Энтропия

POV Вадим       Захожу в комнату, и первое, что вижу, — это Олег, заправляющий вейп. Приветственно машет мне и нервно лишь по привычке косится на датчик пожарной сигнализации в потолке, в котором мы по заветам мамкиных инженеров перерезали проводочек, отключая навсегда. И пусть такая выходка вполне себе может стоить нам не только места в школе, но и жизни, я все равно согласился подсобить, так как нервы Олега дороже этой фигни. Полностью распахивает окно и пристраивается на подоконнике прямо под потоком морозного воздуха, закапываясь в черный блестящий айфон последней модели (копия моего, из-за чего постоянно путаемся), чтобы включить музыку. Подбирает к себе ноги и откладывает смартфон рядом экраном вниз, пока комната наполняется легкими напевами переливистого, словно колокольчик, женского голоса, в котором узнаю Монеточку. Затягивается первой порцией густого пара, и мой нос щекочет сладкий запах жженой карамели, довольно сильный, на мой взгляд, несмотря на то, что старается выдыхать в окно.       — Ты помятый какой-то, — замечает словно между прочим, без лишней навязчивости и настойчивого желания непременно узнать причину, но тем самым непрозрачно намекает, что готов выслушать, чем и подкупает меня. Решаю отдохнуть наконец после слишком тяжелого дня, забив на домашнее задание на завтра, тем более, что осталась только геометрия, которую можно без труда списать у Максима. Удивительно, что при своей неуспеваемости, геометрия и химия — это две вещи, в которых он будет, пожалуй, лучшим в классе. Словом, обладает классическим визуальным мышлением, а оттого не удивительно, что ему трудно дается алгебра и матан, где мало наглядных представлений… Какого черта опять все мысли о нем?       — Вика опять мозги ебет, — серьезно недоговариваю, но и не вру тоже — исправляюсь понемногу, волей-не волей беря положительный пример с Максима с его честностью… Тьфу ты, опять про него! Наступая на пятки, сбрасываю туфли и, не спрашивая разрешения, пристраиваюсь на подоконник рядом с Олегом. Тонкая хлопковая рубашка совсем не спасает от холода, и я вдыхаю полной грудью морозный воздух, чувствуя ломоту в бронхах и зарождающийся кашель от резкого перепада температур. Хорошо! Чувствую невероятный душевный подъем, и даже усилившийся приторный запах карамельного ароматизатора не может испортить моего настроения.       — И чего не бросишь? — не удивляется и даже не стесняется предлагать такой выход. То ли дело Максим с его шокированно-наивным «Ты не любишь ее?», от стыда за которое в свое время хотелось на стену лезть. Черт, опять думаю о нем… Это уже просто невозможно, пытка какая-то! Пытаюсь подумать над ответом Олегу, и благо, что он не торопит, затягиваясь химическим дымом снова и отворачиваясь, чтобы выдохнуть в окно.       — Любовь зла, — бессовестно вру, не желая погружать друга в моральную дилемму на тему того, насколько этично будет бросить девушку через месяц с хвостиком после знакомства, перед этим уболтав лечь с собой, наговорив романтичной ерунды про неземную любовь. Не поймет моих мук совести и только посмеется. Не станет он толковым советчиком в том, что касается морали, так как даже на вид не подходит на исполнение роли голоса разума. Если уж на то пошло, то даже Максим даст более дельный совет, хотя наверняка из-за своей святости скажет ни за что не бросать эту курицу и прожить с ней всю жизнь, скрафтив целый выводок. Ну или от гипертрофированной честности посоветует не лгать и закончить все тут же, причинив ей боль и создав себе кучу проблем из ничего… Черт, хватит о нем думать, это уже даже не смешно!       — О Боже, не смеши меня! — откликается тут же, мгновенно раскусив обман, и на самом деле содрогается от беззвучного смеха. — У тебя с ней прям любовь до гроба? Да что там любить? Разве что на вид она ничего такая… Отсосала тебе разок, и ты сразу втрескался по уши? Она глубоко берет? — ржет, как конь, в открытую и ни капли не стесняется говорить гадости о моей девушке, какой бы она не была. Даже в голову не приходит серьезно обидеться на такое, но самолюбие ощутимо цепляет такое его поведение, что я и не пытаюсь скрыть, поморщившись. С одной стороны, честность дорогого стоит и, пожалуй, именно за то, что он не пытается подлизаться ко мне ради своей выгоды, и дружу с ним, но порой он действительно перегибает.       — Какой же ты мерзкий! — озвучиваю свои мысли, даже не надеясь достучаться до его нокаутированной уже много лет совести, и наперед знаю, каким будет ответ.       — Стараюсь, — хмыкает равнодушно, как обычно на такой мой выпад, и снова выдыхает приторный пар в окно. Часть белого тумана все равно затягивает в комнату и щекочет нос, вызывая у меня рефлекторный кашель. Олег смеется от моей реакции, но сжаливается, что-то подкручивая на своей адской машинке, уменьшая количество пара.       — Максима исключают, — еле могу проговорить, только набравшись достаточно смелости. Наконец, давно пора открыть то, что мучает меня, и получить ужасный, циничный, но резонный совет от самого холодного человека на планете. Именно то, что нужно мне сейчас, когда нервы на пределе и просто не могу мыслить здраво. А иначе к чему вообще я давлюсь химическим дымом, вместо того чтобы заняться делами?       — За что? Че, прям до сессии? Дай-ка подумать, последний раз такая печалька случилась с той курицей, что выпила литр винища и обблевала ОД*… В тихом омуте черти, да? — выпаливает все, что только приходит ему на ум, даже не думая придержать свой язык в моем присутствии, и на этот раз я чувствую такое острое возмущение, что не сдерживаюсь:       — Язык свой длинный прикуси, идиот! Знаешь же, что все не так, а мелешь такую ерунду! — говорю это, и самому бы заткнуться, потому что реакция получается совсем не адекватная. Снова какие-то звериные инстинкты во мне будятся, когда одним только словом задевают Максима. И особенно бредово все это от того, что сам порою не стесняюсь в выражениях в его адрес. Так что ж на себя так не ругаюсь? А что, встать бы перед зеркалом и таким же злым голосом с собственническими замашками сказать все, что думаю о таком поведении… И тогда Дмитрий точно не выдержит, выгоняя окончательно поехавшего меня жить в коридор вместе со всеми вещами. — У него неудов полно, по неуспеваемости выгоняют, — шиплю сдавленно и никак не могу разобраться в своих чувствах: то ли стыдно за очередной эмоциональный взрыв, то ли отвлекаюсь на переживания за Максима, а то ли все вместе.       — Ну и поделом, — начинает осторожно с большими паузами между словами и косит в мою сторону, пытаясь угадать, что такого на меня нашло, но, не напарываясь на новый негатив, продолжает уже в обычном своем тоне: — Уедет обратно в свое село, где таким, как он, и место. — Снова выдыхает приторный дым, пожимая плечами, а меня накрывает новая волна злости, которую я уже благоразумно давлю.       — Ты слишком высоко себя ставишь… над другими людьми, — все равно не могу промолчать, аккуратно намекая, что я на пределе. И вправду раздражает иногда его высокомерие, но обычно такое показательное задирание носа вызывает только смех, а теперь меня клинит уже в который раз. Ну и что, что Максим из бедной провинциальной семьи? Некоторые московские мажоры и половины его ногтя не стоят.       — И тебе давно пора, друг мой! — ничуть не смущается, продолжая гнуть свою линию. — Переживаешь слишком часто и много из-за того, что не стоит твоего внимания. Как не спрошу, что случилось, всегда «С Максимом поругались!» Пфф… — Закатывая глаза, затягивается снова и выдыхает, и на этот раз меня даже не раздражает его дурная привычка. Впервые говорю хоть с кем-то о том, что по-настоящему волнует меня сейчас, и мне просто слишком интересно послушать мнение человека со стороны, чтобы отвлекаться на такие мелочи. — Вот чтоб ты так за отношения с Викой переживал! — выплевывает с явным недовольством, а я не понимаю, как такое вообще можно сравнивать. Плевать мне на нее так же, как и на десятки юбок ранее, и отношения с ней, едва начавшись, уже были обречены на скорый разрыв, а с Максимом другое совсем. Что-то теплое и близкое, в лучшие времена дарящее радость, не клишированное комплименты-цветы-кино, а по-настоящему будоражащее кровь искренностью и непредсказуемостью… А еще это просто дружба, хоть и крепкая ровно настолько, чтобы разрывом причинить большую, чем что-либо другое, боль.       — Нахер Вику, забыли, — не могу молча сдержать раздражение. Снова нервно кусаю губы, и даже понимая, как плохо это для внешности и вообще, не могу остановиться. Бесит перевод темы и его желание непременно обсосать мою личную жизнь не с той стороны, с которой я его пускаю. И не то чтобы больно говорить о Вике и постоянных с ней недопониманиях, но сейчас я уже настроен на другое. Слишком много сил собрал на то, чтобы спросить, как поступить с Максимом, чтобы вот так парой фраз он съехал с темы. — Я переживаю, что его и вправду могут выгнать за неуспеваемость… в обход сессии, — иду ва-банк, сразу озвучивая то, к чему вел весь диалог. Вездесущий Олег, у которого знакомых раза в три больше, чем у меня, уж точно должен знать, бывает ли такое и как часто.       — Ну кто ж ему виноват, если он не делает ничего? — Пожимает плечами равнодушно и явно пытается придумать новый повод, чтобы съехать со скучной темы, но я ловлю только одно, промелькнувшее едва видимой тенью, согласие с тем, что вполне возможен вылет до сессии, и теперь вцепляюсь в него намертво, чтобы получить больше информации.       — А если нет? — бросаю тут же, не давая опомниться. — Если он и правда старается, но ему трудно дается все это? — выпрашиваю с двумя целями: во-первых, чтобы понять, как можно поправить ситуацию, а во-вторых, чтобы опрокинуть этого высокомерного идиота и не позволять ему относиться с пренебрежением к моему другу, пусть они и едва знакомы.       — Тогда тем более! — Морщится и откровенно скучает, явно борясь с желанием послать меня куда подальше. — Если мозги не варят, то в ПТУ провинциальном ему и место. Выкинь из головы, вам не по пути.       — Но… может, ему помочь подучить что-то… — Не хочу верить, что совсем ничего сделать нельзя. Сейчас совершенно нет времени еще и на то, чтобы с Максимом заниматься, но и так оставить все точно не могу. Будет крайне обидно, если он вылетит: как сейчас помню, как он грыз ногти до мяса перед кабинетом собеседования, лихорадочно сверял ответы к письменным экзаменам и, кажется, больше всех присутствующих горел желанием во что бы то ни стало поступить. Он заслужил место здесь и не должен вот так всего через полгода поехать домой. Хотя бы потому, что тогда любое наше общение сразу сойдет на нет. Особенно после того, как он открыл для себя такую горячо любимую истеричными девочками функцию социальной сети, как черный список и даже не стесняется использовать в качестве санкций ко мне. Вот так обидится на очередной мой агрессивный срыв и без объяснений заблокирует, и черта с два я смогу его выловить за локоток на серьезный разговор. Разве что не без многочасового перелета только в один конец…       — Та зачем, какой смысл? Говорю тебе забыть и не брать в голову, а ты опять за свое! Такой уж близкий друг, или любовь зла? — ловит меня моей же фразой. Нагло смеется и затягивается, на этот раз выдыхая носом и даже не пытаясь направить сладкий пар в окно. Комнату уже равномерно заволокло белой дымкой, и если бы не перерезанный ранее проводок, то пожарная сигнализация давно бы истерично звенела и поливала здесь все пеной.       — Вот почему вейп куришь ты, а в шутках пидр всегда я? — даже не пытаюсь изобразить шутливый тон — вопрос серьезный. Меня действительно не на шутку бесит то, как часто и со вкусом он поливает меня грязью с голубым оттенком при каждом полунамеке. И если раньше меня это не трогало по той простой причине, что парни и сексуальный объект были несовместимыми для меня понятиями, то теперь, находясь в постоянных сомнениях по поводу истинности моей незапятнанной натуральности, разве что ядом не плююсь на такое.       — Потому, душа моя, — переходит на слащавый тон, только издеваясь, и это тоже с пол-оборота заводит меня, — что можно вейпить и быть самым натуральным натуралом, а можно поиметь пол-общаги и все равно быть пидором, — договаривает и улыбается играюче-невинно своей отбеленной улыбкой. Забывшись, выдыхает прямо в потолок, открывая моему взгляду длинную худую шею с резко выпирающим кадыком. Смотрю на него, одурманенного неожиданно ударившим с полной силой в голову никотином, и размышляю над последними словами.       «Почему не Олег?» — вопрос, который, кажется, еще долго будет преследовать меня в самых тяжелых размышлениях. Даже если представить, что половое созревание куда-то не туда гормонами ударило и теперь мои вкусы радикально изменились в сторону мужского пола, то почему меня не перемкнуло на Олеге? Почему именно Максим? Олег красивее, наглее, развязнее, полностью поддерживает мои интересы и пусть и со скрипом, но вклинился бы в мою привычную жизнь, не разломав все к чертям. Но нет, к нему нет совсем ничего из того теплого и светлого, что чувствую к Максиму. С Олегом сидеть вот так у окна, вдыхая приторный запах жженой карамели, слушать ненавязчивую музыку, решать крышесносные задачи по физике на скорость и спорить едва не до хрипоты о всякой ерунде, бросаться взаимными подколками и в следующим момент уже делиться самым личным и страшным. О физической близости уж точно и мысли нет, и в брюках никакого шевеления при его виде нет тоже, несмотря на всю чисто мужскую обаятельность и броскую внешность. И, как бы не стыдно было это признавать, с Максимом действительно все это есть и включаются совсем другие рефлексы, нездоровые для «просто друзей».       Чувствую, как устал за сегодня: от учебы, от странной немой исповеди у Максима в комнате и сейчас от того, как бесцеремонно ткнули меня в одинокий, но значимый изъян, заставляя снова пошевелить больными мыслями, — даже снова думать над душевным раздраем невероятно сложно. Кончиками пальцев нащупываю на лбу пульсирующие от напряжения венки и едва сдерживаюсь, чтобы не застонать от головной боли. Зря поддался искушению пообщаться с Олегом и ничего не выиграл для себя: не сделал домашку на завтра, надышался едким дымом, позволил бессердечному ублюдку залезть в самое больное в душе и полученная информация не принесла ни капли облегчения — только в большее отчаяние меня вогнала. Больно осознать вдруг, что, что бы я ни делал, все пройдет своим чередом и Максим уедет домой, а я избавлюсь от единственного приятного раздражителя в моей жизни. Хочу уже слезть с подоконника, обрывая неприятный диалог, но повисшую неловкую паузу резко прерывает телефонный звонок.       