Энтропия

      С гудением в ногах поднимаюсь по лестнице всего лишь на второй этаж, но мне уже кажется, что свалюсь от усталости где-то на середине. Съехавшая лямка рюкзака умудряется противно натирать даже сквозь пуховик, а мерзкая одышка доказывает, что с физической формой у меня все совсем плохо. Не мудрено после нескольких бессонных суток в поезде (ну не получается у меня заснуть в транспорте, ничего не могу поделать с собой), почти часа на метро через всю Москву с тяжелой сумкой на плечах, потом еще и минут двадцать тащиться от метро до школы — и после всего этого не иметь ну просто никаких жизненных сил. Мне еще и невыносимо жарко в зимней одежде в довольно теплом помещении. Поскорее бы уже притопать в свою комнату и без чувств грохнуться на постель, даже не расстилая, и уснуть до завтрашнего утра.       Так, проклиная все на свете и жалуясь самому себе на свою нелегкую судьбу, наконец добираюсь до жилого этажа. По дороге встречаю знакомых и машу каждому рукой, получая приветственные кивки в ответ. В кои-то веки чувствую себя по-настоящему дома, где каждый добр ко мне и всегда рад помочь. Наконец оказываюсь перед дверью своей комнаты и с силой проворачиваю ручку, собираясь войти, и уже заношу ногу внутрь, как слышу паническое: «Стой! Я только полы помыл. Разуйся, пожалуйста, за дверью». Улыбаюсь тому, что в комнате не пусто, и, пусть и совсем не хочется нагибаться с тяжелым рюкзаком за плечами, все же приседаю, чтобы расшнуровать ботинки. Затем так же с трудом поднимаюсь и наступаю на порядком измятые задники, таким образом снимая обувь и пиная ее в сторону. Наконец могу войти, не рискуя притащить за собой тающий снег. Рюкзак с моей подачи летит по касательной в шкаф и врезается в мебель с глухим грохотом. Как и планировал, сразу падаю на кровать лицом вниз, даже не раздеваясь. Собираюсь даже застонать для большей картинности момента, но мое появление и так имеет эффект:       — И тебе привет. Как доехал? — говорит мой сосед, тихо посмеиваясь. Не смотрю на него из-за сомкнутых век, но ярко представляю, как его суженные от природы глаза еще больше щурятся от улыбки, а на щеках появляются прикольные ямочки. Его предки долгое время жили на территории Казахстана, но при распаде Союза мигрировали в Россию, и такая экзотическая родословная отразилась на его лице. Я не расист, но первое время было немного странно общаться с ним из-за непривычной мне мимики, но вскоре мы поладили, так что наши отношения можно назвать если не дружескими, то, как минимум, доброжелательными. Не раздражаем друг друга — а большего от соседа по комнате и не требуется.       — Отвратительно, Дань, — называю его по имени, переходя на доверительный тон. Собираюсь от души поныть в уши тому, кто не против послушать мой скулеж. — В поезде подо мной ехала женщина с перманентно орущим младенцем, меня укачало от тряски, в метро я попал в самую толкучку и раз десять поскользнулся на гололеде, пока дошел. Я не встану с кровати до завтрашнего утра, — выпаливаю на одном дыхании и терпеливо жду реакции.       — Даже на ужин не пойдешь? — подкалывает с легкими смешинками в голосе и не проявляет ни грамма сочувствия. Раздражаюсь на это, но по-доброму. Не то чтобы мне очень уж сильно необходима поддержка, просто жалуюсь на усталость.       — Ну… разве что на ужин пойду, — немного подумав, соглашаюсь чисто из здравого смысла. Все еще вслепую стягиваю шапку и пытаюсь осторожно выскользнуть из куртки, не поднимаясь с кровати. Снова слышу тихий смех, и после повисает неловкая пауза, которую я тут же стремлюсь заполнить: — С чего вдруг прям по приезде мыть полы?       — Да здесь была такая грязища — ты и представить себе не можешь. Я в прямом смысле выгребал из-под кровати комья земли и клочки бумаги. ЗОШники совсем охамели, думают, что если они не живут здесь постоянно, то можно превратить комнату в свинарник, — говорит раздраженно, активно жестикулируя. Смотрю на это и понимающе киваю, неловко проезжаясь скулой по жесткому покрывалу.       ЗОШ — это зимняя олимпиадная школа для школьников со всей России, которая проводится в интернате во время зимних каникул. Мне нет смысла оставаться на нее, так как безнадежному троечнику вроде меня для начала бы подтянуть базу и только потом пытаться освоить что-то более глубокое, так что приходится освобождать свое место для более хватких ребят. Вот только бы они не относились к обретенной жилплощади как к одноразовой посуде — попользовался, изгадил и избавился. Я, конечно, тоже не люблю уборку, но одно дело — разбросанные по комнате личные вещи, которые не составит никакого труда собрать; а другое дело — откровенная грязища, в которой даже находиться мерзко и которую при накоплении придется очень тщательно и долго вымывать. Делаю мысленное заключение, что все олимпиадники — просто не от мира сего, а потому всякие материальные глупости вроде уборки едва ли заботят их.       Слышу нетерпеливый стук в дверь, но никак не реагирую, и потому моему соседу приходится ответить разрешением войти. Не хочу ни с кем общаться, и вновь прикрываю глаза, притворяясь спящим. Дверь открывается с тихим щелчком, но незваный гость, видимо, не собирается проходить в комнату, так как предостережения про чистые полы не следует. Вместо этого слышу лишь насмешливо-протяжное: «О-о, Макс, это к тебе». Нехотя «просыпаюсь» и оборачиваюсь посмотреть, кого там принесла нелегкая, хотя по реакции Данила все уже предельно понятно. Из всех моих знакомых только один человек способен вызвать у этого добродушного азиата такую негативную реакцию. И вправду, застыл темным силуэтом на пороге и, кажется, даже не думает двинуться внутрь, терпеливо ожидая, пока я подам признаки жизни. Поправляет очки, потирая переносицу, и не смотрит на меня, отправляя взгляд куда-то в противоположный угол. Кусает бледные губы, словно решаясь на что-то, раздраженно качает головой и резко вскидывается, убирая длинную челку от лица. «Нервничает», — отмечаю про себя и чувствую сумасшедшую смесь из радости и страха одновременно.       — Прости, что разбудил, — начинает, буквально просверливая меня взглядом насквозь. Скорее всего, он просто боится струсить и снова спрятать глаза, но мне отчего-то кажется в этом некая угроза. Сажусь на кровати, мотая головой, мол, все нормально. — Хотел пригласить тебя прогуляться со мной. Нам поговорить надо, — заканчивает, взглядом указывая на Данилу. Все понятно, лишние уши нам ни к чему.       — Да, конечно, — соглашаюсь с ним поспешным кивком под подозрительные взгляды соседа по комнате. Только сейчас замечаю на Вадиме его зимнее пальто: черный кашемир сидит просто идеально, резко контрастируя с ярко-синим длинным шарфом крупной вязки. Выходит, он уже готов и мой отказ попросту не принимается. Очень уж нагло с его стороны, но я и не думаю сопротивляться, так как мне уже две недели не терпится начать этот диалог. — Подожди пару минут, я оденусь.       