Энтропия

      Первые несколько минут просто не можем отцепиться друг от друга, крепче сжимая объятия, словно проверяя, что вот он — близкий человек совсем рядом и не растает бесплотной иллюзией. Только почувствовав легкую ломоту в ребрах, с сожалением, но по необходимости говорю о своем дискомфорте, на что получаю беззлобное ворчание о том, что я совсем хилый и мне нужно есть хотя бы два раза в день. Полунамеком Вадим проходится и по тому позорному случаю в столовой, когда я малодушно сбежал, так и не притронувшись к еде. Воспоминание колышет что-то больное, но едва ли оно заметно в общей воодушевленной атмосфере. Рассказываем друг другу наперебой события прошедших дней, между строк оставляя, как же на самом деле было плохо друг без друга. Мое красноречие разворачивается на все сто процентов, когда описываю свои эмоции от подарка, вызывая у Вадима легкое смущение. В конце длиннющей речи, как и планировал, приглашаю его на чай и ожидаемо получаю согласие.       В класс возвращаемся спустя долгие десятки минут в легком перевозбуждении, успев вдоволь насытиться присутствием друг друга после стольких дней разлуки. Вадим пытается на ходу расправить смятую рубашку, и мне бы тоже привести себя в порядок, но плюю на внешность, так как не способен обращать внимания на такие мелочи, когда внутри все бурлит от теплых чувств и удовлетворения ситуацией. Безусловно рад уже просто от того, что Вадим снова рядом, и думаю о том, что пусть говорит и делает все, что угодно, только пусть будет рядом — я приму его любым и никогда, ни за что больше не отпущу от себя и не допущу повторения ада, в котором был все прошедшие дни.       — Вы какие-то взмыленные, ребят… — тянет скептически Олег, словно только и ждал нашего появления, чтобы толкнуть свою идиотскую теорию, -…ушли вместе, вернулись вместе… — На его лице растягивается совершенно гадкая издевательская улыбка, которая не предвещает ничего хорошего. — Признавайтесь, кто кому сосал, — завершает мерзкую речь совершенно кретинским смешком, который подхватывает весь класс. Вадим так и замирает на месте, и на его лице расцветает всеми цветами радуги испуг и недоумение.       — Ты нормальный вообще? — опомнившись, шипит Вадим сквозь зубы и смотрит на шутника таким испепеляющим взглядом, что даже мне становится не по себе. Спокойствия не добавляет и вдруг мелькнувший флешбэк, в котором он с такой же ненавистью задавал мне этот вопрос за совсем другое действие. — На хуй иди с такими шутками, — выплевывает ядом, и мне становится дурно от этого безжалостного посыла, так как неосознанно проецирую на себя все происходящее. Даже защищаю мысленно Олега: пусть шутка мерзкая и глупая, но это не повод так жестоко обойтись с ним.       — На твой, что ли? — хмыкает, слегка приподняв брови, и вовсе не выглядит оскорбленным и тем более испуганным. — Сорян, я не из этих, — такой же издевкой отметает все выпады Вадима, и мне остается только раскрыть рот от удивления и молча наблюдать, как на моих глазах сталкиваются два жестоких монстра со стальными нервами и набором обидных фраз на все случаи жизни. Я бы уже замкнулся в себе и молча выслушивал все гадости в свой адрес, не то что они.       Вадим, уж точно не ожидавший такого поворота событий, оказывается в некотором замешательстве, продумывая новый укол, и уже было открывает рот, но звенит звонок, и ему приходится пройти на свое место, так и не сказав ничего. Олег тихонько посмеивается, но не рискует выдавать ничего в догонку. ***       — Давай, пробуй, — говорит Вадим, наконец переписав пример из небольшой зелененькой книжечки с грозным названием «Тригонометрия для поступающих в ВУЗы». Передает мне кусочек мела и выжидающе наблюдает за тем, как я с огромным нежеланием и сомнениями в том, что смогу справиться с развернувшимся передо мной здоровенным выражением, так и пестрящим синусами, косинусами и прочими мерзостями, поднимаю обсыпанную белой пылью руку и пытаюсь начать решать. Мои корявые надписи резко контрастируют с его идеальным почерком, но я и не думаю смущаться, полностью занятый поставленной задачей. Сразу вижу формулу, которую тут же применяю, — и это просто невероятный успех для меня, так как обычно в упор не замечаю такое.       Практически полностью переписываю выражение, меняя только лишь обнаруженный кусок, и с мольбой смотрю на своего учителя, выпрашивая помощи. Вадим лишь приподнимает бровь, как бы говоря: «Ты серьезно так быстро сдашься?» — и кивает мне продолжать. Стону мысленно, но подчиняюсь, гипнотизируя новую версию примера: вот синус икс, вот еще один синус икс, вот косинус… не понимаю, что можно с этим сделать. Злюсь на самого себя за то, что несколько часов занятий фактически прошло в пустую, если я не могу справиться даже с простейшим, по словам Вадима, примером. Назло всем вокруг и чтобы самому себе доказать, что не тупой, как пробка, и могу сделать хоть что-то, раскрываю практически все краткие записи в здоровенные выражения, наверняка вызывая фейспалм у Вадима, но сейчас плевать — мне так удобнее.       Под протестующее мычание друга скорее по инерции, чем по реальной надобности, выделяю из выражения целую часть и, игнорируя почти панические разочарованные стоны Вадима, наконец понимаю, в чем тут суть. Через невероятные алгебраические преобразования брожу в тригонометрических формулах, то так, то сяк вертя пример, и в конце концов спустя долгие десять минут (непростительная медлительность) наконец прихожу к красивому короткому ответу, которому радуюсь сильнее, чем чему-либо в своей жизни, и даже не могу удержаться и не обвести его в кружок, как часто делает Вадим. Свечусь от счастья, но натыкаюсь на недоуменно-непонимающее выражение лица.       — Неа, не верно, — говорит после долгих секунд, явно не разобравшись в хитросплетениях символов. Мне бы уныть, но довольно часто случается так, что Вадим просто из принципа окрещивает решение неправильным, если не может его понять.       — А ответ какой? — спрашиваю с надеждой и не могу поверить, что мог ошибочно прийти к такому красивому и логичному выражению.       — Ответ этот, но… — бросает равнодушно и сразу бросается доказывать свою правоту, что жутко меня раздражает. Не слушаю это его «но», закипая от злости. То, что он не может понять мою логику, — его проблемы. Почему я должен решать, как написано в методичке, и не иметь возможности придумать что-то свое? Понятно, что неудобно, длинно, долго, но зато сам! Вот зачем он упрямится и отчаянно старается подогнать меня под общепринятые рамки? — Вот здесь основное тригонометрическое тождество — единичка, здесь можно раскрыть косинус двойного угла (что ты и сделал, но потом почему-то свернул обратно) — и все сведется к квадратному уравнению, — говорит, что-то записывая на доске, на что я с виду равнодушно поддакиваю, незаметно потянувшись за меловой крошкой на маленькой полочке под доской. Изнутри поднимается раздражение. Вот зачем он мне рассказывает свое дурацкое общепринятое решение? Хочет, чтобы я решал на автомате по заученному алгоритму, вообще не понимая, что происходит?       Обильно вымазываю правую руку в мелу, сгорая от предвкушения совершенно детской выходки, которую Вадим наверняка тепло не примет. Бесит его показушная назидательность, и то, как он корчит из себя опытного препода, тоже бесит. Зациклился в своих вылизанных топорных алгоритмах из разобранных примеров и корчит из себя великого математика. Поставить бы этого выскочку на место — в шуточной форме, естественно. Набраться смелости, чтобы совершить такую дерзость, сложно, и мне приходится вдохнуть и выдохнуть пару раз глубоко прежде чем со всего размаху опустить белую руку на его плечо — прямо на глубокого синего цвета хлопок его новой рубашки. Вскрикивает от неожиданности, а потом уже и от возмущения, максимально выпячивая грудь, тем самым уводя от прикосновения спину.       Не могу сдержать смех, размазывая белое еще сильнее, что окончательно доводит Вадима. Оборачивается ко мне, потянувшись рукой с мелом к моей темной толстовке, но едва ли я дамся ему просто так: бросаюсь наутек через весь класс, отчаянно пытаясь увеличить расстояние, что у меня не особо выходит. Перепрыгиваю через парты, чтобы оказаться на параллельном ряду, но торможу всего на секунду и незамедлительно получаю яркий отпечаток его ладони на спине. Триумфально хохоча, Вадим бросается обегать по кругу средний ряд, чтобы снова задеть меня, а я бросаюсь в противоположную сторону и, оказавшись у доски, начинаю кидаться в него кусочками мела. Увы, эти маленькие снаряды никак его не останавливают, что я довольно быстро осознаю и продолжаю бегство.       