Энтропия

      В этот день я так и не смог взять себя в руки. Кое-как поднявшись с земли, поплелся в школу, запинаясь через каждые два метра. В груди ломило и тянуло, как от рваной раны, хотелось упасть под какое-нибудь дерево и замерзнуть насмерть, слившись с окружающим пейзажем. Я просто не понимал, зачем и для кого мне жить дальше: неудачник с хромающей на обе ноги успеваемостью, без настоящей цели и мечты в жизни, лгущий всем вокруг, чтобы казаться хорошим, и брошенный единственным человеком, которому не наплевать. Чем больше задумываюсь, в каком аду оказался, тем глубже подвожу себя к краю, высшей точке неприятной эмоции, с которой нервы рвутся от напряжения, и я слетаю в глубочайшую апатию.       Слёзы прекращаются, и с виду я ничем не отличаюсь от остальных уставших за день ребят, что спешат возвратиться в интернат до ужина… если не смотреть в глаза — в них сосущая пустота и боль. Все суетятся, куда-то бегут, улыбаются и смеются, а я не понимаю, что их так веселит. Стоит представить в десять раз худший гам в столовой, как корчусь от острого протеста, стискивая челюсти до зубной боли, и, как бы сильно я не хотел сейчас есть, даже не думаю соваться туда. Хочется сбежать, забиться в угол, досыта напиться отчаянием наедине с собой и раствориться в этой боли. Упасть в летаргический сон, чтобы никто не трогал, чтобы отлежаться, кропотливо собирая разбитое сердце по кускам.       Что я и делаю, мелкими шаркающими шагами добираясь до комнаты, встречающей меня холодом и пустой чернотой: сосед опять сбежал куда-то, оставив помещение на проветривание. Открытое окно так некстати тревожит мысли о Вадиме, и я почти на физическом уровне ощущаю резь под диафрагмой. Задыхаюсь от этой боли, и приходится приложить всевозможные усилия, чтобы не сорваться в крики и рыдания — совершенно не нужно, чтобы на мои стенания сбежалась вся общага. Не включая света, кое-как добираюсь до противоположного конца комнаты и дрожащими руками захлопываю форточку. Все тело ломит и ноги не держат, принуждая меня упасть без сил на кровать.       Старая мебель жалобно скрипит под десятками килограмм живого веса, но, вопреки своим страданиям, заботливо принимает в объятия. Мне бы отрубиться тут же, но вовремя вспоминаю, что все ещё в верхней одежде, и избавиться от неё — это единственное, на что меня хватает. Шапку и куртку комом отправляю куда-то в ноги, а ботинки слетают тут же, с грохотом приземляясь на пол, стоит лишь наступить на задники. Не думаю сейчас о том, что притащил в комнату комки снега и что Данил наверняка будет ворчать по этому поводу, не могу даже откинуть дневное покрывало и уползти под тёплый плед. Не засыпаю — проваливаюсь в густую черноту, замученным эмбрионом скорчившись прямо поверх застеленной кровати, все ещё в брюках и тёплой кофте.       Эта ночь стала худшей в моей недолгой жизни: было жарко и оттого постоянно снилось, что кто-то давит на грудь и душит, заставляя вынырнуть из липких объятий сна, после чего я ещё дорогие минуты пялился в белеющую стену, по-рыбьи заглатывая воздух; за грудиной беспрестанно ныло, посылая по телу волны спазматической боли, и конечности реагировали на неё немеющей дрожью; слезы лились беззвучно, скорее по инерции, чем от реального желания выплеснуть горькие эмоции — и всего этого казалось слишком, чтобы пережить. Думалось о смерти: что ещё пару минут этой пытки — и внутренности разорвёт от напряжения, окатывая брюшную полость густой кашей из мяса и крови. Что так и останусь лежать сломанной куклой на постели, пока до кого-нибудь не дойдёт, что что-то не так и мне нужна помощь, и патологоанатом, в смену которого я попаду, не сдержит на вскрытии рвотный призыв, окончательно превращая в мусорное ведро моё через мясорубку перекрученное изнутри тело.       И это не пугало — наоборот казалось наиболее удачным и логичным исходом, самым правильным вариантом, при котором внутренний раздрай так удачно совпадёт с физическим. До ужаса неправильным казалось, что все эти взрывы и волны горячей боли существуют только в моей голове и не в силах порвать тонкую грань с реальностью, вырваться наружу, превращая в ничто своего единственного хозяина. И это бы спасло меня: всяко лучше, чем продолжать существовать в мире, где есть он и есть я, не имеющий никакой возможности хоть что-то наладить между нами. Даже если на коленях приползу — не простит, он гордый и наверняка уже все для себя решил: я не нужен ему рядом, только не больной на голову извращенец, истеричка и трус.       Мне больно, мерзко от самого себя и просто ужасно физически — такие чувства переполняют меня. Выбраться из этого тугого кокона страданий могу только под утро: дрожь да и истерика в целом отпускают, и только в теле все ещё неподъемная свинцовая тяжесть как и несколькими часами ранее, но на этот раз могу собрать каплю силы воли в кулак, чтобы стянуть удушающую толстовку и залезть под тёплый уютный плед. На грани уже сна и реальности слышу скрип кровати соседа и запоздало понимаю, что не один: он видел или даже слышал меня… и как отреагировал? Высмеивает ли за слабость или обеспокоен моим состоянием? Думал о том, чтобы вмешаться, или вообще не брал в голову чужие проблемы? Почему-то второе кажется более вероятным, хотя так хочется верить, что хоть кому-то на меня не плевать.       А как бы поступил Вадим? «Уже никак», — услужливо подбрасывает голос разума, попадая в самое больное, но я на время затыкаю его и думаю. Если бы я так же был разбит из-за проблем в семье или другого человека, как бы он отреагировал? Наверняка бы не бросил: сидел бы у моей постели и жал к себе, шепча что-нибудь успокаивающее, точно бы не оставил все проблемы на меня и сделал бы все возможное, чтобы помочь. После последнего разговора я бы не удивился, будь он готов даже убить за меня. Свежие воспоминания бередят по живому, вызывая сдавленный всхлип. Вот зачем сейчас-то рассуждать, когда этого человека больше нет рядом и никогда не будет? Когда мне действительно больше не с кем поделиться своими бедами, зачем вообще представлять, как может поступить действительно любящий человек? Какой же я все-таки идиот.       Забываюсь во сне довольно быстро, лишь пару минут погоревав над своей никчемностью. На этот раз сплю спокойно, хотя воспаленный мозг все равно подкидывает мне какую-то чертовщину вместо нормальных снов: то вижу свое тело в сквозных ровных дырах, словно кто-то поработал над ним огромным дыроколом, то Вадима, сражающегося в неравном бою с Машей за моё сердце, то наш последний диалог особенно ярко с хлестким посылом на три буквы в конце.       Воскресенье проходит мимо меня смазанной полудремой. Так и не встаю с кровати за весь день, хотя не сплю и отчётливо слышу шуршание соседа и все напоминания по громкой связи о завтраке, обеде, ужине, организованном отъезде в бассейн и на какие-то олимпиады — целый поток жизни проносится мимо меня, оставляя гнить наедине со своей болью бесцельным наблюдателем. Сосредоточено разглядываю каждую трещинку в стене напротив, словно бы рисунок мог привести меня к потерянным сокровищам, и боюсь подумать лишнюю мысль, чтобы не спугнуть образовавшуюся гулкую пустоту в голове. Пусть мне все ещё плохо: физически и морально рвет на части — но все это хотя бы проходит без мучительных и бесполезных уже мыслей о том, что можно было бы изменить, чтобы не допустить ссоры.       Слова хрипящего динамика эхом по голове, но ни одна из фраз не задерживается и не оформляется в мысль. Я изнутри словно бездушное ущелье — так же многократно отражает и усиливает звук, но при этом само ничего не понимает и не запоминает. И как же приятна эта пустота — спасательная после душного варева в шлаке из осколков воспоминаний в попытках лихорадочно распихать их на полочки знаний и хоть как-то привести в порядок. Сейчас уже не злюсь на соседа за безучастность и наоборот благодарен за то, что меня не дёргают лишний раз, позволяя переварить весь свалившийся на меня ужас наедине с собой — гораздо лучше, чем под давлением рассказывать, что случилось, и выслушивать «дельные» советы. Не нужно мне, я и так прекрасно справляюсь: вот уже перестал биться в припадке выкручивающей боли и ненависти ко всему миру.       