Отвечает мне коротким кивком и скрывается за дверью, оставляя меня с недоумевающим Данилой наедине. Тело наполняется легкой эйфорией пополам с предвкушением, и это чувство отражается на моем лице счастливой улыбкой. Усталость никуда не делась, но я гоню ее прочь, вновь натягивая на себя верхнюю одежду. Сон еще подождет, а вот я ждать его решения уже совершенно не в силах.       — И ты пойдешь? Только что же умирал, — с жирным налетом скепсиса начинает Данил, глядя на меня с приподнятой бровью. Эта неуместная подозрительность слегка тревожит меня. Кто он мне, чтобы так неприкрыто интересоваться моими личными делами? Молча киваю на его вопрос, пытаясь втиснуться в рукава куртки, что у меня не особо выходит, так как замученное тело словно одеревенело. — И о чем будете разговаривать? Вы же с этим пидором в ссоре, разве нет? — вновь не унимается, продолжая дотошно выспрашивать. Вот вечно он в курсе всего. И снова язвительное «этот пидр» — иначе Вадима, сколько я его знаю, он ни разу не называл, вечно намекая на его внешность. Все это сейчас почему-то жутко раздражает меня, хотя раньше подобное вызывало лишь смех.       — Будем мириться, — бросаю равнодушно слишком уж оптимистичное предположение и выхожу из комнаты, стараясь не слишком громко хлопнуть дверью. Предмет моих переживаний стоит, прислонившись к стене напротив и сверлит взглядом пространство перед собой. Краем глаза замечаю, как вздрагивает при моем появлении, но сразу опускаюсь на корточки, чтобы надеть ботинки. Пока шнуруюсь, думаю, как себя вести. Нужно ли мне сказать что-то или взять пример с него и глубокомысленно молчать? Нужно добродушно улыбаться ему, чтобы немного разрядить ситуацию, или поиграть в обиженку, ведь он так долго игнорировал меня? Времени мало, и я запрещаю себе закапываться в просчет ситуаций, решаясь просто оставаться самим собой.       Поднимаюсь с колен, и мне молча машут, чтобы я следовал за ним. У меня нет причин сопротивляться, но такая тишина начинает напрягать, а потому я лишь молча злюсь, послушно шагая за ним, пока спускаемся на первый этаж и шагаем по длинному коридору в главный корпус. Даже не смотрит на меня, просто движется вперед, словно бы абсолютно уверен, что я пойду за ним… ну или же словно ему все равно. Но второе вряд ли, иначе зачем бы ему вообще приходить ко мне? Вадим точно не из тех людей, что будут делать что-то только для вида, так что я просто излишне накручиваю себя. Просто нужно немного потерпеть, все-таки разговор нам предстоит далеко не самый легкий, так что ему просто нужно собраться с мыслями. Да и в стенах школы слишком много знакомых, так что начинать беседу здесь точно не стоит, особенно если он даст добро на продолжение общения. Что едва ли реально, конечно, но я в очередной раз за этот вечер позволяю себе помечтать. Пока еще могу, пока все еще в подвешенном состоянии, а не погружен по самые уши в омут безысходной неотвратимости его решения. Лишь бы не случилась истерика, как с ориентацией, а то позорно расклеиться перед ним совсем не хочется.       Вадим ненадолго тормозит на посту оперативного дежурного, чтобы записать нас в журнал выхода в город. Значит, мы не просто пошатаемся немного по территории интерната? Не слишком ли для короткого: «Пошел к черту»? Или он настолько боится лишних ушей, что готов сбежать хоть на край света, чтобы высказать мне все, не рискуя встретить никого из знакомых? Для меня пока это остается тайной, которую я не спешу разгадывать, чтобы не впадать в уныние еще больше. Запрещаю себе думать о плохом и пытаться продумывать исходы, как и пару недель назад, но выходит прямо как в той притче про белую обезьяну: чем настойчивее приказываю себе не думать о чем-то, тем ярче образы в моей голове. Сгораю от ожидания изнутри, как спичка, и, если он вскорости не озвучит свое решение, то рискую заработать нервный срыв. Ох, пожалуйста, пусть время течет чуть быстрее!       Все так же молча и не оборачиваясь покидает здание и берет курс сразу к воротам, а я иду за ним, не решаясь нарушить установившуюся между нами тишину. Он инициатор, так пусть сам начинает диалог. Неожиданно осознаю, что у него в руках абсолютно все карты: он выбирает место для разговора, он решает судьбу наших отношений и только он представляет себе окончание сегодняшнего вечера — а мне остается лишь ждать и принимать все его решения и все обстоятельства. Это еще больше меня злит и еще больше подогревает мое нетерпение. Чем отчетливее осознаю свою беспомощность, тем больше хочется как-то повлиять на ситуацию. Например, сорвать переговоры и первым послать Вадима в его любимой молчаливой манере, просто развернувшись и проследовав обратно в комнату к такой вожделенной кровати. Я просто зверски устал от всего этого, и, возможно, в этом кроется причина моего раздражения.       Продолжаем молчать, даже покинув территорию интерната. Вадим сразу поворачивает направо, а я едва поспеваю за ним, все еще борясь с искушением немедленно вернуться, оставив этого глубокомысленного молчуна с носом. Ровняемся только на пешеходном переходе, пока ждем зеленого сигнала. Гулял бы один — уже давно бы пробежал на красный, так как машин здесь всегда довольно мало. Словно в ответ на мои мысли, из-за угла выскакивает синяя семерка и на довольно большой скорости пролетает мимо. Ох и красочно бы сейчас мои мозги разлетелись по асфальту! Даю себе мысленный подзатыльник и зарекаюсь больше никогда не пренебрегать правилами. В Москве-то они действительно работают, не то что у нас в провинции: кто быстрее — тот и прав.       Наконец нам горит зеленый, и мы переходим, затем продолжая двигаться прямо. Догадываюсь, куда меня ведут, так как всего полчаса назад шел так же: все время прямо до широкого шоссе, а затем направо и опять прямо, а там по подземному переходу к метро. Но на нем мы вряд ли поедем, так что, скорее всего, он хочет дойти до торгового центра рядом, куда часто ходим в кино или просто поесть на фуд-корте. Примечаю, что это довольно опрометчиво с его стороны, так как там всегда довольно много ребят из интерната. Может, он просто хочет пошататься по окрестностям, не имея конкретного маршрута, а ноги просто автоматически ведут его к метро? Снова ловлю себя на просчете ситуаций и энергично мотаю головой, словно бы так можно было вытряхнуть из нее лишние мысли. Благо, на меня не смотрят и такое поведение не вызывает подозрений.       