Лёшенька

22 ноября, Санкт-Петербург Любезный друг! Пишу вам - что таить - от скуки. Вокруг не происходит решительно ничего сколько-нибудь интересного - разве что наконец выпал снег. Белый, он лежит на газонах и крышах домов, отражая беспросветное серое небо, ровной полусферой накрывающее город - словно в планетарии вдруг перестал работать проектор, и обманчиво мерцавшие точки света исчезли, оставив покрытый пылью купол таким, какой он и есть на самом деле: пустым, до боли реальным и близким. То, что обыкновенно доставляет мне удовольствие, вызывает лишь приторное отупение: Люлли кажется бесконечно однообразным, на улицах неприятно-промозгло, Шюре с его захватывающим мистицизмом - слишком плосок и примитивно-еретичен; не хочется обращать внимания ни на что - даже герр Штраус не развеивает атмосферу пресыщения, покрывшую меня с головой. Что же, в том, что Петербург порой вызывает к жизни сплин, нет ничего удивительного и нового, о подобном писал еще Пушкин. Что делать мне и как извести паразита хандры? Я знаю, вы бы ответили мне словами пушкинского же героя: "Смиряй, - мол, - себя молитвой и постом, и сны твои видений легких будут исполнены". Нельзя отрицать полезность такого совета: в самом деле, эти два столпа благочестия при должном усердии любого способны спасти - и многих способны погубить. У меня, впрочем, есть собственный рецепт: убирая, до поры, пост, я ставлю на его место нечто, возможно, менее спасительное, но, во всяком случае, более эстетичное - григорианское пение. Оно всегда действует на меня глубоко - и будто бы обновляюще. Долгими древними распевами я заполняю свой слух, Pater noster услаждает дух, а руки и время приходится занимать рисунком. Я работаю над светотенью, в первую очередь над тенями на человеческих лицах; это нудно и утомительно, но во всяком случае лучше, чем мучить несчастное фортепиано: здесь я хотя бы вижу результат. Приходится пользоваться услугами моих дорогих одноклассников, заманивая их в гости на чай, сажая в окружении ламп и зарисовывая, вновь и вновь... Только Алексей раз за разом выдерживает эти садистские действия до конца - и даже умудряется весьма мило развлекать меня в процессе. Он столь трогательно умилен - я не могу описать это. В его лице мне день ото дня будто является искорка чуда, наивная, детская радость, и бытие словно становится чуть более полным, а вместе с ним - и благо, и истина - и счастье. Я словно воздвигаю в пустой, иссохшей, безводной земле башню, уединенную твердыню, хранящую меня от тьмы... Она неприступна, как последний оплот жизни в стране смерти, как донжон средневекового замка, ее крепкие двери из столетнего дерева забиты намертво, ее люки, ведущие с этажа на этаж, залиты смолой, гигантские камни, из которых сложены ее стены, овиты многолетним плющом... Она возвышается, одинокий перст неколебимой уверенности, над всем миром, необходимая и достаточная; но когда тучи вдруг на краткий миг расступаются, и крохотный солнечный зайчик, преломляясь в маленьком слюдяном оконце, пробегает по запыленным полкам, по древним манускриптам, непререкаемо утверждающим: "Omnia tempus habent" - только тогда, на мгновение, башня словно оживает, наполняясь высоким светом, - и легче становится дышать затхлым ее воздухом, и легче становится выносить бесконечные одинокие дни, и сквозь время умирания ярче сияет чаемое время жизни. Он красив... Вы знаете, как нечасто я прибегаю к этому определению: оно плоское и общее... Но здесь мне не удается подобрать более точного слова: он красивый и милый, милый, милый... Вы, конечно, скажете - "это ребячество". И это, да, ребячество, ребячество и игра во "влюбленность": рядом с ним, совсем ребенком еще, по существу, - хотя и я намного ли его старше! - мне возвращается радость детской непосредственности, оставленной, казалось, еще в том возрасте, который я и не помню толком, и становится... Весело! Конечно, эта веселость - не то, что мне сейчас действительно нужно, но она дает возможность слегка развеяться - а потому я счастлив называть Лешеньку своим другом. Но вы будете меня предостерегать, я готов поспорить... Что же, вы знаете, я всегда внимательно отношусь к вашим предостережениям - но возможно ли укорять радость?! "Возрадуемся и возвеселимся" - не славнейший ли из возможных призывов? Ах, красота и радость, радость и красота, будучи обретены в нашем славном городе под беспросветными небесами, делают его похожим на декорацию для снежного шара: снег еще не падает, колыхаясь, на землю, но все уже приготовлено для чуда - и стоит лишь встряхнуть шар, как оно является... А не просто проводить время цветущей молодости в унылых размышлениях, но еще и лишать себя заслуженного отдыха от них - и даже награды за труды - и даже невинного развлечения разума и очей - не есть ли просто глупость? Кофейные зерна способны превратить банальную, пресную воду в замечательный напиток... Однако вкус кофе сам по себе решительно невыносим, несмотря на всю изысканность и терпкость... Но стоит добавить сливки и немного ванили и посыпать корицей - и граничащее с отвратным становится изумительным. Так пресность быта и увеселений обретает смысл под божественное Exsultet, но желанность их проявляется лишь когда карандаш финальными штрихами поправляет на белом листе чуть вздернутый носик и русую челку, поднятую со лба. Но я отвлекся. Ведь грядет славный праздник, праздник окончания и завершения, пик и финал! С чем спешу вас, пока помню, поздравить - возрадуемся и возвеселимся! Совсем недолго осталось ждать - и наступит славное время поста. В уверенной серости постных дней, сквозь которую мерцают огни грядущего Рождества, всегда можно почерпнуть силы для обновления и обращения - это ли не прекрасно? А пока пусть дни текут уныло - в том ведь нет беды - тем ярче, контрастнее проступит новое, чем тусклей окажется ветхое... За сим вынужден откланяться: час поздний, а дело не ждет! Всегда ваш, безмерно благодарный вам за вашу душевность, день ото дня изливаемую вами в моих письмах, Руслан P.S. Могу ли я надеяться все же увидеть вас хотя бы на Рождество? Я соскучился, да и традиции, знаете ли, нарушать не принято..!