Энтропия

      На все выходные Вадим куда-то пропадает: не подходит и даже не пишет. Сначала думаю никак не реагировать на такое и дать ему время подумать хорошо над произошедшим и собраться с мыслями, но к вечеру воскресенья просто не выдерживаю и, собрав максимум воли в кулак, снова сам делаю первый шаг. Со стуком захожу в его комнату, но не застаю внутри и, подавляя колыхнувшуюся неприязнь, спрашиваю Олега, где мне найти Вадима. Ожидаю получить очередную издевку или такой ответ с высоты Его Величества, что лучше бы вообще промолчал, но моя челюсть чуть на пол не падает, когда действительно задумывается над вопросом и совершенно нормально и спокойно перечисляет возможные варианты (не отказавшись, впрочем, от совершенно показательного загибания пальцев при этом). В конце непрозрачно намекает на то, что на носу региональный этап всероссийской олимпиады по физике и Вадиму, мягко скажем, сейчас не до меня. Только сейчас замечаю разложенные и рядом с ним книжки и конспекты, так что не отвлекаю больше, коротко извинившись за беспокойство и покинув комнату.       Иду по коридору и не могу до конца осознать то, что видел сейчас: оказывается, и Олег может быть нормальным, если занят делом и ему просто некогда шутить грязные шуточки. Не думаю о том, чтобы начать общаться с ним ближе, так как просто не смогу выдержать и минуты выпендрежного позерства, но вот немного поменять свое отношение, на миллиметр — не больше — опустить градус неприязни к нему вполне можно. Если бы не его шуточки и вечное подливание масла в огонь сомнений Вадима на тему того, насколько отдает гейством то или иное действие, то был бы даже достойной кандидатурой, чтобы говорить с ним иногда или обратиться за помощью. Он ведь тоже отличник и даже какие-то олимпиады по математике и физике выигрывал — во всяком случае, в эту школу его без вступительных взяли по льготе. Не дурак — это точно, но уж слишком высоко себя над другими ставит и любит порисоваться лишний раз, так что нет — не смогу говорить с ним совершенно расслабленно, не подавляя неприязнь. Вспоминаю, как вел себя Вадим в разговоре с ним, и понимаю, что в нем тоже что-то такое есть, но либо хорошо прячется наедине со мной, либо является всего лишь одним из его образов. Все-таки он довольно лицемерный — любой, кто знает его достаточно близко, должен понимать это. Интересно то, где же он настоящий.       В пустую комнату и к попыткам хоть что-то выучить возвращаться совсем не хочется, а потому, зайдя только за курткой, решаю погулять немного. За территорию после девяти уже не выпустят, но мне и пары неспешных кругов около здания хватит, чтобы надышаться свежим воздухом на неделю вперед. Выхожу через главные двери и попадаю в чернильный вечер, вдыхая полной грудью морозный воздух. С неба неспешно падают мелкие снежинки, блестящим конфетти в свете фонаря переливаясь, и такая картина успокаивает и даже доставляет некоторое моральное удовлетворение. Зарылся в свою скорлупу из проблем и вот только сейчас нашел время и желание отвлечься ото всего на созерцание природы. Мимо небольшой площади для разного рода торжественных мероприятий иду в сторону футбольного поля, собираясь таким образом обогнуть все корпуса, соединенные длинными коридорами, светящимися в темноте, словно инопланетные гусеницы, и прийти обратно.       На лавочках в тенистой аллейке тут и там влюбленные парочки, в сторону которых стараюсь не смотреть особенно, проходя мимо. Вокруг футбольного поля светится тусклыми фонарями накатанная лыжня, вдоль которой снуют физкультурнутые на голову люди. Я на этом изобретении Сатаны даже стоять нормально не могу — не то что освоить что-то сложнее классического хода, а эти вот на стремительном коньковом рассекают без труда и даже, наверное, получают удовольствие (иначе бы добровольно не брались за это вне уроков). Вспоминаю почти мученическое выражение лица Вадима, когда его, вечно косящего ото всего, что связано с хождением на лыжах, препод по физкультуре все-таки заставила выйти на кросс в два километра. И пусть держался вполне неплохо и даже сдал зачет на отлично, но потом еще с полчаса ныл мне, что это идиотизм и вообще даже на горных в сто раз интереснее, не говоря уже о сноуборде. Вспоминаю даже, как он обозвал этот вид спорта советским рудиментом, и ощущаю теплое чувство сродни умилению.       Не могу отделаться от навязчивого желания постоянно думать о Вадиме. Несмотря на все недомолвки и обиды, невозможно забыть все то хорошее, что нас связывает. И пусть сейчас все испортилось, я не могу не надеяться на лучшее. Смотрю на свет в окнах учебного корпуса и пытаюсь представить, чем сейчас занят Вадим. Наверняка пытается что-то быстро выучить перед регионом по физике, словно я перед каким-нибудь важным экзаменом. Душу греет один факт, что вечно вознесенные над простыми смертными олимпиадники тоже могут переживать из-за горящего алым пламенем дедлайна. Думает ли он обо мне хотя бы изредка? Естественно, что все мысли сейчас заняты интегралами и производными, но все равно невозможно представить, что его совсем не тронуло произошедшее между нами, что не размышляет мучительно над тем, что делать теперь и как поменять ситуацию. Не так активно, как стоило бы (все-таки учеба важнее каких-то личностных неурядиц), но все же мне очень хочется верить, что его тоже задело, что хоть немного чувствует себя виноватым.       Зачем-то снова виню его, хотя понятно, что и во мне проблема тоже есть. Хотя бы эта бестолковая влюбленность в него, что испортила все и с которой ничего поделать не могу. Совсем не дружеские чувства испытываю к нему, но хочу сохранить хотя бы дружбу — на двух стульях одновременно усидеть. Понятно, что нереально, и оттого очень больно. Смотрю на затянутое облаками темное небо и не могу не думать о том, что словно не в том месте и не в то время нахожусь: все вокруг наперекосяк, а я словно угловатая деталька в округлом пазе — ни по одному параметру к реальности не подхожу. Слишком часто в последнее время плачу и слишком часто неправильные вещи делаю — и поделиться не с кем тем, что у меня внутри творится. Раньше хотя бы Вадим был, которому можно было без страха рассказать все, а теперь он же и есть одна из главных моих проблем. Ох как интересно: я его теперь мысленно проблемой зову, словно какую-нибудь пару по алгебре. И мысли об учебе ни к месту совсем: в последнее время все из рук валится, все сложнее и сложнее становится, и я понимаю, что не справляюсь с нагрузкой. Голова болит практически каждый день, особенно под вечер, и на уроки трачу практически все свободное время. В спину практически дышит вылет, и это тоже вполне себе повод, чтобы чувствовать себя еще более бестолковым.       Вот сейчас страдаю из-за недомолвок с Вадимом, а после летней сессии вылечу и домой уеду — и не будет никакого Вадима и проблем с учебой. Только разочарованные моей неудачей родители, задрипанное провинциальное ПТУ с неадекватными однокурсниками, нелюбимая работа, какая-нибудь семья для мамы, так как она неоднократно намекала на внуков, наверняка алкоголь от безысходности. Закончу как мой отец — разочарованный в жизни жирный мужик, ненавидящий больше своих близких только разве что себя. Думать так о самых близких людях плохо, но факты есть факты и нечего спорить с очевидным. Вопрос только в одном: хочу ли я такой жизни? Не хочу, но изменить что-то в закономерной канве едва ли что-то могу. У меня нет сил ни на что, я просто не хочу уже ничего и не понимаю, зачем продолжаю жить, если всем доставляю одни неприятности. Спокойный тихий вечер, так и искрящийся сухим холодом, далекий смех и протекающая мимо меня чья-то прекрасная счастливая жизнь — все это только еще сильнее загоняет в депрессию.       Возвращаюсь немного, чтобы зайти так же через главный вход, и решаю, что хватит на сегодня с меня всего. Поднимаюсь в комнату, на ходу стягивая с себя верхнюю одежду, и уже ищу фильм на вечер. Плевать, что не сделал почти ничего из грядущих уроков и наверняка завтра опять буду унижен семинаристом по алгебре, но мне просто плевать на все уже. Вымотался настолько сильно, что не стесняюсь несколько часов провести для себя. Застаю в комнате Данилу, что вообще редкость, но особенно не обращаю внимания на него. Наши отношения вполне дружественные, но слишком закрытые — тяжело взаимодействие двух интровертов. Уже сам называю себя так, хотя всего неделю назад удивился такой оценке моего характера Вадимом. Неправильным обреченным смирением сквозит каждая моя новая мысль, но этот поток уже никак не остановить. Навожу себе растворимого кофе и распаковываю подаренную Данилой шоколадку, что как-то затерялась на фоне подарка Вадима, и оставляю все проблемы позади, погружаясь в кино, что давно хотел посмотреть, но все как-то не находил времени.       Видимо, на моем лице что-то да отражается, потому что Данила буквально ощупывает меня обеспокоенным взглядом. Не могу долго терпеть это и специально ловлю его глаза своими, смотря испытывающе, чтобы у него нервы сдали и он наконец сказал что-то или прекратил эту немую сцену. Выбирает второе и я почти радуюсь такому повороту. Какая малость-то для счастья нужна — только чтобы меня перестали трогать и дали провести время наедине с собой. Начинается фильм, главная фишка которого в кромешной тишине, чтобы доводить любыми звуками зрителя до края напряжения. Не рассчитываю на что-то феноменальное от него — меня давно уже не пугают какие-либо ужасы, но все равно нервно вздрагиваю, когда спустя час мне приходит входящее и телефон оповещает об этом короткой вибрацией. Злюсь заранее на того, кто захотел меня побеспокоить, но когда вижу адресата, то неприятная эмоция немного отпускает.       «Чем занят?» — гласит сообщение от недавно вынутого из ЧС друга. Смотрю на время и ужасаюсь — одиннадцать почти, а обычно Вадим в это время хорошо если только третий сон видит. Не знаю, что написать на это, но чувствую почти физическую потребность ответить, так как даже не представляю, в каком невероятном душевном раздрае находится, если пишет в такой час. «Фильм смотрю», — печатаю короткое и тут же отправляю. Сухо и безэмоционально как-то получается, но хоть что-то. Одновременно и хочу, и не хочу говорить с ним. «Олег сказал, ты искал меня», — пишет, словно оправдывается за то, что беспокоит меня, и это выглядит так жалко: начал бы тогда сразу с этого утверждения без ненужных вводных вопросов. «Решил уже вопрос», — колю едко в его же притворство, не знаю зачем. Хочется правду услышать наконец, наверное. «Хорошо, я рад за тебя», — пишет новое, и от этого такой болью и ответной едкостью сквозит, что почти на языке кисло, несмотря на сахар в кофе и шоколад. Смотрю на мигающий курсор с минуту и панически думаю о том, что разговор вот так глупо закончится. Думаю, что написать, чтобы исправить это.       «Прости?» — приходит вдруг вдогонку, и этот вопросительный знак совсем не к месту кажется. Словно почву щупает и пытается хотя бы так достучаться до меня, и это приятно. Долгожданное одно единственное слово сказано, но не приносит облегчения после того, что переворошил в себе за эти дни. «Я не обижаюсь», — отвечаю тут же, и это почти правда. Больно от того, как относится и что вытворяет со мной, но едва ли мои чувства можно назвать обидой. Не смогу не общаться с ним, что бы он мне ни сделал, по первому же зову прибегу. «Я правда виноват. Не смог сдержать эмоции», — продолжает это зачем-то, а я не чувствую никакого желания сейчас выяснять отношения — просто устал. Вроде бы все это время хотел поговорить, а как только подвернулся случай, то не могу и слова сказать. Не понимает, что больше обижают не его крики, а то, что я в принципе бужу в нем такой негатив. Вот как ему объяснить? «Не хочу говорить об этом. Давай закроем тему?» — печатаю лживое, так как просто нет сил на разговор. Хотелось бы все выяснить, но дал бы мне кто-нибудь выдержки вдогонку на это предприятие.       Нужно было бы сказать ему, что я тоже хорош, потом плавно перейти к причинам такого его поведения и рассказать о своих чувствах, но я больше не хочу. Как отрезало желание делиться с ним. Да и что сказать? Что мне больно от того, что люблю его, а он так поступает со мной и моими чувствами? Предвижу, хороший диалог выйдет, содержательный, а главное — спокойный. Злюсь на себя и на него в придачу и хочу уже побыстрее вернуться к одиночеству и фильму без расковыривания старой раны. Печатает что-то долго, и я почти засыпаю, пока жду ответ, но приходит слишком мало текста: «Прости. Я просто соскучился и решил написать тебе. Ненавижу себя за то, что сделал в субботу. Не знаю, как можно на такое не обидеться. Ты какой-то святой человек либо врешь мне». В красках представляю, как же ему сейчас плохо, если не стесняется сказать такое. Думаю про себя, что же я из двух предложенных, и мозги вскипают от того, что не могу дать ответ. Самому бы в себе разобраться, а потом уже перед Вадимом отчитываться.       