Вадим гораздо тренированнее меня и довольно быстро нагоняет, и, в итоге, я оказываюсь зажатым в угол между шкафом и стеной. Надвигается на меня медленно, но верно, словно пантера перед кроликом — полностью уверен в своей победе. Такой поворот событий неслабо нервирует меня, и я уже почти поддаюсь панике, бестолково шаря взглядом по сторонам в поисках выхода, и — о чудо! — натыкаюсь на торчащий слева от меня черенок швабры с намазанным красной краской серийным номером. Тут же хватаю ее, на вытянутой руке протягивая и утыкая самым кончиком в грудь Вадиму, после чего сразу же отвожу в сторону и возвращаю к себе — получается красивый почти рыцарский жест.       — Не подходи, я буду защищаться! — говорю, чуть поднимая голос, и перехватываю швабру обеими руками на манер меча. Вадим наблюдает за этим со скептично приподнятой бровью и только спустя долгие напряженные секунды хмыкает, принимая правила игры. Тянется в сторону и словно из воздуха вынимает пластиковую метелку с запыленной до черного щетиной.       — Уверен, что хочешь смахнуться со мной? Я какое-то время на фехтование ходил, — угрожает, для убедительности пару раз взмахивает метелкой, пытаясь продемонстрировать свои особые умения. И выглядело бы это эффектно, но не для меня.       — Один раз по приколу в начале года не считается, — делаю замечание вместе с попыткой нанести первый удар, но Вадим играючи отбивает его, и стук пластика о деревянную палку гулко разносится по кабинету. Мой противник спортивнее и к тому же держит более легкое «оружие», так что не удивительно, что довольно скоро он берет верх, все плотнее оттесняя меня к стене. Почувствовав свое превосходство, Вадим больше не осторожничает, начиная откровенно рисоваться хитрыми ударами и, пару раз попав мне по предплечьям, выбивает из моих рук швабру, что со звонким грохотом отлетает на добрые метра три. С сожалением провожаю ее взглядом, без страха и даже с некоторым смирением думая, что окончательно проиграл.       — Ага, попался! — издает Вадим победный клич и, отбросив не нужную уже метлу, резко бросается вперед. Зажмуриваю глаза скорее рефлекторно, чем от реального страха, и только спустя несколько секунд, удивленный тем, что ничего не происходит, рискую открыть один глаз. Лицо Вадима всего в десятке сантиметров от моего, он упирается ладонями по бокам от моей головы и нависает надо мной, бесовским взглядом впиваясь в меня. По затылку мурашки сбегают, и я чувствую адский стыд от того, как это близко и какие яркие и одновременно неправильные эмоции во мне вызывает такое положение. Время идет, а Вадим никак не может насладиться триумфом. — Страшно? — спрашивает вкрадчиво вдруг, по-своему истолковав мое выражение лица, и меня в прямом смысле плавит от одного этого хищного тона.       — Да что ты мне сделаешь? — пытаюсь дерзко возразить, но выходит откровенно жалко из-за предательской дрожи в голосе. В горле резко пересыхает от еще большего стыда, и я пытаюсь облизать губы, чтобы хоть немного смочить вязкой слюной, но неожиданно осознаю, как по-блядски это выглядит со стороны. Прикусываю нижнюю губу и пытаюсь отвернуться, но мою голову вновь возвращают в прежнее положение.       — За шкирку оттащу вот к той доске, — нарочито медленно проговаривает, нагоняя на меня еще большую дрожь. Блестящие от озорных искр глаза показывают в сторону одновременно с легким поворотом головы, демонстрируя, куда именно меня поволокут через несколько минут. Тянет паузу, позволяя мне представить самый неблагоприятный исход: ни капли не сомневаюсь, что в качестве мести меня носом протащат прямо по той полочке для мела, — и заставлю до утра решать тригонометрию, — не подтверждает мои страхи, но от этого мне не легче — новая угроза ничуть не приятнее. Пытаюсь состроить максимально недовольное выражение лица, чтобы Вадим понял мои чувства и сжалился, но это вызывает лишь смех. Хохочет от души, пополам сгибаясь от сотрясающих тело спазмов, и даже упирается лбом в мое плечо, не в силах удержать себя прямо под напором ярких эмоций.       Заражаюсь его весельем, тоже смеясь, и, чтобы не упасть, обхватываю Вадима поперек торса. Чувствую, как под пальцами перекатываются напряженные мышцы и всей силой воли борюсь с желанием запустить пятерню в длинные и мягкие блондинистые пряди. Я так невероятно счастлив в этот момент, особенно на контрасте с тем, что всего пару дней назад мог назвать себя не иначе, чем абсолютно несчастным. Как же круто слушать лекции Вадима по тригонометрии с постоянными шутками и интересными фактами, круто наблюдать за его спокойной расчетливостью и четкостью каждого движения, когда он показательно решает пример, чувствовать его железную поддержку и веру в меня, когда пытаюсь решать что-то сам, ну и, конечно, закончить занятие шуточной потасовкой с драками на швабрах — выше всяких похвал. Какой еще учитель может похвастаться подобным подходом к ученику?       Отсмеявшись, все еще продолжаю держаться за него и, видимо, слишком уж увлекаюсь такими вот мимолетными объятиями, так как вскоре Вадим замирает на месте, и все мышцы в его теле словно в камень обращаются — настолько сильно напрягается, выпрямляясь и почти отпихивая меня. Отлетаю в сторону, довольно больно приложившись плечом о шкаф, что угрожающе закачался, рискуя с жутким грохотом повалиться на пол, но, к нашему счастью, остался стоять на месте. Первое время не могу понять, что произошло, испуганным кроликом замирая под уничтожающим взглядом ледяных серых глаз. Сердце сжимается от страха, и я лихорадочно пытаюсь понять, что сделал не так, но в мозг ничего путного не приходит.       — Заебал постоянно меня лапать, — бросает зло, и я не могу узнать в этой раздраженной химере Вадима. Демонстрирую полное непонимание и даже думаю, что это все какая-то неудачная шутка. — Ты правда не понимаешь? — чуть повышает голос, видимо, пытаясь заставить меня признаться в чем-то страшном, а я и вправду не знаю. — Постоянно лезешь то обняться, то за ручку подержаться и думаешь, что я не замечаю? — уже почти кричит, ударяя ладонью по настрадавшемуся шкафу, заключая меня в клетку между углом и своим телом, и вот сейчас мне по-настоящему становится страшно — до этого только шаткое недоверие было. Сразу начинают фантомно ныть ребра, потому что никак не могу отделаться от пугающе четкой уверенности, что вот сейчас меня будут бить, потому что не понаслышке знаю, что вот именно в таком положении очень удобно: загнанному в угол, мне не сбежать. — Я тебе уже говорил, что я не из этих. Контролируй, блядь, хоть немного свои наклонности, или, я клянусь, это очень и очень плохо для тебя закончится! — орет на меня, в конце для пущей убедительности еще раз прикладывая ладонь о ни в чем не повинный шкаф. Нервы у меня окончательно сдают, и, чувствуя, что еще хоть одна секундочка такой пытки, и я просто позорно расплачусь перед ним и буду на коленях умолять не трогать меня, поднимаю руки в крест, отгораживаясь от него.       — Хватит! Я понял все, я больше не буду, хватит, — пищу дрожащим голосом и не могу поверить, что это действительно я. Думал, что роль мальчика для битья осталась для меня в глубоком прошлом вместе с обычной школой и быдло-одноклассниками, но, оказывается, что стоит только чуть-чуть надавить, и из меня потоком льется неуверенность и страх за свою шкуру. Не могу постоять за себя и хоть минимально дать сдачи, особенно Вадиму, который ничего такого плохого мне не сделал, но все равно пугает одним только озлобленным тоном и фантомными угрозами. Стыдно за самого себя, и я экстренно пытаюсь взять себя в руки и не унижаться больше. Опускаю трясущиеся руки и пытаюсь заглянуть ему в глаза, но не выдерживаю сам и опускаю их в пол. — Если тебе что-то не нравится, можешь сразу сказать, — сглатываю, пытаясь вместе со слюной проглотить и панический страх, что снова пытается завладеть мной, — без криков, — заканчиваю и сам не могу поверить, что смог сказать это. Ожидаю новый взрыв эмоций, но его не следует: вместо этого Вадим отходит, позволяя мне выйти из угла, но так и не говорит ничего. Ожидаю извинений или хотя бы согласия с моими словами, но их не следует.       Чувствую себя выжатым до капли и униженным одновременно, а потому просто не в силах больше оставаться наедине с ним. В тишине собираю свои вещи в сумку, говоря почти шепотом Вадиму, что на сегодня с меня хватит, и не оборачиваясь, чтобы проследить реакцию. Молча подхожу к доске и стираю наши математические потуги, и все еще жду хоть слово от него, но в ответ только тишина, давящая на нервы. Наконец не выдерживаю и оборачиваюсь, и не вижу его на месте: ушел, оставив меня убрать класс и заодно в душе своей порядок навести. Молча, словно бы так и надо. Обида жрет изнутри.       