На следующий день чувствую себя способным даже выдержать подъем по будильнику и выполнить все механические гигиенические процедуры, хоть и продолжаю выглядеть как страдающий бессонницей вурдалак. Заключаю, что всем вокруг плевать на мою внешность да и на меня в целом — и это единственный плюс в сложившейся ситуации. Данил косит на меня, пытаясь разобраться в причинах, а я стоически игнорирую его, так как не считаю нужным оправдываться за что-то. Рана почти закрылась и ни к чему сдирать свежую корку лишними воспоминаниями. О том, что мне предстоит как-то отсидеть все утро на парах в одном классе с Вадимом, предпочитаю не думать.       Специально делаю все максимально медленно, чтобы не успеть на завтрак: я и так на нем почти ничего не ем, так что лишний раз воскрешать в памяти совместные утренние посиделки с Вадимом, а уж тем более случайно столкнуться с ним совсем не хочется. В желудке почти двое суток ни крошки, и этот набитый под завязку кислыми соками мешок начинает ныть и тянуть, требуя внимания к себе, с чем я его успешно посылаю: руки-ноги двигаются, мысли потихоньку шевелятся и порывов упасть в обморок за мной не наблюдается — а большего для нормального существования и не нужно. Из всего комплекта только одна часть тела предает, разрываясь по швам, — голова. Хочет глюкозы, стерва, чтобы настроиться на рабочий лад, и у меня как назло даже малюсенькой карамельки нет, чтобы покормить её.       Как бы я ни откладывал на последний момент, со звонком мне приходится появиться в классе. На первый беглый взгляд все места за дальними столами заняты, а более детально смотреть пока не рискую, без какого-либо сожаления опускаясь за первую парту. Даже рад, что придётся работать на уроке и не будет времени на тяжёлые мысли — пора вылезти из апатии и вплотную заняться учебой. На удивление, учитель приходит почти сразу, не давая мне полным вкусом ощутить ненависть к жужжащей вокруг меня толпе и желание немедленно забиться обратно в свой тихий кокон из теплого одеяла и самокопаний. Сразу же обращаю все свое внимание на доску, собираясь впервые за последние лет восемь не просто притвориться, а действительно быть образцовым учеником.       — Домашнее задание у всех получилось? — с ходу задает вопрос молодой преподаватель, на что получает нестройный хор из согласного «да», а я немею на месте, втянув голову в плечи, так как даже не подумал о домашней работе: на неделе был слишком занят подготовкой в пересдаче, а в выходные погряз в жалости к себе. — Тогда по цепочке с первого ряда выходим к доске — быстро разбираем и движемся дальше, — звучит мне как приговор, и дрожь вниз по позвоночнику спускается, как только понимаю, что я должен идти первым. Не помню заданных номеров и не могу даже попытаться как-то по ходу сообразить решение — в настолько плачевной ситуации оказался. — Ну? — подгоняют меня, а мне настолько страшно, что даже слово сказать не могу: только головой мотаю. — Почему? Не решили или даже не пытались? — задает новый вопрос со скептической ухмылкой.       — Не пытался, — отвечаю честно, так как скрывать смысла просто нет. Выходит слишком тихо и каким-то полухрипом, но меня все равно слышат и, качая головой, с минуту распинаются, как же это печально и что без выполненного домашнего задания нет смысла вообще приходить на урок. Спрашивает мою фамилию и, стоит мне озвучить ее, как разрождается новой тирадой о том, что помнит меня еще с пересдачи и что в конце полугодия мне грозит еще одна, если я наконец не возьмусь за ум. Так и эдак проезжается по мне различными эпитетами, касающимися моей лени, и называет идеальным примером того, как хороший потенциал можно загубить чудовищной безответственностью. Под конец с неприкрытым злорадством ставит мне пару, угрожая такой же участью другим бездельникам.       Чувствую себя с головой в грязь опущенным и как несколько десятков глаз с осуждением пялятся на меня, отчего уши просто огнем горят. Вот так стыдно и обидно меня парой фраз поставили на место, лишив всех иллюзий по поводу того, что успеваемость можно наладить лишь взмахом руки по одному желанию. Остро понимаю, что без колоссального пересмотра своего отношения к учебе ничего не смогу поменять и так и буду прыгать с двойки на тройку, пока меня наконец не исключат. Обхватываю голову руками, пытаясь прийти в себя и начать вникать в символы, что усердно чертит на доске одноклассник, но понимаю, что все это бесполезно — никогда у меня не получалось на лету ловить материал, а при всем классе спрашивать учителя получше разжевать не понятные только мне и наверняка очевидные всем вещи мне попросту страшно.       Еще сильнее меня опрокидывает следующее наставление учителя о том, что в первом полугодии десятиклассников всегда жалеют и не нагружают сильно, чтобы мы успели привыкнуть к новой обстановке, и уже во втором семестре шутки заканчиваются. Говорит и говорит о том, что летняя сессия гораздо сложнее зимней и что по ее итогам стабильно выгоняют несколько человек, потому что школе не нужно наше нулевое ЕГЭ в одиннадцатом классе. Отвлекается ненадолго, чтобы проверить записанное решение, и, согласно кивнув, продолжает уже о том, что нам дают здесь прекрасные условия для учебы и, раз уж мы пользуемся ими, то в ответ от нас ждут добросовестного выполнения своих обязанностей ученика. Это добивает меня, но одновременно и придает сил на то, чтобы хотя бы попытаться, ведь еще в субботу я же как-то сдал алгебру на тройку — значит, не безнадежен и могу что-то понять из нового материала.       Как раз находится задача, которую ни у кого не получилось правильно решить, так что учителю приходится взять это дело на себя, прямо по ходу поясняя логику. Расписывает все, наверное, очень подробно, так как даже у самых обычно дотошных не возникает никаких сомнений и непоняток, но я все равно не могу уяснить, утонув в тригонометрии. Не понимаю, что откуда берется, так как не удосужился выучить ни одной формулы, что нам дали еще неделю назад. Еще хуже от того, что не могу облечь непонятные символы во что-то материальное и наглядное, так как о синусах и косинусах знаю только то, что это какой-то катет на гипотинузу поделенный — и это все в прямоугольном треугольнике. Тогда как вообще может существовать синус двухсот градусов, например? Еще и пи тут какие-то…       В голове всплывают смутные образы лекции по этой теме, но четко я ничего не помню, так как без задней мысли прослушал ее, решая совсем другие задания к пересдаче. Даже Вадим, вопреки обыкновению, не стал ворчать на меня, как обычно делал, когда я не мог отсидеть целую пару без отвлечения на посторонние дела, а с пониманием отнесся, пообещав аккуратно и подробно все записать и потом поделиться конспектами… угу, поделился, блин. Мысли о Вадиме сейчас совсем некстати и горькой болью за грудиной тянут, расшатывая еще сильнее мою и так уже на волоске висящую психику.       Обсуждение домашнего задания движется дальше, а я все еще никак не могу понять один номер, роясь в своих совершенно не содержательных записях. Пытаюсь абстрагироваться от того, что совершенно не понимаю смысла символов, и тупо применить формулы, неожиданно найденные в момент, когда я готов был уже отчаяться. Ничего сложного не должно быть: это как с формулами сокращенного умножения — нужно просто запомнить. Бесцельно вожусь с одним примером, то так, то сяк его вертя, но, как и ожидалось, ничего путного не выходит. Неосознанно думаю о том, что, сиди Вадим сейчас рядом, можно было бы дернуть его и моментально получить правильное красивое решение с кучей пометок, которые будут понятны и нужны только мне. Тут же злюсь еще больше на самого себя и на мир вокруг.       Пропускаю переход к новой теме и включаюсь в середину разъяснения задач по ней. Учитель снова вызывает по цепочке к доске для решения однотипных примеров, понимание которых закладывается во мне, но все равно что-то неуловимо ускользает, так что я даже конкретный вопрос озвучить не могу. Пытаюсь не тупо списывать с доски, а самому немного порешать и осознать, что тут к чему, но делаю все слишком медленно и пропускаю переход преподавателя к другому типу примеров. Бросаю начатое на полпути и пытаюсь уследить за новым материалом, и снова при попытке порешать что-то самому сталкиваюсь с тем, что катастрофически не успеваю за мыслями остальных, а дергать преподавателя с вопросом по задаче, которую разобрали уже целых десять минут назад, совсем не удобно.       