Не хочу больше говорить с ним — морально тяжело. Я хотел забыть проблемы на время, а не погружаться в них с головой, как только подворачивается возможность. Думаю ничего не отвечать и просто вернуться к просмотру фильма. Чувствую себя погано, но не собираюсь для него через себя переступать снова: если он плюет на меня при первой же неприятности для себя, то почему я не должен? Вымотан настолько, что даже не хочу думать, плохо такое поведение или нет. Закрываю глаза, с силой подавляя укол в сердце, но ничего не пишу Вадиму по этому поводу — не хочу тормошить лишний раз то, что пока лежит спокойно и наконец не терзает душу на куски. «Расскажи, как прошел твой день. Получились задачи по алгебре, объяснить что-то?» — пробует вытянуть меня на диалог снова, а я не чувствую никакого желания беседовать даже на отвлеченные темы. «Прости, устал что-то, спать пойду», — опять лгу. Тошнит от себя уже, но отправляю, получая пожелание спокойной ночи в ответ. Снова открываю вкладку с фильмом и продолжаю просмотр, стараясь забыть все то, что Вадим разбудил во мне этим разговором. Досматриваю ужастик с каменным выражением лица и открываю тут же следующий.       Засыпаю, ожидаемо, только под утро, и чувствую себя отвратительно по пробуждении. Вадима вижу в коридоре: подбегает ко мне тут же и пытается расспросить о чем-то, но соображаю я туго, а потому никак не поймаю нить разговора.       — Ты вымотанный какой-то, — замечает спустя долгие бесплотные попытки вытянуть из меня хоть какие-то связные слова.       — Да до четырех фильмы смотрел в обнимку с кофе — расплачиваюсь теперь, — бросаю, не подумав, и, только когда сказанное уже прозвучало, ужасаюсь тому, как глупо самого себя сдал. Вадим так и замирает на месте, а я по инерции прохожу дальше. Останавливаюсь тоже спустя несколько шагов и, только сглотнув, могу повернуться и посмотреть в глаза разозленному не на шутку другу. Выдыхает пару раз глубоко, словно сдерживая себя, чтобы не влепить мне за такое, а я ничего не могу выдавить в свое оправдание, кроме жалкого: — Извини.       — Да что мне твое «извини», — выдает с искривленным болью лицом. — Я же… — не может договорить, выдыхая снова с тихим стоном и даже прикрывает глаза ненадолго, и я понимаю, как старается подавить в себе то, что отчаянно рвется из него, сминая ребра. Понимаю, как сильно ранил его, но ничего сделать не могу, просто статуей замирая. Боюсь того, что случится сейчас, так как всего день назад эмоционально выговаривал мне совершенно по надуманным поводам, а сейчас я действительно отвратительно поступил с ним, отказав в диалоге. Боюсь, что получу по лицу прямо сейчас. — Я понял все, — говорит спустя долгую паузу, едва не доведя меня до инфаркта, но так и не сумев взять себя в руки и вернуть каменное выражение на лицо. — Только можно было сразу сказать, что не хочешь общаться, — выдыхает почти беззвучно и просто уходит, не желая слушать меня больше.       Остаюсь один в пустом коридоре и только сейчас понимаю, как же погано поступил с ним, а после получил лишь наставление говорить правду. Не накричал, не ударил — и это кажется даже как-то неправильно, так как на этот раз я действительно заслужил. Видно, чего ему стоило сдержать себя, и даже чувствую некую гордость за то, что ему удалось. Наверное, действительно что-то осознал и теперь не позволит себе выплескивать на меня неконтролируемо эмоции. Вот только я почти прямым текстом послал все его попытки, наврав про плохое самочувствие и сон. Чувствую себя ужасно и думаю поговорить с ним снова на перемене. Он должен понимать, что я тоже не железный и не могу откликаться на каждую его просьбу. Мне вчера действительно было тяжело — я просто хотел отдохнуть ото всего, а он решил поговорить о серьезном так не вовремя. Оправдываю сам себя, но понимаю, как же все это бессмысленно, особенно когда Вадим теперь точно напридумывал себе всякого, что с ним совсем не хотят общаться.       На завтраке не вижу его, хотя целенаправленно разглядываю столики. Пытаюсь впихнуть в себя пшенную кашу, так как вчера практически ничего не ел: пропустил завтрак, как по обыкновению бывает по выходным, на обед поклевал немного второе и банально забыл про ужин — шоколад и кофе не в счет. Все эти отказы от пищи — очень недобрые звоночки, но ничего не могу поделать собой. Может, когда эти непрекращающиеся нервы наконец закончатся, я смогу заняться еще и физическим своим здоровьем. Тошнит от еды, но заставляю себя съесть треть, а после иду в аудиторию, в которой до самого звонка не вижу Вадима. За минуту до урока появляется и плюхается за стол рядом с Олегом.       — Случилось что? — спрашивает тот у него, и не удивительна такая реакция — видок у Вадима еще тот: лицо какое-то серое и движения нервные все. Сглатываю, чувствуя пожирающее изнутри чувство вины за то, что довел его до такого.       — Отъебись, — огрызается на попытку достучаться до него и достает вещи из сумки с таким вниманием, словно бомбу обезвреживает. Поломанной электрической проводкой замкнулся в себе и током бьет любого, кто пытается подойти близко, и выжигает себя изнутри постепенно неприятной эмоцией. Олег на такое только брови приподнимает и ущемленной невинностью бросает то, чего не стоило бы:       — Совсем отъебаться или…? — задает вопрос, явно оскорбленный таким к себе обращением, и демонстрирует приподнятую лямку сумки, показывая, что может пересесть, если ему так угодно. Какое же позерство! Видно же, что Вадиму по-настоящему больно и оставить его в таком состоянии одного просто невозможно.       — Останься, — выдает то, чего так хотел добиться Олег — что нужен ему и не должен был получить такую грубость за попытку помочь. Вадим садится на место, опуская голову на ладонь. Прикрыв глаза, кусает губы и видно, что совсем не горит желанием проводить этот день на уроках, но заставляет себя, чтобы не было прогулов. Олег ломается пару секунд и тянется к его свободной руке, переплетая пальцы со своей. Вадим дергается и, кажется, даже пытается вырваться, но после успокаивается, словно бы сдавшись, и позволяет проявить такой жест. Меня охватывает шок от произошедшего: оказывается, Олег и поддержать может в тяжелой ситуации, отбросив лишнюю гордость и издевки, и просто по-человечески быть рядом. Не понимаю, как можно совмещать странные отношения, на две трети состоящие из взаимных подколок, и крепкую мужскую дружбу, основанную на поддержке и взаимном уважении.       Целый день ходят вместе, и я наблюдаю, как на глазах Вадим избавляется от внутренней боли и преображается внешне, снова становясь собой, таким, каким я привык его видеть — спокойным и рассудительным. Если во время первых уроков еще хотел, но боялся подойти к нему и решить размолвку между нами, то сейчас вижу, что ему и так неплохо. Думаю о том, что без меня он чувствует себя гораздо свободнее, а я приношу ему только много лишних обид и напряжения. К концу седьмого урока довожу себя до мысли, что это и вправду может быть конец общения между нами, и сердце режет от такого жестокого факта, но я решаю, что не буду что-то менять — если ему так будет лучше, то я перетерплю и забуду. Хватит уже быть эгоистом, треплющим его нервы. Он не заслуживает друга вроде меня.       Звенит звонок с последнего урока, и я медленно собираю вещи в портфель, предвкушая пустой одинокий вечер. Фильмы и книги, немного учебы — найду, чем себя занять. Закопаться в интеллектуальную деятельность кажется наиболее правильным, чтобы не сходить с ума от боли и желания немедленно помириться и продолжать тянуть это ненужное и болезненное для него общение. Иду к выходу одним из последних, но меня цепко хватают за рукав и удерживают. Оборачиваюсь, хотя и так уже прекрасно чувствую, кто это.       — Останься, я поговорить хочу, — просит и во взгляде тоже мольба. Не могу отказать, хотя все уже решил для себя. Правильнее было бы молча вырваться и сбежать — и вот тогда обидится окончательно и больше никогда не подойдет, закрывая крышкой гроба нашу дружбу, но, видя, как он страдает и как пытается всеми силами наладить, поправить то, что есть между нами, не могу поступить так с ним. На ватных ногах возвращаюсь за стол и сажусь, готовясь к непростому диалогу. Садится напротив, поставив стул боком, и взгляд у него бегает, словно нервничает невероятно сильно и не знает, с чего начать. Прокашливается несколько раз, не может найти места рукам и, сомневаясь несколько секунд, берет мои ладони в свои. Не сопротивляюсь, хотя чувствую сильный холод его пальцев.       — Так о чем говорить будем? — задаю вопрос, не выдержав повисшего между нами напряжения. Грубо получилось, словно бы совсем не горю желанием вести беседу, но не думаю поправиться: если обидится, обманувшись моим равнодушием, и сам уйдет, то мне будет проще. Но нет, снова вижу, как давит вспышку непонятно чего: то ли гнев, то ли боль, а то и вообще адская смесь из того и другого.       — Я понимаю, ты обижаешься на меня, — начинает, осторожно подбирая слова. Облизывает пересохшие губы и выдыхает снова глубоко и давит, отчаянно давит то, что рвется изнутри. — То, как я вел себя, как поступал с тобой — все это ужасно. За такое невозможно не обидеться. То, что сделано, невозможно исправить, но, веришь или нет, я очень раскаиваюсь за это и пытаюсь исправиться. У меня уже получается сдерживать свои эмоции, — говорит, но останавливается, почувствовав новую волну чего-то, что никак не может найти покоя. Снова закрывает глаза, поднимая свои руки вместе с моими, и выдыхает, прислонив их ко лбу. Чувствую его горячее дыхание на своих запястьях, что мурашками отдается, пробегая до самых локтей под толстовкой. Сглатываю нервно и понимаю, что просто уничтожу его морально, если озвучу мысли, что посетили меня всего несколько минут назад. — Я прошу… нет, я умоляю тебя простить меня. Или хотя бы дать шанс на то, чтобы показать тебе, что действительно осознал все и готов меняться. Ты лучшее, что случалось со мной в жизни, я не хочу потерять тебя, — признается вдруг, и сердце ровно на две половинки рвется от такого откровения.       — Зачем? — выдыхаю вместе с потоком мыслей, не давая себе даже шанса на сомнения. Я должен дать ему другой вариант, перестать мучить его навсегда. Вздрагивает от такого ответа, как от удара, и поднимает глаза, не понимающие и красные. Впервые вижу его таким — разбитым, со рвущейся на части душой. — Зачем тебе продолжать общаться со мной, если я только раздражаю тебя? Тебе даже трогать меня противно… — говорю быстро, на одном дыхании, чтобы липкий страх, вдруг сжавший мои легкие, никак не проявил себя и не оборвал на полуслове мою речь.       — Нет, — выдыхает, мотая головой, и снова кладет лоб на руки. Кажется, пытается собраться с мыслями и найти слова, для того чтобы выразить то, что происходит у него на душе. Снова кусает губы — белесые от шелушений и потрескавшиеся в некоторых местах алыми бороздками. — Я не чувствую к тебе неприязнь. Как угодно это можно назвать, но не так, — почти шепчет, все еще не поднимая головы, и я чувствую, как ломает его изнутри что-то. — По поводу прикосновений… — усмехается нехорошо, словно сам над собой. — Мне сложно принять, что ты… ну, такой, — опускает слово, явно не вычленив среди «гей», «голубой» или «пидр» наиболее подходящее, — везде вижу намеки, и, даже понимая, что все не так, не могу отделаться от мысли, что боюсь тебя трогать. Страх это, малодушие и страх — неприязнь и рядом не стояла. Прости меня, Макс, за то, что вот так выражаю свои чувства — гневом и криками. Это просто защитная реакция на то, что меня пугает, — говорит наконец спокойно и без усилий, словно на исповеди, и я понимаю, что все это чистая правда. Чувствую, как неведомой силой потащило меня к нему, и хочется обнять. До хруста костей сжать без какого-либо подтекста, просто как друга, но теперь знаю, что ему иррационально страшно от таких моих проявлений чувств. Нормальная реакция для человека, столкнувшегося с неизвестным.       — Я понимаю тебя. Нормально чувствовать страх перед тем, чего не понимаешь, — пытаюсь хотя бы словами выразить захлестнувшие меня эмоции. — Я обещаю больше не трогать тебя. Хотя и раньше не имел в виду ничего такого… все равно прости и меня тоже. За то, что не обращал внимания на твои чувства, — говорю, прерываясь после каждого слова. Боюсь сказать что-то не так и испортить все, но, кажется, несмотря на колоссальный по силе внутренний переворот, все-таки смог найти правильные слова. Вадим улыбается тепло и правильно и встает, вытаскивая и меня тоже за руки из-за стола. Не понимаю, что происходит, ровно до того момента, как вдруг прижимает меня к себе, выжимая весь воздух из легких. И хочется обнять в ответ, но боюсь нарушить только что данное обещание, но и оттолкнуть таким образом его жест боюсь. Останавливаюсь на неловком и очень осторожном пристраивании ладоней на его спине и мысленно молюсь о том, чтобы это было не слишком.       — Не шарахайся только от меня, — просит шепотом, тыкаясь носом в мое плечо, и я каменею, так как столкнулся с практически невыполнимым условием. Как он вообще себе это представляет? Не трогать его, но и не шарахаться, когда рискуешь случайно коснуться. Или запрет распространяется только на мою инициативу? — Не игнорируй и не бегай от меня, я тебя очень прошу. Я не хочу потерять тебя, — повторяет признание в привязанности, а я все равно не могу отделаться от ощущения, что что-то тут не так. Мне нельзя проявлять инициативу, но и сторониться его нельзя тоже. Что мне делать и как себя вести вообще? Каким образом я должен прочитать его мысли и понять, как он отнесется к тому или иному действию? Все невысказанные вопросы тонут в волне теплых чувств. Не могу заставить себя выяснять это, так как наконец замаячила иллюзия спокойствия, которую я не хочу рушить. ***       Следующие дни проходят в относительном спокойствии. Вижу Вадима только на уроках, так как все свободное время он пытается подготовиться к региону по физике. Даже отказывается заниматься со мной в четверг, предложив дать мне какое-то задание, если мне так уж не терпится поделать что-то дополнительно, но я отказываюсь, так как мне и домашней работы по горло хватает. Даже скучаю без него немного, хотя, наконец дорвавшись до желанного общения, все равно чувствую себя неуютно от того, что постоянно приходится следить за собой и одергивать себя от прикосновений. Довольно часто я не могу понять, как поступить, чтобы не испугать излишней инициативой, но одновременно не вести себя слишком холодно, и это рождает множество неловких ситуаций. Спасает только Вадим, который пока понимающе воспринимает мое замешательство и часто первый протягивает мне руку, а я справляюсь с тем, чтобы не отталкивать его. Нормально все течет, не хорошо и не плохо — обычно.       День икс пришел неожиданно, и вечер перед ним Вадим решает провести со мной за чаем и разговорами. Заметно нервничает и не может нормально поддерживать диалог, постоянно съезжая на темы по физике и грядущую олимпиаду. Понимаю его состояние и пытаюсь хоть как-то отвлечь его ото всех проблем, но получается слабо. Прощаемся только к отбою, и я впервые за столько дней набираюсь смелости, чтобы тепло обнять его. Чувствую, как заметно напрягается и явно пытается сдержаться, но в итоге говорит: «Не надо», — и я понимаю, что зря все. Извиняюсь действительно искренне, хотя понимаю, что уже испортил все бесповоротно. Сухо желает мне спокойной ночи и выходит, едва не столкнувшись в дверях с Данилой. Остаюсь посреди комнаты один и чувствую себя разбито после того, как в такой важный для друга момент не смог понять его желания и уничтожил своими руками все то хорошее, что дал ему за этот вечер. Вот такая из меня поганая поддержка: вместо того, чтобы отвлечь от проблем, только лишь добавляю новые.       Не могу отделаться от сковавшей меня ненависти к самому себе, что выжигает изнутри до угольков. Сжимаю и разжимаю кулаки и даже не могу вовремя среагировать на какой-то вопрос, заданный моим соседом. Смотрит на меня даже с некоторым страхом, пока я никак не могу взять себя в руки. Словно бы долгое время что-то копилось внутри, а случившееся последней каплей стало для того, чтобы через край уже вылилось. Сжимаю зубы до боли и всю свою силу воли направляю на то, чтобы не сорваться. Медленно опускаюсь на кровать, закрывая лицо руками, и чувствую, как теплеет под ладонями. Не могу и не хочу держать себя от того, чтобы не свалиться в самую гущу неприятных эмоций, а потому откидываюсь на подушку, содрогаясь от сковывающих ребра спазмов. Заставляю себя только не проявлять все вслух, чтобы совсем не унижаться. Данил гасит свет, чтобы не видеть мою боль, а может, чтобы не смущать меня и позволить побыть наедине с собой хотя бы так.       Что-то натянутое в душе до предела лопается вдруг и больше не держит прямо внутренний стержень, позволяя сломаться и растечься соплями от безысходности. Сам не понимаю, что происходит со мной и почему так бурно реагирую вдруг на обыденную уже для нас ситуацию, но остановиться уже не могу. Устал, кажется, настолько, что не могу больше притворяться, что нормально все и никак не трогают меня такие неловкие моменты. Ежедневное сдерживание себя от обыденных действий и постоянные недомолвки мотают нервы сильнее любых скандалов: по капельке в мозг въедается, как в знаменитой средневековой пытке, и это мучительно. Уползаю под одеяло, даже не откидывая дневное покрывало в ноги. Раздеваюсь только потому, что жарко, уже закутавшись в кокон, и выкидываю куда-то на пол ненужные тряпки. Чувствую, как внутри переворачивается все раз за разом и никак не может найти равновесие, новые спазмы вызывая. Болит все, на части разрываясь, и я сжимаю зубы до нытья в мышцах челюсти и просто пытаюсь пережить. Только лишь пережить нужно этот срыв, а уже завтра все будет нормально, обычно, привычно.       Следующий день оказался для меня внеочередным выходным, так как практически весь класс уехал на регион по физике, а я оказался едва ли не единственным, кто не прошел на этот этап. Пытаюсь что-то учить немного, но большинство времени трачу на праведное безделие. Разрешаю себе такую слабость, так как после истерики ощутимо ноет голова и глаза режет, словно слипаются от недосыпа, но сон не идет никак. Ползаю целые сутки от кулера с горячей водой, чтобы развести кофе, и до кровати, чтобы завалиться под мягкое теплое одеяло. Тяну неспешно горячий сладкий напиток, что по мозгам уже нехило бьет от концентрации кофеина, и, прикрыв глаза от удовольствия, слушаю начитку крипипасты. Хорошо поставленный ровный голос знает свое дело, с нужным выражением озвучивая строчки и грамотно делая паузы в нужных местах, перемежая слова с картиночками в тему. И не так уж сильно трогает меня полумистическая история, но все равно погружаюсь в эту волшебную атмосферу, отстраняясь ото всего реального мира, в котором нет ничего интересного и радостного для меня. В столовую не хожу, потому что жутко лень вылезти из теплого кокона и даже минимально приводить себя в порядок, чтобы показаться людям. Накачиваюсь кофе до отказа, так что к не самому позднему вечеру стремительно отключаюсь, словно чем-то тяжелым по затылку прибили.       Такая «реабилитация» действует благоприятно, и все следующие дни текут спокойно, как я и предполагал. После олимпиады Вадим ходит задумчивой тенью, ожидая результатов, и я стараюсь лишний раз не мучить его расспросами и просто быть рядом. Все еще больно от того, что не имею возможности касаться его, хотя постоянно вижу, как он при встрече жмет руку Олегу и не отшатывается от его прочих случайных касаний. Чувствую себя постоянным раздражителем и даже каким-то триггером для него, и если бы неделю назад он сам не говорил, как я важен для него, то я точно бы уже уныл окончательно. Таскаюсь рядом, только потому что понимаю, что иначе еще больше ухудшу и без того непростые отношения между нами. День за днем приношу в жертву свои нервы и не то чтобы совсем не получаю отдачу, но постоянно не хватает мне чего-то. Тянет меня к нему, аж до чесотки хочется трогать и обнимать, чувствовать как можно ближе рядом. Понимаю, что в таких желаниях есть доля и влюбленности, что надоедливым сорняком вновь и вновь вылезает, мешая мне жить нормально.       Сейчас один из тех редких моментов, когда хочу увидеть его: просто по-человечески встретиться и поговорить, домашку обсудить или просто какие-то мелочи — соскучился, что называется. Не могу сдерживать себя и иду до его комнаты, скрещивая пальцы за спиной в надежде, что он не ушел заниматься в учебный корпус и был в настроении общаться со мной. Довольно часто бываю послан куда подальше, если таскаюсь за ним слишком часто — оказывается, лишняя инициатива наказуема так же и для ментального контакта. Нечеловеческие вопли слышу за пару шагов до заветной двери и даже боюсь постучаться, не понимая, что происходит. Все-таки решаю, что пугаться особенно нечего, так что с коротким стуком открываю дверь.       — Ой, блядь, ну можно не орать так? — встречает меня ворчание еще одного их соседа — Дмитрия. Вечно серьезный, угрюмый и чем-то недовольный, он производил впечатление грузного и тяжелого на подъем человека, лет на десять старше своих лет. Явно не разделяет восторга Вадима и Олега, которых застаю в высшей стадии счастья: обнимаются, чуть не подпрыгивая на месте, и явно не хотят обращать внимание на негатив в свой адрес.       — Все, ты теперь на ближайший месяц продался в рабство физике, — смеется Олег, когда они наконец расцепляются, и еще раз притягивает Вадима к себе за плечи, ероша светлые пряди. Вадим пытается закрыться от такого наглого вмешательства в свою внешность, но видно, что все это не серьезно и дурачеством является.       — Начнем с того, что я уже на него подписался, как только поступил сюда, — возражает не так уж серьезно, поправляя съехавшие очки, и его лицо так и светится от счастья. Любуюсь невзначай, неуклюже с ноги на ногу переваливаясь у входа, и думаю, как заявить о своем появлении. Боюсь испортить момент, вновь оказавшись лишней неудобной деталькой его жизни, но одновременно жутко хочется узнать, что такого радостного произошло. Долго ломаться мне не приходится, так как вскоре меня замечают. Смотрит сначала удивленно, а затем и обрадованно, коротко кивая в качестве приветствия.       — Что случилось? — задаю наконец интересующий меня вопрос, вновь оглядывая всех участников действия.       — Угадай с трех раз, кто из этих идиотов прошел на всерос по физике, — язвит Дмитрий, нарочно перебивая едва открывшего рот Вадима.       — Оба, полагаю, — озвучиваю осторожную догадку. И дураку понятно, что Вадим точно прошел, так как иначе бы не светился, как натертый до блеска самовар, а подумать, что в каждой бочке затычка Олег на этот раз пролетел, и вовсе не возможно.       — Умничка, возьми с полки пирожок, — соглашается ядовито Дмитрий, и в его тоне так и сквозит зависть. Старается не показывать, легкую насмешку проявить и обесценить их радость, но тем самым выдает себя с головой. Только фыркаю на такой выпад и пропускаю его негатив мимо ушей: если ему так нравится строить из себя обиженного на весь свет человека, то пусть — меня это не касается.       — Поздравляю, — говорю совершенно искренне и не могу сдержать растекшуюся по лицу улыбку. Действительно рад за него как за себя, ведь наконец осуществилось то, над чем он работал так долго и усердно. Все еще смотрит на меня, ожидая еще чего-то, кроме робкого поздравления, и даже делает небольшой рывок в мою сторону — немного, полшага всего, но мне становится понятно, что хочет коснуться меня: обнять или просто руку пожать — разделить со мной свою радость. Понимаю, но боюсь сделать шаг навстречу. Боюсь промахнуться и снова не угадать его желания, а если при всех лишнюю инициативу проявлю, то будет просто грандиозный скандал. Замыкаюсь на этом страхе и делаю то, что привык в любой непонятной ситуации, - притворяюсь, что не заметил его жеста. Кажется, даже удивляется такой моей реакции и мрачнеет сразу, укоризненным взглядом награждая меня.       — Чего пришел? — говорит резко и совсем не радушно, зажимаясь всем телом. Понимаю, что снова налажал и он опять мной недоволен, и унываю тоже. Вот сейчас чувствую себя по-настоящему глупо и не знаю, что ответить на это. Правду сказать, что соскучился и просто так поболтать зашел, или придумать дурацкую отмазку? Моя неприятная эмоция накладывается на вновь вспыхнувшую его, и я понимаю, что нормального разговора точно не выйдет.       — Да так, спросить кое-что хотел… Но ты занят — я потом зайду, — выдавливаю из себя совершенно глупую отговорку, и тон испуганным получается, так как каждую секунду боюсь, что меня подловят на лжи. Отворачиваюсь к двери, чтобы скрыть, наверное, алое от стыда лицо, и хочу уже выйти, но меня цепко перехватывают за локоть и почти волоком вытаскивают в коридор. Оборачиваюсь на Вадима, пытаясь понять, что происходит, но в его глазах только сосредоточенность и злость. Понимаю, что сейчас получу тотальный разнос по поводу своего поведения, и мне бы как-то морально подготовиться к этому, но не успеваю за столь короткий промежуток времени, пока меня волочат до двери в мою комнату и почти впихивают внутрь. Не могу удержать равновесие и пробегаю по инерции пару шагов, прежде чем врезаюсь в кровать и неуклюже плюхаюсь на нее.       — Выйди, — бросает обескураженному Даниле, которого мы застаем за совершенно обыденным занятием — читает какую-то художественную книжку, кажется, даже не по литературной программе, потягивая кофе из большой кружки. Переводит быстрый взгляд на взбешенного Вадима, а затем на перепуганного меня и в течение несколько секунд ломается, кажется, между тем, чтобы вмешаться или оставить нас разбираться самостоятельно в своих проблемах. Не хочу, чтобы он выбрал первое, потому что его все это уж точно не касается и не должно волновать, но боюсь оставаться наедине с Вадимом и снова выслушивать поток негатива в свой адрес. — Ну? — подгоняет его Вадим, и моему соседу не остается ничего, кроме как покинуть помещение. Провожаю его взглядом даже с некоторым сожалением и неосознанно обнимаю себя руками, предвосхищая то, что ждет меня дальше.       Боюсь начинать что-то говорить, наблюдая за тем, как Вадим выдвигает из-за стола стул и пристраивается на него — и это тоже не самый лучший знак, так как обычно просит разрешения присесть. Видимо, раздражен настолько, что не чувствует нужды считаться со мной. Хладнокровно вмешивается в мое личное пространство, в угол меня загнав в собственной же комнате. Не понимаю, зачем продолжаю терпеть его агрессивные выпады и просто не уйду или не выгоню его. Зажимаюсь весь и пытаюсь смотреть ему прямо в глаза, чтобы зарядить его своей эмоцией — страхом и немой просьбой не срываться снова на меня, сдержав свой гнев. Понятно, что никакого конструктивного диалога у нас не выйдет и все снова скатится в обвинения без повода.       — Тебе так нравится устраивать сцены? — шипит, и я понимаю, что несомненно кричал бы, будь мы сейчас в чуть более звукоизолированном помещении, чем почти картонная коробушка школьной комнаты. Не щадит таким образом мои нервы, а просто заботится о том, чтобы сохранить свою репутацию уравновешенного рассудительного парня, и это обижает. Мне неуютно под его прожигающим холодом взглядом и от того, в какой жесткой конфронтации оказываемся и как он жестко нападает на меня с ходу. — При всех нужно было прийти и демонстративно отказаться говорить со мной. Что это вообще за клиника такая? Отвечай! — вскрикивает, заставляя меня вздрогнуть от неожиданности и только сильнее сжать свои плечи. Вот что мне сказать ему? Что запутался в конец и вообще не понимаю, как вести себя с ним? Хочу видеться с ним, но мне постоянно кажется, что он совсем не рад моему появлению или что постоянно делаю что-то не то и реагирую не так. Я не могу больше, куда податься не знаю.       — Уйди, — говорю тихо, прикусывая нижнюю губу, чтобы хотя бы физической болью задержать в себе то, что готово вот-вот пролиться слезами — так и давит в уголках глаз водой. Не поднимаю глаза на него, просверливая взглядом темный носок своего потертого от старости кеда на фоне дешевого желтого линолеума. В груди словно поселился кто-то маленький и злой, которого хлебом не корми — дай только сердце и кишки на части разорвать и потоптаться.       — Вот опять ты ноешь! — не кричит уже, но и тона укоризненного не убирает, новой волной жестокости прокатываясь по моей беспомощности. — Знал бы ты, как заебал этим! Стоит чуть тебя задеть, и ты уже в соплях весь! — выслушиваю его эмоциональную тираду и тянусь пальцами к глазам, чтобы проверить его утверждение, и с удивлением действительно обнаруживаю на них влагу. Качаю головой от досады и быстро стараюсь стереть все рукавом кофты. — Можешь объяснить, что с тобой происходит вообще? — говорит это и вроде как пытается таким образом подтолкнуть к тому, чтобы поделиться тем, что на душе у меня, но ни капли сочувствия в голосе, и оттого я еще больше замыкаюсь в себе. Ждет объяснений, не чтобы помочь мне, а чтобы лишний раз тыкнуть меня в то, что сам постоянно создаю проблемы. «Что со мной происходит? Со мной? А кто меня доводит постоянно?» — думаю про себя возмущенно, но вслух, естественно, даже не заикаюсь об этом.       — Уйди, — повторяю уже сказанное и в этот раз собираюсь настоять, потому что хватит с меня — надоело, — до-сви-да-ни-я, — по слогам тяну, и прозвучало бы это зло и издевательски, если бы я при этом не захлебывался слезами. Снова не могу сдержать себя, пока из меня толчками выходит то, что копилось все недели — обида и боль. Вадим на это только поднимается, специально с адским скрипом по линолеуму отодвигая стул, и с тихим фырком действительно идет к двери.       — Я всегда готов говорить, только в голове своей порядок наведи сначала, — бросает, добивая меня. Хлопает дверью при выходе, а до меня только сейчас доходит, что прежний Вадим уж точно не бросил бы в таком состоянии. Вспоминаю, как успокаивал меня после скандала с матерью и вообще никак не среагировал на слабые попытки прогнать его. И сейчас ему ничто не мешало проявить участие. Видимо, я и вправду достал со своим нытьем: даже сочувствия проявление моих эмоций не вызывает — только отвращение. Такие мысли вызывают только новые спазмы, что скручивают с такой силой, словно физически хотят еще слез из меня выдавить. Несмотря на все усилия справиться и вынырнуть из этой ненужной никому истерики, кажется, только глубже погружаюсь. Да что же я за ничтожество-то такое? ***       Следующие дни просто стараюсь пережить. Сужаю контакты с Вадимом до минимума, пока пытаюсь придумать, что делать и как жить вообще дальше. Совсем не видеться не получается, так что периодически все же встречаемся и садимся рядом, говорим о мелочах — и все это можно было бы назвать почти теплым общением, если бы не неуловимо пробегающая между нами тень. Предусмотрительно не касаемся произошедшего, оставляя на совести каждого его поведение. Занятия алгеброй по четвергам как-то сами собой прекращаются: Вадим занят подготовкой ко всеросу и не предлагает, а я молчу, позволяя всему течь так, как получается. Вообще слишком много всего происходит в последнее время с моего молчаливого согласия, и не то чтобы сильно угнетает меня этот факт, но и не радует тоже. Занял трусливую, но удобную в данный момент позицию безучастного наблюдателя.       День за днем между нами растет стена из недоговорок и непонимания, но, кажется, его все полностью устраивает: сохраняет нейтралитет по отношению ко мне, не отталкивая вроде бы, но соблюдая при этом незримую дистанцию. Тупой болью во мне отдаются такие его действия, но привычно и пугающе даже… правильно? Думаю над последними его словами о том, что он всегда открыт к диалогу, и хочу, больше всего хочу поговорить снова на больную тему прикосновений и убедить его либо забыть свои глупые страхи, либо совсем отказаться от физических взаимодействий, чтобы не путать меня. Но страшно одновременно опять встретить его негодование. Так и ношу в себе идею обсудить нормально все и обрабатываю до мелочей эту мысль, но никак не реализую, оставляя загнивать на задворках сознания. Хожу вокруг него на цыпочках, пытаясь не провоцировать лишний раз и не отвлекать от подготовки ко всеросу.       — Макс, мне пло-о-хо, — тянет жалобно Вадим, стоит мне только переступить порог его комнаты. Сидит на кровати, обложившись учебниками, и с совершенно замученным выражением лица пялится в беленый потолок над собой. Только тихо хмыкаю, так как это «плохо» теперь случается у него хорошо если только раз в день. Зарылся в учебу, как мышь в огромный мешок крупы, и теперь понятия не имеет, как разгрести целую гору информации, что ему просто необходимо уложить в черепушке всего за один месяц. Я, собственно, не пожалеть его зашел (ибо сам виноват и на резонное «забей» лишь раздраженно качает головой и продолжает биться в глухую стену из статистической физики, объемных интегралов и тройных производных — все то, что нормальному человеку даже в кошмарном сне не приснится), а всего лишь за конспектами.       — Я возьму конспекты по анализу? — спрашиваю, совершенно игнорируя его жалобные стоны. Перестал уже обращать внимания на такие вот его кризисы, так как, в сравнении с ним, у меня самого дела с учебой обстоят… цензурным словом язык не повернется назвать беспросветную задницу из бесконечных хвостов и пар, за которыми уже кокетливо грозит пальцем дисциплинарный выговор, а то и вовсе вылет по неуспеваемости в обход сессии.       — Бери. Все забирай: это, вот это тоже, и это, — в запале скидывает с кровати несколько книг, одна из которых совсем неудачно углом приземляется мне на пальцы ноги. Шиплю от боли и смотрю название, чтобы адресно проклясть автора за то, что совершенно садистским образом родил сие на свет. «Ландау и Лившиц» — читаю невзначай кроваво-красные буквы на потёртом жёлтом переплёте с орущим на меня таким же красным «МЕХАНИКА» и не то что желание отпадает ругаться — я едва борюсь с прорывом немедленно перекреститься с криками: «Чур меня!» — потому что учебник этот не просто серьёзный, а очень серьёзный, и если Вадим взялся за него, то это уже все — клиника, — забирай это все и сожги, чтобы глаза мои не видели — тошнит, — договаривает почти истерично и демонстративно отворачивается.       — Угу, — никак не реагирую на такие выпады. Ведёт себя как ребёнок и явно напрашивается на то, чтобы его уговаривали продолжать заниматься, несмотря на все трудности. Пусть в повседневности корчит из себя сильного и независимого — на самом же деле ему периодически остро необходима жалость и внимание, поддержка и заочная похвала за то, как усердно он насилует себя учёбой, хотя мог бы бросить все. Классическая иллюстрация синдрома отличника: пятёрки и первые места на олимпиаде больше для гордых родителей, чем для реальных знаний и вклада в будущее. В общаге теперь жалеть некому — ну не матери же по телефону истерики закатывать о том, как его все достало. Раньше бы я поддался и на просительный тон, и на совершенно искреннюю усталость в глазах, но теперь ни за что. Мщу, наверное, за то, как он обходится с моими вспышками боли и усталости.       — Ты не понимаешь, это какой-то ебаный ад, — пробует снова раскрутить меня на маленькое участие. Что-то дергается внутри меня, готовое выслушать и дать совет, но я давлю его. Почему он не проявляет ко мне внимания и жалость, а я должен? — Вот ты знаешь, как из стаканчика фасоли и карманного фонарика собрать установку для измерения длины волны света? — спрашивает, уже заранее зная ответ, и косит совсем чуть-чуть взглядом в мою сторону, чтобы проверить реакцию. Хочет увидеть отклик, очень хочет зацепить и вытащить наружу прежнего, влюблённого по уши, меня, готового по первому же зову прибежать к нему. И этот прежний я действительно бьётся в клетушке, больше всего желая дать то, что так нужно сейчас Вадиму — тепло и внимание. Но вот что я сделаю, если пробьюсь через скорлупу, в которую сам же себя и одел? Обниму, совершенно искренне скажу, что он большой молодец и справится со всем, — и совершенно точно такая моя эмоциональность закончится очередным скандалом. Нет уж, хватит с меня: если уж решил держать дистанцию, то на этом и стоит сосредоточиться, не давая себе поблажек.       — Естественно — это же база любого физика, — не свойственным мне сарказмом отвечаю, копаясь в его книжном шкафу в поисках нужной мне тетради. Вообще стоило бы спросить Вадима, где искать его вещь, но он сейчас явно не в состоянии ответить нормально, а я не хочу больше выслушивать его стенания — и так с каждым разом все сложнее сдержаться и не проявить участие.       — Физика-олимпиадника, — выдыхает разочарованно и снимает очки, потирая усталые красные глаза. Не могу отвести взгляд и не смотреть на него — откровенно замученного учебой — и еще хуже чувствую себя от того, что если бы не липкий страх спровоцировать новую ненужную никому ссору, то давно уже мог пригласить его прогуляться вместе до метро или хотя бы по территории пошататься, может быть, даже в снежки поиграть — словом, встряхнуть его хорошенько и перезапустить капитально нервную систему, чтобы, избавившись от хандры, он мог с новыми силами взяться за то, что ему так важно. — Не думал, что это все так сложно. Вроде живешь себе и с полпинка все понимаешь и запоминаешь по школьной программе, а потом выясняется, что вообще ничего не знаешь из настоящей физики. Руки опускаются, — изрекает задумчиво вдруг, теряя недействующие на меня маски и раскрываясь с новой стороны. Не истеричными выпадами, а искренностью теперь пытается получить поддержку.       — Я примерно так же себя чувствовал, когда сюда поступал, — не могу сдержать горькой усмешки. Наконец нахожу тетрадь и пытаюсь привести в порядок переворошенные стопки. Можно было бы уже уйти, но не могу. Словно приковало меня к месту невидимой цепью. Почти физически чувствую, как трескается что-то холодное и жесткое внутри и готово выплеснуть наружу все доброе и теплое. Прекрасно понимаю его чувства и действительно жалею и хочу помочь преодолеть это. Сказать, что совершенно нормально не понять чего-то с первого раза и что неудачи — не трагедии, а повод попробовать снова.       — А сейчас не чувствуешь? — усмехается, откладывая очки на тумбочку. Непривычно видеть его таким: узко щурится, расфокусировано пялясь перед собой, и моргает часто, пытаясь снять напряжение. Не знаю, какое на самом деле у него зрение и может ли хотя бы мое лицо различить без линз, но все равно приятно, что не стесняется передо мной выглядеть беспомощным.       — А сейчас… — думаю с секунду, стоит ли ответить ему таким же доверием, и решаю, что лучше быть искренним, — сейчас вообще какая-то катастрофа. Все рушится, за что ни возьмусь, — договариваю и, словно специально в подтверждение моим словам, стопка книг, которую я силился поправить, угрожающе кренится, а затем и падает с жутким грохотом. Вадим хохочет, пока я, чертыхаясь, пытаюсь на лету поймать тетради.       — О Боже, оставь это, я потом уберу, — почти задыхаясь от смеха, великодушно говорит Вадим. Чувствую себя максимально неловко, а потому не следую совету, кое-как собрав в кучу разъезжающуюся в стороны литературу и вогрузив ее на полку в совершенно не аккуратную свалку. Смотрю скептически на то, что сотворил с образцовой чистотой на полке Вадима и невесело думаю о том, что опять капитально облажался и принес одни только проблемы. Зажимаю в руке толстую блочную тетрадь с незатейливым природным пейзажем на обложке, и изо всех сил давлю желание немедленно сбежать и никогда больше не попадаться ему на глаза. Что ж я за человек-то такой с руками не из того места?!       — Черт, прости, пожалуйста, — извиняюсь за свою неуклюжесть и чувствую, как щеки алеют от стыда. Отсмеявшись, Вадим тянется на тумбочку за очками, видимо, чтобы оценить масштаб устроенной мною катастрофы, и слепо шарится по ней, пытаясь зацепить пальцами темную оправу. — Тебе помочь? — интересуюсь робко, так как боюсь получить недовольство на совершенно лишнюю заботу, и именно в этот момент очки оказываются найдены и вогружены на свое законное место на переносице.       — У меня всерос по физике через месяц — мне уже ничего не поможет, — отмахивается от меня давно ходящей в классе шуткой и, сморгнув пару раз, чтобы хрусталик перестроился на новую кривизну, наклоняется к полу за скинутыми в порыве эмоций и по моей рассеянности книгами. Все равно не могу оставаться в стороне, приседая тоже.       Пока прибираем устроенный беспорядок, мне крайне сложно следить за тем, чтобы не столкнуться невзначай пальцами с ним, и все-таки мне это не удается: злосчастная «Механика» оказывается одновременно в моей и его руке, и от неожиданности во мне поднимается целая волна адреналина, вынуждая разжать пальцы и, спрятав ладонь за спину, едва ли не отпрыгнуть от него. Приподнимает брови, так и эдак повертев советскую книженцию, словно какое-то время не может понять, что произошло вообще, а затем и смотрит на меня с таким осуждающим выражением лица, мол, «Ты совсем больной, что ли?». Жестом просит отдать ему собранные мною тетради, и я, находясь в некотором оцепенении того, что ждет меня сейчас за такую оплошность, на автопилоте передаю внушительную стопку.       Руки словно бионические протезы — механически двигаются и словно не мои вовсе. Как-то сразу становится дурно от поднимающейся изнутри волны острого протеста вперемешку с ненавистью к себе за то, что не смог снова удержать все под контролем. Снова шарахнулся от него, когда не следовало, и вновь выслушаю пару «ласковых» в свой адрес. Не хочу. Поднимаюсь на ноги и так и замираю в проходе между столом и его кроватью, пытаясь решить, как лучше поступить сейчас. Больше всего хочется сбежать и не проходить снова через боль и обиду, которую потом все равно замнем, никак не обсуждая. Видимо, так будет всегда, когда я не смогу удержать баланс на тонкой грани между «не липни и не проявляй лишней инициативы» и «отпрыгивай в сторону от каждого прикосновения, словно не со своим другом общаешься, а с ожившим борщевиком сосновского». Как наказание и дрессировка, пока у меня условный рефлекс на угадывание его мыслей не выработается.       — Макс? — спрашивает, пока я все еще не могу преодолеть первое оцепенение. Угукаю тихонько скорее на автомате, чем от того, что реально готов к диалогу. — Что за херня между нами? — снова перекладывает на меня ответственность, побуждая дать ответ на этот вопрос. Но что мне на это сказать, если я и сам не знаю, что за непроходимый тупик вырос вдруг? Не вижу его лица и оттого не могу угадать эмоцию, так как стоит спиной ко мне, перекладывая так и эдак переворошенные мною книги, а тон слишком отстраненный и даже усталый — то ли от меня и одних и тех же бесплотных диалогов между нами, а то ли от учебы все никак не отойдет.       — Что? — кошу под дурачка и надеюсь, что его не взбесит еще сильнее такое мое откровенное малодушие. Чувствую так, словно наши души — два сообщающихся сосуда, слишком остро ощущаю, как его по капле наполняет гнев и как пытается изо всех сил его сдерживать. Ноги совсем не держат, как бывает каждый раз, когда чувствую ничем не прикрытый негатив в свой адрес, и думаю присесть на стул, но даже пошевелиться боюсь. Словно на минном поле нахожусь без какого-либо специального оборудования или хотя бы банального металлоискателя — черт знает, когда и где взорвется.       — А ты считаешь, что ничего? Все хорошо? — проговаривает нарочито медленно, сохраняя спокойствие, но наружу так и выплескивается через края жестокий сарказм. Без труда могу представить издевательскую ухмылку, наверняка исказившую его лицо — такая бывает у Олега, когда самодовольно тыкает собеседника в его же оплошность или же пошутит особенно мерзко. Еще одна маска — щит, с помощью которого он так привык защищаться от меня. Не понятно, что скрывает: слабость или же истинное ко мне отношение — и мне так хочется верить, что все-таки первое.       — Да, — отвечаю хрипло и чувствую, как глотку сушит от этой совершенно наглой лжи. Естественно не все хорошо и действительно творится что-то странное и страшное между нами, но я даже сформулировать не могу, что не так… Точнее, могу, но не без обвинения его во всем, что не есть хорошо. Я и вправду никак не изменился за все время — только лишь пытаюсь следовать его странным правилам, что у меня получается из рук вон плохо. Но я же не могу в самом деле высказать ему, что все его опасения глупые и что только лишь его действия убивают все то хорошее, что было между нами. Я пока не готов копать так глубоко — не разобрался в своих чувствах и не задумывался об истинных причинах. Сказать сейчас что-то — с огромной вероятностью значит обронить неосторожное слово, за которое потом придется тяжко расплачиваться.       — Уверен? Не хочешь поговорить о чем-то? — буквально выжимает из меня признание, и я несомненно бы откликнулся на этот вопрос, если бы не совершенно безучастный тон, с которым говорит это. Словно о погоде невзначай интересуется, словно это может быть так же просто. Снова не смотрит на меня, вместо этого будучи крайне увлеченным книжной полкой: кое-как сложив все в аккуратную стопку, проверяет ее на прочность, слегка поддерживая пальцами, но башенка не проходит проверку, снова угрожающе кренясь без опоры. Покачав досадно головой, снова начинает все перекладывать — теперь уже вертикально. Хотел бы я чувствовать такое же внимание к себе, как к этим книжкам, но понимаю, что этого уже не случится никогда, что потерял все, как только не смог сдержать себя в руках. Как и сейчас все теряю из-за своих же острых эмоций.       — Нет, — выдыхаю, последнюю порцию воздуха из себя выжимая. Понимаю, что все это время задерживал дыхание, пытаясь судорожно придумать, что ответить, и сейчас даже с некоторым удивлением накачиваю рвущиеся от боли легкие кислородом. Снова поднимается тошнота и лицу становится жарко, чувствую, как сердце не выдерживает, срываясь на какой-то совершенно сумасшедший ритм, а в голове кровь шумит так, словно там локальное цунами образовалось. А все из-за того, что совершенно противоположное хотелось сказать. Естественно, да. Естественно, я хочу поговорить и выяснить все. Но не так: не когда изображает из себя неприступную глыбу льда и лишь для галочки пытается расспросить меня, чтобы душу отвести и притвориться, что все нормально. Ни разу не разобраться во всем, а только лишь поплотнее придавить съехавшую было крышку ящика Пандоры.       — Взял конспект? — без перехода бросает вдруг, ставя точку в так и не начатом диалоге. Киваю от неожиданности, но затем понимаю, что моих жестов ему все равно не разглядеть, и опять соглашаюсь все так же отчего-то тихо. — Тогда иди отсюда. Мне заниматься надо — отвлекаешь, — выплевывает зло, едва не матеря вслед, и это становится вдруг так обидно для меня, что немедленно разворачиваюсь на пятках и выхожу, не возражая и даже не попрощавшись нормально. Не хлопаю дверью, не истерю, просто ухожу восвояси приводить снова голову в порядок и в который раз пытаться хоть что-то выучить — у меня тоже полно дел и тоже совершенно нет времени на него. Уже сделав пару шагов по коридору, слышу, как за стенкой у Вадима что-то с грохотом обваливается — наверное, книги. ***       С каждым днем все хуже и хуже. Откровенно избегаю его, обращаясь только по делу, и на любые попытки провести со мной время постоянно вру о завале по учебе (который, что уж греха таить, все же есть, но я не занимаюсь им круглосуточно). Вадим не возражает и ни разу не выговаривает мне за это, либо и вправду не замечая неприкрытой лжи, либо потому что его тоже все устраивает. Ходит только чернее тучи и все реже спрашивает, можно ли ему зайти ко мне вечером на чай или свободен ли я на выходных, чтобы погулять вместе, — тоже с головой уходит в учебу и откровенно изматывает себя. Таскает меня за собой практически постоянно на уроках и во время перемены, словно компенсируя недостаток общения, и что-то щебечет, не переставая, и я действительно слушаю и рад такому вниманию к себе, но никак не проявляю это внешне, потому что боюсь показать слишком сильные эмоции и наговорить лишнего.       Моя холодность вызывает только больше злости в нем, которую он все же не выдерживает и начинает срывать на мне, выговаривая практически за каждое действие: то стою слишком близко или слишком далеко, то слишком часто и не с тем выражением смотрю на него, то говорю не так. Раздражается буквально на каждое мое движение, но упорно не отказывается от общения, каждый день превращая для меня в пытку. Чувствую себя словно бы на непрекращающемся экзамене на «правильного» друга, представлениям Вадима о котором я никак не могу соответствовать. Каждое новое утро в будни является пыткой для меня, во-первых, из-за капитальных провалов по учебе и непрекращающейся вереницы двоек, а во-вторых, потому что Вадим с непробиваемой целеустремленностью и больной манией ребенка, давящего ползающих по пню муравьев, самозабвенно мотает мне нервы упреками.       Доходит до того, что сразу же после уроков еле приползаю в комнату и без сил валюсь на кровать — сначала рыдать от обиды и безысходности, а затем отрубиться и проспать до позднего вечера. Затем звоню домой и выслушиваю крики матери по поводу моей неуспеваемости. Сначала сразу же после снова ударялся в слезы и саможаление, а затем привык, сделав данную процедуру просто обязательной, чтобы всколыхнуть сонный мозг и на ночь глядя заняться учебой. Пропуск ужинов становится скорее закономерностью, нежели досадной оплошностью, ни одну ночь теперь не сплю нормально, утапливая титаническую усталость в кофе и неизменно почти до утра засиживаясь за уроками, силясь хоть что-то понять. На завтрак не хожу больше, меняя лишние минуты издевательств на драгоценный сон, за что Вадим снова злится на меня, заботой о моем здоровье прикрывая необъятное эго, ущемленное игнорированием традиционных утренних посиделок с ним в столовой.       