Проходим добрую половину пути, и я уже начинаю слышать шум оживленной трассы, а Вадим так и не проронил ни слова. Ну это просто ничем объяснить нельзя: от школы уже очень далеко, да и времени на то, чтобы собраться с мыслями, у него было предостаточно. Возможно, мне стоит сдержаться, чтобы еще больше не усугубить ситуацию, но чувство такта выветрилось из меня вместе с бодростью. Сил просто нет терпеть, да и отступать уже поздно, так что я, немного подумав, все-таки решаюсь озвучить свои мысли:       — Так и будем в молчанку играть? — выпаливаю с коротким шевелением губ. Пусть прозвучало немного грубо, но абсолютно по делу.       — Прости, — проговаривает чуть слышно, вздрогнув от моего голоса, словно бы вообще забыл о моем существовании. — Никак не могу собраться с мыслями… Не знаю, с чего начать. — Виновато улыбается мне и нервно теребит бахрому на шарфе. Невооруженным взглядом видно, как он сильно нервничает, что даже его железной выдержки не хватает, чтобы скрыть это. — Как прошли твои каникулы? — резко меняет тему и даже тон с виновато-смущенного на вежливо-заинтересованный. Значит, прямо начать мы не можем, надо издалека вести? Обнадеживает только одно: у того, кого больше знать не хочешь, не выспрашивают про каникулы.       — Как обычно… — отвечаю озадаченно, так как все еще не могу переключиться с гнетущего ожидания на обыкновенный треп старых друзей, между которыми не лежит пропасть из недоговорок. — Всеми силами старался не поссориться с родителями, гулял, сериалы… Алгебру учил… — под конец тушуюсь, так как несу неинтересный бред и меня явно не слушают. Отчего-то мне стыдно за то, какая у меня скучная серая жизнь. Ну не рассказывать же ему, в самом деле, как постоянно ждал его сообщений или как в первый раз посмотрел порно и кончил на него в сухую?       — Алгебра — это хорошо… — отвечает задумчиво, словно выныривая из собственных мыслей, когда заворачиваем за угол. — Тебе обязательно пересдать надо. Обращайся, если что-то не понимаешь, я помогу, — договаривает, добродушно улыбаясь мне. Вот как, мне предлагают помощь. Значит, посылать подальше явно в перспективе не собираются. Все интереснее и интереснее становится. Авось даже друзьями останемся. — У меня тоже ничего примечательного. В основном, центр Питера топтал, думал… — делает паузу на этом многозначительном «думал» и словно проваливается в него, но затем быстро берет себя в руки и продолжает: — Новый Год, конечно, с матерью праздновали, но потом отец пригласил с собой в Финляндию на сноуборде покататься. Я ехать не хотел, но мама вбила себе в голову, что это поможет нам сблизиться. Сказала, что снова к психологу меня поведет, если откажусь. Словно эта мымра крашеная хоть что-то понимает, — последнее бросает зло и снова не смотрит на меня, сосредоточенно разглядывая снег под ногами.       «Крашеная мымра» точно не его мать, о которой он всегда отзывается исключительно тепло, а, скорее всего, тот самый психолог, к которому его настойчиво таскали почти год назад. Заботливо откладываю в объемную коробочку памяти под маркировкой «Вадим» новое знание: психолог — женщина, причем крайне неприятная особа. Вадим не часто распространяется на эту тему, но даже из крохотных крупиц информации, случайно вброшенных им, уже можно собрать вполне связную картину.       — Виды в горах ну просто зачудительные, — переключается спустя довольно длинную паузу, — обязательно как-нибудь покажу тебе фотки. Еще бы отец перед глазами не маячил с расспросами — вообще были бы прекрасные выходные. Спасибо хоть на этот раз свою пассию с собой не притащил, а то, честное слово, ни дня бы там не остался. Как прошлым летом в Италии заявилась эта мадам: «Привет, я твоя новая мама», — ну не нагло ли, м? — заканчивает риторическим вопросом и глядит на меня в упор. Наконец могу узнать прежнего Вадима: с озорным огоньком в глазах и легкой улыбкой на лице. Утвердительно киваю на вопрос, так как историю про «новую маму» слышал от него уже не раз и не два и не проникаюсь ни каплей сочувствия к этой женщине.       Мою грудь вдруг окутывает приятное родное тепло от того, что я снова говорю с ним. Я просто невероятно соскучился за две недели, и сейчас в полной мере осознаю, как же сильно мне не хватало простого дружеского общения. На тех же осенних каникулах, когда каждый уехал в родной город, мы перекидывались парой фраз в сети, но все равно соскучились за какие-то семь дней. А сейчас почти две недели в гробовом молчании даже без банального «Привет-как дела-норм», и я едва ли понимаю, как получилось вытерпеть это. Мне уже никакого выяснения отношений не нужно, просто пусть мы продолжим обсуждать всякие жизненные мелочи, гулять по подсвеченным яркими огнями улицам зимней Москвы, а затем вернемся в школу, и все будет по-прежнему. Огромное счастье уже то, что он больше не злится на меня, а большего мне и не нужно.       — Я… — собираюсь озвучить свои мысли, что незамедлительно привлекает его внимание, но задумываюсь, не спугну ли я его таким откровением. Время идет, пока я молчу, и он вопросительно приподнимает бровь, мол, говори, что хотел. Секунды неумолимо утекают, а я никак не могу сообразить, как убедительнее соврать ему, и чем больше их безвозвратно уходит, тем больше я нервничаю. Наконец не выдерживаю: —…скучал по тебе, — отлично, я сказал это. Теперь будь, что будет.       Его глаза нехорошо округляются от удивления, словно я произнес именно то, чего он так сильно боялся. Магия дружеского общения сразу куда-то улетучивается, и Вадим снова становится задумчивым и серьезным. Ничего не отвечает мне и просто молча продолжает идти, даже не глядя в мою сторону. Так и знал! Чувствовал же, что не нужно было даже полунамеком показывать, что я не равнодушен к нему! Беспомощно злюсь сам на себя, так как уже совершил невообразимую глупость и теперь не в силах что-либо изменить. Вот теперь он точно меня пошлет. Наверное, он рассчитывал, что я отказался от своих чувств и готов продолжать общение, словно бы и не было ничего, а я вот так обломал все его надежды.       — Знаешь, — неожиданно подает голос, когда меня уже начинает мелко трясти от страха, — на каникулах я очень много думал о том, что произошло, — делает паузу, заглядывая в мое лицо, словно ища в нем что-то особенное, что даст ему сил наконец высказать все. Не понимаю, какое выражение сейчас уместно, так что тут же отворачиваюсь от него, разглядывая сине-фиолетовый логотип торгового центра. Футуристичное немного угловатое здание завораживающе переливается в стремительно сгущающихся сумерках, демонстрируя на огромных экранах разного рода рекламу вперемежку с фотографиями экзотических рыб и кораллов. Очень занимательно, и не важно, что я видел это уже раз сто, если не больше. Смотреть куда угодно лучше, чем на теряющего с каждой минутой решимость Вадима. — Правда, у меня мозги едва не вскипели, пока я старался осознать то, что происходит между нами, — продолжает говорить с тихим смешком, но я так и не поворачиваюсь к нему. — Ты мне друг, очень хороший. У меня если что-то случается, я к тебе первому приду за советом и помощью. Ты меня так давно знаешь… Я маме столько не рассказываю, сколько тебе. Ты мне практически как брат, — говорит и говорит, словно гвозди в мое сердце вбивая. «Ну зачем? Тебе самому-то не больно все это озвучивать? Особенно таким тоном, словно жалеешь, что я стал так близок тебе».       — Можно ближе к сути, пожалуйста? — обрываю его, не выдержав этого. Должно было прозвучать строго ну или хотя бы зло, но выходит как-то обиженно. Еле сдерживаю в себе эту сжимающую сердце боль и не даю ей выйти со слезами. Вот только не при нем. Как угодно, где угодно, только не при нем. Потом хоть в туалете вены резать, сейчас — держать лицо, чего бы мне это не стоило.       — Да, конечно… — отвечает с некоторым удивлением и снова замолкает. О, нет, он опять молчит! Можно уже побыстрее озвучить свое решение, и эта пытка наконец закончится? Сил просто нет никаких, и у него наверняка тоже. — Я просто хотел сказать, насколько ты близкий мне человек.       «Нет-нет-нет, хватит. Заткнись, просто заткнись. Обругай, матом покрой, ударь в конце-то концов, только бы не этот бесконечно виноватый тон и не все эти теплые слова. Понятно же ведь, к чему ведешь, так зачем разбавлять ложку дегтя в бочке меда? Чтобы я дольше мучился? Хочешь так наказать меня за мою глупую влюбленность?» Боюсь не сдержаться, чувствуя невероятной силы спазмы в груди. Давлю в себе подступающие слезы и прячусь под капюшоном, а он продолжает говорить:       — И я никогда не ненавидел геев. Для меня такие отношения немного странные… точнее сильно странные, — снова берет паузу, чувствуя, как начинает заговариваться, и продолжает спустя секунду: — Не подумай, я не считаю тебя каким-то странным. Ты нормальный парень и совсем не похож на какого-то извращенца… Но сейчас не об этом, — неожиданно обрывает свою путанную речь, видно, поняв, что так только еще больше обижает меня. Но мне от этих слов легче: он наконец показывает свои истинные чувства, а не бесконечно извиняется только потому, что так будет правильно по отношению к человеку, который, по сути, не сделал тебе ничего дурного, но с которым все равно мерзко даже говорить.       «Так я извращенец? Спасибо. И это после того, как я нравственно мучился, осознавая свои чувства к тебе, и едва в обморок не грохнулся, зайдя в первый раз на порно-сайт? Чисто ради эксперимента зашел, между прочим! У меня даже мой единственный в жизни поцелуй был только с тобой. И сейчас я даже не указываю на вереницу твоих девушек, которых ты меняешь каждую неделю и с каждой из которых ты минимум один раз целовался, если не вытворял чего похуже. И кто из нас после всего сексуально распущен?» — ругаю его мысленно, но не решаюсь озвучивать вслух, так как понимаю, что за такую тираду рискую получить по лицу, если, конечно, не сорвусь на слезы, так и не договорив. Гляжу на него зло, и теперь он пытается сбежать от моих глаз, которые рискуют прожечь в нем дыру.       — Прости меня, пожалуйста. Я неправильно выразился, очень неправильно. Можно я начну заново? — умоляюще заискивает передо мной, видимо, сообразив, что я начинаю закипать. Молча киваю, так как понимаю, что мое раздражение зашло слишком далеко и мы рискуем сейчас просто разругаться почти на пустом месте. — В общем, я имел в виду, что я никогда плохо не относился к геям, а потому мою реакцию никак нельзя оправдать гомофобией. Но меня так взбесил тот поцелуй, ты даже представить себе не можешь. Я еле сдержался, чтобы не ударить тебя! Что, конечно же, ни капли меня не красит… но, понимаешь, я тогда отчего-то подумал, что ты так пытаешься унизить меня. Ну, знаешь, все эти шуточки по поводу моей внешности… Стараюсь не реагировать на них, но, видимо, какой-то пунктик в подсознании откладывается, если каждый раз стараюсь доказать кому-то свою гетеросексуальность. Как будто кого-то вообще могут всерьез интересовать мои сексуальные партнеры.       Я ведь и правду подумал, что ты так решил подшутить надо мной. Я просто не ожидал такого, особенно от тебя. После того, как искренне обещал тебе помочь, — и такой удар в спину… Я был так обижен и зол, что не замечал ничего вокруг. Даже твой перепуганный вид и просьба не говорить никому не показались мне странными. А ведь это совсем не вписывается в концепцию глупой шутки! Они все наоборот смеются и на камеру снимают, чтобы потом всем показать, как весело Вадим целуется с парнем, — заканчивает, закатив глаза, и я верю абсолютно каждому его слову, хотя в самом начале его монолога был скептично настроен к такому объяснению ситуации.       Сейчас же я понимаю все его переживания и искренне сочувствую. Он ведь думал, что лучший друг его предал, так что не удивительно, что отреагировал так резко. Хочется немедленно прервать его и рассказать, как все было на самом деле. Как я не смог сдержать рвущееся наружу чувство благодарности, как потом горько винил себя за это и как страстно желаю все исправить. Я так невероятно счастлив, что все дело в банальном недопонимании и меня никогда не клеймили за ориентацию. Хочется немедленно сжать его в объятиях или как-то по-другому, но не менее горячо выразить свою благодарность за такой исход. Из меня так и рвется улыбка и в кои-то веки хочется кричать не от боли, а от радости.       — Я всерьез весь тот день ждал, что сплетня или даже фотографии нашего поцелуя засветятся в паблике школы. Так сильно этого боялся и так был уверен в этом, что даже продумал план мести. Можешь хотя бы на секунду представить, что я могу планировать, как обманом заманю тебя в тихое безлюдное место и буду бить до кровавых соплей… ногами в живот… и как ты будешь корчиться от боли и умолять прекратить. Мне самому от такого себя страшно. Я ведь никогда не распускал руки, меня просто не так воспитали… Но мне было так ужасно, что хотелось, чтобы ты ощутил хоть на половину то же самое. Правильно говорят, что близкие люди ранят больнее всего, — заканчивает очередную часть своей речи и глядит на меня, ища отклик во взгляде. Словно боится, что после такого откровения я испугаюсь и побегу прочь от демона вроде него.       