Отчаиваюсь окончательно к концу первого академического часа, когда звенит звонок. Чувствую себя выжатым без остатка, при этом еще и униженным просто тем фактом, что откровенно туп, как пробка, и не могу никак исправить это. Думаю уйти и прогулять вторую половину урока, но преподаватель, посовещавшись с классом, соглашается провести пару без перерыва. Скрипя зубами, усаживаюсь обратно на стул, снова погружаясь в математический ад. Весь оставшийся час тупо списываю с доски, даже не пытаясь вникнуть в суть, и думаю, что понять все это смогу, только душу дьяволу продав за чуть более быстрый компьютер в черепушке. Не могу понять, какой же невероятный педагогический дар заложен в Вадиме, если у него получалось достучаться до овоща вроде меня, и что больше не будет таких интересных и нужных для меня занятий с ним, потому что собственноручно одним махом разрушил все его хорошее отношение ко мне.       В какой-то момент объект всех моих мыслей выходит к доске и предлагает свой вариант решения: округлый ровный почерк порхает по доске и звонкий голос, чуть подрагивая, разносится по аудитории. Не могу убрать взгляд и неприкрыто липну, пытаясь разглядеть хотя бы призрачный след позавчерашней ссоры, и не нахожу его. Словно и не случилось ничего из ряда вон: как всегда безупречно одет, весь его вид выражает спокойствие и уверенность, а в глазах горит азарт, когда он вступает в дискуссию с преподавателем — совершенная моя противоположность. Человек, что ночами не спал от переживаний, не может выглядеть так свежо и непринужденно.       Понимание, что ссора никак его не задела, окончательно ломает меня. Обхватив голову руками, опускаю глаза в стол, прямо в кривящиеся синим конспекты, в которых не понимаю ни слова. Кусаю губы, чтобы хотя бы физической болью отрезвить себя и заставить держать лицо на публике. До меня все еще долетают фразы Вадима, что прокатываются эхом по аудитории и ножами вонзаются в мое сердце, и я пытаюсь закрыть уши ладонями, чтобы не слышать их. Вот как, как он может быть таким спокойным? Я верить не хочу, что только я после всего был морально разбит и собирал себя по кусочкам, что только мне это было важно, а он отряхнулся и пошел дальше, оставив меня позади, как ошибку и неправильную страницу жизни. Пусть я идиот и сильно разочаровал его, но быть не может, чтобы из-за этого он смог так кардинально поменять свое отношение.       Считаю минуты до конца урока, сосредотачивая все свои силы на том, чтобы вытерпеть. Даже дышу через раз — настолько напряжен каждой клеточкой, стараясь абстрагироваться от звуков вокруг (прижатые к ушам до легкой ломоты в мышцах ладони никак не спасают от звонкого баритона, который теперь будет являться мне в самых горьких кошмарах). И когда наконец звенит такой желанный звонок, это, вопреки ожиданиям, не приносит мне никакого облегчения: в груди все так же шумят волны беспокойства и ненависти к самому себе. Словно сердце клещами сковали и не пускают, выжимая морально все соки и не разрешая, следуя примеру бывшего друга, отпустить ситуацию и идти дальше, просто забыть.       Учитель задерживает класс еще на пару минут, диктуя домашнее задание, а я, послушно записывая, уже решаю, что на следующие пары не пойду. Дальше физика, к которой я тоже не готов, и терпеть еще одно унижение перед всем классом нет никаких нервов. Настроение в нуле и рискует съехать в глубокий минус, если я еще раз попробую войти в обычный школьный ритм. Я не могу, просто не готов еще показаться людям — сломанное и кое-как самособранное нечто, части которого отваливаются прямо на ходу: беззаботные улыбки потеряны, каменное спокойствие развалилось с полтычка и адекватность следом, сила воли — в топке пеплом. Мне нужно немного времени, чтобы восстановить это.       Собираю вещи в портфель, чувствуя, как предательски дрожат пальцы. Слышу, как кто-то зовет Вадима и он откликается, тут же срываясь на гомерический смех: что-то наверняка веселое ему продемонстрировали. Ножом по сердцу этот звонкий гогот: до глубокой раны, из которой, почти физически ощущаю, фонтаном брызжет кровь, обдавая внутренние органы горячей краснотой. Приходится даже вцепиться в край парты, чтобы не потерять равновесие, и просто молиться о том, что никто не заметил моего состояния. От нервов слишком резко дергаю молнию на сумке, и собачка вылетает из пазов, оставаясь в моих руках маленькой бесполезной блестяшкой. Какое-то время недоуменно пялюсь на нее, и как только до меня доходит вся бредовость ситуации, в сердцах отшвыриваю ее и, прикрыв клапаном сверкающий пластиковыми зубами рот сумки, выхожу из аудитории одним из последних.       Весь класс переходит на этаж выше, я же наоборот — спускаюсь к переходу в жилые корпуса. С каждым шагом мне все хуже и хуже: в голове крутятся события последнего часа, и, чем дальше от меня главный раздражитель, тем лучше понимаю, что без серьезной причины совершенно некстати поддался эмоциям. Ничего ведь из ряда вон не произошло: обычный день и обычные ситуации. С чего я вообще распсиховался по поводу учебы? Впервые, что ли, получил пару или не понял материала урока? Тем более, что сам виноват — нечего было все выходные разводить сопли вместо того, чтобы заниматься делом. Да и на одно только присутствие Вадима была явно неадекватная реакция. То, что он, как обычно, весел и свеж, ничего не значит: наша ссора только для меня является трагедией всей жизни — для него это всего лишь досадное стечение обстоятельств, выпавшая поломанная деталь, которая вполне подлежит замене. Мне бы перестать считать себя центром вселенной и осознать наконец, что у кого-то есть право забыть меня.       Умом понимаю все это, а сердце все никак не готово отпустить и жить дальше. Противным комом за ребрами давит и рвется все непонятно куда: то ли к нему, то ли просто хоть куда-нибудь из холодного куска мяса под названием «я». И, сколько бы ни размышлял над ситуацией и ни приводил доводы, все равно не получится душу убедить — она ведь не понимает логики, ей бы чувства и эмоции поострее, чтобы страдать и еще больше множить свою глупую любовь под гнетом трудностей. Стоит только подумать, что этого самого доброго, позитивного и заботливого, красивого, в конце-то концов, человека больше нет и не будет рядом, как внутренности узлом перекручивает. Вот за что мне такое наказание, почему, даже в тупике оказавшись, не могу отказаться от своей влюбленности? Не могу перестать надеяться на что-то лучшее.       Еще с утра чувствовал себя если не идеально, то хотя бы приемлемо, так что сейчас-то со мной происходит? Опять расклеился, как девчонка, стоило лишь его увидеть. От одного присутствия Вадима захлестывает буря эмоций, и я не имею сил бороться с ними — слишком сильно привязан и слишком свежи воспоминания, чтобы вот так сразу переключиться и перестать реагировать по-прежнему. Понимаю, что, сколько бы времени ни тратил на то, чтобы успокоиться и справиться, все равно не смогу подготовиться и достаточно закалить нервы, чтобы сохранить равнодушие при встрече, и сегодняшний день — самый яркий тому пример. И что же теперь, совсем не появляться на уроках? Почему-то думаю об этом без отторжения и какого-то несерьезного тона, а с облегчением. Вычеркнуть бы навсегда из своей жизни все, что создает проблемы: Вадима вместе со всеми приятными воспоминаниями о нем, учебу, в которой ни шатко ни валко, и еще бы ориентацию неправильную, но это полноценная часть моей личности, так что сделать это будет не так-то просто, если не сказать нереально.       А вот первые две проблемы решаются просто, одним шагом — забрать документы из школы и уехать домой. Снова в каждодневные скандалы, отсутствие знакомых и друзей по интересам, издевательства и абсолютное одиночество — сейчас кажется ужасным, но я ведь как-то жил в таких условиях шестнадцать лет, и один год, проведенный вне, не мог изменить меня слишком сильно. Вернуться бы, пусть и в безрадостную, но более спокойную и размеренную жизнь, где все легко, понятно и привычно, где не мотают нервы каждодневные сомнения. Не будет неправильной извращенной влюбленности, если вокруг безмозглые орки и нет достойного объекта; не будет проблем с отношениями, если ты один. Глупая и трусливая позиция, но здравая и пугающе логичная.       По мере приближения к комнате довожу себя до края бредовых мыслей. Заваливаюсь на кровать и уже лежа откидываю поломанную сумку в сторону. Пусто смотрю в потолок, стараясь заглянуть в собственную душу, и от этого голова ноет так, словно прямо под лобной костью десятки червяков копошатся, точа извилины своей тупой пастью, но я не обращаю внимания — не до таких мелочей, когда прямо сейчас одно решение повлияет на всю мою дальнейшую жизнь. И, казалось бы, решено уже все и думать не о чем, но я боюсь закрыть эту внутреннюю дискуссию и остановиться на таком радикальном решении. Столько сил брошено на то, чтобы поступить в эту школу и продолжать учиться здесь, что вот так отказаться ото всего и фактически сделать шаг назад из-за неразделенной любви кажется досадно глупым. Однако и так понятно, что теперь у меня едва ли получится вернуть все к прежнему укладу и начать учиться, не впадая каждый раз в истерику при виде него, — вылечу рано или поздно по неуспеваемости, так к чему мучить себя еще полгода?       