Однажды даже приходит ко мне в комнату ровно в час подъёма и под робкие просьбы Данилы не трогать меня жестоко тормошит и пытается стянуть одеяло, приговаривая что-то о том, что я редкостный засоня и что даже ленивое февральское солнце уже давно встало и только я до сих пор сплю. Спросонья пытаюсь бороться, но вскоре понимаю, что все бесполезно, и так меня бесит один только факт, что он снова манипулирует мной и моими желаниями, что, не фильтруя слов, говорю, как же он меня достал за последние дни и что может идти на хуй вместе со своим завтраком и добрым утром. Впервые матерю его и тем самым выигрываю эту битву: глубоко шокированный, отпускает одеяло, позволяя мне закутаться в него, после чего я тут же засыпаю снова, успевая только краем уха уловить Данино ворчание: «Иди отсюда. Сказал же не трогать…» И пусть горячо извиняюсь сразу же после того, как проснулся и осознал, что натворил, Вадим все равно обижается и злится, хотя вслух и заверил меня, что понимает мое состояние с утра и что спросонья еще и не такое наговорить можно. Больше не подходит ко мне с утра и не поднимает тему завтрака.       Все больше и больше отдаляемся друг от друга по мере того, как все меньше и меньше времени проводим вместе. Вадим тоже начинает остро чувствовать это и еще больше липнет ко мне во время уроков и все больше находит изъянов в моем поведении, за которые непременно выговаривает мне, хотя раньше ограничивался только коротким замечанием или же недовольным выражением лица. Еще и учеба наваливается неподъемным грузом по мере приближения к концу месяца, вместе с которым следует и череда контрольных срезов, на которых у меня неизменно неуды. Даже готовность Вадима в случае чего подсказать и дать списать не помогает, и я тону в неусвоенном материале как монетка в океане — без возможности выплыть. Алгебра и математический анализ просто алым пламенем горят, требуя незамедлительного и полного внимания к себе, и даже попытки обратиться за объяснениями к Вадиму от безысходности не приносят никакого результата: либо занят, либо разъясняет все так путано с привлечением слишком сложной математики, что после я чувствую, что еще глубже увяз.       — Максим, подойди-ка сюда! — зовет классручка, перехватывая меня у прохода в жилые корпуса, и я незамедлительно оказываюсь в ее цепких лапах. Морщинистое старческое лицо покрыто толстым слоем косметики, которая лишь подчёркивает изъяны, и жабий обведенный ярко-красной помадой с морковным оттенком рот кривится, когда она, лизнув наманикюренный палец, листает странички в своей записной книжке и через несколько минут извлекает из него небольшой сложенный вдвое листок. — Что у тебя с учёбой? — задает скорее риторический вопрос, так как сама уже заранее знает ответ, и интонации слишком визгливые, тягуче-противные, словно палкой по двуручной пиле ведёшь.       — С переменным успехом, — еле нахожусь с ответом, отчего-то со стыдом смотря на остановившегося рядом Вадима. Не хочу, чтобы он слушал, как же на самом деле у меня все плохо, так как одно дело догадываться, а совсем другое из первых уст все узнать, ещё и разглядев во всех подробностях заботливо припосенную распечатку моего табеля.       — Ну-ну, — опять пищит протяжно и раскрывает передо мной тот самый листок. — Давай посмотрим на мат. анализ. Два, два, три, два, — перечисляет, словно дротики с ядом кидая в меня, и тыкает на каждое слово в соответствующую цифру. — Вот! — Доходит наконец до последней отметки. — Контрольная работа — два с коэффициентом шесть, — завершает показательное перечисление и самодовольно смотрит на меня. — Когда ты собираешься все это исправлять? Ты подходил к преподавателю или тебя не волнует текущая ситуация? — отчитывает, как будто ей и вправду не все равно, и меня бы тронуло, только непревзойденного мастера этого дела — мою мать — ей все равно не переплюнуть. Хотя бы потому, что она вроде как чужой человек и обязана соблюдать элементарную вежливость.       — Я исправлю. Еще весь семестр впереди, — замечаю робко и надеюсь, что от меня отстанут и позволят наконец уйти. Кошу на Вадима, который, кажется, в глубоком шоке находится и смотрит так же озабоченно на предмет дискуссии — злополучный листочек. Не чувствует, что прослушивает чужой разговор и следовало бы не вмешиваться, а классручка не гонит его, видимо, считая, что в присутствии друга я лучше усвою воспитательную речь. Стыдно. Жутко стыдно за то, что происходит сейчас.       — Ну-ну, — опять тянет скептически, — давай теперь посмотрим на алгебру. Два, два, два, два — ещё лучше, — добавляет последнее с хищным оскалом, и понимаю, что ей явно доставляет это удовольствие. Открываю было рот, чтобы сказать что-то в свое оправдание, но меня резко обрывают: — Стой-стой-стой. — отмахивается от меня рукой, словно от мухи, и энергично трясёт кудрявым париком, что угрожает слететь от такого рвения. — Физика! — добирается до самого главного профильного предмета, и её глаза загораются от предвкушения. — Три, три, два, два — это уже тенденция на понижение. Что вообще происходит? Мне позвонить родителям? — наконец в ход идут угрозы.       — Мать знает, — бросаю раздраженно и надеюсь, что эта безумная бабка наконец отвяжется, если поймёт, что на меня даже предки не могут подействовать. Еще бы матери не знать, когда ежевечерне выслушиваю от неё наставления по телефону за каждую новую отметку. Отчего-то всех волнуют только мои неудачи, а вполне средние, но с огромными усилиями давшиеся тройки в первом семестре никому не интересны.       — А отец? — находится после некоторого замешательства тем, что я так спокойно говорю об этом, словно бы смирился. Меня бы испугал её выпад ещё хотя бы год назад, когда жил дома и донесение отцу по поводу учёбы вполне себе могло закончиться применением ремня или же крепкими подзатыльниками, от которых потом долго звенит в голове. Сейчас же разве что так же по телефону наорать может, а к этому у меня уже иммунитет.       — У отца… свои проблемы, — уклоняюсь от ответа, чтобы ей и вправду не взбрело в голову позвонить ему, потому что его злость и раздражение без выхода наверняка будет срываться на мать и резонансом передаваться мне через ежедневные телефонные разговоры с ней. Нет уж, только этого мне не хватало. И так с каждым разом промывание мне мозгов становится все продолжительное, и я даже ловлю себя на мысли, что трачу впустую время, а мог бы действительно что-то полезное сделать или выучить. Какой вообще смысл в этих разговорах, если я и так понимаю, что нужно заняться вплотную учебой, и действительно стараюсь, вот только не выходит ничего?       — Какие такие проблемы могут быть важнее собственного ребенка? — вскрикивает от возмущения и, видимо, хочет услышать от меня ответ. Чувствую небольшое движение, и вот уже мои пальцы оказываются в ладони Вадима. Дергаюсь от неожиданности и не могу понять, что происходит. Это что же, поддержка такая? Почувствовал во мне родственную душу и проникся сочувствием, когда я обмолвился, что отцу до меня дела нет? Улыбаюсь его наивности, так как если «свои проблемы» Зимина старшего можно охарактеризовать как «бизнес, новая семья и неспособность найти потерянное взаимопонимание с ребенком от первого брака», то мой скорее не хочет или же не умеет выражать чувства, живя по принципу «все одеты, обуты и накормлены — так отстаньте и дайте потупить у телевизора перед новой рабочей сменой». — Я сегодня же поговорю с ним о твоей успеваемости. Надеюсь, хотя бы он сможет вправить тебе мозги, — закипает все сильнее с каждым словом, потрясенная моей беззаботной улыбкой. — Это же просто уму непостижимо! На тебя жалуются абсолютно все учителя! Ты не понимаешь, что это исключение? Займись уже учебой наконец! — визжит и визжит, в процессе пролистывая свой блокнот в поисках нужного номера.       Все ее стенания мне как о стенку горох, но вот последнее бьет под дых. Это я ничего не делаю и не занимаюсь? В голове сплошным вихрем, как кадры старой фотопленки, проносятся все бессонные ночи в попытках понять хоть что-то. Вспоминаю все нервы перед контрольными и искреннее стремление не получить очередную пару и чувствую привычное уже бессилие от того, что моих стараний совсем не видно. Ну не получается у меня, не выходит, мне сложно, в конце-то концов! Не всем же рождаться уникумами вроде того, что стоит сейчас рядом со мной. Неосознанно сжимаю крепче руку Вадима, пытаясь таким образом передать всю захлестнувшую меня боль и обиду.       — Я пойду? — цежу сквозь зубы и, выслушав разрешение и какую-то едкую фразу вслед, срываюсь с места, почти бегом заходя наконец в наполненный людьми коридор. Вадим так и не отпускает мою руку, а я, подергав ладонью в крепком захвате, смиряюсь и позволяю тащиться за собой, если ему так нравится. Я устал. Просто титанически вымотался за утро, а теперь еще и старая карга подлила масла в огонь своими бесполезными наставлениями. Поскорее бы оказаться в своей комнате и провалиться в спасительный сон, что почистит мою голову от тяжелых мыслей и даст сил на еще одну бессонную ночь за уроками. Такую же безрезультатную, как и все предыдущие.       — Макс! — вскрикивает Вадим, когда, подойдя к двери комнаты, я пытаюсь скинуть его ладонь. Надеялся, что он сам отцепится, но, видимо, что-то опять сдвинулось в нем, когда он увидел мои настоящие «успехи» в учебе. Видно, что настроен на серьезный разговор, но я уже просто не могу. Только не снова выслушивать, только не от него и уж точно не сейчас, когда в шаге от того, чтобы заорать во всю глотку от безысходности и боли. Дергаю ладонь снова и снова, заставляя Вадима вцепиться еще сильнее, и чувствую, как на запястье отпечатываются следы его пальцев. В итоге, не добившись от меня желаемого спокойствия и готовности к диалогу, без приглашения распахивает дверь и вталкивает меня в собственную комнату, с легким хлопком прикрывая дверь. Отпускает меня ненадолго, потеряв бдительность, и я тут же пытаюсь сбежать хотя бы в противоположный конец помещения, чтобы показать ему, как мне это все не нравится, но, опомнившись, он тут же толкает меня назад и, уперевшись руками по обе стороны от меня, прижимает к стеллажу с книгами.       — Пусти! — выкрикиваю и пытаюсь освободиться, дергая его за предплечье, только вот каменные мышцы не поддаются. Кажется, даже если всем весом повисну, и бровью не поведет на это. Он намного сильнее, потому что вечера привык проводить в спорзале, а не размазывании соплей, как я. — Уйди, я не хочу! — продолжаю голосить, тараня плечом его руку, и она всего на пару сантиметров поддается, и он даже с некоторым сочувствием смотрит на мои жалкие попытки выбраться, а после без особых усилий толкает мою легкую тушку обратно, возвращая на место руку. Откровенно паникую, но не сдаюсь, так как мне сейчас просто жизненно необходимо остаться одному. Если не силой выпихнуть его из комнаты, то хотя бы словами убедить, что я просто не в состоянии сейчас выслушивать его наставления.       — Вот чего ты разорался? — начинает вроде бы спокойно, но при этом холодно, ставя непутевого меня на место одним только тоном. — Возьми себя в руки и прекрати истерику, — вдалбливает в меня каждое слово, и мне приходится подчиниться, так как понимаю, что все равно не смогу прогнать его. Давлю в себе волны боли и обиды, к которым добавляется еще и ненависть к самому себе за бессилие, хотя так сильно хочется выплеснуть все на него, чтобы хлебнул сполна моего отчаяния и даже не думал больше лезть ко мне, когда не следует. — Сам ведь виноват во всем, что произошло. По своей же лени запустил учебу и сам же теперь истеришь от того, что тебе указали на это. Прекрати жалеть себя и начни что-то делать, чтобы исправить ситуацию, — продолжает, как только уверяется в том, что я готов его слушать. Повторяет практически то же самое, что сказала всего несколько минут назад классручка, и тоже упрекает меня в лени. Не знает совершенно ничего о том, что я уже месяц совершенно не отдыхаю, все свободное время бросая на домашнюю работу и попытки понять хоть что-то, а берется рассуждать о причинах моей неуспеваемости. Так же, как и все вокруг, тычет мне в несуществующую лень и пытается убедить, что корень всех проблем во мне и стоит только хорошенько взяться за учебу — и все наладится. Нет. Не работает это.       — Хорошо, — киваю притворно, так как не хочу открывать дискуссию и еще хотя бы минуту терпеть его. Не хочет помочь, не хочет утешить и дать действительно дельные советы, не хочет разбираться в истинных причинах — непонятно, для чего вообще здесь. У него самого куча проблем и у самого все горит ко всеросу, так пусть занимается своим и не лезет в мои дела. Справлюсь без его «супер умных» наставлений. — Прямо сейчас и начну, так что иди и не отвлекай меня, — перебарщиваю с количеством яда в тоне, так что, кажется, уже через край вонючей пеной лезет, и Вадим ощутимо напрягается, ни на мгновение не поверив мне, и готовится сказать еще что-то, но меня спасает телефонный звонок. Игнорирую его позеленевшее от гнева лицо и, даже не извинившись, тянусь в карман за смартфоном, читая имя контакта: «Мама». Ну да, кому же еще звонить. Наверняка злая, как черт, после того, как ей выговорили за мои «успехи».       Принимаю, показательно обращаясь: «Да, мам», — хотя обычно ограничиваюсь обычным приветствием, и машу Вадиму рукой, чтобы он ушел. Ни капли не вежливо и даже как-то пренебрежительно к нему получается, но это, кажется, единственный вариант наконец остаться одному. Смотрит шокировано, но не упрямится, с тихим фырком выходя из комнаты, и тем самым даже сейчас не роняя гордости. Без сожаления провожаю его взглядом и уже привычно выслушиваю стенания матери о том, какой я плохой ребенок. Чувствую себя на редкость ужасно от того, что сегодня, кажется, каждый мимопроходящий решил вправить мне мозги по поводу и без, просто чтобы душу отвести и с уверенностью сказать, что сделал все возможное, чтобы направить меня на путь истинный. Все постоянно чего-то требуют, но ни один человек не желает помочь. Проще же свалить все тяжеленные проблемы на меня и попрыгать сверху, упиваясь своим главенством. Чувствую себя просто отвратительно и все силы бросаю на то, чтобы сдержаться от нервного срыва, что уже вкрадчиво дышит в спину. ***       Стою в очереди в столовую и слушаю отстраненно нестройный хор множества мыслей о решении последней так и не домученой до победного конца задачи, что усталый мозг уже по инерции накидывает и рискует таким образом окончательно свести своего хозяина с ума. В который раз пытаюсь сосредоточиться на болтовне окружающих, что у меня не особо получается, так что ограничиваюсь тем, что лишь со стороны пытаюсь выглядеть вполне доброжелательным, не пуская наружу совершенно отвратительную гримасу загнанного до изнеможения человека. Заведующая столовой запаздывает, а вместе с ней и ужин откладывается и ожидание затягивается. Терпеть не могу неорганизованных людей и давлю навязчивое желание каждую секунду нервно проверять время. Вместо этого кошу в зеркало над рукомойниками и стараюсь стереть мелькнувшую было тень в мимике. Уголки губ чуть выше и больше энтузиазма и радости во взгляде! Подумать бы о чем-то хорошем, а не о минувшем элективе по олимпиадной математике, что выжал меня до капли…       Наконец квадробабка соизволила появиться, и на сей раз я не успеваю затормозить метнувшуюся в карман брюк руку. Стараюсь не дергаться сильно, а потому мне ничего не остается, кроме как подчиниться дурацкой привычке и увидеть заветные цифры на экране блокировки. Целых десять минут! За это время можно было уже два раза дорешать ту злосчастную задачу, что никак не желает идти из головы! Матерю мысленно женщину, по вине которой потратил впустую столько времени, но тут же одергиваю себя, так как вроде хотел избавиться от нецензурной брани в своем лексиконе. Утешиться остается только тем, что сегодня на редкость плохой день. «Кажется, я выбрал неудачный день, чтобы бросить ругаться матом. Кажется, я выбрал неудачный день, чтобы бросить нюхать клей», — цитирую мысленно известный мем и улыбаюсь теперь по-настоящему. Да уж, дожили — сам пошутил и сам же посмеялся.       Столовская еда как всегда оставляет желать лучшего, особенно на вид, но за месяц я уже вроде бы привык. Особенно тяжко приходится после каникул, когда дома я волей-неволей слишком быстро прикипаю к нормальным блюдам из нормальных продуктов. Отец называет это школой жизни и говорит, что мне пойдет на пользу пожить «как простые смертные», вот только черта с два меня бы спихнули в интернат, будь у нас нормальная семья, а не разодранное на клочки нечто. И это тоже злит, особенно вкупе с тем, что сегодня вторник, а это значит, что сегодня меня ждет очередной вымученный разговор по телефону с ним. Докатились до того, что общаемся по расписанию, потому что иначе мне слишком сложно удержаться от того, чтобы не скидывать его звонки, сочиняя на ходу о мифических элективных курсах, которых нет и никогда не было в расписании. Чтоб он уже сдох от перенапряжения, когда будет трахать свою новую молоденькую женушку, и прекратил донимать меня.       Не жалею трех ложек сахара в чай, превращая его в совсем мерзкий приторный сироп, только потому что замученному мозгу просто необходима глюкоза. Все равно в чайнике как обычно свежесобранная пыль индийских дорог, которую уже ничем не испортить — дно пробито. Курица с картошкой меня не впечатляет, так же как и криво рубленные в подобии салата овощи. По привычке отпиваю чуть-чуть мерзкого чая, прежде чем поднять поднос, и чувствую как желудок едва ли лапки не тянет к свалившейся в него органике. Я определенно слишком голоден, чтобы привередничать в еде, так что уже через несколько минут тарелка будет пуста без оглядки на то, что готовила жирная ненавидящая свою работу повариха, а не любящая мама. Да уж, закон постоянства состава справедлив и для пищи тоже. Присев за стол, успеваю даже прожевать первый кусок прежде чем появляется она.       — Привет! Я так соскучилась! — вскрикивает, с пошлым чмоком отлепляясь от моих губ, а я изо всех стараюсь не поморщиться и приветливо улыбнуться. Да, я же рад видеть и тоже соскучился. Ощущаю во рту химозный привкус ее губной помады пополам с растительным маслом из салата и в который раз не могу понять, чем ей так нравится непременно присасываться ко мне при встрече, даже если я ем. Боже, мерзость какая. — Как учеба? У тебя закончились спецкурсы? Погуляем вместе после ужина? — по обыкновению забрасывает меня бестолковыми суетливыми вопросами, и это еще один повод, чтобы не чувствовать к ней ничего, кроме жгучего раздражения.       — Я занят. И завтра тоже, и послезавтра. Милая, мне некогда, я говорил уже, — повторяю устало хорошо если в десятый раз. Не могу удержаться от ядовито-ласкового тона, но она если и замечает насмешку, то в ее дырявой, как решето, голове все равно ничего не задерживается дольше пары секунд.       — Князь Владимир ради принцессы Анны подавлял бунт в Византии и Русь в православие крестил, а ты даже час мне уделить не можешь, — надувается совершенно искренне, а меня пробирает на смех от того, как наиграно все звучит. Увидела в интернете мем, что, кажется, будет древнее динозавров, и заучила специально, чтобы хотя бы так меня уговорить.       — Если бы в то время был всерос по физике, князю Владимиру тоже было бы не до принцессы Анны, — парирую без усилий, натренированный в словесных баталиях с Олегом, и едва сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос, так как это окончательно ее обидит. Цирк какой-то, и больше всего на клоуна тянет она, своей комичной детской мимикой и рыжими патлами только усиливая сходство.       — То есть физика важнее меня? — задает еще один бесконечно глупый вопрос, и это уже похоже на прямой шантаж с привлечением такой искренне ненавистной мною мании величия. Словно бы она одна такая на миллион и все у ее ног должно быть. Знала бы она, что таких за мной тянется вагон и маленькая тележка и будет еще столько же после. Ничего особенного в тебе нет, Викуль, такая же безмозглая пустышка, как и все девчонки.       — Любимая, если бы за отношения с тобой давали право поступления в любой ВУЗ страны вне конкурса, я бы ни секунды не сомневался в выборе. А пока всерос определяет мою карьеру, а ты — личную жизнь, что немножко разные плоскости. Все равно что теплое с мягким сравнивать — бессмысленно, — крайне грамотно ухожу от ответа, по привычке формулируя мысли подобно алгоритму в математической задаче. Плевать, что все равно ничего не поймет и как-то неправильно извратит, приняв за личное оскорбление.       — Потрахаться у тебя всегда время есть, — дуется снова, а я едва не давлюсь, когда слышу из уст этого ангелочка мат. Еще громче бы сказала, а то ведь только половина школы знает! Гордится невероятно. До вздернутого вверх подбородка гордится, что в свои шестнадцать уже не девственница. Растрепала в тот же вечер всем подружкам, а те своим, и так строго в соответствии с геометрической прогрессией слух пополз дальше. Именно сейчас отчего-то остро осознаю, что пора заканчивать с ней, так как придумать девушку глупее, кажется, просто невозможно. Слишком быстро наигрался, особенно с той, на чьи от природы медные кудри заглядывался несколько недель подряд. Кто же знал, что за удачной комбинацией родительских генов скрывается настолько дурной характер и полное отсутствие мозгов. И если бы не то досадное недоразумение с интимной близостью, то уже давно бы бросил. Теперь же нельзя — по рукам и ногам связан только из-за того, что в нужный момент не смог сдержать себя в руках и опять полез кому-то что-то доказывать.       — Вик, давай без истерик. Я сейчас и правда не могу. Через месяц все закончится, и я обещаю, что буду занят только тобой. Пойми меня, пожалуйста, мне просто нужно время, — очень грамотно давлю на жалость и надеюсь, что на неё подействует. «Нужно время», — это точно сказано. Просто катастрофически не хватает его в последние дни. Бежит, как сумасшедшее, но если бы замедлилось, то стало бы совсем невыносимо. Было бы время подумать обо всем, взвесить обстоятельства и наконец принять решение. Нет уж, лучше заживо закопать себя в заботах, чтобы и носа высунуть было некогда. — Я пойду, мне на завтра еще геометрию делать, — добавляю, словно отпрашиваясь у нее, и Вика кивает с обиженным и расстроенным до глубины души выражением лица, словно бы отпуская. Выходя из столовой, отстраненно думаю о том, что эта кукла не вытерпит ближайший месяц, не поймет и не захочет принять, что в моей жизни есть что-то кроме отношений с ней, что, однако, мне только на руку: девочки всегда легче переживают расставание, если инициируют его.       Позволяю себе забыться, пока иду до жилого корпуса, и ноги сами тащат меня зачем-то по дальней лестнице, что приводит меня аккурат к знакомой комнате. Не моей. К единственной двушке на этаже. Чувствую совершенно сумасшедшую смесь из раздражения и странной тоски, что волной накрывает и отступает так же быстро. Топчусь неловко у двери, не решаясь войти, так как мысленно очень боюсь снова быть посланным далеко и надолго. Если в повседневности все было относительно привычно и на своих местах, то за облезлой дверью совсем крошечной общажной комнатушки, где обитает этот человек, все рушилось, как карточный домик, и жило своей жизнью, непривычной мне, а от того пугающей. Но именно этот странный хаос и неопределенность цепляла больше всего, будоражила кровь и разгоняла тоску, что неизбежно приходит вместе с простой и понятной повседневностью.       Нигде и никогда, кажется, я не чувствовал себя более живым, чем наедине с этим несуразным пареньком, у которого все не слава Богу, но который каким-то совершенно волшебным образом способен подобрать правильные слова и действия к любой ситуации. Отчего-то в памяти при одной мысли о нем всплывают приятные моменты из какой-то совсем другой жизни еще до зимней сессии, когда все было просто и легко. Вместе с тем поцелуем все сорвалось с ручника и летит с бешенной скоростью. Непонятно только куда: в пропасть или к чему-то новому, лучшему, чем сейчас. Окрыленный обманчивым предвкушением того, что было когда-то, но чему сейчас уже совершенно нет места в наших отношениях, я коротко стучу в дверь и не могу отделаться от дурацкой щенячьей радости близкой встречи. Ответа не следует, и я стучу вновь, не позволяя себе бесцеремонно распахивать дверь, что уже почти вошло в нехорошую привычку. Забываюсь периодически, словно занимаю какое-то особенное положение в его жизни, чтобы иметь право безнаказанно нарушать его личные границы по одному только желанию.       И снова тишина, но стучать в третий раз слишком нервно и уж точно бессмысленно, так что мне приходится войти без приглашения, чертыхнувшись про себя за то, что снова не последовал своим планам. Все уже идет наперекосяк, а я ведь еще даже не успел войти внутрь. Встречает меня абсолютно симметричная комната: две кровати, два шкафа, две тумбочки и два письменных стола — только линию раздела остается провести для полноты картины. По одну сторону будет не грязная, но погребенная под завалами бардака половина Максима с как обычно не заправленной кроватью, а по другую сторону все внешне более чисто, но под толстым слоем пыли и словно не обжитое совсем, так как Данил практически не появляется в комнате, заглядывая только на ночь. Сначала думаю, что не застал никого, но замечаю слабое шевеление одеяла, что еще секунду назад казалось просто брошенным комом.       