Сначала думаю, что звенит у Олега, так как стандартную мелодию ни я, ни он не меняли с момента покупки, но музыка продолжает тихо литься из динамика, хоть и ощутимо заглушаемая мелодией звонка. Олег морщится, пока я лезу в карман брюк за смартфоном и читаю лаконичное «Отец» на экране. Ну да, ровно половина девятого, черт бы побрал его пунктуальность. Не хочу отвечать до тошноты, и, видимо, забываю проконтролировать выражение лица, так что Олег это замечает, одним только взглядом задавая вопрос, что случилось. Молча разворачиваю телефон экраном к нему, разрешая прочитать имя контакта, так как и это скажет ему все.       — Ого, — не сдерживает удивленный вздох, так как наслышан о моих недопониманиях с отцом, — удачи, — бросает издевательски, и именно это становится последней каплей в чашу моего терпения. Не глядя скидываю входящий и раздраженно отбрасываю смартфон на подоконник рядом. Олег приподнимает брови, совсем не ожидая такого опрометчивого поступка от меня, и этот непонимающий взгляд отрезвляет. — От матери же влетит, — замечает осторожно, а я уже понимаю, что сделал глупость, и выдыхаю медленно, пытаясь успокоиться и не натворить чего похуже под влиянием эмоций. Я ошибался: в моей жизни есть еще один постоянный раздражитель — родной отец, к которому с недавних пор у меня ничего, кроме жгучей ненависти. Не проходит и пяти минут, и вот мне уже пытается дозвониться мама. Наверняка расстроена очередным обвинением в том, что настраивает меня против. Совершенно дурацким обвинением, между прочим, потому что только полный идиот после всего будет считать, что я не по доброй воле терпеть его не могу. Отчего-то трясущимися руками снова беру телефон, пока Олег нервно косит на имя входящего, а затем понимающе кивает, довольный своей догадливостью. Не хочу выслушивать снова, как я ее расстроил и что чем-то обязан этой мрази только за то, что он меня зачал, а потому скидываю и, мысленно попросив прощения за такое, отключаю телефон. — Ты же понимаешь, что она теперь мне будет звонить? — не успокаивается Олег, и будь проклята его излишняя предусмотрительность.       — Скажи, что я занят… Какие-нибудь допы для всероссников или ТЮФ** — без разницы. Я просто не могу с ним говорить, никаких нервов не хватит не нахамить в процессе, — почти умоляю, в глаза заглядывая, потому что понимаю, что он единственное мое спасение сейчас. Не-хо-чу, ни капли желания наскрести на разговор с родителями не могу. Хотя бы не сегодня, когда и так морально разорван на клочки другими проблемами. Слушать нейтральное «как дела?» от того, кому до меня и дела нет, но кому психолог настоятельно рекомендовала проводить со мной больше времени, и теперь он просто вынужден тратить суммарно час в неделю на попытки наладить отношения; ломано и односложно рассказывать про учебу, так как не хочу допускать его до остального; ловить готовящееся провалиться в бездонную пропасть сердце при каждой неловкой паузе и, скрежеща зубами, слушать про его новую семью и детей, давя в себе потоки злости и желание немедленно сбросить, — на все это нет сил.       — Я-то всегда готов — мне не сложно, — пожимает плечами без интереса и, к моему облегчению, даже не пытается ломаться для вида. Выдыхаю, чувствуя, как с плеч сваливается многотонный груз, и, снимая мешающиеся очки, прислоняю пылающий лоб к стеклу. Из-под опущенных ресниц гляжу сверху вниз на светящуюся тусклыми фонарями лыжню вокруг футбольного поля, очертания которой пляшут цветными пятнами в искажении моего откровенно кошмарного зрения. С самого раннего детства из-за генетики по отцовской линии все плохо с глазами, так что даже и не помню себя без очков, а потом зрение еще сильнее упало после грандиозного скандала, когда вскрылась измена отца, после жалких попыток моих родителей простить друг другу и жить вместе дальше на условиях неповторения прошлых ошибок, после новой измены и последовавшим за этим разводом с дележкой имущества и постоянными выяснениями отношений на тему того, с кем останется ребенок (то есть я), после бесконечных судов, на каждом из которых приходилось до сорванного голоса доказывать судье, что мать у меня нормальная и жить я останусь только с ней, практически в одиночку борясь с огромными деньгами отца, что ему не жалко было отвалить, лишь бы отнять у своей бывшей самое дорогое, совершенно наплевав на мои чувства и желания.       При одном воспоминании обо всем этом панически дергается веко — благо, левое, что незаметно для Олега в таком положении. Ненавижу отца за разрушенную семью так сильно, что даже не потрудился бы ради приличия сыграть грустное лицо на его похоронах. Нет, сам бы не убил, но с чистой совестью помолился бы за самый жестокий несчастный случай для него. Он причинил достаточно боли мне и матери, от слез которой в свое время не просыхала моя рубашка, после того как я остался единственным крепким плечом и поддержкой для нее в свои шестнадцать… Тик только усиливается, задевая судорогой еще и скулу, и это самый красноречивый сигнал моего тела, что пора бы завязывать с ворошением прошлого. Прижимаю пальцы к судорожно напрягающейся мышце у глаза и пытаюсь подумать о чем-то хорошем, пока окончательно не уплыл в воспоминания, краем уха слушая чуть хриплым голосом Олега подготовленное вранье о моем свидании с девушкой. О, что-то новенькое, не банальное и уж точно весомое, чтобы убедить отстать от меня хотя бы до завтра — хороший у меня друг, что сообразил так быстро и грамотно. Максим бы не смог, но ему и не надо, пока мама с ним не знакома, насытившись только историей про странного друга, которому нравятся мальчики. А зря: ей бы понравился скромный, сознательный и вежливый парень в моем окружении — большая редкость среди вечно задирающих нос по поводу и без других моих друзей и знакомых.       Мысли о Максиме приносят легкость и спокойствие, глаз перестает предательски дергаться, и к моменту завершения телефонного разговора Олега с мамой, я уже почти взял себя в руки. Слишком много всего за день, и мне нужен отдых. Быстрее бы бежало время к ночи, позволяя мне лечь в кровать и провалиться в сон без подозрений и дурацких вопросов от соседей, что случилось со мной. Мне бы хоть на сутки призрачную невидимость Максима, благодаря которой он может реветь ночами в подушку и ложиться сразу после уроков, не боясь огласки. Устал у всех быть на виду, когда слишком много внимания и страшно сделать неверный шаг. Как так получилось во вселенной, что Максим страдает от отсутствия поддержки, а у меня ее слишком много?       — Вадим, эй! Ты там уснул, что ли? — непривычно обеспокоенный голос бесцеремонно врывается в мои размышления, и я непроизвольно вздрагиваю, заставляя самого себя нацепить очки на место и успокаивающе улыбнуться. Паникующий Олег, неуклюжий в любых попытках успокоить, хуже медведя в посудной лавке. — Слышал, что я сказал твоей матери? Она попросила передать, чтобы ты ей перезвонил, когда «вернешься», — продолжает наконец, только убедившись, что со мной все нормально.       — Угу, — киваю равнодушно и ставлю мысленную галочку набрать маму завтра вечером — не раньше. Собираюсь было уже сползти с подоконника и отправиться к кулеру в коридоре за кипятком, чтобы заварить травяной чай и хотя бы так до отбоя удержать в спокойствии расшатанные за день нервы, но меня не слишком настойчиво, но ощутимо удерживают за локоть.       — Ты совсем скис. Хочешь, избавлю тебя хотя бы от одной головной боли? — пытается достучаться словами до меня и улыбается заманчиво. Вейп давно лежит без дела, а Олег выглядит абсолютно серьезным и, кажется, не готовит новую жестокую подколку. Довериться или съехать на игнор, отправившись-таки за чаем?       — Дашь списать геометрию? — отшучиваюсь, чтобы не делать наш разговор слишком напряженным, но ясно давая понять, что готов слушать.       — О, это тоже могу, — отвечает с триумфальной улыбкой, — но сейчас не об этом. Хочешь, расскажу, почему не нужно помогать Максиму? — выдает главный козырь, вызывающе поигрывая бровями, но я слегка разочарован таким нехитрым секретом, который он хочет мне выдать.       — Ой, да что там рассказывать! Потому что, по твоим словам, он туп, как пробка, и ему все равно ничего не поможет, потому что ты его терпеть не можешь и вообще сельским мальчишкам тут не место, — выпаливаю, не сдерживая неприятных эмоций, и, кажется, перебарщиваю с ядом в тоне.       — Неа, — отрицает яро, для убедительности еще и качая головой, — во-первых, я не говорил и половины из того, что ты себе придумал, а во-вторых, послушай, — переходит на приказной тон, и мне бы вспыхнуть немедленно, так как терпеть не могу, когда мне указывают, но, к своему стыду, попадаю в заботливо сплетенную для меня сеть из недоговорок. Киваю, соглашаясь с его указаниями, только для того чтобы послушать его версию. — Мне все равно на твоего Максима, он меня не раздражает настолько, чтобы специально строить планы по его устранению из твоего круга общения, если ты это имел в виду под «терпеть не можешь». Нравится — общайтесь, и кто я такой, чтобы указывать тебе, что делать. Вот только, наверное, все же не стоит так настойчиво тащить его на вершину горы, которую ему все равно не осилить, — прерывается, для того чтобы подобрать правильные слова, но вскоре продолжает: — Не пойми неправильно, но математика сложная и не каждому дано ее понимать… то есть… Ты никогда не думал, что в простой школе ему будет лучше? Сейчас поможешь, дашь списать или заставишь вызубрить что-то, но что он будет делать в одиннадцатом классе, сможет ли сдать все экзамены в московский ВУЗ, а главное — учиться там, если у него уже сейчас проблемы? — убеждает и каким-то неведомым образом все-таки задевает что-то в моей душе.       — Я и не думал… об этом, — не могу договорить фразу с первого раза, и голос отчего-то звучит задушенно. Как можно было вообще не посмотреть на ситуацию с этой стороны, если все просто на поверхности лежит? Мои родители с детства твердили, что мне нужно усердно учиться и быть лучшим в точных науках, потому что у меня есть к этому задатки. А если у Максима этих самых задатков попросту нет? Если его мозг не приспособлен к математике, если он вообще изначально неправильно выбрал будущую специальность? Каким же я был эгоистом, когда настойчиво искал способы оставить его рядом, только потому что не хочу, чтобы наше общение закончилось с его отъездом домой. Замечал, что ему не под силу даже простейшие примеры, но неуклончиво верил в то, что ему просто не хватает практики. — Ты прав, наверное, — решаюсь наконец озвучить целый поток мыслей, вскруживших мне голову.       — Хорошо, что ты меня понял, — тянет так, словно бы и вправду опасался моей неправильной реакции на его слова, хотя я знаю, что ему, скорее всего, по боку. С его стороны это всего лишь жест доброй воли — дать мне повод чуть меньше ненавидеть себя, но право воспользоваться или отказаться от него всегда остается за мной. — Ты переживаешь за него так, потому что он твой друг и вы едва ли сохраните общение за километры друг от друга, — и снова этот странный тон, в котором мне параноидально слышатся намеки на большее, чем просто дружбу, но я не раздражаюсь, будучи сбитым с ног его магической проницательностью. Прав, во всем прав — я больше всего боюсь снова потерять контакт с Максимом. Мы уже терялись однажды отчасти по вине интернета, а котором любое общение без живого подкрепления быстро сходит на нет, а отчасти из-за навалившегося на меня черного периода жизни. Слишком больно знать, что человек кажется совсем рядом — только короткое «привет!» напечатай, но одновременно между нами огромная стена из многомесячного молчания, все растущая с каждым днем. — Будет не круто, конечно, если его исключат, но лучше думай о том, что дома ему будет проще и спокойнее. Отпусти-и и забу-удь! — словно спохватившись, что наш разговор сворачивает в слишком серьезное русло, тянет мелодию из «Frozen».       — Угу… Холод всегда мне был по душе, — подпеваю без энтузиазма и почти физически чувствую, как сердце стянуло еще одним слоем ледяной корки. Отгораживаюсь, на сто замков запираю то, что рвется изнутри, и думаю о том, что его исключение решит разом все проблемы. Он перестанет мучить себя науками, в которых ему ни в жизнь не разобраться, а я, лишившись источника хаоса и вечного соблазна, наконец смогу отполировать шестеренки своей жизни до блеска, чтобы они идеально вклинились в общий механизм общества, и мне не помешает нездоровая тяга к парню, если его не будет рядом. Все пойдет по заранее продуманному плану и, пусть приведет, возможно, к не самому счастливому, но уж точно спокойному закономерному исходу, к которому я буду готов. Выигранный всерос по физике, поступление в ВУЗ вне конкурса, учёба, карьера, параллельно какая-нибудь любовь женского пола, которую я еще встречу, а если нет, то мама наверняка сосватает мне дочку близкой подруги, потом семья и дети — вот это все возможно, только если Максим исчезнет без следа. Если правильно спланирую свое поведение по отношению к нему, то по возвращении со сборов ко всероссу уже не застану его — даже прощаться не придется. Малодушно и совсем не свойственно мне бежать от проблемы, но пусть лучше так, если я не способен решить ее по-нормальному. И, кажется, решил уже все и смирился, но в груди жалобно потрескивает огонечек теплого и светлого, что зародился очень давно и не хочет бесславно затухнуть без внимания…       — Еб твою мать, — слышу знакомое басистое ворчание вместе с открывшейся дверью комнаты и по привычке втягиваю голову в плечи, замечая, что Олег сделал то же самое. — Словно в морозилку на кондитерской фабрике зашел, — прерывается на короткий показательный кашель, хотя пар от вейпа уже частично успел выветриться. Зайди Дмитрий минут на пятнадцать раньше — его бы удар хватил. — Закройте окно, идиоты! — не сдерживает гневной ругани, и Олег, словно ужаленный, тут же подскакивает выполнять приказ. — Нет, блядь, лучше откройте все, чтобы эта гадость выветрилась, — меняет свое решение мгновенно, а Олег так и застывает, вообще не понимая, что ему делать. — Сказал же, чтобы этой херни в комнате больше не было! Ну так сложно, что ли, подымить в коридоре хотя бы? — говорит это и от гнева и отчаяния, кажется, готов разнести тут все к чертям.       — Угу, под камерами, — не сдерживается Олег, чем еще сильнее его злит.       — Да мне наплевать! — кричит, кажется, на весь этаж, и я вижу, что у него даже ноздри раздуваются от гнева. Не страшно по-настоящему, но рефлекторно не по себе. — Как же вы меня заебали оба! Ей, богу, напишу на вас докладную и буду жить один в трешке! Вот здесь уже ваши выходки! — показывает слишком резко и смазано, так что не могу различить, где это его «здесь» — в глотке или в заднице. И это отчего-то веселит меня не на шутку, так что мне приходится приложить немалые усилия, чтобы не расхохотаться в голос. Сдавленно хрюкаю в кулак, стараясь чтобы это выглядело как невинный кашель.       — Остынь, здоровяк, — наконец находится Олег, — выйди, погуляй минут пять, и все выветрится, не нервничай так, — включает коронный убаюкивающий тон и старательно прячет издевательские нотки, хотя они против его воли лезут изо всех щелей в одном только предложении. Видно, что правда хочет уладить конфликт, но у него не очень выходит, так как не привык так нарочито стелиться.       — Окно закрой потом, — повторяет Дмитрий зачем-то, словно бы напоминая о своем главенстве, чуть пошатнувшемся от тона Олега, и действительно выходит, поколебавшись мгновение.       — Как скажешь, папочка, — цедит сквозь зубы Олег, как только дверь закрывается. С тихим стоном он сползает с подоконника, подходя ко второму окну в комнате и распахивая его тоже. — Давай вытащим его кровать в коридор? — предлагает мне вдруг без тени улыбки, ощупывая задумчивым взглядом темное покрывало на постели Дмитрия.       — Звучит заманчиво, но давай отложим это до следующего раза, а то он окончательно взбесится и действительно начнет писать мемуары о наших выходках в воспит. отдел, — подхожу ближе и тоже смеряю задумчивым взглядом предмет разговора, неосознанно копируя поведение Олега. Иногда чувствую странную связь, словно на одной волне плывем и его мысли мягким эхом отдаются также и в моей голове. Вот и сейчас я заражаюсь воздушно-капельным путем этим предвкушением безумного в своей грандиозности поступка. Дмитрий достает нас с самого первого дня совместного проживания вечными нотациями и требованиями едва не по струночке ходить, отказываясь идти на любые компромиссы. Показать ему наконец наше истинное к этому отношение, выселив доставучего соседа в коридор, кажется вполне справедливым и пугающе заманчивым.       — Да уж, мне совсем не улыбается ездить ежедневно по два часа туда и обратно из Новой Москвы, — выдыхает разочарованно и словно все еще сомневается, стоит ли оно того.       — А мне из Питера, — шучу, поддерживая странный диалог, но одновременно показывая, что с другом сквозь огонь, воду и медные трубы вместе, какая бы глупость не пришла ему в голову.       — Ой, не пизди! У твоего папашки квартира в двух шагах отсюда, — только отмахивается от меня, неосознанно наступая на больное. Он серьезно думает, что мне в кайф в общежитии с вечно грязными сан. узлами, плановыми отключениями горячей воды и отбоем, как в армии, ровно в 22? Нет, конечно, но получше, чем с мачехой и сводными сестрами — и это помимо главного «виновника торжества».       — Ну нахер, лучше уж с бомжами на Казанском, — морщусь искренне, лишь представив такой расклад, но все равно лукавлю, так как в случае реального выселения за нарушение распорядка отец скорее снимет мне однушку недалеко, чем пустит в новую жизнь — я для него уже отработанный материал, досадный прицеп, который он обязан обеспечивать до совершеннолетия, раз уж не смог удержать причиндалы в штанах.       — Лучше уж тогда на Киевском — тут ближе, — то ли специально разворачивает все в шутку, деликатно съезжая с неудобной темы, а то ли и правда ничего не замечает и ведет привычную беседу. *** POV Максим       Впервые в жизни просыпаюсь от боли. Ворвавшись в череп неожиданно, словно шальная петарда в окно под Новый Год, она быстро обосновалась и подчинила себе мой разум. Тихонько поскуливая от ввинчивающейся рези в висках, почти вслепую нашариваю в тумбочке маленький пакетик с лекарствами. Буквы плывут перед глазами, но я могу найти Анальгин и дрожащими пальцами выдавить белый кругляшок из блистера. Глотаю насухо, и нужно было бы пополам разломить, но плюю на это: если отравлюсь в итоге, то только порадуюсь, как легко и быстро все закончилось. Сижу еще какое-то время, прислонив ладонь к пылающему лбу, в ожидании действия таблетки. Черт, в голове словно черви, прогрызающие мозги насквозь, и до слез больно.       — Максим, эй! Нормально все? — зовут меня тревожно, и этого я уж точно не ожидаю, коротко вздрогнув от испуга. В груди густо разливается досада от того, что деваться некуда и сейчас придется объяснять, что со мной. Не понимаю, в чем дело, ведь хотел же поддержки и поделиться хоть с кем-то, и в итоге заключаю, что просто устал. Забиться бы в угол и снова заснуть, лишь бы не сталкиваться снова лицом к лицу с реальностью.       — Голова разболелась. — Мой голос хрипит, и я сперва не узнаю его. Только откашлявшись несколько раз, могу продолжить: — Таблетку принял, сейчас получше должно быть. — Слова даются тяжело, и словно колючий ком в горле, что, царапая слизистую, никак не может протолкнуться глубже. Сглатывая вязкую слюну, снова чувствую этот комок и узнаю в нем застрявшую без воды таблетку. Вот же мерзость!       — Может, в медпункт? — задает мне вопрос все еще встревоженно, на что я лишь качаю головой. Чем мне там помогут? Точно такой же Анальгин сунут и скажут полежать — это все я и так знаю. Новая вспышка боли в висках, и я снова пытаюсь проглотить прилипшую к слизистой таблетку на одной лишь слюне. Не хочу вставать за водой и вообще хоть как-то двигаться — нет сил.       Вспоминаю о том, что засыпал в наушниках, только сейчас, и пытаюсь не глядя нащупать телефон под одеялом, пока он окончательно не сдох без зарядки, безвозвратно затерявшись в складках ткани. Чувствую, как к глазам снова подкатывают слезы, стоит только вспомнить, при каких обстоятельствах засыпал. Думал, что темнота станет для меня спасением и успокоением, но как только первая пелена сна спала, все снова вернулось на свои места: тот же бардак в голове, та же разлившаяся по сердцу горечь, снова чувствую себя брошенным и мешающим всем вокруг. Не могу сдержать внутренней боли, что с готовностью подключается к физической, разрывающей голову на куски.       Злюсь на все, что меня окружает сейчас, а в особенности на телефон, который словно сквозь землю провалился. В последнюю очередь смотрю на тумбочке и действительно нахожу его там с аккуратно сложенными поверх наушниками. Смотрю шокировано и даже прикоснуться боюсь, так как вообще не понимаю, что происходит: либо я хожу во сне, либо наяву, только уже с ума. Беру наконец смартфон в руки, и они отчего-то трясутся, пока я пытаюсь разблокировать, словно бы это даст мне ответ, каким магическим способом аппарат перелетел на десятки сантиметров в бок. Музыка оказывается отключена, и это еще интереснее, но думать напряженно сложно из-за головной боли, так что решаю, что пиратское приложение барахлит.       Лезу в сеть почти на автомате и сразу вижу сообщение от сестры и не удивляюсь даже (только глухой не услышал бы истеричных воплей матери), но даже читать не хочу, не то что отвечать. Вспоминаю минувшее в еще больших деталях, и это вызывает новую боль, а когда вижу Вадима онлайн, и вовсе не могу сдержать тихий всхлип. Зажимая рот ладонью, чувствую, как по щекам льется горячее. Прихватываю зубами тонкую кожу на пальце, чтобы хотя бы так отрезвить себя. Понимаю, что выдал свое состояние давно и поставил Данилу в неловкое положение, но дальше зайти нельзя, нужно успокоиться, пока не поздно. Может, написать Вадиму? Сам прогнал его недавно за отвратительное поведение, но если сейчас сам попрошу поддержать, ведь не откажет? Не встанет в позу, вновь отругав за слабость и слезы? Пальцы скользкие отчего-то и промахиваются между кнопками клавиатуры, в глазах тоже влажно — и вместе это какой-то ад.       