А я просто не могу поверить… Этот идеальный, добрый, отзывчивый парень — и размышлять с такой жестокостью? Я бы точно не смог так же. Даже если бы он тогда ударил меня или обозвал самыми обидными словами, я бы все равно не смог даже подумать о том, чтобы причинить ему боль в ответ. Я просто привык всю жизнь только получать боль от других людей и топить ее внутри себя. Привык, что самые близкие люди могут однажды отвернуться по самым разным и порою даже объективным причинам. И вот тот, с кем еще совсем недавно довольно неплохо общались, уже возглавляет толпу обидчиков и харкает в тебя под одобрительное ржание всего класса. Не очень уж давнишний образ (полгода всего — совсем не срок) так и встает перед моими глазами, и я рефлекторно утираю эфемерную слюну с щеки. Внутри словно сдирается корка с еще не зажившей раны, и органы затапливает густой металлической краснотой. Даже тогда я не помышлял о жестокой расправе, покорно принимая все обиды и выучивая еще один важный жизненный урок: даже самый близкий друг может обернуться против тебя, стоит хоть разок споткнуться.       — Прости меня, пожалуйста, я был дурак. Просто конченый кретин, — его голос срывается, и Вадим силится вновь отвернуться от меня. Не удивлюсь, если таким образом пытается спрятать слезы. Несчастный, у него ведь нет спасительного капюшона… даже шапки нет. Перескакиваю на это, почему-то представляя, как ему наверняка ощутимо надуло в уши. Недовольно качаю головой по этому поводу и искренне жалею это недоразумение, которое ради эффектного вида готово пожертвовать теплом, и не желаю больше держать на него зла. Пусть, он же извинился, а я не склонен долго припоминать проступок человеку, который искренне раскаялся. Еще сильнее хочется прижать его к себе и заверить, что он прощен… и обязательно поделиться шапкой. У меня есть капюшон, а ему она нужнее. Представляю модника вроде Вадима в моей простой черной вязаной шапке за триста рублей с рынка и улыбаюсь комичной картинке.       — Я не злюсь на тебя, — озвучиваю свои мысли, так как чувствую, что сейчас это крайне необходимо ему. Собираюсь даже добавить нечто в духе: «Тебе не за что извиняться», — но вовремя одергиваю себя, так как не собираюсь врать ему. Он обидел меня, и извиниться определенно стоит. Другой вопрос, что он слишком уж сильно казнит себя за это.       — Спасибо, — шепчет и собирается обернуться ко мне, но в последний момент передумывает. Пусть, я все понимаю, ни к чему показывать слабости, даже перед лучшим другом. — Я только потом осознал все. Ни фоток, ни веселых историй не появилось, и я начал думать… Поздно, конечно, но все-таки начал. И, честное слово, я все семь кругов ада прошел, когда понял, что ты и вправду влюблен в меня, а я вот так по-свински поступил с тобой. Это же так невероятно волнительно — признаться кому-то в своих чувствах. И еще я ни разу не видел тебя с девушкой, так что не удивлюсь, если это с тобой впервые. А я вот так накричал на тебя. Я невероятно испугался — за тебя и за то, что ты можешь сделать с собой что-то нехорошее. Я не… я бы точно не простил себе, если бы с тобой что-то случилось. Я просто надеялся, что тебе хватит ума не причинять себе вред из-за мудака вроде меня, — вновь берет паузу после неожиданного откровения.       Вот как… За меня не просто переживали, а по-настоящему боялись, что я не просто расклеился и не пришел на экзамен, а мог убить себя. Тогда и вправду хотелось уснуть навсегда и больше не проснуться, но у меня и в мыслях не было предпринять для этого что-то реальное. А если бы я оказался чуть смелее? Мог бы я и вправду покончить с собой из-за дурацкого недопонимания? И что тогда? Вадим бы точно винил себя во всем, снова бы впал в депрессию, которую бы снова лечили походами к ненавистному психологу. А родители, сестра? Братик еще маленький, он не поймет даже, почему все плачут и носят черное… Нет уж! Это какая-то величайшая форма эгоизма — уйти вот так, наплевав на чувства окружающих.       — Я бы никогда не стал, даже в мыслях не было! — вскрикиваю от возмущения, чтобы скорее убедить его, что все переживания бессмысленны. Меня хватают за локоть, вынимая ладонь из кармана куртки, чтобы переплести свои заледеневшие пальцы с моими горячими. Вздрагиваю от этого морозного прикосновения и стремлюсь плотнее ухватить его руку в своей, чтобы хоть немного согреть. Мне все еще тепло, так как, в отличие от моего глупого спутника, я приспособлен к гораздо более суровым морозам, чем жалкие московские минус пять. А он наверняка страшно замерз за нашу долгую прогулку в своем тонком пальтишке, выполняющем чисто декоративные функции. Бредем по широкой пешеходной дорожке, слушая едва узнаваемый гул машин широкого проспекта и разглядывая засыпанные снегом деревья справа. Едва ли узнаю местность и только тихо надеюсь, что хотя бы Вадим понимает, куда мы держим путь.       — Я не ненавижу тебя, — произносит короткие, но такие важные слова. Почти пресловутое: «Я люблю тебя», — только гораздо более личное и важное сейчас. Мне очень нужно было услышать это от него. — Мне было сложно принять, что мой лучший друг — гей. Я просто не знал, как на такое реагировать. Даже с мамой разговаривал по этому поводу. Ты же знаешь, она у меня врач… детский хирург. Можешь представить себе этот диалог? «- Привет, мам, одному моему другу нравятся мальчики. — Ой, правда? Сынок, все хорошо, я всегда знала, что ты необычный ребенок. — О Боже, мам, я нормальный! У меня правда есть друг, и он влюблен в меня. — Ой, сыночка, прости, но ты же понимаешь, как это звучит?», — говорит, пискляво передразнивая собственную мать, что вызывает у меня приступ беззвучного смеха. — Отвратительно, даже родная мать готова поверить, что я могу быть геем! — произносит, закатив глаза, словно величайшую в мире глупость.       «Вот как… нормальный он. Это я, значит, какой-то больной, отброс общества. Куда же Его Величеству снизойти до меня?» — начинаю тихо кипеть и в сердцах снова убираю руку в карман, разорвав контакт. На меня смотрят удивленно, но ничего не говорят, видно, списав на то, что я замерз. «Дурак ты, Вадим, — снова и снова повторяешь одни и те же ошибки. Только что же помирились, и ты опять обзываешь меня», — качаю головой, и злость куда-то отступает. Невозможно злиться на человека, который не осознает, что творит. Это не специальные подколки, просто я на нервах и везде пытаюсь разглядеть упрек.       — В общем, мне была прочтена лекция о том, что это далеко не твой выбор, что во всем виновата генетика, как и почему эти гены эволюционно закрепились и что вообще иметь знакомого гея — выгодная стратегия выживания. Она так переживала, что я мог обидеть тебя из-за глупых предрассудков, так ни в чем и не разобравшись. Даже обещание взяла, что я помирюсь с тобой. Так что вот, — договорив, пожимает плечами, словно бы указывая, что этот диалог состоялся только благодаря его матери. «Да нет, врешь ты все! Только что же рассказывал, как переживал за меня. Не верю, что ты говоришь со мной только из-за какого-то обещания!» — Ты был прав, когда сказал, что это ничего не меняет. Ты был моим другом все это время — им и останешься, твоя ориентация вообще к этому отношения не имеет.       