Весь вечер думаю над произошедшим. Умом понимаю, что так оставлять нельзя и стоит пообижаться хотя бы немного, дожидаясь его извинений за такой срыв, но также очевидно, что не смогу вытерпеть даже пару дней без него и прибегу обратно, так ничего не добившись, с огромной вероятностью. А потому, думаю, даже пытаться не стоит. Я тоже не прав — не стоило его трогать. Моя тяга к нему никак не должна проявляться внешне — мы на таких условиях договорились продолжать общение. Странно даже звучит «дружба с условиями», но вот в такой ситуации оказался и не могу начать прямо сейчас отстаивать какие-то свои права: только Вадим решает, как долго продолжится наша дружба, и если ему что-то не понравится, то закончится все тут же. Понятно, что порвать все могу и я, но понятно, что не сделаю этого никогда. Как жаль, что продолжить все можно только по взаимному согласию — наверное, поэтому сохранить отношения всегда сложнее, чем разорвать.       В конце концов решаю, что не стоит вот так сразу рубить с плеча и лучше дождаться утра. Наверняка после того случая ему тоже стыдно и сразу же после он просто не нашел слов, чтобы попросить прощения, но завтра он обязательно поговорит со мной. Да и, в конце концов, слова ничего не значат, главное — действия, а я практически полностью уверен, что Вадим все осознал и не повторит больше подобного. Надеюсь, что не повторит, потому что лишний раз почувствовать себя опущенным дрожащим ягненочком мне совершенно не хочется. А если он осуществит угрозы… Нет, не будет такого, я просто не верю, что мой Вадим может опуститься до рукоприкладства. Прикрикнуть и наговорить всякого под влиянием эмоций — это бывает за ним, но на этом все его грехи заканчиваются.       Встречаемся, по обыкновению, еще на жилом этаже, и я не рискую начать неприятный диалог, только лишь равнодушно поприветствовав друга и передав ему слово. Даже не думает вспоминать события прошлого вечера, сразу погружая меня в какую-то абсолютно левую историю. Говорит быстро и, я бы даже сказал, нервозно, словно пытается отвести мое внимание. Слушаю, не перебивая, и пытаюсь сообразить, как поступить дальше: и дураку понятно, что как-то обсуждать произошедшее, а уж тем более извиняться передо мной не собираются, и мне нужно быстро решить, стоит ли мне взять на себя инициативу или же отпустить ситуацию. Время уходит, и с каждой минутой я все больше и больше погружаюсь в свои размышления, что не может не привлечь внимание Вадима. Спрашивает, отчего я такой задумчивый, и вот он — мой шанс в тему пожаловаться на вчерашнюю обиду, что не дает мне покоя, но мне слишком страшно вызвать его негативную реакцию и вновь разругаться, а потому упускаю момент, как-то глупо отшутившись.       Ловлю себя на страхе вновь вернуться в те страшные одинокие дни. Вот если я сейчас начну выяснять отношения, а он в штыки воспримет мои претензии и вообще меня во всем обвинит, что я тогда буду делать? Разругаюсь с ним, перестану общаться? Не хочу без него: пусть хоть какой-нибудь, но будет рядом со мной. Ничего ведь такого уж страшного не произошло, и если я буду держать себя в руках, то и не повторится. Не сложно ведь просто не лезть к нему с прикосновениями лишний раз, даже если кажется, что он не против — в любом случае его нервирует слишком близкий контакт со мной, нужно уважать его чувства. Как он в тот раз сказал: «Скрывать свое гейство», — в этом уж я преуспел как никогда. Буду вести себя как самый настоящий натуральный натурал: большинство прикосновений табуировано — только руки пожать можно при встрече, и то не дольше двух секунд.       Вполне справляюсь с новой ролью первые часы учебы. Вадим садится со мной, игнорируя новую порцию шуточек Олега, и с готовностью помогает мне понять новую тему на лекции по алгебре, по первой же просьбе разъясняя непонятные мне вопросы. На всеобщей истории, не обремененные необходимостью вести подробный конспект и вообще хоть как-то слушать (ведет этот предмет крайне странный мужичок, периодически рассказывающий нам о рептилоидах и мировом заговоре масонов, но, слава всем богам, не спрашивает по содержанию своего горячечного бреда, который по какому-то недоразумению назвали лекцией, а потому на его предмет в нашем классе принято забивать большой и толстый), мы даже переписываемся по сети, чтобы не создавать лишнего шума шепотками, что вообще редкость: Вадим даже на самых неважных предметах пытается что-то записывать, чтобы пропущенное вдруг не отразилось на его успеваемости, и обычно не откликается на мои попытки отвлечь его.       На большой перемене второго завтрака сразу после урока Вадим куда-то пропадает, и мне приходится топать в столовую в одиночку, безрадостно размышляя о том, что теперь я наверняка всю перемену простою в очереди. У Вадима куча знакомых, в том числе и из параллельных классов, так что практически всегда находится кто-то, успевший к самому началу и не против поделиться местом. Издалека завидев внушительных размеров только хвост очереди, думаю и вовсе не ходить, так как за это время вполне можно дотопать до жилого корпуса и с голодухи подъесть конфеты, подаренные Вадимом, но меня останавливают два фактора: во-первых, я обещал Вадиму ходить в столовую на все приемы пищи, а во-вторых, от шоколада меня уже просто тошнит. Не сильно большая, на первый взгляд, коробушка вместила в себя нереальную гору сладостей, так что мы с Вадимом и при небольшом участии Данилы за вечер смогли осилить только треть, а остальное повесили доедать на меня, так как это вроде как мой подарок. И можно было поиграть в благодетеля всех вечно голодных школьников, с криком: «Шоколадные конфеты никто не хочет?» — выйдя в холл на этаже (уверен, смели бы вместе с руками за минуту), но мне просто по-человечески жаль просто так отдавать такую вкуснятину — вот и давлюсь теперь в одиночку.       Встаю в самый конец очереди, тут же залипая в телефон, периодически лениво двигаясь вперед по мере продвижения потока людей. Очнуться могу только уже на полпути к завтраку и оглядываю толпу на предмет кого-нибудь из одноклассников и — о чудо! — замечаю протискивающегося ко входу Вадима. Не так уж и далеко от меня, и я пробую окликнуть, чтобы на меня обратили внимание и взяли с собой, не обрекая на тягучее ожидание, но меня не слышат. Не могу просто так упустить друга, а потому делаю отчаянный рывок вперед и хватаю за руку. Его ладонь моментально напрягается в моей, и, обернувшись, он узнает меня, но тут же выдергивает руку. Кривит лицо, словно измазался в чем-то крайне неприятном, и ударяет по моей протянутой руке. Сдавленно шиплю от боли и рефлекторно отдергиваю ладонь, тут же пряча ее в карман. Удар не сильный, но ощутимый, но главное — крайне обидный, особенно вкупе с таким выражением лица.       Чувствую себя униженным и почти заставляю себя достоять очередь к раздаче, только потому что на этот раз не хочу спустить ему такое с рук. Нужно поговорить и как можно скорее, пока я опять лишними размышлениями не убил в себе все желание поднимать эту тему и вновь не убедил себя, что все не так уж страшно и вполне терпимо. На второй завтрак сегодня только яблоко, и я чувствую даже некоторое разочарование, что ждал так долго такую малость. Протягивая руку в деревянный ящик с ровными рядами зеленых яблок, вижу ощутимое покраснение на руке, и именно это дает мне решимости на непростой, но необходимый диалог. Обвожу зал столовой взглядом и довольно быстро нахожу знакомую фигуру: стоит, привалившись к подоконник, отчего-то один, но это мне только на руку. Сглатываю набежавшую слюну и, для уверенности сжав покрепче в пострадавшей руке яблоко, подхожу к нему.       — Привет, — говорю, останавливаясь рядом, и получаю в ответ равнодушный кивок. Даже не смотрит на меня, отправляя задумчивый взгляд в толпу перед собой и всем своим видом демонстрирует отстраненность. Не могу собраться с мыслями и уж тем более сформулировать то, что хочу сказать. Бесцельно топчусь на месте и чувствую стыд за этот малодушный страх, снова сцепляющий липкие ладошки на моем горле. — Объяснишься? — силы воли хватает только на одно слово, пусть и не очень удачное.       — За что? — спрашивает, словно и вправду не понимает, что сделал не так. Подносит свое еще совсем целое яблоко к губам и впивается в него зубами, никак не показывая заинтересованность в последующем диалоге. Чувствую себя лишним и давлю в себе желание немедленно уйти и больше никогда-никогда не подходить к нему с этим вопросом. Выглядит совершенно спокойным, абсолютно самодостаточной сильной личностью, и только я вьюсь вокруг надоедливым хвостом.       — Ты ударил меня, — все-таки начинаю осторожно, стараясь заглянуть ему в глаза и проследить реакцию, но в них ничего — сплошной лед. Только лицо вдруг кривится как от зубной боли, и он даже не пытается скрыть свою неприязнь (к этому диалогу или ко мне — без разницы). Не могу видеть его таким, но и уйти просто так, сразу же после того, как начал диалог, не могу, а потому чувствую себя ужасно, продолжая переминаться с ноги на ногу в метре от него, ожидая хоть какого-нибудь ответа.       — Всего-то шлепнул разок по руке — не драматизируй, — говорит наконец со злобной насмешкой, и вот сейчас я по-настоящему жалею, что затеял этот диалог. Он совсем не раскаивается, ни на капельку, и (более того!) считает это нормальным. Хочется закричать от отчаяния, чтобы все знали, какой же он идиот.       — Ты думаешь, мне было приятно? — очень осторожно пытаюсь намекнуть на свои чувства. Он должен понимать, что поступил неправильно, ну просто не может не осознавать этого. Терпеливо выслушивает мои претензии и качает головой, мол, нет, и я уже было радуюсь своей пусть маленькой, но победе, но Вадим озвучивает свои мысли, на корню руша все мои надежды:       — Мы это обсуждали уже, — выдыхает устало и всем своим видом показывает, как же ему сложно снизойти до недалекого меня. Вспыхиваю, как спичка, и готов уже выплеснуть на Вадима свое недовольство, но он продолжает уже полушепотом: — Обещал не лапать меня, а на следующий же день опять лезешь. Не нужно было брать меня за руку, — заканчивает, пожимая плечами, словно бы говоря: «Ну что тут непонятного?» — и тем самым опять обесценивает все мои неприятные эмоции и переживания. Снова кусает яблоко и даже не думает повернуться ко мне. Я не заслужил, чтобы мне хотя бы в глаза смотрели во время диалога?       — Да в этом вообще нет ничего такого! — почти выкрикиваю, за что получаю просто уничтожающий взгляд, замирая от испуга, и больше уже ничего сказать не могу. «Вот и посмотрел он на тебя — приятно?» — пищит какой-то мерзкий голосок внутри, и мне даже ответа не нужно — понятно, что нет. Не хочу уже больше ничего: ни говорить с ним, ни пытаться доказать что-то. Мне жутко стыдно и больно от такого ко мне отношения: чувствую, как щеки и уши вспыхивают от прилившей крови, а глаза сами по себе панически мечутся по сторонам в поисках выхода или какого-то оправдания для меня.       Спасает налетевший рыжий вихрь — именно так определил мой обескураженный мозг неожиданно появившуюся девушку. С ходу тянется к Вадиму за поцелуем, а он и не думает ей отказать, пытаясь при этом тепло улыбнуться, но получается как-то кисло из-за уже подпорченного разговором со мной настроения. Неприятно смотреть на их поцелуй, потому что во мне все еще есть какие-то чувства к нему, и я думаю немедленно уйти, но боюсь, не посчитает ли он это побегом от очередной вспышки ревности. Так и стою неуклюжим истуканчиком, ожидая, пока они налижутся. Расцепившись наконец, девушка обращает внимание и на меня, вежливо здороваясь, и сразу же снова переключается на Вадима. Положив руку на плечо, быстро щебечет ему что-то о том, как соскучилась, просит погулять с ней после уроков, о контрольной по физике, на которой ей просто жизненно необходима его онлайн-поддержка, и еще много всякой ерунды. Сразу чувствую иррациональное беспокойство и желание немедленно сбежать от нее: слишком много суеты и болтовни разводит. И как только Вадим терпит?       Не решаюсь ее перебить еще довольно долго, но спустя несколько минут наконец улавливаю мимолетную паузу среди ее болтовни и могу вставить свое жалкое прощание, на что получаю от обоих только лишь равнодушные кивки, мол, иди уже. Из столовой выхожу если и не в капитально расстроенных чувствах, но явно опрокинутый этим дурацким диалогом и его нежным общением с Викой (ее имя вспоминал с минуту непонятно зачем). Вот как он может только секунду назад шипеть раздраженной химерой на меня за мимолетное прикосновение, а сейчас уже мило улыбается своей девушке? Думаю о том, что он наверняка чувствует либо страх, либо отвращение ко мне из-за моей ориентации, а потому заведомо негативно настроен. Не могу понять, как повести себя: избавить дорогого мне человека от раздражителя, самоустранившись из его круга общения? Было бы самым правильным поступком, но я просто не могу сделать этого из-за ненормальной, болезненной тяги к нему. Из-за этого чувствую отвращение к себе, так как понимаю, что все мои действия отдают глубоким эгоизмом.       Перед новым уроком нахожу в себе силы, чтобы переложить свои вещи с парты Вадима на пустое место рядом с Данилой, который никак не возражает, но смотрит почти шокированно. Даже не думаю объяснять свой поступок, плюхаясь на стул и обхватывая голову руками: самому бы себе объяснить, зачем сделал это. Самая первая причина — боюсь чисто случайно опять коснуться его и получить новую порцию раздражения, но это же просто бред — бояться находиться рядом с другом. Ладно, пусть Вадим думает, что я обижаюсь — может, снизойдет до понимания, что мне больно от таких его поступков. Или вообще не заметит или не посчитает нужным заметить мое отсутствие, выдохнет спокойно и хотя бы оставшиеся часы сможет провести в свое удовольствие — не то что со мной. Больно об этом думать, но так и есть, скорее всего.       Остаток утра провожу за бездумным списыванием с доски с мыслями, что никогда не смогу понять материал. Мысли об отношениях с Вадимом невеселые, а оттого пинаю их куда подальше, чтобы не мучиться лишний раз, гоняя их по кругу. Он ко мне не подходит, и я еще больше убеждаюсь, что без меня ему проще, и на этом предпочитаю прекратить мысленно ворошить ситуацию. Пытаюсь сосредоточиться на учебе и придерживаюсь этой тактики до самого вечера, сразу же после уроков садясь за домашнее задание. Задачи совсем не решаются, но я стараюсь изо всех сил, почти уговаривая себя не сдаваться, до головной боли от перенапряжения и панических мыслей о том, что не успеваю сделать на завтра все задание, но упираюсь рогом и не схожу с пути в надежде, что мои усилия рано или поздно дадут результат.       Отвлекаюсь только на поход в столовую на ужин, и пусть даже не притрагиваюсь к пресной рыбной котлете и слипшимся макаронам, но ставлю себе галочку, что хотя бы пытался. Посещают нехорошие мысли о том, что я уже в шаге от нервной анорексии, так как заставить нормально себя что-то съесть могу только в обед — и то не всегда. Живи я сейчас дома, закончились бы мои голодовки после первого же скандала с матерью, а так никто мне не указ — предоставлен сам себе и распускаю свой организм, как хочу. Казалось бы, взрослый парень и должен бы уметь сам позаботиться о себе, но пресловутое «хочу — не хочу» порою играет со мной злую шутку. И не должен бы вообще привередничать в еде (не то чтобы богато живет семья и не приучен к чему-то экзотическому вроде омаров или красной икры), но все равно имею некий список из того, к чему привык, а что для меня ново и от того неприятно. Еще и вечные проблемы то с учебой, то в семье, то с Вадимом часто становятся причиной пропусков приемов пищи в угоду распусканию соплей и саможалению. Словом, куда ни плюнь — везде косячу и постоянно это не в пользу моему организму.       Уже было снова сажусь за уроки, как смартфон подает голос панической вибрацией. Не знаю, с чего бы вдруг и кто это вообще может быть, а экран заботливо подсказывает: «Мама». Ловлю себя на напряжении всем телом, что и неудивительно: по негласному договору обычно всегда звоню сам в удобное для себя время, чтобы коротко рассказать, как мои дела, и выслушать, как дела дома. Но если мать звонит сама, то добра точно ждать не следует — значит, нужен ей срочно и безотлагательно, а такое бывает только в двух случаях: либо дома кто-то умер или тяжело заболел, и мне срочно нужно об этом узнать; либо я опять где-то накосячил, и, к моему несчастью, она об этом узнала и полна негодования. Думаю с содроганием, что пусть лучше первое, но тут же одергиваю себя, так как знаю, что грехов за мной предостаточно и вопрос только в том, какой всплыл на этот раз. Телефон вибрирует снова, привлекая внимание, и едва не падает, перестаравшись, с края стола, но я моментально подхватываю его в полете.       