Лабиринт

Двенадцать лет... Именно столько длилась та война. За столько лет я нередко попадал в госпиталь, но всегда неизменно уже на завтра уходил на фронт. Медики докладывали, что несмотря на поганый вид ранения легки и незначительны, а редкие психологи рапортовали о феноменальной стойкости и что я переношу ужасы войны практически без последствий для своего душевного здоровья. Скажем так, в одном все они ошибались.

Филин.

*** Сквозь веки пробивался тусклый жёлтый свет кристальной лампы. Спать большего не хотелось. Немного поворочавшись она отложила одеяло, встала и стала совершать утренний моцион. «Когда-то я не могла даже помыслить, что моя жизнь так изменится,» — подумала она, сидя у зеркала и заплетая волосы. Руки ловко вплетали в них пару маленьких серебряных заколок. Ещё неделю назад её голову занимали мысли о делах и проблемах компании, которую постепенно и незаметно забывали и вытесняли на рынке более преуспевающие организации, а сегодня… А сегодня её голову занимают мысли о нём. Филин. Человек на первый взгляд едва ли старше её, брюнет, черноглаз (что создаёт чарующее в своей жуткости впечатление, когда смотришь ему в глаза. Зрачок полностью сливается с радужной оболочкой, отчего его глаза кажутся неподвижными, глубокими, колдовскими). Кажется неким заблудшим куда-то не туда молодым учёным-исследователем, которому самое место в кабинете, чтобы разглядывать артефакты древности под увеличительным стеклом и расшифровывать заметки древних Искателей. Но это обманчивое впечатление — она сама была свидетелем, как облик этого человека стремительно менялся. Тогда в казино он выглядел так, словно наслаждался происходящими событиями с азартной ухмылкой на лице. Через пару часов же он не походил на себя прежнего — спокойный, собранный, даже отрешённый. Холерик? Возможно, но слабо — за всё это время она не заметила, чтобы его видимый настрой кардинально менялся. Тот случай… Она вздохнула. …не в счёт. Она не осуждает, у него имелись причины, чтобы сорваться. Она потрогала кончики заколок, проверяя легко ли они вынимаются. Покончив с этим она встала и пошла. Начался очередной день. *** Сегодня Филин работал над неким габаритным механизмом, занимающим половину немаленького зала под минус вторым этажом, где была его основная мастерская. Спустившись по металлической лестнице она устремилась к креслам и село на одно из них — второе было предназначено самому Филину. Непонятно почему, но он предпочитал спать урывками на рабочем месте. Хотя… почему непонятно? Не раз она наблюдала как Филин дремал в кресле, свесив голову. Подойдя она слышала тихое бормотание:  — Как же так, Билл?.. Во сне он ворочался и морщился. Вероятно, ему снилось что-то тревожное. Ей было любопытно.  — Филин? — она осознавала, что он может как обычно усмехнуться и отказаться говорить об этом. Не до конца он доверяет ей. Конечно, Роуз, постоянно заскакивающая к ним в свободное время, сглаживала острые углы, одним своим фактом присутствия вызывая у неё прилив смелости, но они слишком разные — она это тоже прекрасно осознаёт.  — Что, Анна? — он обернулся к ней, впиваясь своим колдовским взглядом. Это немного сбило с толку и ей пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от его глаз и вспомнить, что она собиралась говорить.  — Извини, если это слишком личное… Конечно, она хотела узнать, что снедает его душу. Но она не имела права заставлять его говорить — вполне возможно, что те воспоминания причиняют ему боль. Но Филин, кажется, был другого мнения.  — Спрашивай уже, — вздохнув сказал он. Ну, если так…  — Я заметила, когда ты засыпал в мастерской, ты иногда бормочешь что-то вроде: «Как же так, Билл», — собравшись с духом выпалила она. Он отложил инструмент на механизм и тихо подошёл к свободному креслу, чтобы занять его и, уперев локоть левой руки на лакированный подлокотник, положить голову на ладонь.  — Ты уверена, что хочешь услышать об этом? Теперь она не была уверена. Вся решимость истаяла словно лёд под жарой.  — …Да. Он усмехнулся.  — Тогда слушай. ***  — Я вырос в обычной примерной семье — отец, работающий дни и ночи, мать, нежная, усталая женщина, и маленькая сестрёнка-непоседа. Нашу жизнь нельзя было назвать лёгкой, но тем не менее родители обеспечивали нас всем, что потребуется. И мы им были благодарны — мы помогали им, взваливали на себя обременяющие домашние обязанности, прилежно учились. Мать и отец не могли нарадоваться на нас… Постепенно жизнь улучшалась, у нас появились лишние деньги, я смог поступить в колледж. Он горько усмехнулся.  — Знаешь, старая мудрость гласит, что ничто не длится вечно, — он помолчал. — Это правда. Однажды отец получил травму на заводе, лишившись ноги, и семья потеряла главного кормильца. Мне пришлось бросить учёбу и начать работать где только возможно, лишь бы прокормить родителей и сестрёнку… — он усмехнулся. — А потом в наш дом пришла война. Он на мгновение замолчал. — Всех, кто мог держать оружие забрали. Не стал исключением и я — мне пришлось расстаться с родными и уйти на фронт… Он тихо рассмеялся.  — Каким же я был глупым и наивным юнцом! Тогда я представлял войну иначе. Она казалась мне священным действием, на котором простые солдаты становятся героями — я непоколебимо верил в это. Как же я ошибался… Никто и ничто не знает, как страшна и мрачна ночь в траншее, проведённая в исступленной молитве, когда над твоей головой кружат последние самолёты. Никто и ничто не знает, насколько сильно отчаяние, когда ты видишь как твой товарищ падает замертво. Никто и ничто не знает, как цепко сковывает ужас, когда ты запоздало осознаёшь, что смерть прошла мимо тебя, решив забрать тебя потом… Филин встал и принялся шагать из стороны в сторону.  — Сколько шла та война? Я уже не помню. Единственное, в чём я уверен — это в том, что враг был жесток, беспощаден и силён. Если бы мы не устояли, если бы мы рухнули, то он бы уничтожил нас, причём не только нас, солдат, но и наших родных, не пожалев никого и ничего. Он опустился обратно в кресло.  — И вопреки всему это знание придало нам сил. Словно загнанные в угол крысы мы остервенело бросались на врага, презрев запреты и устои, применяя для убийств всё, что только можно. Мы сотворили чудовищные зверства. Мы причинили стольким людям невыносимой боли, что они на наших глазах кончали с собой со слезами на глазах. Мы выложили к победе путь из трупов… Он замолчал.  — В тот день, когда закончилась война я был безмерно счастлив. Я хотел вернуться домой, обнять маму, папу и сестрёнку. Я жаждал оказаться среди близких людей… ***  — Мам, пап, я вернулся! Газета с хлопком упала на стол. На ней была заваленная трупами яма и громкий заголовок: Британская армия сошла с ума! Какие ещё чудовищные деяния она совершила?  — Ты мне больше не сын. Я не понимал. Почему?  — Что я сделал не так? Лицо отца покраснело от гнева. Сцепив зубы он едва сдержался от того, чтобы ударить меня.  — Ты ещё спрашиваешь?! Он всё же не сдержался, но его жертвой стал стол. Он содрогнулся, но устоял.  — ВОН! УБИРАЙСЯ! Я, ни слова не говоря, ушёл. *** Его губы искривились в жёсткой насмешливой ухмылке.  — Я отлично запомнил тот день. В тот день я вернулся домой и как же меня встретили?! От меня отказались, сказали: «Ты нам такой не нужен». Тогда я не понимал за что со мной так поступили, ведь я вернулся с войны домой живым и целым. Впору радоваться… Но осознание наступило позже, а пока я пытался жить как до войны. С помощью армейских связей я устроился на неплохую в послевоенное время работу и первое время мне казалось, что всё наладилось. Казалось. Он усмехнулся.  — Всё это время мне не хватало их. Я так долго пробыл на войне, что они стали моим мотивом двигаться, дышать, есть… Жить. И когда я потерял их… солнце закатилось за горизонт и ничего не осталось. Все, за что я боролся — пустышка, все, что было мне дорого, теперь не стоит и ломаного гроша. Родители отказались от меня, сестрёнка смотрит как на чудовище, другие родственники просто игнорировали меня, будто меня никогда и не было… Филин на несколько секунд замолк.  — Я не просыхал днями, благо пособие ветерана это позволяло. Я пытался залить тот костёр злости, что всё жарче разгорался во мне, когда я вспоминал о прошлом. Я пытался, но у меня не получалось. *** Очередной обжигающий глоток виски отправился вниз по горлу. Край неба постепенно светлел. Скоро из горизонта на небосклон взойдёт солнце. Я отложил опустевшую бутылку и вытащил его, проверил магазин и снял с предохранителя. «Курок взведён, » — потекла ленивая пьяная мысль, когда холодящий металл прижался к виску. Я не задавался вопросом — а нужно ли? Я устал и никому не нужен. В моей жизни больше нет смысла. Закончим же это драму.  — Больше не будет бессонных ночей. Я нажал на спусковой крючок. ***  — В один день я решился и покончил со всем этим фарсом.  — Ты… убил себя?  — Да, — он откинулся на спинку кресла и расслабился, успокаивая дыхание. — Что ж… как видишь, я был открыт с тобой. Как же твоё отношение ко мне изменится?