Улыбаюсь своим мыслям, тихо подкрадываясь к кровати, и осторожно отгибаю край одеяла, под которым обнаруживаю закутанного, словно в кокон, Максима. Погружен в сон: лицо расслаблено и даже губы приоткрыты как у совсем маленького ребенка, а сомкнутые ресницы слегка подрагивают. Подушка промокла насквозь, и лицо, а особенно вокруг глаз, красное, и я прекрасно понимаю, из-за чего он снова плакал, потому что сам видел, в каком состоянии он был всего несколько часов назад, а ведь еще и крайне неприятный диалог с классным руководителем и с матерью наверняка тоже… А я не помог, не поддержал, хотя должен был. И даже тот факт, что он сам меня прогнал, ничуть меня не оправдывает, так как я просто обязан был заглянуть через несколько минут, хотя бы чтобы удостовериться, что с ним все хорошо. Но не стал, позволив себе притвориться, что ничего не происходит и вообще меня не касается, за что теперь ненавижу себя.       Слышу странный электронный гул и даже сначала думаю, что показалось, но вскоре замечаю пару черных шнурков, протянутых от ушей к зажатому в ладони смартфону. Ну да, громкая музыка — лучший бальзам на душу, когда вокруг все вверх дном. Хочу только лишь вынуть вакуумные затычки из ушей, которые наверняка жутко тревожат его сон, но не могу удержаться и тяну проводок к своему уху. В перепонку тут же врезается дикий вопль в электронной обработке, заставляя отшатнуться и едва не перекрестить этого человека с повернутым куда-то не туда музыкальным вкусом. Еще и умудряется мирно посапывать под эти крики ужаса кипящих в адских котлах грешников. Как же нужно было устать… Медленно и осторожно освобождаю его от провода и вынимаю из расслабленно разжатых пальцев старенький телефон, внешний вид которого свидетельствует о том, что он прошел огонь, воду и медные трубы не по одному разу. Бессознательно боюсь, что развалится прямо в ладонях с таким количеством трещин, и искренне, без доли высокомерия сочувствую за то, что в его семье нет денег, чтобы заменить этот ужас на что-то поновее. А ведь совсем недавно день рождения был, ну можно же было попросить действительно нужный подарок…       Откладываю запутавшийся в проводах телефон на тумбочку рядом с кроватью, прежде отключив нечеловеческие вопли, которые даже наушники не способны заглушить, и склоняюсь над его лицом. Продолжает спокойно спать, не заметив манипуляций с собой. На бледном лице ярко-красными точками выделяются подростковые прыщи, типичные в отсутствии правильного ухода за кожей. Под глазами залегли серые тени хронического недосыпа, отчего они кажутся слишком глубоко посаженными. Скулы резко выделяются, и щеки впалые настолько, что он кажется слишком худым, почти изможденным, что не удивительно, так как пропускать завтраки и через раз появляться на ужине для него уже стало нормой. Думаю о том, что и сегодня его сто процентов не было на ужине, так как иначе он просто бы не успел так быстро и крепко заснуть. Снова по привычке проверяю время, и понимаю, что если прямо сейчас растолкаю его и силой притащу в столовую, то даже успею заставить его поесть…       Мысли в голове шевелятся напряженно, и никак не могу понять, что в данный момент будет более жестоким: прервать приятный и не менее необходимый ему сон или же в который раз пройти мимо, позволяя ему доводить себя голодовками. Боюсь повторения совсем недавней похожей ситуации. Абсурд, конечно, но боюсь этого несуразного хрупкого мальчишку, в привычки которого прочно вошло врать и грубить мне. И этот факт раздражает уже знакомые болевые рецепторы в душе, которые я обнаружил при расставании с первой любимой девушкой, затем при разводе родителей, и сейчас они так некстати проявляются вновь. Словно неотвратимо теряю очень дорогого и близкого мне человека, и даже загнать себя учебой и спортом до бессознательного состояния не помогает. Понимаю, что слишком много плохого сделал ему, и, несомненно, есть причины меня ненавидеть теперь, но никак не могу смириться, снова терроризирую его теперь уже излишней навязчивостью. Словно пытаюсь, пока окончательно не рухнуло все, получить от него как можно больше тепла, поддержки и бессознательной доброты, совершенно фантастической для того, кто столько боли натерпелся от меня.       Поясница затекает в неудобном положении, и мне приходится опуститься сначала на корточки, а затем и на колени. Прямо на пыльный линолеум, пачкая темные брюки, только чтобы продолжать смотреть так близко на его лицо. В кои-то веки спокойное, без страха и лишней напряженности рядом со мной. В какой-то момент вздрагивает во сне, почти вскрикивая, и тут же сжимает губы в тонкую линию, словно бы почувствовав мое присутствие. Сжимает ладонь, которая всего пару минут назад держала разбитый смартфон, и прячет под одеяло, только после этого затихая. Ловлю себя на том, что задержал дыхание от страха в этот момент, и выдыхаю напряженно, еле подавляя нервный смех. Какой же я все-таки идиот! Но вот что бы я делал, если бы спалился? На коленях перед ним, словно перед каким-то божеством, и не понятно, чего вообще хочу. Словно маньяк какой-то, бесстыдно подглядываю за ним, когда спит и максимально беззащитен. Осталось только передернуть на его светлый лик прямо здесь и сейчас, чтобы окончательно дополнить картину…       Привожу себя в чувства ощутимой пощечиной, пугающе звонкой в пустой комнате. Лицо мгновенно немеет, и приходится даже потереть костяшками ушибленную скулу. Что это было? Зачем? Кто бы дал мне ответ… Тошнит от самого себя и своих мыслей, стыдно за то, какой бред происходит сейчас, и за то, что чувствую к нему — тоже мерзко. Укладываю лоб на скрещенные на постели руки и выдыхаю, медленно и неотвратимо, до последней капли, чтобы легкие скукожились от напряжения, и держу себя в этом состоянии, чтобы успокоиться. Прикрываю глаза и, чувствуя, как конвульсивно сокращаются мышцы груди, пытаясь урвать хоть каплю спасительного кислорода, понимаю, что дальше лгать себе нет смысла. Новый спазм, и легкие отпускает паническая скрутка, в крови повышается концентрация углекислого газа, и вместе с ним приходит спасительная легкость, безысходность. Думаю даже о том, что могу остаться так навечно: с легкой ломотой в коленях и пояснице, кашей в голове, которую разгребать и разгребать, — могу просто перестать дышать и умереть рядом с ним, и это станет лучшим выходом из тупика, в который попал.       Вдыхаю медленно, и время снова начинает бежать с прежней скоростью. Повернув голову, смотрю в его лицо и не могу понять, что в нем такого. Ну нет в нем ничего, совсем ничего необычного, и при ближайшем рассмотрении его даже можно назвать некрасивым, но что-то странное происходит в моей душе с ним рядом. Маленькие магнитные бури и взрывы, которых этот обычный парнишка не заслуживает, особенно в сравнении с красавицами, которых просто толпы вокруг. Пусть чистый и правильный до ослепительности и имеет острый ум — то, чего мне постоянно не хватает в девчонках -, но не те половые органы становятся критическим недостатком. Какую смелость нужно иметь, чтобы признаться в любви парню? Как он-то смог пойти на это, откуда в нем столько силы духа? Прямо лев в теле котенка… Улыбаюсь тепло и искренне от того, что с такой легкостью назвал его так. Ничего не значащее приторно-сладкое прозвище, которым дежурно бросаюсь без разбора, только сейчас кажется наиболее подходящим. Только к нему чувствую достаточный уровень нежности, и только его хочется защитить ото всех проблем в его жизни. Парень, а кажется гораздо более хрупким, чем Маши, Даши и прочие юбки. Может, поэтому люблю его?.. Да, я наконец признался себе.       Внутренний диалог дается слишком тяжело, и приходится снова задержать дыхание, чтобы успокоиться. Максим спит без задней мысли, а я все еще на коленях и со сложенными руками и головой на постели рядом. Не могу наглядеться на его совершенно обычное лицо, и не могу поверить, что этот парень может быть геем. Если уж на то пошло, то у меня больше стереотипных признаков любителей «по мальчикам», но он совершенно точно гей: не придумал себе ничего, как я раньше думал, и неуверенность и зажатость тут совершенно ни при чем — просто даже не смотрит на девушек. Зато за мной таскается преданным щеночком и едва в рот не заглядывает, ловя каждое слово, и это очень приятно. От одного только осознания того, что в кои-то веки я действительно кому-то нужен не просто как трофей, которым можно хвастать перед подружками, что наконец ради меня готовы на все, а не наоборот. Эх, Максим, вот если бы ты был девочкой — тогда без всяких вопросов и прелюдий сразу в ЗАГС, а так…       Если только допущу мысль о том, что можно принять эту неправильную любовь, открыться хотя бы Максиму и от крепкой дружбы перейти к чему-то более близкому, то все, к чему я привык и чем жил все эти годы, в одночасье рухнет мелкими осколками. Не может быть так, чтобы я никогда раньше не интересовался парнями, имел много девушек и получал удовольствие от таких отношений, а теперь, словно по взмаху волшебной палочки, не хочу больше никого, кроме этого парня. Хоть я и не знаю так уж все в подробностях, но мне всегда казалось, что если уж с детства нравились девочки, то до конца жизни нравятся девочки, а если уж мальчики — то мальчики, а другие варианты от лукавого и вообще для тех, кто никак не может определиться, чего он вообще хочет. Но можно ли меня назвать человеком потерянным и непостоянным? Бывает так, что эмоции через край и меняю свои решения, но, по крайней мере, отдаю отчет своим действиям. Всегда способен взять себя в руки и с холодной головой посмотреть на ситуацию, но не рядом с ним. Словно подменяют меня на какое-то время, мозги вынимают и прячут куда-то, оставляя одни инстинкты.       Постоянный маленький, но мощный источник хаоса в моей жизни. Все, что выстраиваю и к чему готовлюсь заранее, упорно не случается, что просто обескураживает. Весь мой подход к жизни ломается, погружая в пугающую неизвестность. Все в моей жизни идет своим чередом, все на своих местах, и только с ним не понятно ничего. Теряю голову и контроль над ситуацией и просто боюсь когда-нибудь причинить ему серьезный вред из-за панического страха неизвестности, что с легкой руки моей нервной системы обращается в гнев. Не должен быть рядом с ним, не достоин того светлого и чистого, что он обязательно подарит своему любимому человеку, своему парню. Смотрю на Масима, даже не подозревающего о моем присутствии, и пытаюсь представить его вторую половинку, которую он непременно еще встретит. Просто не сможет остаться одиноким, уколовшись о мразь вроде меня, обязательно заметит его внутреннюю красоту кто-то и ухватится обеими руками. Кто-то с сильным телом и духом, способный поддержать и защитить. Какой-нибудь двухметровый байкер, который разделит его интерес к музыке Сатаны. От которого я непременно получу по лицу, потому что заслужил после всего.       Окончательно запутавшись в переживаниях, разрываю этот порочный круг самокопания и пытаюсь встать с колен, но, охнув от боли, едва не плюхаюсь обратно. Ноги от самой поясницы затекли, и теперь кровь медленно и мучительно приливает к конечностям. Превозмогаю неприятные ощущения, стараясь удержаться в вертикальном положении. Подумаешь, больно! Подумаешь, в душе все вверх дном впервые за, кажется, несколько лет. Кому я вообще нужен с идиотскими страданиями, если, кажется, единственный, кого люблю без всяких «но», чувствует себя еще хуже ежедневно и полностью по моей вине? В зеркале над кроватью помятый замученный парень, и глаза позорно красные. Утираю рукавом собравшиеся было капли и думаю о том, что слишком давно не плакал нормально. Даже когда родители разводились, опасно близко подходил к краю больной эмоции и каждый раз удерживался. Слезы остались в глубоком детстве вместе с разбитыми коленками и отобранной конфетой. И сейчас тоже не время и не повод жалеть себя. Сам виноват, что уж теперь. Выдыхаю в последний раз напряженно и выхожу из обители хаоса. Достаточно. Порылись во внутреннем бардаке и достаточно. Пора брать себя в руки и войти в обычную жизнь с холодной головой, закрытым сердцем и без лишних, слишком горячих для упорядоченного царства Снежной Королевы, чувств.