Вибрация теперь с силой отдает в руку, по костям прямо в мозг въедаясь, но я никак не хочу брать трубку, просто потому что боюсь, потому что слишком устал за день и могу не выдержать спокойно ее крики, начать пререкаться и еще сильнее раздуть скандал. Глажу пальцем металлический бок так активно, словно с мифической пылью пытаюсь наскрести себе хоть каплю уверенности и спокойствия. Боюсь, что она еще больше разозлится, если будет долго ждать ответа, резко выдыхаю и, так и не собравшись с мыслями, приняв, погружаюсь в пучину из ругани, отборного мата и упреков. Виноват во всем: что слишком долго брал трубку, что нахватал пар в первую же неделю семестра, что прогулял уроки в понедельник и что, кажется, совсем распустился там в Москве и стоило бы сразу понять, что я еще слишком мал для того, чтобы жить отдельно и нести ответственность за себя и учебу. Скрипя зубами, пытаюсь без лишних возражений выслушать ее угрозы по поводу того, что заберет документы и увезет меня домой, если еще раз такое повторится, и, хоть понимаю, что никогда не случится этого, все-таки срываюсь.       Совсем не думая о последствиях и не взвешивая слова, говорю много о том, что она вообще ничего не знает и что у меня были причины прогулять, что мне, вообще-то, не так-то просто дается учеба здесь и то, что я еще не вылетел, — уже большая моя заслуга. Говорю о том, как для меня важно остаться здесь и что в гробу видел ее угрозы по поводу документов. Нарываюсь на ее еще больший гнев: кроет меня матом и называет неблагодарным ребенком, начинает упрекать в том, как ей все сложнее находить деньги на мою учебу и что если меня исключат из-за моей вечной лени, то она меня голыми руками придушит, не сходя с перрона, сразу после того, как вернусь в родной город. Кричит, что я просто не могу сам контролировать свое поведение и успеваемость, а потому ей просто приходится вот такими «разговорами» вправлять мне мозги, хотя мне уже семнадцать лет отроду и мог бы сам следить за собой, и еще много, много всего. Под конец просто ломаюсь об этот ее жестокий тон и только молча сгораю изнутри от переполняющих меня негативных эмоций, пытаясь сдержать себя и не бросить тут же трубку, потому что тогда ничем хорошим это не кончится.       Останавливается только спустя минут двадцать воплей, когда я выжат до капли и готов уже умолять прекратить. Неожиданно в ней просыпается совесть и она начинает говорить что-то о том, что переживает за меня, что все это было не со зла, а только из самых благих побуждений — банально оправдывается, чем делает еще хуже. Прощаюсь сухо и на дежурное «люблю тебя» не отвечаю тем же, а лишь коротко угукаю и тут же сбрасываю. Надеюсь, что у нее хватит ума еще и за это не отчитывать меня и, слава богам, мои мольбы были услышаны. Телефон молчит, и все вокруг тихо — и так непривычно это гробовое молчание после столького времени разговора на повышенных тонах, что даже на уши давит. Слышу, как гулко кровь стучит в голове, разрывая перепонки, и чувствую накатывающие слезы, которые даже не пытаюсь сдерживать. Собираюсь поплакать от души, выпуская обиду на мать и проклиная все электронные дневники и прочие сервисы, благодаря которым она может узнавать о моих промахах и иметь повод как минимум раз в неделю или две отчитывать меня за них. Не выясняя истинных причин, не предлагая помощи — в ее идеальном мире достаточно просто наорать на ребенка, чтобы он начал радовать хорошими отметками, совершенно не заботясь о том, каких усилий мне стоят хотя бы стабильные тройки.       — Можно? — После короткого стука дверь приоткрывается, и из-за нее высовывается светлая макушка. Все еще в слезах, но не могу ответить отказом, так как прямо сейчас мне нужен хоть кто-то, кто выслушает и поймет мой душевный раздрай. С робким «да» входит в комнату, находя меня сидящим на кровати поджав ноги, и первые несколько секунд анализирует ситуацию. — Случилось что? — спрашивает обеспокоенно, как только понимает мое состояние. Садится на кровать рядом, и видно, что хочет коснуться, но боится жалостью еще больше подтолкнуть меня к неприятным эмоциям.       — Мать… — начинаю, сглатывая слезы, — отчитала за пары и прогулы, — заканчиваю и, хоть понимаю, что со стороны кажется, что это совсем не причина для столь бурной реакции, но надеюсь не нарваться на насмешки в ответ. Он нужен мне сейчас — несмотря на все размолвки, единственный, с кем есть хоть какая-то ниточка доверия, чтобы рассказать о таком.       — И разве это повод? Я уж думал, умер кто… — замечает с коротким смешком, подтверждая мои опасения, и я не могу сдержать вдруг взметнувшееся изнутри разочарование вперемешку с болью, с тихим писком выдавая новую порцию слез. Скрючиваюсь еще сильнее, обхватывая руками колени и теперь ни на что уже не надеюсь. Если и не расскажет всем, какая я плакса, то уж точно про себя окрестит слабаком. — Макс, Макс, Макс, — зовет панически, видя, что мое состояние только ухудшается от его слов. Одну руку кладет мне на спину, а вторую на колени поверх моих рук, пытаясь таким образом раскрыть комок боли, в который я превратился. — Ты чего, эй, не надо! Разве стоит так расстраиваться из-за этого? Исправим все пары (я помогу, если что), прогуливать больше не будешь — это не конец света, прекрати, — снова просит и находится в явной растерянности. Тащит на себя и силой заставляет распрямиться, прижимая к себе и укачивая, словно маленького ребенка. — Меня-то хоть не стесняешься? — задает вопрос вдруг, и мимолетное спокойствие, что начало потихонько овладевать мной, мгновенно исчезает.       — Что-то не нравится? Дверь там, — пытаюсь сказать грозно, но голос предает, отзываясь зареванным писком. Не глядя указываю рукой в пространство и пытаюсь встать, но меня крепко удерживают на месте, не позволяя притвориться сильным и независимым.       — Угу, в шкафу, — замечает мой промах коротким смешком и только крепче прижимает к себе. Одна рука зарывается в волосы, вынуждая хоть немного поднять голову, и посмотреть на него, а вторая кольцом вокруг торса. — Я не об этом. Зачем впустил, если собирался поныть? — задает новый вопрос, задевая самое больное, и мне почти физически тяжело начать говорить правду. Что он ожидает услышать? Что мне настолько плохо, что готов даже ему показать свои слабости, лишь бы получить поддержку?       — Чего пришел-то? — игнорирую его вопрос, переводя внимание. Не хочу унижаться еще больше — достаточно уже того, что зареванной пятилеткой в его руках барахтаюсь. Хочу прижаться ближе, но помню и вчерашний разговор, и сегодняшний случай в столовой и боюсь, что тепло и поддержка сменится паническими воплями, стоит лишь мне чуть-чуть злоупотребить хорошим ко мне отношением. Еще криков и упреков в свой адрес просто не вынесу — вздернусь во-о-он на той люстре, чтобы не мучить больше мир бестолковым мной.       — Я так понимаю, вариант, что просто соскучился и хочу поговорить, сразу не катит? — новой усмешкой рубит на корню мой серьезный до мозга костей тон, и мне уже не хочется реветь, закапывая самого себя в боль и безысходность. Улыбаюсь, утирая слезы рукавом толстовки, и Вадим, почувствовав, что мне лучше, не держит больше, помогая выпрямиться и сесть рядом с ним. Пялюсь в стену перед собой, пытаясь собраться с мыслями, и меня не торопят с ответом, позволяя окончательно успокоиться, прежде чем снова начать говорить.       — Почему именно я? — задаю очередной вопрос, нарываясь на обескураженный смешок, а оно и понятно — слишком туманно прозвучало, словно к самому Господу Богу решил обратиться. Только вон он — мой Бог, с неестественно высветленной шевелюрой и красивым спортивным телом, вечно одетым на классический манер, а вовсе не мифический седовласый старец на небе. — Не смешно, — говорю вдруг как в совсем раннем детстве, чтобы добавить серьезности своим излияниям. — Почему несмотря ни на что продолжаешь общаться со мной? Когда я явно неприятен тебе из-за ориентации… Почему просто не закончишь все? — Начинает было говорить что-то, но я вновь перебиваю: — Стыдно, да? Неправильно кажется порвать с другом, который ничего плохого тебе не сделал? Правду мне скажи хоть раз! — почти кричу от отчаяния, потому что если прямо сейчас не скажет честно или хотя бы не поставит точку, начав снова юлить, то не вынесу и сам прогоню его. Чувствую новую волну слез, которой уже силой не даю пролиться, потому что мне нужна холодная голова для этого разговора — нельзя поддаться эмоциям и начать кидаться радикальными решениями, следовать которым я все равно не в силах.       — Во-первых, с чего ты решил, что неприятен мне? А во-вторых… — начинает было говорить, пытаясь вновь приблизиться ко мне и успокоить новую волну истерики, но я четко вижу лукавство в его словах, а потому отталкиваю, разрождаясь новой эмоциональной тирадой:       — Тогда что с тобой происходит? То нормально общаемся, то орешь на меня непонятно за что, бьешь за то, что просто за руку тебя взял. Я ничего такого не сделал сегодня в столовой! Тебе просто мерзко трогать меня — какого-то больного извращенца, — выдаю все, что приходит на ум, борясь с подступающей с новой силой волной боли. Аргументы не в его пользу, и какое-то время не может собраться с мыслями и хоть что-то на это ответить, а оттого понимаю — правда. Просто не может подобрать новое достаточно убедительное вранье, чтобы как-то меня успокоить и получить больше времени на то, чтобы разобраться со своими чувствами. Вот только такой путь — заведомо ложный и не приведет ни к чему, кроме новой, уже окончательной ссоры.       Дверь распахивается, и в комнату входит Данила, а я проклинаю общагу за то, что не являюсь единоличным хозяином комнаты и не могу запретить моему соседу войти. Первые несколько секунд стоит на пороге, стараясь проанализировать ситуацию, в которой оказался, а она на редкость колоритная: захлебывающийся рыданиями я и перепуганный Вадим рядом пытается успокоить и сказать что-то. Вадим тут же почти отпрыгивает от меня, смеряя незваного гостя таким испепеляющим взглядом, что тот сразу теряется и, нервно сглатывая, выдает скороговоркой: «Я только за тетрадкой». Быстрым шагом проходит в противоположный конец комнаты, стараясь не смотреть в мою сторону, но все равно видно, что ему жутко хочется узнать, что же такого случилось между нами. Роется в тумбочке некоторое время, а я молю всех богов, чтобы он быстрее сделал свои дела и мы наконец вернулись к такому важному, но прерванному диалогу. Наконец находит, что ищет, и демонстрирует толстую тетрадь на кольцах, коротко помахав ею в воздухе. Оправдывается таким образом перед Вадимом, словно бы он хозяин комнаты, а Данила ворвался без стука, и уходит, так же не смотря в мою сторону.       Произошедшее сразу же отбило весь настрой на слезы и драматичное выяснение отношений. Утираю мокрое лицо рукавом толстовки, наблюдая, как Вадим нервно поправляет прическу и очки. Прокашливается несколько раз, прежде чем продолжить говорить и, честное слово, лучше бы просто ушел, не выливая на меня поток презрения.       — Значит так, — начинает речь со вводного слова и тон градусов на двести холодеет. Смеряет меня взглядом, словно бы ища, за что зацепиться, и становится именно тем Вадимом, смириться с существованием которого у меня до сих пор не получается, — холодным и раздраженным, — что действительно мерзко — так это выслушивать твои истерики. Взрослый парень, а ноешь, как девчонка, без повода. Общаюсь с тобой, потому что хочу, и ровно столько, сколько мне это интересно, а если тебе что-то не нравится — не держу. Касаться тебя не желаю, как и не желаю отчитываться о причинах. Разговор окончен, — зачитывает, словно рапорт, с последним словом поднимается с места, быстрым шагом покидая комнату, и не дает мне вставить даже слово.       Вот и поговорили называется. Мне фактически прямым текстом сказали, что считаться с моим мнением никто не будет и единственный мой шанс как-то исправить сложившуюся ситуацию — это совсем прекратить общение. Пытаюсь понять, что сделал неправильно, и прихожу к выводу, что, возможно, испортил все слишком яркими эмоциями и слезами, что выбрал крайне неудачное время для разговора и из-за этого Вадим так повел себя. Он же должен понимать, что дружба так не работает: «Я хочу вот так, а на тебя мне плевать», — да и не похож он на человека, думающего только о себе. Вспоминаю тепло, с которым он принялся меня успокаивать сразу по приходе, и не могу поверить, что делал это, несмотря на такую неприязнь ко мне как таковому и слезам в частности, но, видимо, так и есть. Новые спазмы зарождаются в легких от одного осознания, но я давлю их уже просто из принципа — хватит на сегодня размазывания соплей. Почти болезненно брать себя в руки и делать хоть что-то, но встаю и сажусь снова за стол доделывать огромное домашнее задание на завтра с мыслями, что все равно не успею все, как ни старайся. ***       На следующий день снова никак не обсуждаем произошедшее, и я отчего-то даже не удивляюсь этому. Как должное принимаю новый порядок вещей и внимательно слежу за своими руками, чтобы ненароком не коснуться Вадима, снова вызывая волну его гнева. Очень хорошо справляюсь с новой ролью, хоть и чувствую некое напряжение от того, что не могу вести себя полностью раскованно рядом с другом. В конце концов такие незначительные жертвы вовсе не смертельны, так что больше не пытаюсь снова завести диалог с Вадимом на эту тему и запрещаю себе страдать, думая о причинах такого его условия. Привыкну рано или поздно и перестану так близко к сердцу воспринимать это правило. В конце концов, у меня особенно никогда не было друзей, и, кто знает, может, вправду раньше злоупотреблял хорошим ко мне отношением, а теперь расплачиваюсь за излишнюю распущенность.       Прямо сейчас стою в очереди на второй завтрак и никак не могу абстрагироваться и не вспоминать, что произошло в тех же обстоятельствах всего сутки назад. Думаю, что уж точно не допущу повторения подобного, сразу же приструнив распустившуюся конечность, и вскоре судьба подкидывает мне шанс доказать это: изнеоткуда сбоку появляется Вадим и по обыкновению протягивает мне руку, чтобы протащить через толпу в начало очереди. Накрученный повторением одних и тех же мыслей в голове на разный лад, вижу в этом подвох и не отвечаю на его жест, быстро пряча холодные ладони в карманы и попросту игнорирую ситуацию. Настолько сместилось уже мировоззрение, что даже начинаю гордиться собой за то, что не пропустил очевидную провокацию, и нарываюсь на новое недовольство. Не могу понять, в чем опять накосячил, наблюдая тут же темнеющее лицо Вадима. Смерив взглядом свою бестолково повисшую в воздухе ладонь, фыркает своим мыслям и уходит, оставляя меня в недоумении болтаться в конце очереди.       Опять не могу понять, что сделал неправильно и как нужно было иначе. Сказано ведь было — не трогать его даже за руку, что сам я интерпретировал как полный запрет на прикосновения, и вроде как его все устраивало до этого момента. Появляется мысль, что сейчас он сам был инициатором и обиделся на то, что не получил взаимности… Но, черт возьми, какой же это бред: самому установить правило и кричать на меня за неисполнение — и самому же нарушить его через несколько часов. Вадим не настолько ветреный человек, чтобы поступать так. Такие мысли успеваю переварить за долгие минуты ожидания, и к моменту, когда меня наконец допускают к несчастной груше, уже не хочу ничего. Голова начинает пульсировать болью от того, что никак не может найти решение из дурацкой психологической перипетии, и я собираюсь уже окончательно уныть, но замечаю Вадима за дальним столом.       Снова один стоит у окна, задумчиво подъедая бок твердой груши, и, кажется, тоже сильно опрокинут чем-то и напряженно ищет решение. Чувствую воодушевление и готовность наконец поговорить и вместе решить, что делать дальше, но дурацкий непонятно откуда взявшийся мандраж путает все карты. Спокойствия не добавляет и воспоминание, как всего сутки назад так же боялся подойти к нему с важным разговором. На сей раз боюсь повторения, снова наткнуться на равнодушие и нежелание вообще слушать меня боюсь. Надеюсь на сей раз только на то, что сейчас вроде как я его обидел, и он должен быть сговорчивее, если дело касается его интересов. Мысль, что на меня ему давно начихать, болезненно режет по ребрам.       — Вадим, — зову тихо, подойдя ближе. Поворачивается, кажется, в сотни ньютонов силе противясь, — так медленно, что я даже успеваю прочитать на его лице отголоски какой-то вселенской тоски и отчаяния, пока оно не сменилось на уже привычное мне раздраженное презрение.       — И что это было? — шипит, даже без приветствия из огня да в полымя прыгая, и я уже сейчас понимаю, что нормального разговора не получится. — Обиды свои идиотские кому-нибудь другому кидай — не мне, — выплюнув это, снова отворачивается от меня, и я опять вижу всего на секунду прокатившуюся по его лицу волну боли. Все-таки его задела такая моя реакция на вполне нормальный дружественный жест, и это дает мне надежду на то, что он захочет наконец выслушать меня, не включая агрессивный механизм.       — Нет никаких обид, — пытаюсь начать осторожно и замолкаю тут же, увидев злую усмешку в ответ. Не смотрит мне в глаза, и оттого еще сложнее продолжить говорить, так как чувствую себя при этом жалкой мошкой на ковре у самого Царя — не иначе.       — Какого хуя тогда шарахаешься от меня? — тянет почти мстительно, а я не знаю, что ответить на такой выпад, так как он и сам, по идее, должен понимать все причины. Заминаюсь всего на мгновение, но и этого ему достаточно, чтобы придумать ответ самому. — Включил обиженку и хочешь меня моим же условием ужалить, — шипит, все сильнее и сильнее понижая тон, так что в конце мне приходится почти прислушиваться. Пойму только потом, зачем делал так, — ему сложно говорить со мной спокойно, а потому каждый звук произносить как отдельное испытание для нервов. Изо всех сил старается держать лицо, но сдает себя полностью напряженным выдохом и последней своей фразой: — Иди отсюда, видеть тебя не хочу. — Закрывает глаза, притрагиваясь пальцами одной руки ко лбу. Вижу, как на его виске от напряжения бьется жилка. Совершенно отчетливо понимаю, что это его гордое «не хочу» вполне стоило бы заменить на «не могу», и это заставляет меня не выяснять дальше отношения, самоустранившись, как мне и велели.       Нахожусь теперь в полнейшем замешательстве. Получил такой коктейль из эмоций, что теперь, кажется, на всю жизнь с горкой. С одной стороны, сделал все правильно, как меня и просили — не прикасался, а все равно оказался виноват. Вроде точно убедился, что ему на меня не все равно, но вновь оказался посланным куда подальше с благим намерением поговорить нормально о том, что происходит. Понимаю, что нам жизненно необходим диалог — нормальный, без лишних свидетелей и эмоций, без обид, мешающих высказать все, что думаешь. Что-то происходит с ним явно не очень хорошее: кричит на меня, а после уверяет, что все нормально; то с готовностью успокаивает мою истерику, то прямым текстом говорит, что видеть меня в таком состоянии мерзко; то кричит и бьет по рукам за самые невинные прикосновения, то обижается на то, что шарахаюсь от него. Все сложнее и сложнее находить с ним общий язык. Раньше не было всех этих сложностей, не приходилось угадывать, что у него на уме, и постоянно думать о том, как не вызвать новую волну его раздражения. До того, как поцеловал его, все было в разы проще.       Перед следующим уроком долго стою у нашей с ним парты и думаю, стоит ли перекладывать вещи. С одной стороны, мне прямым текстом сказали, что видеть не хотят, и я понятия не имею, до какого времени действует это условие. С другой же стороны, имею все шансы снова необоснованно «шарахнуться» от него, обижая еще сильнее и заводя наши и без того запутанные отношения в еще больший тупик. Спустя долгие мучительные минуты решаю, что лучше пусть пошлет еще раз, если что, а не затаит обиду еще глубже. Присаживаюсь наконец на место как раз со звонком. Учитель входит в класс почти сразу, начиная урок с переклички, и я с ужасом осознаю, что Вадима нет. Ладно, опаздывает — с кем не бывает, но, во-первых, он никогда не опаздывает, а во-вторых, он не появляется даже спустя десять минут. И, будь это кто-то другой, даже мысли бы задней не возникло: в конце концов, идет едва ли кому сдавшееся обществознание, которое просто грех не прогулять. Но стоит ли мне говорить, что Вадим категорически никогда ничего не прогуливает?       Тревожный знак, даже очень. Либо резко почувствовал себя заболевшим и не пришел на урок даже за вещами из-за похода в медпункт — и это кажется самым правдоподобным вариантом, но в свете последней нашей ссоры, с содроганием думаю от том, что она вполне могла так сильно его опрокинуть, что он так же, как и я когда-то, в своей комнате пытается собрать себя по кусочкам. Не верю — не выглядел он настолько расстроенным, но, черт возьми, это же Вадим, который носит в голове целый рой тараканов и постоянно пытается скрыть свои истинные эмоции. Не могу сдержать нервный тремор, постукивая кончиком ручки, что раздражает всех вокруг, и на меня шикает не один человек с просьбой прекратить. Давлю желание немедленно выйти и проверить свои догадки и решаю отложить до перемены все радикальные шаги. Он взрослый парень и в состоянии сам о себе позаботиться, а меня никто не просил лезть. Даже если все из-за той ссоры, меня все равно никак не касаются его гулянки. Или все-таки касаются? Не могу справиться с собой, сразу со звонком вставая к выходу из аудитории. Думаю заглянуть хотя бы в комнату, и, если не найду, то забуду про него сразу.       Моей паранойе не дает развиться появившийся в дверях ненормально веселый виновник едва не случившегося со мной сердечного приступа. Сначала чувствую шок, а затем уже просто злость без перехода к радости. И где носило этого придурка, мне кто-нибудь объяснит? Понятно, что нет, так как обходит меня с совершенно невинной улыбкой, словно предмет мебели, и, быстро сложив свои вещи, без лишних слов перемещается за стол к Олегу. Тот смотрит на него, приподнимая брови, и задает тот же вопрос, что мучил меня последний час:       — Ты где бродил, душа моя? — тянет вкрадчиво, и, как обычно, всех вокруг прорывает на иррациональные смешки. Кажется, эта змея может абсолютно любую фразу сказать с таким оттенком, чтобы всем вокруг в глазах рябило от фантомного голубого цвета. Не могу не слушать последующий диалог, так как имею что ни есть прямое отношение ко всей ситуации, хоть и оказался вытесненным недомолвками.       — В женской общаге, — тянет Вадим в тон ему, и я понимаю, что они оба друг друга стоят, — в это время очень тихо, друг мой, — обращает беседу в какой-то крайне странный обмен полунамеками, словно вынырнувший из женских исторических романов. Не понимаю, что все это значит, ровно до следующей фразы:       — И, я так понимаю, вы пошумели? — выдает следом Олег с коротким смешком, но уже без следа издевки, а у меня челюсть отвисает до пола. Это и вправду то, о чем я думаю, или просто воображение разыгралось? Чувствую жуткий стыд за то, что действительно переживал за этого придурка, а он просто развлечься решил вот так.       — Так… чуть-чуть, — вновь усмехается в тон Олегу, и я четко вижу, как мастерски зеркально копирует его поведение, включаясь в странную непонятную мне игру. Явно на одной волне эти двое, и я чувствую, как неправильная ревность осторожно колет сердце. Даже жалею, что во мне ни на каплю нет этого театрального позерства. Вроде только между собой беседу ведут, но так, чтобы всему классу было прекрасно слышно и понятно. И как только стыд еще не сожрал за такие откровенные разговоры напоказ?       — Понятно, что чуть-чуть, — коротко хохочет, прежде чем продолжить, — в твоём-то возрасте да дольше двух минут… — не заканчивает, содрогаясь в беззвучном хохоте от собственной остроумной подколки, а у меня лицо почти физически сгорает от стыда. И не хочу продолжать слушать этот стыд, но и заткнуть уши или куда-нибудь уйти не могу, просто замирая на месте. Вадим кривится, как от зубной боли, так как явно не ожидал, что разговор вот так повернется, но долго не думает над ответом:       — Готов поспорить, у тебя и этого не было, — выдыхает беззлобно с явной усталостью. Правильно — свою цель порисоваться достижениями в личной жизни он выполнил, а дальше пререкаться с Олегом не каждый может долго. Тот ухмыляется, словно получает некое мазохистское удовольствие от унижений в свой адрес. Странные они оба: возвели взаимные подколки в некий спорт. Я-то думал, что друзья не должны говорить друг другу гадости с таким невинным выражением лица, но, судя по их поведению, такое для их отношений в порядке вещей.       — Ты бы поосторожнее с этим. Я слышал, одну слишком горячую парочку за такое отчислили, — по-настоящему дает совет, не разводя новую дискуссию, и ставит точку в этом странном диалоге, оставляя этот раунд за Вадимом.       — Угу, у нас же как в Советском Союзе… — не договаривает фразу из-за прозвеневшего звонка и вошедшего в аудиторию с этим же звонком учителя, но мне продолжение и не нужно. «…секса нет», — заканчиваю про себя известную поговорку, и теперь уже никакого поля для сомнений себе не оставляю. Внутри все переворачивается от осознания, что у него все было и, скорее всего, не в первый раз. И завидую, и возмущение в себе подавить не могу одновременно. И дело даже не в ревности, которая, несомненно, имеет место, а в том что… Да ему же только семнадцать, а его рыжей и того меньше — какая, к черту, интимная близость?! Будет он так же довольно улыбаться, когда она ему коляску с даром этой любви привезет? И понятно, что они не дураки и наверняка пользовались средствами контрацепции, но ничто не дает стопроцентной гарантии. Мой идеальный мир, в котором двое вступают в такую связь только после свадьбы или хотя бы твердой уверенности, что проведут вместе не один десяток лет, рушится на глазах.       «А вдруг, у них все серьезно», — думаю вдруг и ужасаюсь собственной мысли. Конечно, Вадим та еще ветреная скотина, но должен же он когда-то остепениться. Не могу поверить, что эта девица и вправду может быть любовью всей его жизни. Что я мечтаю о нем в самых смелых фантазиях, а единственное, что мне светит — это засвидетельствовать их брак. На свадьбе, после которой на меня снова накричат за слишком кислое, отдающее ревностью выражение лица. Больно морально так, как, кажется, никогда до этого не было. Обхватив голову руками, скрючиваюсь на месте и пытаюсь убедить себя, что просто довел себя паническими мыслями до крайности. Слова преподавателя об энергии электрического поля словно сквозь толщу воды доносятся и кажутся таким далеким и неважным сейчас. В сравнении с той бурей, что творится в моем мозгу, так вообще ничего не значит. Все размолвки, случившиеся с нами до этого, кажутся совсем не важными в сравнении с здоровенным таким слоном в моей шкафу — я все еще его люблю и едва ли готов смириться с мыслями, что у него могут быть с кем-то серьезные отношения. Какой я тогда вообще друг, если банально порадоваться за его счастье не могу? «На редкость хреновый», — подсказывает внутренний голосок, и это снова режет сердце лучше самого острого ножа. Осознание того, какой я на самом деле эгоист, поражает до глубины души.       Телефон в кармане оживает короткой вибрацией, и, чтобы отвлечься, лезу посмотреть входящие. «Случилось что?» — гласит новое сообщение, и я ужасаюсь от того, какое удручающее впечатление произвожу, если Вадим даже с дальней парты заметил. Задумываюсь над вопросом и не могу ответить ни «да», ни «нет». Ничего не случилось со мной конкретно, а у моего друга все просто прекрасно, да и назвать произошедшее между ними несомненно радостное событие «случилось» язык не повернется. Быстро печатаю: «Нет», — и изо всех сил стараюсь себя убедить, что не соврал. Ответ не заставляет себя долго ждать: «Услышал наш диалог с Олегом и из-за ревности теперь сгораешь? Ты же не думаешь, что между нами что-то может быть?» — присылает быстро, и я совсем ярко понимаю, что таким образом решил добить меня. Абсолютно все: начиная с отсутствия на уроке, продолжая этим мерзким показательным обсуждением произошедшего и заканчивая едкими сообщениями — каждое действие направлено на то, чтобы задеть меня, чтобы проверить и носом ткнуть во все еще не погасшую окончательно влюбленность.       Хочется спросить, зачем он так поступает со мной, но это значит полностью расписаться в своих неправильных чувствах и погубить хоть какие-то дружеские отношения между нами. «Ты можешь наконец понять, что я не гей, и не рассматривать меня как потенциального партнера?» — добавляет вдогонку, и это уже попахивает целенаправленным унижением. Не задумываясь, блокирую сообщения от этого умника, и не хочу думать, как он будет злиться и что выскажет мне за это. Ловлю себя на том, что слишком сильно сжал многострадальный смартфон и из разветвленной трещины в экране вываливается маленький кусочек стекла, оставляя на своем месте серый провал. Отстраненно думаю, что пора бы обзавестись новым или хотя бы отложить денег на замену экрана, и эта незначительная проблема захватывает мой ум, не давая вспоминать такую обидную ситуацию. Урок провожу в интернете, пытаясь найти электронный сервис с приемлемыми ценами, где возьмутся за мой дряхлый аппарат, и с сожалением понимаю, что замена стекла обойдется примерно в ту же цену, что и покупка нового не самого престижного смартфона, но и на то у меня денег нет, даже если выложить все накопленное за каникулы. В конце концов решаю, что пока работает без перебоев, пусть и потерял товарный вид и вот-вот развалится на глазах, вполне обойдусь и таким.       Вадим подходит ко мне сразу после урока и, не обращая внимания на мои возмущенные вопли, вытаскивает за рукав в коридор и тащит в мужской туалет. В кафельном гробу с непрозрачными окнами никого, что не удивительно, так как идет обед и все спешат успеть первыми в очередь и закинуть в себя еду за жалкие полчаса. Морально не успеваю приготовиться к вылившемуся на меня потоку упреков: и за придуманные им мои обиды, и за ревность, и за то, что заблокировал его в «ВК». Кричит, не жалея ни своих голосовых связок, ни моих нервов, цепко удерживая за локоть и пресекая любые попытки сбежать от этой пытки. Пытаюсь что-то сказать, но натыкаюсь за хлесткое «Рот закрой, я говорю», что отбивает всякое желание перебивать его. Пытаюсь хотя бы отвернуться, чтобы не видеть горящие злобным огнем серые глаза и раздувшиеся от гнева ноздри, но, не церемонясь, за подбородок возвращает мою голову в прежнее положение.       В какой-то момент чаша моего терпения переполняется, и я, совершенно не стесняясь, опускаюсь за слез. Закрываю лицо руками, преодолевая его сопротивление, и в конце концов он сжаливается, отпуская мои руки и позволяя сделать это. Не могу уйти, даже после того как меня отпустили. Перекрикивает мои всхлипы и робкое «хватит» без особых усилий, продолжая отчитывать по надуманным поводам, ни на грамм не убавляя злость в своей речи и подкрепляя ее теперь активной жестикуляцией — руки-то свободны. Видит, до какого состояния доводит меня и даже не думает остановиться, пока не закончит. Пропускаю момент его ухода, захлебнувшись накрывшей меня волной боли, и, только поняв, что мучителя больше нет рядом, сползаю спиной вниз по стене, опускаясь на корточки и скручиваясь комком боли.       Не знаю, сколько продолжалась эта пытка и сколько еще времени мне понадобилось на то, чтобы прийти в себя после такой силы истерики. Голова болит и внутри все спазмом скрутило и не отпускает, но уже вполне контролирую свое тело, чтобы поднять выпавший из кармана смартфон с пола, без интереса находя на нем новую трещину и наблюдая неутешительное «15:00» на циферблате. Обед давно окончился и уже десять минут как идет седьмой урок, но у меня нет никакого желания идти на него. Поднимаюсь с пола, чуть шатаясь, и направляюсь в кабинет, где проходила предыдущая пара. Помещение пусто и только мои вещи одиноко лежат на парте. Тащу поломанный портфель за лямку, едва не растеряв половину учебников, и разбито плетусь в жилой корпус. В груди сосущая пустота, и сил просто нет никаких. В комнату захожу с твердым намерением избавиться от его подарка. Не чувствую боли или сожаления, пока вывожу короткую записку, что конфеты ничейные и можно съесть, и выношу коробку в открытом виде на стол в холле. Плевать, если увидит и снова разозлится — с меня хватит, пусть кричит, если ему так легче.       Садясь на кровать, хочу снова выплеснуть негативные эмоции, но слезы просто не идут — закончились. Обида и боль гниют внутри без выхода, толкая к мучительным мыслям о том, что происходит между нами и как это изменить. С одной стороны, мне невыносимо, до зубного скрежета больно от того, как он поступает со мной, что кричит по поводу и без и лишь отмахивается от любых моих попыток выяснить, в чем причина. Даже не думает контролировать свой гнев наедине со мной, кипучей волной на меня выплескивая, а я из-за своей слабости ничего с этим сделать не могу: ни как-то прервать поток обидных фраз в мой адрес, ни тем же ответить — просто позволяю вытирать об себя ноги. С другой же стороны, непонятно тогда, зачем просил прощения и примирения всего неделю назад, если так сильно раздражаю его. Вспоминается его фраза из записки: «Все это говорил, не потому что думаю так, а чтобы сделать тебе больно», — и за прошедший месяц она кажется самой правдивой. Действительно сильно зависим от своих эмоций и не умеет их в себе переживать, выплескивая на окружающих. Сейчас тоже пытается сделать мне так же больно, как было ему. А я тоже хорош: оттолкнул на завтраке, в черный список добавил — кому это понравится?       Успокаиваюсь окончательно, когда понимаю, что не было другого смысла кричать на меня, как не уколоть в ответ. Ведь если я и вправду так сильно неприятен ему, то мог бы давно послать меня куда подальше и не мучить нас обоих, но ведь не делает этого, потому что…? А вот не понятно почему. Знакомых и друзей у него предостаточно, а потому не попадет в ад из одиночества и тоски, если откажется от меня. Значит, ценит просто как человека и надеется изменить, чтобы снова чувствовать себя комфортно рядом. Как может пытается, и это определенно лучше, чем игнорирование и молчаливое расхождение по разным полюсам. Все наладится рано или поздно — пока ему на меня не все равно, еще ничего не потеряно. Выдыхаю облегченно, только сейчас замечая, как болят все мышцы в теле от напряжения. Вроде ничем тяжелым физически не занимался, а все равно чувствую себя выжатым до капли. Словно не мысли, а валуны здоровенные в голове ворочал. Тянусь за телефоном, и последнее, что делаю сегодня с большим усилием, — это убираю Вадима из ЧС. Надо начинать двигаться навстречу друг другу, и первый шаг лучше сделать самому.