Не могу наконец решиться на такой ответственный шаг самостоятельно. Мне бы спросить совета у знающего и понимающего человека, но его нет и едва ли появится в ближайшее время рядом со мной. «Родители по-любому будут против», — всплывает неожиданно в голове, и это снова режет по перемолотому уже, наверное, в фарш сердцу — там и болеть нечему, но каждый раз почему-то находится одинокий нейрон, что с готовностью передает дальше по цепочке раздражение. Больно, что самые логичные и правильные советчики понятия не имеют о том, что я переживаю, а еще хуже — я не хочу, чтобы они понимали. Вот когда год назад жестокие шутки одноклассников дошли до откровенного глумления и насилия, я рассказал им, и что — лучше стало, помогли как-то? Получил только еще порцию унижений в эмоциональной тираде о том, какая я сопля и что сам виноват, если не умею себя защитить, что размазня и рохля, трус и вообще меня надо было сразу назвать Машей. До сих пор помню каждое чертово слово и не могу понять, почему нельзя было проявить хотя бы банальную жалость к собственному ребенку.       Нервы совсем ни к черту, и я снова опускаюсь до слез, лишь вспомнив такую старую обиду. Прячусь под одеяло, отвернувшись к стене и пытаюсь просто перетерпеть этот поток и не накручивать себя еще сильнее, вспоминая подробнее. В носу свербит как от простуды, и по щекам катится соленое, что пачкает подушку мокрыми пятнами, и я не чувствую даже вины за это, вообще ничего не чувствую, подавляя любые эмоции. Мне не легче и не хуже — мне просто никак, но это определенно лучше, чем снова спускаться в кромешный ад из боли и жалости к самому себе. Я не знаю, как пережить все это, а потому лучше вообще отключиться, позволяя телу самому разобраться, как ему будет лучше. Хочет поплакать — пусть плачет, только тихо, чтобы не слышал никто, потому что я не хочу чувствовать еще больший стыд. Я не знаю, как собрать себя заново и остановить эти истерики, я устал бороться с самим собой и теперь просто хочу выпасть из своего тела и вернуться снова, когда оно придет в норму.       Лежу так довольно долго и, кажется, даже засыпаю, очнувшись только под скрип входной двери. Вздрагиваю и готовлюсь уже подняться и оправдываться перед воспитательницей, что каждое утро с ревизией обходит комнаты в поисках беспорядка, запрещенных продуктов и прогуливающих занятия учащихся, но, к счастью, это всего лишь мой сосед. Даже не посмотрев, узнаю по походке и, расслабляясь, с облегчением вновь растекаюсь по кровати. Мне бы притвориться спящим, но мои телодвижения уже были замечены.       — Чего с уроков ушел? — бросает вдруг, а у меня все мышцы в теле сводит от неожиданности. Вот это уж точно что-то новое: впервые за столько дней проявляет участие, а не молча игнорирует. От шока даже не сразу могу придумать, что соврать, чтобы не вешать на случайного знакомого всю эту огромную кучу проблем, что безуспешно пытаюсь разгрести уже несколько дней. Наконец останавливаюсь на самом очевидном варианте и нескладно блею что-то о том, что заболеваю, при этом чувствуя новую порцию отвращения к самому себе из-за лжи, пусть и во благо. Только непонятно, кому во благо. — Сегодня на второй завтрак апельсины давали. Я знаю, ты любишь, а я как-то не особо… Будешь мой? — мнется, предлагая мне, и словно чувствует стыд за то, что дергает меня. Чувствую вспышку совершенно детской радости, но настолько мимолетную и слабую в тумане из концентрированной боли, что и не заметна почти. Действительно люблю цитрусовые, но, к сожалению, столовая не часто раскошеливается на них, ограничиваясь чередованием яблок и груш. Помню, как под Новый год утащил целую охапку мандаринов и, подъедая эту гору всю следующую неделю, нервно шипел на каждого, кто протягивал лапки к моему богатству.       — Да, спасибо, положи на стол, — выдавливаю из себя отрывисто, и голос сипит, словно бы я и вправду болен. Понимаю, что стоит встать наконец и нормально поблагодарить, но тут же нахожу множество аспектов против: начиная с того, что не стоит показывать свое опухшее от слез лицо, и заканчивая абсолютным нежеланием как-то взаимодействовать с миром.       — Выздоравливай, — желает мне вдруг, судя по звукам, подходя к столу и действительно оставляя на нем фрукт. Угукаю в ответ и уже было закрываю глаза, собираясь вновь провалиться в сон, но Даня, потоптавшись несколько секунд с ноги на ногу, неожиданно продолжает: — Не раскисай только, Макс. Так уж получилось, что херня случается, но жизнь ведь не только из этого состоит… Вылезай из депрессии, оглянись вокруг и пойми, что проблема, которая сейчас кажется концом света, — на самом деле просто маленькая темная полосочка — закончится рано или поздно. — Замолкает на какое-то время, ожидая моей реакции, но я лежу без движения и предпочитаю притвориться мороженным бревнышком. Не хочу спорить и что-то доказывать — это вообще не его дело и он понятия не имеет, что происходит со мной, а потому не может судить. — Ладно, прости, что лезу не в свое… отдыхай, — выдыхает разочарованно, словно и вправду жалеет, что не смог достучаться до меня.       Тихие шаги, дверь дважды щелкает, и я оказываюсь один в пустой комнате. Мне бы радоваться, что меня наконец оставили в покое и можно без зазрения совести продолжать отлеживаться и жалеть себя, но больше нет желания барахтаться в бестолковых соплях, не предпринимая ничего для улучшения ситуации. Некоторое время ворочаюсь с боку на бок исключительно назло Даниле, чтобы показать, что он ни секунды не прав, но последние его слова никак не идут из головы. Злость на свою же глупость закипает в груди с каждой секундой все сильнее, и в конце концов я не выдерживаю и поднимаюсь на ноги. Чувствую себя ужасно: в голове звенит, словно тяжеленной дубинкой по затылку ударили, а все тело кутает слабость, что отдается болью, стоит только попытаться напрячь мышцы. Удерживать себя на ногах сложно, а потому опускаюсь на стул, беря в руки апельсин. Какое-то время перекатываю рыжий шарик в ладонях, с ненормальным интересом разглядывая небольшую вмятину на боку, а на самом деле пытаясь наскоро собрать себя.       Большой палец вклиниваю рядом с бывшим местом прикрепления плода к дереву, и мне брызжет соком прямо на закрытое темной тканью толстовки запястье, наполняя комнату совершенно волшебным запахом цитрусовых. Не могу удержаться и не вдохнуть его полной грудью, подмечая, как самопроизвольно по лицу расползается улыбка. Чищу апельсин и чувствую приятное опустошение, словно бы и вправду смог вырваться из кромешного мрака, окутывающего меня, — и для этого нужен был только один солнечный фрукт. Думаю о том, что снова излишне накрутил себя и взялся за слишком много проблем одновременно, а потому и ощутил себя в аду. На самом деле проблемы с учебой решаются просто — вот учебники, вот конспекты, и никто не мешает мне прямо сейчас сесть и выучить, не допуская даже мысли о том, что можно больше не работать во благо своего будущего, а растечься соплями и с позором вернуться в провинцию после первой же трудности. Родители любят меня и воспитывают, как умеют, и нечего думать, что это не так. А Вадим… к черту его пока: не могу понять, как повести себя, изменить все, а потому лучше вообще ничего не предпринимать — все равно никуда не денется.       Оставшуюся от апельсина кожуру раскладываю на подоконнике, чтобы продлить еще ненадолго этот волшебный запах, так и сквозящий Новым Годом и детством. Липкие руки наскоро вытираю влажной салфеткой, и первым делом включаю отрубившийся еще в субботу телефон, чтобы удалить мертвую фейковую страницу и вернуться на настоящий профиль. От Маши пять непрочитанных, и я без малейшего шевеления совести пишу, что не хочу продолжать общение, и, добавив девушку в черный список, удаляю короткий диалог. Дальше еще пара обновлений в беседах класса и спам с рекламой пабликов. Действительно интересным оказывается только короткое сообщение от сестры: «Позвони матери», — вот так вот — ни привета, ни каких-либо объяснений. Качаю головой и стону мысленно, поняв, что очень крупно попал. Кручу металлический корпус смартфона в руках, обдумывая, стоит ли написать ответ сестре, а на самом деле просто тяну время. Я и в обычное время не горю желанием звонить родным, а когда они наверняка в бешенстве и места себе не находят после нескольких дней моего молчания — так и подавно.       