Ох, черт, спасибо! Я и мечтать не мог, что все так закончится. Счастье так и переполняет меня, и я не могу совладать с ним, растягивая губы в улыбке. Вот так просто все мои опасения оказались напрасными. Как же мне повезло, что Вадим — адекватный умный человек и готов отбросить шаблоны поведения, если они теряют актуальность. Будь это кто-то из моих бывших быдло-одноклассников, меня бы уже неприкрыто высмеивали, называли девчонкой или даже били.       Тихо сгораю от счастья так, словно бы мне ответили взаимностью, когда дальше дорога перекрывается широкой трассой, и нам приходится повернуть направо. Перед нами целая гора соляных кругляшей, тонущих в луже снега, и я в который раз проклинаю московских дворников за это. Вот вечная болезнь — на улице мороз, а под ногами каша из тающего от реагентов снега. Стараюсь обойти лужу по периметру, но она настолько большая, что растягивается на весь тротуар, и мне все равно приходится промочить носы ботинок. Вадим уверенно идет прямо и в какой-то момент останавливается на пешеходном переходе. Снова ждем зеленый сигнал, как и, кажется, целую вечность назад. Если бы я просто гулял без маршрута, то точно бы не стал усложнять путь пешеходными переходами без особой надобности. Выходит, меня ведут в определенное место. Спешу проверить свою догадку:       — Куда мы идем? — задаю тихий вопрос, когда наконец загорается зеленый человечек и Вадим срывается с места. Молчит, игнорируя меня, и я уже думаю, что ответа не последует.       — Парк Победы, — подает голос, когда минуем переход и начинаем подниматься по скользкой железной лестнице на небольшой холм. — Я часто гуляю здесь один или с девчонками — зимой там всегда никого, зато дорожки почищены от снега и фонари каждые два метра. Там нам с тобой никто не помешает, — говорит, подмигивая в конце, словно бы предлагает мне заняться чем-то неприличным, как множеству юбок до меня. Романтично, наверное, целоваться в безлюдном парке, пока на фоне снежинки медленно кружатся в свете фонаря. На какую-то долю секунды представляю себе это, но тут же одергиваюсь. Не бывать этому никогда, я ему просто друг и не больше. Мне никогда не ответят взаимностью, ведь он «нормальный», как сам выразился.       Замираю, погруженный в свои мысли, и не успеваю за ним через очередной переход. Вовремя понимает, что я отстал, и мягко подхватывает меня за локоть, отволакивая на противоположную сторону с озорным: «Не тормози». Перед нами решетчатый забор с приоткрытой калиткой, в которую проскальзываем столь стремительно, что не успеваю даже посмотреть на указатели у входа. Узкая дорожка скрывается под белесыми кронами деревьев, так что не видно неба и звезд. Становится ощутимо темнее, чем на оживленной трассе, но вдалеке виден слабый свет, на который мы и держим путь. Мою руку все еще не отпускают, то ли боясь, что я опять отстану, то ли желая дольше сохранить контакт, когда никого рядом нет и некому осудить двух парней, идущих за руку. Не могу определить, какой из вариантов более вероятный, так что предпочитаю надеяться, что все вместе.       — Максим, — снова подает голос, когда мы достаточно углубляемся в переплетение троп, — ты хороший… добрый, честный, отзывчивый. Я очень рад, что знаю тебя, — договорив, заглядывает мне в глаза, чтобы поймать мои эмоции. Слышать такое очень приятно, но я не могу понять, к чему он ведет. Наши лица так близко, что, стоит сделать небольшой рывок, и я смогу коснуться этих виновато поджатых губ своими, но не могу позволить себе этого, ожидая продолжения. — Пойми правильно, если бы ты был девушкой, я бы обязательно ответил тебе взаимностью, — говорит, делая довольно большие паузы. Видно, как тщательно подбирает слова, но меня все равно это задевает: «Если бы я был девушкой? Ну уж извините, что родился с хуем, а не с этими мерзотными складками между ног. Неужели это так важно для него? Если он чувствует ко мне симпатию, то причем тут вообще пол? Зачем он вообще указывает мне на то, что я не в силах исправить? Все равно что инвалиду сказать: «Извини, брат, вот если бы ты ходил — тогда другой разговор, а пока я не могу любить тебя». Меня так и рвет на части от обиды, а он продолжает: — Я совершенно обычный парень, мне нравятся девушки: беззащитные, с грудью и длинными волосами, в платье. Я не могу вдруг стать геем, только чтобы не обижать тебя. Я хочу, чтобы мы просто остались друзьями, но боюсь, что тебе будет сложно подавить свои чувства.       Выходим на ярко освещенную широкую дорожку, и он отпускает меня. Поблизости никого не видно, так что вряд ли он испугался, что нас кто-то увидит. Скорее всего, здесь он не беспокоится, что я отстану на темных узких тропках, и не видит больше надобности вести меня. От этого становится еще больнее. Меня словно выкинули, оттолкнули, и я теперь просто теряюсь в вихре переполняющих меня эмоций. Останавливаюсь, как вкопанный, и начинаю думать. А смогу ли я похоронить свои чувства и больше никогда не показывать их? Оставаться просто другом, зная, что мы могли быть вместе, будь я девушкой? Понимать, что он знает и проникается ко мне симпатией, но отталкивает из-за не тех причиндалов? Видимо, все это отражается на моем лице, что довольно сильно пугает Вадима. Снова пытается взять меня за руку, но я отталкиваю его и чувствую, как изнутри поднимаются слезы. Мамочка, роди меня заново, только теперь девочкой. Зачем существует недоразумение вроде меня, которого привлекает свой пол? Геев так мало, что вероятность того, что понравившийся человек ответит мне взаимностью, бесконечно стремится к нулю. Ну почему все так? Я ведь всего лишь хочу быть счастливым, иметь любимого человека рядом, а не за железобетонной стеной из его «нормальной» ориентации.       Меня начинает мелко трясти от подкрадывающейся истерики, которую я всеми силами стараюсь подавить. Не нужно ему видеть, как я уничтожаю самого себя изнутри. Меня хватают за руки и пытаются прижать к себе, видимо, чтобы успокоить. Неловко барахтаюсь в его объятиях, но он гораздо сильнее меня, а потому без труда удерживает мое сопротивляющееся тело. Шепчет на ухо извинения и что-то про то, что хотел бы, но не может быть со мной. Неужели он не понимает, что так делает мне только больнее? Пытаюсь вырваться уже просто из принципа, потому что хочу показать, что мне не нужно его сочувствие. Естественно, ничего не выходит, и боль сменяется злостью на свою беспомощность. Бьюсь и бьюсь, как птичка в клетке, и так же быстро перегораю. Я просто устал и наконец понял, что это работает так же, как с милым растением росянкой, — чем активнее дергаешься, тем сильнее сжимаются тиски. Стоит расслабиться, как меня тут же отпускают. Поднимает мое лицо обеими руками и заглядывает прямо в мои раскрасневшиеся глаза.       — Прости за это все, — говорю наконец, убирая его ладони от своего лица. Хочет что-то ответить, но я прерываю его жестом и продолжаю говорить: — Я не смогу сменить пол, но попытаюсь не показывать свои чувства. Я постараюсь, потому что ты мой лучший друг, которого я не хочу вот так в один момент потерять. Только не надо вот этого лицемерия: «Вот если бы ты был девушкой… Да я очень хочу быть с тобой, но не могу». Не надо, хорошо? Ты, может быть, многого не понимаешь, но такие фразы очень сильно обижают.       — Прости, я просто… не понимаю, как лучше выразить свои чувства. Давай просто закроем эту тему навсегда. Эти непонятки между нами… очень сильно смущают. Я просто хочу, чтобы мы снова дружили как раньше, очень сильно хочу, — путается в словах и замолкает, снова пытаясь ухватить меня за руку. Позволяю ему это, как знак того, что между нами установился мир, хотя все еще чувствую неприятный осадок. Я так вымотан этим диалогом, что сейчас не хочу ничего больше, чем побыть наедине с собой, а в идеале еще и поспать. Наконец все решилось, но я не чувствую облегчения. Тот глупый поцелуй все равно оставил свой след, так что ничего уже не будет как прежде. Мы не сможем больше общаться так же непринужденно, так как я до конца осознал глубокие чувства к нему, а он теперь в курсе моей симпатии.       Довольно долго идем в полной тишине. Моя рука все еще в его, и он никак не успокоится, то сильнее сжимая мою ладонь, то поглаживая ее, словно пытается таким образом смягчить мое раздражение. Его кисть не теплее льда, и я неосознанно сжимаю ее, чтобы согреть своим жаром. Все еще злюсь, но просто не могу не проявить заботу к близкому мне человеку. «Дурак ты, Вадим. Как можно так сильно ранить словами и потом так искренне извиняться за них? Как можно делать все неправильно, но при этом не становиться от этого менее идеальным? Почему я все еще люблю тебя?» Разрываюсь между желанием немедленно сбежать куда-нибудь подальше и одновременно обнять до хруста костей и спрятать лицо у него на груди, вдыхая древесную горечь его туалетной воды. Кажется, что это просто невозможно — так сильно любить и ненавидеть одновременно.       — Ты замерз. Пойдем обратно? — подаю голос, потому что не могу вытерпеть этой гнетущей тишины между нами. Начинает идти снег, и на его непокрытую голову опускаются первые снежинки. Даже меня ощутимо продувает усилившейся ветер, а о Вадиме и говорить нечего. В вихре из начинающейся метели, с блондинистой головой и побелевшей от холода кожей, он похож на ледяного принца из сказки — вполне потянет на внебрачного сына Снежной Королевы.       — Здесь близко метро. Устал, не хочу топать обратно, особенно в такую погоду, — шепчет, еще крепче сжимая мою ладонь. Его большой палец с болезненным нажимом проходится по моим костяшкам в неком подобии ласкового поглаживания. Наверняка его руки заледенели и плохо слушаются. Хочется растереть его озябшую руку, согревая своим дыханием, но не позволяю себе этого. Забота заботе рознь, и это уже будет слишком для просто друзей. Пусть, он ведь не маленький, сам разберется, как ему будет лучше.       Все так же молча обходим полукруглое здание музея и спускаемся к Поклонке. Величественный шпиль взмывает высоко в небо, но я не рискую разглядывать его кончик, чтобы не закружилась голова. Гранитные плиты под ногами укрыты тонким слоем снега, но от того не менее скользкие. Не могу удержать равновесие на одной из них и, поскользнувшись, не падаю только благодаря поддержке Вадима, который вскоре тоже начинает скользить, смешно перебирая разъезжающимися в стороны ногами. Мне удается удержать его, но не веселый хохот, который вырывается из груди и звучит слишком громко для кристально тихого вечера. Его тут же подхватывает мой спутник, и вот так — посмеиваясь и подкалывая друг друга, мы почти в обнимку добираемся до выхода из парка. Напряжение между нами как рукой снимает, и наконец снова идем, пусть и не под руку, но добродушно улыбаясь друг другу.       Ветер со снегом все усиливается, и Вадим просит меня ускориться, «иначе понесешь до школы мой хладный труп». До подземного перехода в метро почти бежим под мерное завывание вьюги. Галопом спускаемся по ступенькам вниз, перепрыгивая через одну, и только под защитой бетонного склепа можем наконец перевести дух. Только сейчас вспоминаю, что в кармане ни копейки, а проездной билет далеко не бесплатный, о чем тут же спешу сообщить Вадиму. «Не парься, у меня тройка», — бросает мне равнодушно, толкая прозрачную дверь входа в подземку, которой мне едва не прилетает в лоб, когда она по инерции движется обратно с такой же силой. Мне не совсем понятно, кто такая «тройка», но не хочу выставлять себя дураком, переспрашивая, скорее всего, очевидную вещь. Мне сказали не беспокоиться, что я и делаю, следуя за Вадимом к турникету. Останавливается сбоку, чтобы прислонить странную синюю карту, которая так непохожа на привычные мне красные проездные билеты, к желтому кружку. «- 35», — горит небольшой экранчик и рядом высвечивает остаток по счету, на который мне не дают посмотреть, нетерпеливо толкая вперед.       — Я тебе отдам, — говорю Вадиму, когда встаем на эскалатор. Мне долги не нужны. Я бы сам заплатил, если бы не был настолько глуп, чтобы не проверить перед выходом карманы не только на предмет наличия денег, но даже телефона. А что, если бы меня послали, как я изначально предполагал? Какой бы добрый дядечка скинулся мне на билет? Надо бы завести привычку, куда бы я ни отправлялся, хоть в магазин через дорогу, всегда брать с собой немного денег, хотя бы на проезд.       — Забей, не нужно, — отвечает, отрицательно качая головой. Видит, что пытаюсь возразить, и поясняет: — Карта привязана к счету отца. Они с мамой так договорились, что вместо алиментов он будет напрямую оплачивать все мои расходы. Как по мне, глупое решение, так как одно — доля от прибыли, а другое — более-менее постоянная и пока что не очень большая сумма. Между прочим, я регулярно борюсь с искушением встать у турникета и пропускать каждого желающего по своей карте, чтобы этому толстосуму пусто было. Так что разок прокатить друга совсем не криминально, — проговаривает со злобным блеском в глазах, энергично растирая раскрасневшиеся и наверняка покалывающие пальцы. Впервые вижу его таким мстительным, и это немного пугает меня. Конечно, у Вадима полно поводов не ладить с отцом, но говорить о нем с такой ненавистью…       Спустившись на станцию, не могу удержаться и не разглядывать стены в оранжевом мраморе, пол в черно-белую клеточку и мозаику у противоположной стены. Раньше я только мельком видел ее, когда проезжал мимо, и она казалась мне какой-то аляповатой из-за обилия рыжего оттенка. Только разглядев поближе, понимаю, как сильно ошибался, думая так. Метро всегда ассоциировалось у меня с морем людей, спешащих по делам, суетой и духотой — словом, ад. Сейчас же платформа практически пустая: только мы да еще пара человек — тихо, спокойно. Сразу задумываюсь, а сколько еще красивых станций пролетали мимо меня в суматохе? Хочется как-нибудь выгадать день и покататься без цели по подземке, просто разглядывая тематическое оформление: витражи, мозаики, статуи… Можно будет даже выпросить у Вадима его волшебную «тройку», чтобы не тратить свои кровные на проезд, раз уж ему настолько все равно на деньги родителя.       — Нравится? — с улыбкой спрашивает Вадим, видимо, заметив мой блуждающий по окружению взгляд. Даже стыдно становится за самого себя. Я же не в музее каком-то, чтобы так пристально разглядывать. Что я — станций метро, что ли, не видел? — Эта станция перекликается с интерьером музея победы. Был хоть раз? — В это время на станцию с гулом врывается нужный нам поезд, и мне не перекричать образовавшийся шум, так что остается только беззвучно помотать головой. — Меня совсем мелким таскали. Ничего особенно не помню, но эта станция полностью передает настроение, — говорит задумчиво, входя в вагон, а мне приходится поспешить за ним, чтобы не прослушать рассказ.       Удивленно оглядываю практически пустой вагон, в котором наконец можно найти свободное место. Не то чтобы часто езжу на метро (только от вокзала в интернат и обратно), но, как назло, каждый раз поезд полон людьми, так что стоять свободно и не прижимаемым к стене — уже праздник. Опускаюсь на одно из обитых синим сидений и только сейчас чувствую легкое гудение в ногах. Да уж, грандиозный марш-бросок мы совершили. По картам надо будет посмотреть, сколько будет в метрах, чисто ради интереса. Хотя мне кажется, что счет уже на километры пойдет. Стоит чуть остановиться в движении, расслабиться на мягком сиденье, как меня уже ощутимо клонит в сон, даже несмотря на покачивание вагона, от которого обычно не могу заснуть. Стоически терплю весь перегон, но меня все равно немного шатает, когда приходит время встать и выйти на нашей станции. Сразу не могу сообразить, с какой стороны откроются двери, так что Вадиму опять приходится ухватить меня за локоть и направить в нужную сторону. Чувствую себя крайне неловко и плетусь за ним на автопилоте.       Выйдя из подземки, сразу попадаем в завывающий ветер вперемешку со снегом, и я с тоской думаю о том, что до теплых стен интерната плестись еще довольно долго. Кишка подземного перехода с назойливыми продавцами ширпотреба и бездарными уличными музыкантами ненадолго спасает от непогоды, но стоит снова высунуться на поверхность, как хочется завыть от пронизывающего ветра. Не разрешаю себе тормозить, сразу направляясь к короткой «зебре», но меня перехватывают и тащат к остановке. «Хочет переждать, когда вьюга стихнет?» — мелькает в голове, но я не успеваю озвучить свой вопрос, как меня сразу толкают в только что подъехавший автобус, разрушая все мои догадки.       — Тут же две остановки всего, — говорю смущенно, когда Вадим опять проводит меня в салон по своей карте, а валидатор в очередной раз показывает «-35». В автобусе довольно людно, но все-таки удается подыскать нам места рядом. Плюхаюсь на далеко не такое мягкое, как в метро, потертое сиденье.       — Во-первых, что не две, а четыре, — проговаривает поучительным тоном Вадим, пряча свою волшебную «тройку» в карман. — А во-вторых, меня сдует быстрее, чем мы дойдем, — договаривает, вновь опаляя меня своей прекрасной улыбкой. Хочется ответить ему нечто язвительное по поводу его не очень-то уж приспособленной к зиме одежды, но я слишком устал, чтобы начинать дискуссию. Тело снова расслабляется в тепле, да и автобус движется гораздо плавнее, чем вагон метро, что, опять же, склоняет меня ко сну. Прислоняюсь лбом к запотевшему стеклу, стараясь подавить зевоту, и рассматриваю искривленные огни спального района из-под смыкающихся ресниц…       — Ма-акс! Ей, Максим, проснись! — раздражающе тянут мне на ухо, а тонкие пальцы щекотно треплют меня по носу. Пытаюсь поймать эту надоедливую ладонь и недовольно мычу, зарываясь лицом во что-то мягкое и очень приятное. В нос ударяет приятная горечь, и мне совсем не хочется открывать глаза и подчиняться этому ласковому голосу. Слышу тихий смех, и мою голову насильно поднимают, легко похлопывая по щекам: — Просни-ись, спящая красавица. — Узнаю этот насмешливый голос и подрываюсь от неожиданности. Меня за руку тянут к выходу, вытаскивая на мороз. Вадим как-то ненормально весел, от чего мое лицо сильнее заливает краска стыда. Прижимаю ладони к горящим щекам, чтобы хоть немного остудить этот пожар, и боюсь лишний раз взглянуть на друга. Как вообще можно было уснуть на его плече? Внутренне кричу от ужаса.       До ворот интерната движемся быстро, так как вьюга не становится ни капли слабее. На бегу показать охраннику пропуск и так же бегом преодолеть расстояние от КПП до здания тоже не составляет труда. Вадим ни слова не говорит про инцидент в автобусе, и я мысленно благодарю его, потому что не выдержал бы этого диалога. Честное слово, это все случайность! Просто глупое недоразумение. Я не хотел вот так… Только парочки спят друг у друга на плечах. Наверняка своих девчонок он так же бережно, но настойчиво поднимал на остановке. И как он насмешливо сказал: «Спящая красавица!» — наверняка тоже провел аналогии… Мы друзья, просто друзья, и ничего большего между нами быть не может, мы же уже все решили. В конце концов, я несколько суток не смыкая глаз, так что это просто глупая усталость. Вернусь в комнату и тут же без промедлений лягу спать. И больше никто не посмеет поднять меня раньше завтрашнего утра. Этот день и так слишком длинный, так пусть поскорее пройдет.       — Не пойдешь на ужин? — окликает меня Вадим на полпути к двери в коридор, который выведет меня в жилой корпус. Ужин… пытаюсь найти в себе хоть мизерное чувство голода, но там только стыд, адская усталость и злость на самого себя.       — Не голоден, — бросаю через плечо и, не оборачиваясь, продолжаю путь. Хватит с меня всего этого. Завтра, все интересное будет завтра, а пока только здоровый сон. Завтра подумаю над всем, что решили сегодня, и буду играть роль просто друга настолько старательно, насколько вообще возможно. Все наладится, но точно уже не сегодня.