуги. Два страха отступили ― ей предстояло выносить Великому здоровое дитя. Страх боли, отвержения, всё же возможной смерти ― Аннализа перестала бояться слишком тяжёлой ценой. Когда её, беззащитную и босую в одном из самых простых нижних платьев вели по холодным коридорам, а она молила Идона (в сотый, тысячный раз молила!) откликнуться на её призыв и не позволить разрушить всё её наследие, а вокруг было море трупов и ещё больше ― Палачей, остального церковного сброда ― это ещё не было настоящим страхом. Было понимание: видимость мира была для Церкви Исцеления именно удобной милостью. Настолько , что она облекала свои угрозы в слишком мягкие формы, делая вид, что всё дело лишь в Ночи Охоты. Что всё можно уладить через мир с Логариусом. А потом она с удовольствием скинула на последнего все заботы о падении Кейнхёрста. Да, Аннализа знала, как важно быть готовыми к войне. И всё же да, тогда она боялась молчания Идона. Да и остальных Великих ― тоже. Но следом пришёл иной страх. Нет, не смерти ― смерть оказалась лишь продолжением. Сначала её просто пытали, пытаясь вызнать хоть что-нибудь. Поначалу Аннализа надеялась этого не выдержать: так бы её хрупкое смертное тело достойно завершило свой путь не предавая никого. Но за всем этим следил Логариус: строго, тихо смотря, испепеляя её взглядом, но лишь изредка говоря своим Палачам спрашивать всё дотошней, вплоть до мелочей из торговых договоров. Конечно ,Аннализа уже не молила Идона сохранить свою династию: рядом висели в холоде тела её схваченной свиты. До тех пор, пока её голову не отсекло шипастое колесо. Единственное чему она успела подивиться ― так это рассеянности Логариуса. Неужели он не мечтал устроить ей показательную казнь?.. Как оказалось, вместо небытия Аннализа получила лишь тишину. Часть её бочины, отданная викарию словно стала вместилищем её духа: молчаливого и ни на что не влияющего, пока Аннализа точно впала в сон, слыша и зная, где же Идон. Тот будто чего-то выжидал. А потом Аннализа словно перенеслась из подземелья с тщательно скрываемой Великой, едва успела слепиться заново, точно из глины, её прежняя плоть. Но перед этим Аннализа словно наблюдала со стороны. Великая, видевшая Аннализу в подземельях Хора была тосклива и безучастна, словно мать, потерявшая своё дитя: ни ощущения глумления над её страданиями, не сострадания, ни просьб оставить пытаемую королеву, ни выспросить что-нибудь ещё. Аннализа поначалу и правда боялась. Что она станет одной из обезумевших от боли. Это была единственная мысль, о которой она успела подумать, очнувшись в своём покинутом тронном зале. Его явно хотели превратить в хранилище её ценностей ― множество самых изысканных статуй со всего дворца, сгрудившихся около стен, свечи и пропитанная холодом, словно в винном погребе, тишина. Потому что Палачи принялись за дело вновь, не раздумывая: почему Великие сделали тебя такой? Как ты посмела быть избранной для его дитя? Где все ценности Кейнхёрста? А Охотники? Где убитые вами младенцы и почему в подвалах нет следов крови тысяч убиенных вами слуг? Теперь Аннализа молчала, зная, что её обвинят в чём угодно, подразумевая в каждом из вопросов далеко не клевету. А потом снова пришёл Логариус, молчаливо возмущённый и теперь лишь изредка шипевший на все вопросы своей недостойной братии что-то про Викария и его эксперименты с алтарём. Алтарь Аннализа видела как наяву, как и множество перламутровых отблесков на крыльях Великой или белые одеяния множества людей, столпившийся вокруг того самого Лоуренса. Белизна, скрывавшая подлость и безразличие. Возрождаясь от всё более и более изощрённых пыток, глядя в похожие на тлеющие от подавленного гнева угли глаза Логариуса, Аннализа начинала понимать: пускай она будет кричать. Пускай будут раны. Пускай они тщатся узнать все тайны её династии, хоть троюродных тётушек. Пускай она умирает и возрождается снова и снова, восстанавливаясь от всё более ужасных и тяжёлых ран. Кейнхёрст будет иметь шанс на возрождение, пока жива она. Так пожелал Идон. Так сделает всё возможное она сама. Поэтому да, страх смерти отступил навсегда. А в плену... Плен оказался гораздо легче. Аннализа, закованная в маску, не могла обратиться к Идону, сбежать, но и обречённый на вечное ожидание Логариус ― тоже. Поэтому следом отступил страх вечной тоски и безумия — когда на крыше замка прекратили ежегодные песнопения в честь «мученика», Аннализа довольно быстро приняла отличия её разума от людского. Как оказалось, он гораздо более стоек, чем она некогда думала. Тогда же она приняла и иное решение: ждать. Десятки лет не прошли даром: теперь место её заточения знала эта крепкая (несколько насмешливо для её прошлого) Охотница, а судя по тому, что она ей говорила ― Ярнам уже не становится столь удобным местом, где прославляли бы «нечестивость» Королевы. Это немного успокаивало. Поэтому если вспоминать не слишком тактичные вопросы этой женщины с оружием в трости.... Да, видимо так и вышло. Наверное, Аннализа и впрямь забыла о страхе. Почти. Но... Вот она одна ждёт подношений на троне. Вот её не тронули никакие пытаи и угрозы. Вот он, её Кейнхёрст, цитадель её былого правления. И всё же... Время неумолимо. Оно уже разрушило многое: связи Ярнама с Кейнхёрстом, былое величие последнего, жизни тех, кто чудом выжили в резне «Палачей». Поглотило и знания о придворном этикете, тайны её ковенанта. Аннализа помнит крики тех несчастных вдов ― фрейлин, чьи жизни оборвались просто по прихоти шавок Логариуса. Те не смогли бы себя защитить, как и слуги. Отголоски их отчаяния по-прежнему стенают по замку. И самое ужасное ― это невозможность что-либо изменить. Остановить ход времени. Защитить тех, кого бы Её Величество позволила бы отпустить. Но есть и вещи пострашнее. Вместе с ходом времени может забыться и всё пережитое ими. Королевой, её подданными, великой династией, даже слугами, чьи сознания уже не знают покоя и лишь трут заметаемые позёмкой мраморные плиты дворца. А Аннализа прекрасно усвоила один преподаваемый временем урок. Что забытье ― это не только боль от потери былого. Не только то, что скрывает тебя в вехах пережитых эпох, не ставя ни во что пережитое вами, стирая твою или чужую ценность, покрывая ложью и неизвестностью правду. Не только попранная гордость и одиночество среди людской скоротечной жизни. Забытье ― это ещё и прекрасная возможность, чтобы когда-нибудь всё же возрождённая Аннализой династия повторила те же самые ошибки. Возможно даже, с ещё большими жертвами. И повторения того же краха, тех же ошибок, тех же жертв, тех же (а может ― и бóльших) нетерпимости и жестокости Аннализа страшится больше всего.