Но делать нечего, и все-таки приходится набрать, пока у них окончательно не сдали нервы и они не начали выяснять, где я, через сторонних лиц. Слушая гудки, пытаюсь придумать достойное оправдание своему поведению, но впоследствии оно мне не понадобилось: после моего робкого «привет» на меня вылился целый шквал упреков, обрамленных в крики вперемешку с матом. Давя острое желание немедленно убрать телефон от уха, чтобы из него ненароком не полилась кровь, мне приходится выслушать, какой я отвратительный сын и как она за эти выходные выпила целый пузырек корвалола. Лишь спустя минут пятнадцать мне наконец-то дают слово, и я, коротко извинившись, рассказываю об успешной пересдаче и, соврав о закончившейся перемене, отключаюсь. Облегченно выдыхаю, все еще не веря, что смог вытерпеть это, не опустившись до пререканий с ней. Да уж, шестнадцать лет тренировок не прошли для меня даром.       Телефон в руках вибрирует, уведомляя о входящем, и это снова сестра (что, впрочем, не удивительно — больше мне писать и некому). «А два дня назад позвонить было не судьба? Мне все выходные мозг жрали за тебя», — гласит сухой черный текст на светло-голубом фоне — никаких обыденных для нашей редкой переписки смайликов и картинок. Понимаю, что дела совсем плохи и гиперболой в ее фразе даже не пахнет. «Прости, были проблемы», — печатаю быстро и, подвиснув секунду, решаю таки добавить грустный и крайне виноватый смайлик. Надеюсь, что этого будет достаточно и мне не придется пояснять, что произошло, — не хватало еще и перед ней оправдываться. Ответ не заставляет себя долго ждать: «Ага, небось так радовался, что еще на полгода остаешься в своей шараге, что до сих пор похмельем мучаешься», — так и сквозит ехидством, снова не завершаясь хотя бы скобочкой, но я все равно расслабляюсь, уловив тонкую иронию, понятную только нам двоим: шутка про алкоголь появилась около года назад, после того как мать решила серьезно поговорить на эту тему, при этом ляпнув столько бреда про нашу особенную предрасположенность и якобы очевидно увеличивающуюся с годами тягу ко спиртному, что этот мем прочно закрепился по сегодняшний день и едва ли забудется еще лет пять.       «Ты-то откуда знаешь, что я пересдал?» — перевожу разговор в другую тему, прикинув, что сегодня понедельник и сестра не должна вернуться из школы еще пару часов, так что мать не могла рассказать ей. «С температурой дома лежу, так что мне уже доложили», — отвечает, для пущей убедительности добавляя к тексту позеленевший от какой-то страшной болезни смайлик и термометр. Хмыкаю, убеждаясь, что я окончательно прощен и не нужно больше ходить вокруг нее на цыпочках, подбирая слова. Следующим сообщением шутливо желаю ей поскорее свариться заживо и, получив в ответ стикер с показывающим язык обиженным котом, могу с чистой совестью выйти из сети. Короткая переписка с сестрой на миллиметр подняла мое упавшее настроение, но даже этой малости хватает, чтобы у меня появились силы и желание заняться текущими делами. Удивительно, что никогда не говорим с ней на конкретные темы, ограничиваясь короткими взаимными подколками, и едва ли много знаем об интересах друг друга, но все равно как-то умудряемся находить общий язык — магия родной крови, не иначе.       Посмотрев на часы, выясняю, что могу успеть еще на два последних урока, но решаю, что если уж прогуливать, то со вкусом, и отказываюсь от идеи возвратиться на пары. Не тороплюсь садиться за уроки, для начала заварив крепкий растворимый кофе, затем включив музыку и настраиваясь на предстоящий адский труд. Сладкая горечь заливает внутренности, словно смазкой для всех систем оказывается и заново запускает все процессы, раскачивая ленивое тело, а долбящий в уши метал выгоняет все лишние мысли из черепушки. Такая перезагрузка занимает от силы минут десять, но после я чувствую себя заново родившимся. Изучаю расписание на завтра и, обнаружив, что предметов непосредственно по моему профилю не стоит — сплошная гуманитарщина и химия верхом, чтобы не расслаблялись. Таким образом, мне предоставлен выбор, чем заняться, так что решаю не бросаться из огня да сразу в полымя, начав с самой простой и ни капли не важной химии, затем перейдя к геометрии, с которой я, на удивление, всегда был и остаюсь «на ты», и вот так постепенно в обход подползти к физике, алгебре и прочим изобретениям Сатаны.       За делом забываю остальные проблемы, с головой погружаясь в науки, и такая тактика оказывается действенной против хандры, так как я больше не гоняю в голове бесполезные больные мысли, — пусть теперь лежат себе и больше не мучают меня, пока не имею на них ни времени, ни сил, ни нервов. Все мое внимание занимают чертежи и теоремы, формулировки которых проговариваю шепотом с особой любовью и даже трепетом, тут же представляя рисунок в голове. Вот за что люблю естественные науки — так это за наглядность и понятность, не то что богомерзкие алгебра и математический анализ, с которыми нужно с ума сойти или же иметь особый редкий талант, чтобы хоть что-то понять. И плевать, что формально эти штуки описывают реальность — от этого все равно не легче.       Отвлечь меня может только ноющий желудок, которому одного апельсина и чашки кофе явно не достаточно, а пища духовная его не удовлетворяет. Не хочу идти на обед, но, видимо, придется, потому что умереть от голода — не самая лучшая идея. Смотря на часы, радуюсь хотя бы тому, что столовая закроется уже через десять минут: мне, чтобы наскоро закинуть второе, достаточно, а поток людей уже заметно убавился. Плевать на остальных и не то чтобы за мной замечались приступы бесполезной жертвенности в духе «Без него ни крошки в горло не лезет и вообще жизнь не мила» — я банально боюсь снова увидеть Вадима и неадекватно среагировать, но надеюсь на его гипертрофированную пунктуальность, что по-любому заставит его прибежать в столовую как можно раньше, чтобы успеть на последующие уроки. Мои надежды, впрочем, оправдались, и уже через пару минут я сижу в полупустом зале столовой и наслаждаюсь едой, что после двух суток голодовки кажется раз в десять вкуснее, чем обычно. Тихо радуясь тому, что все прошло без происшествий, возвращаюсь обратно в комнату, чтобы продолжить заниматься до самого вечера.       Собираюсь прийти на ужин так же за несколько минут до окончания, но, в итоге, сработавший в обед фокус на это раз не прокатывает: стоит мне присесть с тарелкой за стол, как вижу входящих в столовую группу наших олимпиадников, в число которых включается и Вадим. Горячо обсуждают что-то, беря подносы, пока я лихорадочно соображаю, как лучше себя повести: сейчас же уйти, не проглотив ни крошки, или же надеяться, что меня не заметят или не захотят замечать. Запоздало ругаю себя за недальновидность: ведь знал же, что сегодня олимпиадная физика до семи и их наверняка задержат, чтобы дорешать какую-нибудь задачу, — нужно было как можно раньше идти. Пальцы нервно сжимают металлическую ложку, что врезается в кожу и оставляет узкую красную полосу, но боль ничуть не отрезвляет — в сто раз больнее морально, до рези за ребрами и панических спазмов в легких. Вся моя выдержка и работа над собой летит в тартарары.       Вадим оборачивается с полным подносом, чтобы подыскать себе место, и замечает меня. Наши взгляды пересекаются, и я на мгновение теряюсь в ледяном оцепенении, так что даже мысль лишнюю подумать не могу — нервные импульсы, кажется, заморожены. Вопреки ожиданиям, он не может сохранить спокойствие, резко взлетевшими вверх бровями выдавая шок и нервозность. Словно он тоже больше всего не хотел видеть меня и сейчас соображает, как поступить. Не хочу видеть его таким (и, чего уж греха таить, вообще больше видеть не хочу), так что, едва соображая, что делаю, ведомый одними рефлексами, сгребаю посуду с нетронутой порцией еды, поднимаюсь с места и, кинув тарелку и стакан на стол для грязной посуды, выбегаю из столовой со скоростью звука.       Стараюсь дышать глубоко через нос, чтобы не взорваться эмоциями хотя бы пока не дойду ко комнаты. Тошно от того, что снова оказался слаб, для того чтобы удержать в себе эмоции и не позволить им влиять на реальность. К чему попытки вылезти из депрессии и прийти в норму, если стоит лишь мне увидеть Вадима, и все карточным домиком рушится? Не могу принять факт, что вот он — в паре метров, но больше никогда не заговорит со мной и не коснется, что разойдемся по разным полюсам навсегда, и все это никак от меня не зависит. Не в моих силах принять такой исход, мне гораздо проще притвориться, что ничего не происходит и учеба — единственное, из чего состоит жизнь, но один только вид Вадима играючи рушит всю мою концепцию. Лучше бы его вообще больше не было в моей жизни: это бы не так сильно рвало душу на части.       Дойдя до комнаты, снова пытаюсь сесть за уроки, но нервы совсем ни к черту и руки трясутся как у алкоголика. Еще и голодный желудок жалобно ноет, напоминая о моем позоре в столовой. В конце концов не выдерживаю и бросаю занятия, так как толку от них нет никакого: мысли о Вадиме набатом в голове бьют, не давая мне сосредоточиться на формулах. Перемещаюсь на кровать, включая музыку на полную громкость, чтобы долбежка вьедаласть в мозг, вытесняя из него все лишнее. Даже если пытаюсь снова начать жалеть себя и горевать над ситуацией, в которой оказался, не могу услышать внутренний монолог из-за адских воплей фронт-фокала и визгов электрогитары. Прикрыв глаза, погружаюсь в музыку, сужая весь свой мир до мелодии, словно больше ничего не существует, кроме этой разрывающей перепонки на части композиции, или же словно все остальное настолько мало в своем значении, что об этом можно на время забыть.       Выпадаю из реальности на несколько часов, пока ноты бальзамом на душу ложатся, лечат развороченные внутренности и не дают сильнее бередить раны воспоминаниями. Засыпаю, сжимая в ладони металлический бок смартфона и заставляю его работать до последней единицы зарядки, проигрывая мне круг за кругом последний альбом Three Days Grace (интересное у него название — ничего не скажешь, как раз для меня*). Затылок ломит, когда поднимаюсь среди ночи, чтобы подключить мертвый аппарат к розетке, но зато в черепе больше нет ничего, кроме этой тупой успокаивающей боли, — только приятная кристальная пустота, которой я и добивался.       Не знаю, что буду делать завтра, когда мне опять придется видеться с Вадимом, да и знать не хочу, если честно. Опять психика расшатается ко всем чертям, и опять я буду собирать и склеивать по кусочкам себя, разбитый одним только его холодным взглядом серых глаз, — не подлежит сомнениям такой неизбежный поворот, и я даже думать не хочу, как избежать этого, так как любой способ заведомо бесполезен. На удивление, мне совсем не трудно смириться с этим фактом, принять и бестолково не дергаться больше: потому что любому дураку понятно, что влип по уши и избавиться от такой острой реакции на него смогу только со временем. С целым блядским возом и маленькой тележкой времени. ***       Следующее утро на первый взгляд едва ли чем-то отличается от предыдущих: так же отвратительно чувствую себя, но все равно тащу ватное ленивое тело на занятия в надежде, что смогу вытерпеть и не сбежать, как вчера, после первой же пары. «Пары уроков или же баллов за урок — как пойдет», — шучу неожиданно про себя и сам же смеюсь от такого забавного каламбура. Таким явно неадекватным поведением привлекаю внимание Данилы, который смотрит на меня теперь с округлившимися до размера теннисных мячиков глазами и едва ли не крутит пальцем у виска. Смеюсь теперь с его реакции, и хоть умом понимаю, что такое поведение даже с натяжкой язык не повернется назвать нормальным, но это никак не умаляет моего веселья — пусть поехавшее куда-то не туда, но настроение у меня появляется, и грех отказываться от него из-за глупых людских условностей. Какого черта меня вообще должно волновать, что подумают окружающие?       Полный сил и решимости покончить с хандрой, даже прихожу на завтрак, стараясь не думать, что делать мне там особенно нечего и вообще тащусь в столовую скорее по инерции, чем от голода. С меню мне опять не везет: манная каша — самая мерзкая и бесполезная вещь в мире (ни витаминов, ни вкуса — одни углеводы, забивающие желудок). Беру бутерброд с сыром и чай, в который уже по привычке не добавляю сахар, и иду за стол. Голова все еще гудит и мне жизненно необходима перезагрузка перед новым днем, который, чувствую, станет не самым легким в моей жизни. Отворачиваюсь к окну, чтобы ненароком не выцепить взглядом кого не надо, и разглядываю искрящиеся в ослепляющем утреннем солнце горы снежинок. Сказочная погода, словно созданная для того, чтобы погулять, вдыхая морозный воздух и слушая скрип снега под ботинками. Думаю обязательно заставить себя выползти хотя бы на территорию школы, чтобы осуществить это.       Смотрю на искрящиеся блики прилипших к окну снежинок довольно долго, пока глаза не начинает резать. Не притрагиваюсь к еде, так как практически никогда не чувствую голода с утра и привык уже проводить завтрак за беседами с другом, чем по прямому назначению. Иронично, что теперь, когда рядом со мной никого нет, опять же трачу время на диалоги — теперь внутренние. Странно, что мысли о Вадиме больше не вызывают целый шквал эмоций — только уже привычную тупую тянущую боль. Про себя решаю, что это хороший знак к тому, что до моего исцеления осталось не так уж много, но тут же одергиваю себя: неизвестно, что ждет меня на уроках и смогу ли я быть таким же уверенным в его присутствии. «Скорее всего, нет», — ставлю мысленный диагноз, но не разрешаю себе унывать раньше времени. Главное ведь — не опускать руки и бороться.       Поднимаюсь с места под объявление по громкоговорителю о том, что до урока пять минут и столовая закрывается. Чувствую себя гораздо лучше и даже чисто теоретически готовым выдержать сегодняшний день и все сюрпризы, что он мне подкинет. Не теряю настрой до самой двери аудитории, а дальше происходит то, чего я уж точно не предвидел…       «С Днем Рождения!» — оглушает меня трижды нестройный рев десятков голосов, а я от неожиданности спотыкаюсь на ровном месте и едва не лечу носом в пол. Только чудом в последний момент удается удержать равновесие, и, выпрямившись, смотрю загнанно на толпу передо мной и никак не могу сообразить, какого черта тут вообще происходит. Либо я чего-то не понимаю, либо двадцать второе января наступило как-то слишком быстро. На всякий случай говорю спасибо и усаживаюсь на первое попавшееся место, тут же потянувшись в карман за телефоном, чтобы развеять свои сомнения. Выключенный еще с ночи смартфон никак не может прийти в себя и, сопротивляясь еще пару секунд, послушно выдает дату… действительно двадцать второе. Хохочу от идиотизма ситуации, в которой оказался, что привлекает внимание моего соседа по парте:       — Ты чего? — спрашивает с явным беспокойством за мое психическое равновесие.       — Я про свой День Рождения забыл, — отвечаю, лишь отсмеявшись, и чувствую, как щеки розовеют минимум тона на два. Стыд-то какой! Насколько глубоко нужно было уйти в самокопания, чтобы даже о таком забыть?       — А-хах, бывает, — так же смеется надо мной, а ко мне запоздало приходит осознание, что теперь мой позор разлетится по классу со скоростью звука. Не то чтобы меня так уж сильно волновало, что обо мне думают окружающие, но выслушивать весь день однотипные подколки… жаль, что я уже проболтался и ничего не изменить.       Все утро проходит спокойно: лениво конспектирую лекции, в перерывах выслушивая от единиц неуклюжие поздравление в стиле «Счастья, здоровья», но это все равно приятно. На химии с готовностью выручаю весь класс, решив все варианты неожиданно нагрянувшей самостоятельной и по цепочке передав их даже на другие ряды, за что, правда, будучи пойманным с поличным, едва не получаю выговор от преподавателя, но тот, узнав о том, что у меня сегодня День Рождения, лишь недовольно качает головой и просит всех думать над заданием самостоятельно. Такие вот приятные бонусы ловлю целый день и ощущаю от этого самый настоящий кайф, что теплым комочком сворачивается за ребрами и греет меня.       До жилого корпуса неожиданно для самого себя прибиваюсь к компании одноклассников и активно участвую в общем диалоге, даже вставляя шутки. Уже готовлюсь к давлению пустой комнаты, но, вопреки обыкновению, застаю Данилу внутри. Заминается на мгновение, неожиданно вынимая из тумбочки шоколадку и протягивая ее мне.       — Вот, это тебе, чисто символически… С Днем Рождения! Было круто делить с тобой комнату эти полгода, — озвучивает скороговоркой, а я так и замираю на месте, будучи совсем неподготовленным к такому. Благодарю на автомате и забираю обернутую в темную бумагу плиточку, что приятно и знакомо шуршит фольгой. Казалось бы, такая мелочь, но когда от чистого сердца, то является самой большой ценностью. — Как праздновать будешь? — спрашивает вдруг, чем снова ввергает меня в ступор. И правда, как я собираюсь праздновать? До этого проводил такие дни дома, и родители сами все продумывали, притаскивая на чай с огромным тортом кучу родственников, половину из которых я даже в лицо не знаю, не то что по имени.       — Да я как-то не думал еще, — озвучиваю свои мысли, отчего-то опуская глаза в пол от стыда.       — Вадим тебя еще никуда не звал? — кидает словно между прочим, неосознанно попадая в самое больное. Смотрит непонимающе, наблюдая за моим вмиг почерневшим выражением лица. Вот зачем было напоминать мне? А ведь так хорошо день начинался…       — Мы поссорились, — цежу сквозь сжатые зубы. Почти физически чувствую, как настроение стремительно катится вниз.       — Оу, все очень серьезно? — интересуется с беспокойством, а мое терпение окончательно лопается. Не хочу говорить об этом и посвящать кого попало в наши проблемы тоже.       — Я думаю, это не твое дело, — выплевываю ядовито, почти с удовольствием отмечая, как на его лице расцветает испуг. Неужели этот идиот не понимает, что делает мне лишь больнее такими своими вопросами? Его ответ не слушаю, так как неожиданно подает голос мой смартфон, светя коротким «мама». Ну вот, пришло время посвятить хорошо если около часа на выслушивание поздравлений от многочисленных родственников. Принимаю вызов и выхожу из комнаты, якобы чтобы он не слушал мои «очень личные» разговоры, а на самом деле чтобы больше не видеть его. Выхожу на дальнюю лестницу, через которую почти никто не ходит и, привалившись спиной к двери, терпеливо слушаю, как я вырос за год и как много мне желают в будущем. Благо, что от меня требуется только изредка поддакивать.       Мыслями я все еще в предыдущем диалоге и в ситуации с Вадимом. Все очень серьезно? Да, блядь, еще как! Чувствую, как диафрагма сжимается судорогой, стоит только воскресить в памяти субботний вечер. Думаю о том, что это, пожалуй, самое серьезное, что со мной вообще случалось в жизни. Самое нелепое, больное и обидное. Кусаю губы, хотя бы болью пытаясь отрезвить себя и остановить эту раскрутившуюся адскую машину по уничтожению моего настроения, но ничего не выходит. Внутри рвутся все ограничители, высвобождая запрятанную поглубже горечь, что выжигает органы. Голос в трубке сменяется на отцовский, затем передают слово бабушке, и так по кругу все повторяют практически одно и то же, не давая даже шанса сосредоточиться на их речах и не думать о произошедшем ранее. Глаза предательски печет, и, чтобы окончательно не сорваться, сильно сжимаю свободную руку в кулак до судороги и боли. Мне бы только вытерпеть и не зарыдать в трубку, пережить первую волну накатывающей истерики.       Старческий голос в трубке, периодически сбиваясь, желает мне счастья в личной жизни и, под всеобщий гогот родни по ту сторону, еще и через пару лет подарить ей прекрасных правнуков. «Зачем?» — стону мысленно, но вслух лишь согласно угукаю, а после сразу же до скрипа сжимаю зубы, пытаясь пережить новую волну кипучей боли. Не будет у меня никогда детей и второй половинки с огромной вероятностью тоже не будет. Все, абсолютно все мои проблемы из-за ориентации! Зачем мне это вот все? Почему я не могу, как все нормальные парни, интересоваться девчонками? По лицу дорожками стекают теплые слезы, и я чувствую новые спазмы в легких, что так и просятся проявить себя малодушным скулежом, набирают и набирают силы, так что становится уже просто невыносимо. Не выдержав, позволяю себе только один всхлип, который тут же слышит бабушка и интересуется, не заболел ли я. Поддакиваю снова и умоляю все высшие силы, чтобы эта пытка наконец-то закончилась. Благо, что новая тирада с пожеланиями мне богатырского здоровья и советами по лечению оказывается недолгой, и, рвано поблагодарив за теплые слова (одному Богу известно, как мне удалось выдавить из себя хоть какие-то членораздельные звуки и не выдать свое состояние), я отключаюсь.       Резко выдыхаю со свистом и наконец могу дать себе волю: сползая вниз по стене, зажимаю рот рукой и позволяю спазмам в груди взять верх. Звуков почти нет — только смазанный писк, но и его хватает, чтобы гулким эхом разноситься по лестничной клетке, и сейчас я даже уже не боюсь, что меня услышат, так как просто не до этого. Меня трясет от бурлящей внутри боли, которую я пытаюсь хоть как-то выплеснуть наружу, сжимая и без того настрадавшийся смартфон до хруста треснувшего в новом месте экранного стекла. Заорать бы во всю глотку, но так, чтобы услышал только Вадим. Понял, как мне погано без него, как на части рвет сердце от одного мимолетного воспоминания. Как бы ни старался, не могу переступить и идти дальше, забыть не могу и так же равнодушно смотреть на него, как он на меня. Думаю о том, как на самом деле мерзко выгляжу со стороны, как жалок уже тем, что не могу держать в себе эмоции.       Когда истерика чуть отпускает, нахожу себя сидящим на корточках с перемазанным слезами и соплями лицом, наверняка красным, как вареный рак. Диафрагма еще пару раз судорожно сокращается по инерции, после чего окончательно расслабляется, позволяя мне взять короткую передышку. Противно от самого себя, и, чтобы отвлечься, лезу в телефон разгребать запоздавшие поздравления от знакомых по сети. Автоматическое напоминание делает свое дело, и пару строк или хотя бы стикер я получаю даже от тех, с кем уже давно не общаюсь. От Вадима ничего. Ладно лично не захотел подойти, так как взаимно предпочитаем избегать друг друга, но чисто символически, пусть даже для галочки, можно было написать в сети. Или мы уже настолько чужие, что не обязательно поздравлять друг друга с праздниками? Новый спазм накрывает совершенно неожиданно, так что подавить его могу только с тихим писком. Да уж, наверное, так и должно быть — одним неприятным диалогом перечеркнуто почти два года близкого общения. Еще один довольно сильный спазм отзывается на эту мысль.       Сидеть на кафельном полу жутко неудобно, к тому же, слышу гулкие шаги этажом выше и, не желая быть обнаруженным в таком неприглядном виде, я все же поднимаюсь и топаю в свою комнату. Меня чуть шатает, а виски ломит, словно иглы с двух сторон вставили, но это мелочи в сравнении с тем, что происходит внутри: одни руины. Не хочу больше собирать себя по кусочкам: зачем, если скоро все мои усилия пойдут прахом новым мимолетным упоминанием Вадима? Пусть все остается как сейчас — я устал бороться, устал корчить из себя равнодушие, устал прилагать усилия, чтобы справиться. Я слабак, тряпка половая без внутреннего стержня и желания делать хоть что-то, и уж точно никому ничего не должен. Утираю рукавом новую порцию слез, и чувствую приятное опустошение и в какой-то мере даже удовлетворение тем, что сдался. Где-то в конце коридора хлопает дверь и слышутся торопливые шаги, а я не пытаюсь как-то прикрыться или поскорее сбежать. Как же невероятно плевать на то, что меня могут увидеть таким раздавленным.       Зайдя в комнату, застаю ее уже пустой и невероятно радуюсь этому. Давлю желание немедленно повалиться на кровать, и сажусь за уроки на завтра: уже почти все сделал еще вчера, но все равно остается ненавистный всей душой математический анализ. Подключаю все усилия, чтобы разобрать материал, на что уходит несколько часов времени. Не бросить все в середине мне помогает только предвкушение огромного позора, если меня снова уличат в лени. Лезу даже в интернет и слушаю многочисленные лекции по теме, стараясь как-то применить полученные знания на практике. Увы, мне не хватает именно алгебры, чтобы придумать, как грамотно преобразовать функцию и сократить все лишнее до замечательных пределов. Настроения не поднимает и головная боль, что неумолимо усиливается с каждой минутой.       Кое-как домучиваю последний десяток примеров и оставляю все без ответов, отдельно выписав вопросы к каждому, и мог бы прыгать от счастья, что все закончилось, но сил совсем нет. Смотрю на время и с удивлением и даже некоторым неверием вижу начало восьмого часа. Не сдерживаю нервный смешок, что рвется наружу скорее по инерции, чем от реального веселья. В мышцах каменная тяжесть, а в череп словно расплавленного чугуна влили. Не чувствую никакого желания тащиться на ужин и вообще делать хоть что-то, а потому расстилаю кровать и, раздевшись, ныряю в тепло пледа, почти сразу отрубаясь от усталости. Снов не вижу — только сосущая тьма и тупая боль в голове, что еще долго не отпускает. ***       Новое утро опять встречает меня раскраивающей лобную кость головной болью и слабостью в мышцах. Со стоном перекатываюсь на бок, пытаясь спасти глаза от режущего света занимающейся зари. Хочется на месте умереть, лишь бы не идти на уроки и не пытаться вести хоть какую-то социальную жизнь. Встать получается только с третьей попытки, удерживая растекающееся киселем тело на руках. В глаза сразу бросается оставленная на столе плоская темно-коричневая коробка с огромным бантом, и я смаргиваю пару раз, прежде чем окончательно поверить тому, что вижу.       — Это чье? — пытаюсь спросить у своего соседа, подбородком указывая на никак не вписывающуюся в общую обстановку вещь, но выходит только сиплое карканье. Приподнимает бровь, выражая немой вопрос, а я, чертыхаясь про себя, могу повторить, только откашлявшись, и все равно получается сипло.       — Это Вадим вчера вечером приволок. Хотел лично отдать, но ты спал уже… В итоге, записку оставил, — говорит с опаской, словно бы боится моей реакции. Не могу поверить теперь своим ушам, и, только тряхнув головой, могу встать и коснуться коробки из тонкого картона с пропечатанным логотипом фирмы. Вопреки ожиданиям, она не растворяется тут же бесплотной голограммой, что ввергает меня в еще больший шок. Под красной лентой воткнут небольшой клетчатый листок, взять который страшно и интересно одновременно. Что скажет спустя столько дней? Выдыхаю глубоко и, не дав себе одуматься, хватаю его и тут же разворачиваю. Прежде чем начать читать, сажусь на кровать, чтобы ноги вдруг не подвели. Почерк отчего-то нервно прыгающий и угловатый, вовсе не похожий на привычные мне аккуратные кругляши. Если бы Данил не сказал, я бы ни за что не поверил, что это мог писать Вадим.       «Привет, Максим. Пусть сейчас мы в ссоре, я посчитал, что будет не правильно совсем не поздравить тебя с Днем Рождения, тем более что подарок был готов много раньше. Хотелось бы, конечно, вручить лично, но ты уже спал, а кто я такой, чтобы тревожить тебя. Хотя время девять всего — не так уж и поздно, но дело твое.       В общем, в коробке шоколадные конфеты ручной работы с питерской фабрики — сам беру иногда что-нибудь у них и ни разу еще не пожалел. Взял тебе по несколько штук каждого вида, избегая совсем уж странных сочетаний, хотя от темного шоколада с вялеными томатами и базиликом не смог отказаться. Понятия не имею, как они на вкус, но должно быть прикольно… если что, угостишь кого-нибудь. Я все подписал, чтобы ты не играл в угадайку.       Надеюсь, тебе мой подарок понравится и завтра утром эта коробка не полетит мне в лицо после всего того, что я наговорил тебе в субботу. Мне жаль, что все так случилось и хочу извиниться. Едва ли мое «прости» будет хоть что-то значить для тебя, но я все равно скажу. Прости меня, Максим, за каждое обидное слово в твой адрес. Все это я наговорил, чтобы сделать тебе больно, а не потому что действительно думаю так. Мне просто сорвало крышу тогда, а сейчас, когда пришел в себя, мне стыдно на все. Сложно описать на бумаге все, что чувствую, тем более что Данил уже нервно поглядывает на меня и вот-вот погонит из комнаты, так как договаривались на короткую записку, а не на «Войну и мир» в сокращении.       В общем, надеюсь, что мои излияния хоть немного тебя убедили. Подходи, если захочешь помириться окончательно. Я бы очень хотел наладить общение, но теперь все зависит только от тебя — я сделал первый шаг.

Вадим.»

      Перечитываю письмо несколько раз, чувствуя приятное тепло и надежду впервые за несколько дней. Улыбка сама собой растягивается на лице, и я не могу удержаться и не заглянуть в коробку. Плотная лента поддается с трудом, и, в конце концов, я не выдерживаю и одалживаю у Данилы ножницы. Разрезаю шелковую полоску с особенным торжественным трепетом, поднимаю крышку с тихим шорохом, и содержимое коробки обдает меня совершенно волшебным ароматом горького шоколада. Стройные ряды аккуратных коричневых кругляшей помещены в индивидуальные отсеки, к некоторым из которых прикреплены бумажки с коротким описанием вкуса. Боюсь прикоснуться и нарушить эту идеальную гармонию, не то что начать есть. Вадим всерьез думал, что я могу не принять это великолепие?       Настроение сразу же поднимается из нокаута, и я чувствую необычайный прилив энергии. Закрываю коробку, убирая ее на подоконник, и не могу отделаться от мысли, что уже сегодня днем приглашу Вадима на чай — он ведь сказал: «Угостишь кого-нибудь», — а этот кто-нибудь наконец больше не злится на меня и рад примирению. У меня за спиной словно крылья, и хочется плясать от счастья, но благоразумно направляю избыток энергии на то, чтобы привести себя в порядок со сна и собраться на занятия, что занимает у меня не больше пяти минут, хотя обычно трачу пятнадцать-двадцать, раскачивая ленивое тело и проклиная весь свет. Впервые за несколько дней не опасаюсь того, что ждет меня. Жизнь прекрасна!       Собираюсь пойти на завтрак, но, увидев довольно длинную очередь, решаю, что спокойно выстоять ее мне все равно не удастся, и сразу иду в кабинет. Учеников в этом время еще не много, но несколько человек с гипертрофированной пунктуальностью уже на месте. Среди них вижу и Вадима: сидит в окружении человек пяти, с которыми что-то живо обсуждает. Как всегда весел и свеж, и я даже притормаживаю на мгновение, залюбовавшись им. Как же приятно наконец осознать, что этот прекрасный человек совсем рядом, а не где-то на расстоянии, за толстыми стенами из обид. Подхожу осторожно и никак не могу избавиться от дурацкого и совершенно глупого мандража. Никак не могу решиться оторвать его от наверняка приятной беседы, но понимаю, что если не сделаю этого сейчас, то упущу момент. Все же заставляю себя подойти.       — Привет, — здороваюсь со всеми и впервые не слышу хрипов в голосе — только дрожащую звонкой струной неуверенность. — Вадим, — обращаюсь конкретно, заставляя его поднять глаза и посмотреть с привычными мне искрами в глазах: приятно, но испытывающе немым ожиданием, словно и вправду не понимает, что мне нужно. Поджилки трясутся и все становится до невыносимого неловко, хочется убежать и больше никогда не возвращаться к этому, и только осознание, что без него хуже раз в двести, заставляет меня продолжить: — можно тебя… — делаю паузу, чтобы облизать вмиг пересохшие губы, — …на минуту, — заканчиваю, прилагая все усилия, чтобы не зажмуриться от страха перед неизведанным. И пусть он сам писал, что хочет примирения, мне не по себе от одной возможности вернуться обратно в ад, которого хлебнул с лихвой за несколько дней и не готов получить еще.       К счастью, встречает мой шаг теплой улыбкой, с готовностью поднимаясь и подталкивая в плечо к выходу. Выводит меня в небольшой изгиб коридора, в конце которого находится дверь на кафедру биологии, что практически всегда оказывается закрытой. Приваливается к стене, все еще сохраняя молчание, и его можно было бы посчитать равнодушным, если не зеркальная моей счастливая улыбка. Смотрим друг на друга с минуту, и оба не представляем, с чего начать и что вообще говорить после стольких дней. А нужно ли вообще что-то говорить? Едва мне приходит в голову эта мысль, как тут же бросаюсь на него с объятиями, сминая идеально выглаженную рубашку. Вскрикивает от неожиданности, но даже не думает оттолкнуть, сжимая ответным кольцом рук.       — Прости меня, — шепчу единственное, на что хватает моего скудного в данный момент красноречия. Потираюсь носом о его плечо, от которого тянет таким привычным и родным горьким одеколоном, и дурею от этого сильнее, чем от любого, даже самого сильного наркотика.       — Идиот, тебе не за что извиняться. Я должен… — горячо возражает, оглаживая мою спину сквозь толстовку, но я не могу терпеть новых выяснений отношений. Резко отстраняюсь, зажимая его рот рукой, и, честное слово, нужно было видеть его лицо. Еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться от этого возмущенно-прифигевшего выражения. От шока не может даже сопротивляться.       — Нет, хватит, не хочу ничего слушать, — выдаю скороговоркой, следя за его реакцией, а вижу дополнительное непонимание. — Давай просто мир без выяснения, кто виноват? — задаю вопрос, все еще не убирая руку от его лица, а он ломается некоторое время, то поднимая, то вновь опуская правую руку, словно бы сомневаясь, стоит ли сопротивляться мне. Наконец до него доходит, что нужно было кивнуть, что он и делает, ставя окончательную точку в нашей размолвке. Обнимаемся снова, теперь уже по-настоящему, и я чувствую себя бесконечно счастливым.