Голова растрескивается пополам и в горле снова чувствуется комок из ненавистной прилипшей таблетки, что начинает потихоньку растворяться и горчить на корне языка, вызывая рвотный рефлекс. Пищу от боли в желудке, изо всех сил сдерживая подкатывающую истерику, которая непонятно вообще откуда взялась. Наверное, отголоски того, что творилось со мной несколько часов назад. Слышу тихие шаги и не успеваю порадоваться, что наконец останусь один и могу спокойно расклеиться, не оглядываясь на случайного свидетеля, как кровать рядом со мной прогибается под чужим весом. Едва не подпрыгиваю на месте от страха, когда меня меня очень осторожно обнимают за плечи, без лишних слов пытаясь хотя бы так оказать поддержку. Все еще зажимаю рукой рот, из которого вырываются позорные рыдания, заглушаемые в жалобный писк. От стыда уши горят и хочется на месте умереть, только бы не смотреть после всего в глаза Даниле. Если уж даже Вадим осуждает меня за слезы, то он тем более должен не чувствовать ничего, кроме тошноты.       Пытаюсь освободиться и испытываю дежавю из-за того, что снова не могу справиться. Ненавижу себя за слабость и дергаюсь снова и снова, чувствуя, что еще хоть пару минут, и я сдамся, расплывшись безвольной соплей в чужих руках. Мне больно и плохо как никогда еще не было, мне нужна поддержка, но не от Данилы. Мы ведь даже не друзья, я никогда не говорил с ним о своих проблемах и принять такой жест с его стороны уж точно неприемлемо. Я же не какая-то нежная девица, мне просто стыдно признаваться в своей слабости, особенно тому, кому не доверяю до конца. Данила не распускает руки, но и не отпускает по первому же требованию, проговаривая что-то успокаивающее на ухо. Спокойно и без противного сюсюканья говорит, чтобы я поплакал и покричал, если мне нужно, что он меня не осуждает и для парня нормально выпустить эмоции.       Мягким, но настойчивым движением отбирает у меня телефон, видя в нем главную причину моего расстройства, и эта неожиданная забота невероятно приятна. Говорит, что не хочет оставлять меня одного, но может выйти, если мне так будет легче, и, к своему стыду, внутренне крича от разрывающих меня противоречий, мотаю головой отрицательно, тем самым прося его остаться. И это становится последним шагом в пропасть для меня, последним сорванным спусковым рычагом, и больше меня ничего уже не держит. Данила не успокаивает мои крики и всхлипы, не пытается внушить, что все на самом деле хорошо, что ничего такого не произошло и что парню вообще стыдно так раскиснуть. Просто остается рядом молчаливой, но твердой, словно камень, поддержкой, и кажется, что единственное его действие сейчас — это держать меня за плечи, не позволяя биться в неконтролируемой истерике. Но то количество тепла, что он даёт мне, никак не заметить со стороны — только находясь в моей шкуре. Задыхаясь от истерики, не погружаюсь глубже в отчаяние только потому, что чувствую руки на своих плечах.       Скоро слезы заканчиваются, нервная система истощается, и я повисаю безвольной сломанной куклой в чужих руках, все ещё коротко всхлипывая и глотая запоздалые слезы. Данила только сейчас позволяет себе большие вольности, неуклюже поглаживая мои плечи и крепче прижимая к себе. И если бы не это, то я бы сам не смог разорвать этот порочный круг из боли: за этой истерикой последовала бы следующая, ещё и ещё одна — и так продолжалось бы до тех пор, пока бы я окончательно не сошёл с ума. Какое счастье, что у Данилы хватило смелости помочь мне. Даже не зная, в чем дело, он делает больше для меня, чем злосчастный Вадим с вечно задранным носом и кучей упрёков в ответ на мои слезы. Черт, даже мысли о нем причиняют боль.       — Нормально? — спрашивает вдруг Данила, вырывая меня из лёгкого оцепенения. Пытаясь понять, как мне, прислушиваюсь к ощущениям в теле и чувствую сильную резь в желудке и все усиливающуюся горечь во рту от растворяющейся таблетки. Сглатываю мерзкий вкус и понимаю, что охватившее меня состояние даже с натяжкой нельзя назвать нормальным. Но мне определенно лучше, о чем я тут же говорю:       — Мне… мне уже лучше… спасибо. Черт, прости за это, — не могу выговорить целиком с первого раза, то и дело прерываясь на рваные судорожные вздохи — отголоски минувшей истерики. Смотрю на наконец отнятую от лица руку, полностью липкую от слюней, соплей и слез, и даже меня тошнит от отвращения, а о том, что чувствует Данила, даже думать не хочется. Свободной рукой тянусь в тумбочку за влажными салфетками, а Данила не сопротивляется, отпуская меня.       — Не за что извиняться, я все понимаю, — говорит спокойно, без заискивания и слегка неуклюже, что непрекословно свидетельствует о том, что не лжет мне. — Это ты из-за Вадима? — спрашивает совершенно неожиданно и смело, и я просто замираю с салфетками в руках. Что ответить на это? Из-за Вадима или все-таки больше из-за учебы и реакции родителей? Стоит ли вообще посвящать Данилу во все это?       — Это… не твое дело, — останавливаюсь на самом простом, не требующем никаких моральных усилий, ответе. Понимаю, что таким образом бессовестно рву едва установившуюся между нами связь, но я не хочу, чтобы наша дружба начиналась так — только из-за моей слабости и ужасных обстоятельств жизни. Он вообще не должен был проявлять хоть какое-то участие, он мне никто, мы с ним почти не общаемся — с чего бы ему пытаться вникнуть и взять на себя мои проблемы… если даже самым близким наплевать?       — Я знаю, но… — останавливается ненадолго, словно подбирая слова. Боюсь, что мне кажется, но на его смуглом азиатском лице расцветает легкий румянец, и я понимаю, что ему и вправду стыдно так пристально расспрашивать меня. — Мы не очень близки и мне правда неловко, но… — пожевывает губы, собирая сил на дальнейшие слова, -…я хочу, чтобы ты знал, что можешь ко мне обратиться в случае чего. Я правда хочу помочь, чем смогу, — видно, как ему тяжело даются слова, и в этой зажатости гораздо больше искренности, чем в непоколебимой уверенности Вадима, когда он обещает мне быть рядом. Понимаю, что Данила делает это, испытывая безотчетную тягу помочь близкому человеку, не чувствуя себя чем-то обязанным или руководствуясь одной моралью. То ли дело Вадим, который словно вечно что-то должен мне только из-за того, что раньше долго и близко общались, и словно бы заставляет себя.       — У тебя есть что-нибудь из еды? — спрашиваю робко, проверяя простой просьбой прочность вдруг образовавшейся опоры. Голодный желудок жалобно сжимается от скручивающей рези, и я чувствую потребность немедленно закинуть в него что-нибудь, кроме горькой таблетки, пока он не начал переваривать сам себя.       — Хм, дай-ка посмотреть, — откликается тут же, задумываясь на мгновение, и бросается к тумбочке. Роется в ней мгновение и действительно что-то находит. — Знаешь, есть только яблоки… Будешь?       — Да, давай, — соглашаюсь без раздумий, так как сейчас не до капризов. В меня тут же летит большое красное яблоко, едва не врезаясь мне в лоб, но я успеваю вовремя поймать его. — Я просто пропустил ужин, — оправдываюсь непонятно зачем, хотя Данила вроде не против поделиться со мной и не раздражает его такая просьба, но мне все равно стыдно. Откусываю от яблока, которое тут же брызгает сладким соком. Проглоченный кусок проталкивает за собой злосчастную таблетку, и я наконец могу вздохнуть с облегчением. Ну хоть одной головной болью меньше — в прямом смысле.       — Ты часто пропускаешь, да? — и снова это беспокойство, с одной стороны приятное, но с другой основательно смущает меня. Едва не давлюсь яблоком от шока, потому что этого он уж точно не мог знать, так как с самого конца занятий и почти до самого отбоя проводит в учебном корпусе. Он не мог видеть, что я и правда не хожу на ужины. Видимо, удивление отражается на моем лице, так что Даниле приходится объяснить: — Ты похудел сильно буквально за последний месяц… Болеешь? — и снова это искреннее желание помочь, при одном виде которого жутко стыдно признаваться, что я на самом деле не болен и просто страдаю иногда от банальной лени дойти до столовой, а чаще просыпаюсь уже много позже окончания ужина. Думал, ничего страшного в этом, потому что не чувствовал себя голодающим, но если даже Данила замечает изменения, то это уже критично. Боюсь покраснеть от стыда и выдать себя, так что даже слова сказать не могу, только качая головой на его вопрос. — Расскажешь, что с тобой? — пробует снова.       — Долгая история, — отвечаю, борясь с неожиданно вставшим комом в горле. Действительно слишком много причин, и я не могу посвятить вообще во все почти незнакомого человека, но одновременно боюсь оттолкнуть единственного, кто за последние недели проявил участие. Я не хочу жалости — я сам виноват во всех возникших проблемах, но поддержка и участие вместо уже привычной мне ругани и обвинений цепляет слишком сильно. Ну как так получилось, что близкие мне люди оказались дальше, чем сосед по комнате, все диалоги с которым сужаются до «привет», «пока», «выключи свет»?       — Это видно, — улыбается, пытаясь сгладить возникшую напряженность. — Но если захочешь поделиться…       — Я понял, хватит, — перебиваю, не сдержав раздражение этой выходящей уже за края заботой. Хватит, мне не нужен такой себе защитник слабых и обездоленных. Было бы классно подружиться с Данилой, он неплохой человек, но если он будет видеть во мне только лишь слабохарактерную девчонку, обиженную жизнью, а от того вечно нуждающуюся в поддержке, то ничего не выйдет. Ну неужели я больше ничего из себя не представляю теперь? Вечно чуть что в слезы и не способен контролировать свои истерики… черт, пора бы завязывать с этим. Главное, чтобы внешние обстоятельства позволили. *** POV Вадим       Сегодняшнее утро казалось обычным, не лучше и не хуже всех остальных: с Максимом сохраняется вооруженный нейтралитет, хотя после признания себе сложно притворяться, что ничего не изменилось; с родителями конфликт улегся, едва начавшись, и хоть за свою вспыльчивость мне пришлось расплачиваться воскресным походом с отцом и сводными сестрами в парк, там он целиком и полностью отдавал свое внимание девочкам, а я после пары вопросов об учебе был предоставлен сам себе. Скорее всего, не захотел ругаться при детях, чем оказал мне большую услугу. В любом случае, для мамы все прошло просто отлично, и то, что я не сбежал в процессе и даже без возмущений вытерпел объятия этого урода на прощание, — уже большая победа.       В который раз за минуту нервно проверяю время, и мне бы успокоиться, видя на циферблате 8:20, так как уже заканчиваю собирать сумку на занятия и опережаю график на десять минут, но утренние сборы всегда означают для меня больше половины времени тратить на разблок телефона и облегченный выдох, когда понимаю, что успеваю все. Издалека такое поведение отдает ОКР, но, слава Богу, распространяется мой неадекват только на время. Специально не ношу наручные часы, иначе бы вообще не отлипал от них, а так меня немного останавливает хотя бы то, что телефон нужно еще отыскать. Завтрак для меня теперь — вообще ад, так как Максим с недавних пор посылает меня матом на попытки вытащить его с собой с утра, а без него мне сложнее контролировать тягу проверять время. Хорошо, если получается занять место прямо напротив больших настенных часов и порою несколько минут бездумно пылиться на то, как секундная стрелка бежит по кругу — это успокаивает.       Бросить пенал в сумку, поправить упавшую не на ту сторону челку, застегнуть пропущенную пуговицу на рубашке, отругав себя за невнимательность, и, снова проверив время, облегченно выдохнуть: 8:23 — идеально укладываюсь и даже большой запас остается. Отрывая взгляд от телефона, сталкиваюсь с Олегом, который красноречиво крутит пальцем у виска, вызывая у меня смущенную улыбку. Да знаю я, что веду себя неадекватно, и стараюсь исправиться. Вообще спешка любого сведет с ума, так что я еще хорошо справляюсь. Снова злюсь, убеждая себя так, но контролирую это состояние без особенных проблем. Да и вообще все вокруг контролирую, кроме дурацкой привычки постоянно проверять время. Расписание — это хорошо, расписание дисциплинирует и вносит ясность, но необходимость во что бы то ни стало не выпасть из сетки, чтобы не показать себя невежливым и несобранным, ставит передо мной сложнейшую задачу. Я могу контролировать и менять практически все в своей жизни, добиться любого результата и справиться с любой проблемой, если бы не время, что вечно подгоняет и на которое невозможно никак повлиять.       Выходя из комнаты, замечаю знакомую фигуру, но не могу поверить. Подходя ближе, понимаю, что никаких сомнений оставаться не может, но до последнего сопротивляюсь, придумывая тысячу и одну причину, почему он мог встать так рано, но при этом не пойти на завтрак. Стоит у центральной лестницы, прислонившись спиной к стене, одет по обыкновению в темную толстовку, что висит на нем, словно с чужого плеча, и я не понимаю, зачем надевать это, если я лично видел, что в его гардеробе есть нормальные вещи, только почему-то закинутые в дальний угол. Только эта ужасная тряпка у него, как говорится, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Еще и ногти грызет от нервов, что едва ли лучше моих обкусываний губ, но и это тоже меня раздражает, так как не понимаю, что у него там вообще грызть — одно мясо уже.       Нервничает и ждет кого-то, и я автоматически замедляю шаг, пытаясь продумать свое поведение. Поздороваться или просто пройти мимо? Очень хочу утащить его с собой на завтрак, чтобы не оставаться один на один со своей гипертрофированной пунктуальностью, но не обяжет ли его чем-то мое внимание? Часто вижу, что ему совсем не хочется проводить со мной время, но словно боится возразить, слишком сильно старается мне угодить, что наводит на мысли, что Максим так и не искоренил влюблённость в меня. Прекрасно понимаю, почему реагирую на это так резко и не поддержу его, хотя по себе знаю, что такое безответное чувство, но ничего не могу поделать с собой. Кажется, что если он откажется от своей любви, то мне будет проще сделать то же самое. Проще удержаться и не открыть дверь, если тебя за ней никто не ждёт.       — Привет, сова! — здороваюсь, обещая себе, что не попрошу составить мне компанию. Только если сам захочет, иначе буду чувствовать себя последней сволочью. Вздрагивает от неожиданности, а заметив меня, расплывается в такой искренней и широкой улыбке, что у меня даже дыхание перехватывает. Делает небольшой шажок, даже полшага вперёд, желая коснуться, а я пугаюсь и синхронно отступаю назад. Не могу адекватно принимать его прикосновения: меня переклинивает и я боюсь не сдержать свой гнев в узде. Замечает мою реакцию и вздрагивает, замирая от страха, глаза становятся большие и круглые, как у загнанного в ловушку олененка, а я просто поверить не могу, что он так сильно меня боится. Так не должно быть!       — Доброе утро, — берет себя в руки спустя долгие секунды, что кажутся мне мучительной вечностью. Снова дарит мне свою волшебную улыбку, стряхивая с лица ледяной страх. Будь на его месте кто-либо другой, я получил бы повод для серьёзного беспокойства за его душевное равновесие, но Максим едва ли не единственный, кто не способен натягивать на лицо маски. С одного взгляда можно прочитать все его эмоции до последней крупинки, и эта блестящая искренность — самое лучшее его качество. Оттолкнувшись от стены, направляется к лестнице, но замирает, когда я не следую за ним. Не могу удержать удивление, потому что это едва ли не первый раз за долгие недели, когда он сам проявляет инициативу. Кто больше в этом виноват: я, вечно неадекватно реагирующий на любую близость между нами, или же он, потому что целенаправленно, кажется, мстит мне за мое же условие, возводя его в абсолют, — не знаю. — Пойдем… вместе? — спрашивает снова слишком робко и испуганно.       — Вот как… А как же «Пошел на хуй ты и твой завтрак, затрахал уже за последние дни, пошел к черту»? — проговариваю почти ласково, снова неосознанно копируя интонации Олега. Понимаю, что откровенно издеваюсь, но, черт возьми, в свое время слышать такое было достаточно обидно. Жаль только, что цитата получилась не такая точная, как хотелось.       — Это было спросонья и я же извинился! Ты… обещал не вспоминать это, — вспыхивает немедленно, малодушно ведясь на такую очевидную провокацию, и я с удовольствием отмечаю, как щеки у него мгновенно и очень ярко заалели от стыда. Кажется милым и беспомощным сейчас, и я чувствую адскую смесь из неожиданно вспыхнувшего к нему тепла пополам с триумфом за то, что пристыдил его. Какие бы сильные чувства я ни имел к нему, никогда и никому не позволю посылать себя матом. Дрессирую его, словно какую-нибудь собачку, поддаваясь желанию контролировать все вокруг, чтобы одна только мысль о брани в мою сторону вызывала в нем адский стыд вместе с осознанием, что такое поведение просто так не сходит с рук.       — И что же ты вдруг решил наконец встать пораньше? В последний раз ты не горел желанием высунуть нос из-под одеяла, — добиваю его, не в силах обуздать желание во что бы то ни стало унизить, лишний раз напомнить, какая некрасивая сцена случилась между нами, когда я попытался разбудить его. Будь на его месте Олег, он не позволил бы мне беспрепятственно издеваться, осадив меня одной едкой фразой, но передо мной Максим, который даже слово поперек боится сказать. Снова краснеет до ушей и заминается: открывает было рот, но замолкает, не издав ни звука, и даже прикрывает глаза от страха. Причиняю ему боль и ничего не хочу изменить, проверяю таким образом, осталось ли ко мне хоть что-то: если бы не заглядывал мне в рот влюбленным щенком, то не стал бы такое терпеть. Но пока терпит и молчит, будет получать от меня болезненные уколы, пока не откажется от своих чувств.       — Просто… ты скоро уедешь на сборы и мы вообще видеться не будем, — говорит наконец после долгого молчания, на протяжение которого словно бы пытается придумать правдоподобную ложь. «Врет и не краснеет», — поговорка точно не про него. Лицо снова раскрашивается пятнами, а я не могу понять, в чем дело. Поверить невозможно, что не будет скучать этот месяц, но сегодняшний ранний подъем явно имеет какие-то другие причины. Почему не скажет прямо? В какой момент все сломалось настолько непоправимо, что мальчишка, которого я считал самым честным в своем окружении, стал так часто мне лгать?       — Да ладно тебе — месяц всего, — ухмыляюсь беззаботно, изо всех сил стараясь не выдать, что заметил ложь. Выдаст себя рано или поздно, позорно проговорится гораздо быстрее, если я не буду давить. — Есть интернет, в конце концов. — Пожимаю плечами равнодушно, показывая, что переживу без него этот месяц без проблем, лишний раз ужалив его. Прячу истинное к этому отношение, только для того чтобы лишний раз показать свой холод, и стараюсь не думать, что если прямо сейчас Максим взбрыкнет и откажется от переписки со мной, то не смогу удержаться и сам буду пытаться вытянуть его на общение в сети.       — Когда ты уезжаешь? — спрашивает вдруг совершенно искренне, и это греет мою уязвленную было гордость. Понимаю, что на самом деле будет скучать, любить и ждать, писать сообщения… И тут же одергиваю себя, напоминая мысленно, что вроде бы хотел, чтобы он отказался от своих чувств. Черт, все слишком сложно: сам не знаю, чего хочу, и от этого путаюсь. Определиться бы уже наконец.       — Завтра собираю вещи, в среду с утра отъезд, — отвечаю, сохраняя непроницаемое выражение лица. Спустились по лестнице мы достаточно быстро, как и пересекли коридор между корпусами. По дороге встречаю кучу знакомых и стараюсь ответить приветствием каждому, пока Максим идет рядом со мной угрюмой тенью. Глубоко ушел в себя, словно бы решаясь на что-то и снова обгрызая ногти от нервов. Не могу удержаться и делаю ему замечание по этому поводу, а в ответ он снова вздрагивает и, извинившись, прячет руки в карманы. Даже удивляюсь, какое сильное влияние имею на него, только лишь вспомнив, как всего несколько дней назад на это же замечание раздраженно зыркнул и пробурчал что-то под нос. Смирился с моим главенством или просто затаился, не желая злить меня сейчас? Ведь явно что-то замышляет…       Подходя к столовой, окидываю Максима скептическим взглядом, вгоняя того в краску, и удовлетворяюсь видом черных кед со сбитыми носами — а то с него станется иногда выйти в резиновых тапках на босу ногу, лишний раз провоцируя квадробабку. Раздражает его несобранность и то, как он плюет на мнение окружающих о себе и этой убийственной непосредственностью так сильно привлекает меня. Вполне может не причесаться со сна или выйти во вчерашней мятой футболке, особенно во время сессии, но даже так выглядит лучше, чем та же Виктория с тонной косметики на лице. Не пренебрегает душем и в целом личной гигиеной, но и, кажется, совсем не занимается собой, каким-то чудом балансируя на тонкой грани между очаровательной небрежностью и невежественной неряшливостью. Если бы еще спал как минимум по восемь часов в сутки, чтобы бережно взрощенные на бессоннице серые круги под глазами не роднили его с ночной нечистью, и отбоя от девчонок не было бы.       На завтрак сосиска с омлетом, и меня уже заранее тошнит от фантомного привкуса сои и ароматизаторов. Радует только то, что Максим наконец нормально поест. Как бы я ни старался его уговорить и настоять, никак не признает каши, вечно перебиваясь бутербродом и чаем, заставляя серьезно переживать за его здоровье. Доведет себя до гастрита за два года старшей школы на таком режиме. Если, конечно, не заморит себя голодом раньше по своему же упрямству и глупости. Когда приеду со сборов и если он еще не вылетит из школы, честное слово, буду силой через любое «не хочу» и «отстань» таскать его на все приемы пищи и заставлять хоть что-то есть, потому что впалые щеки и худые запястья из одной кожи и костей, которые я без проблем могу заключить в кольцо из одного большого и указательного пальцев, уже пугают. Слишком много у меня к нему, чтобы позволить просто так издеваться над собой… Только лучше бы он все-таки вылетел — я уже решил все и смирился, так что нечего фантазировать о другом исходе.       — Ты идешь на контрольную по алгебре сегодня? — спрашивает, не успеваю я даже присесть за стол. Киваю на автомате, так как у меня все равно нет ни одной причины не идти, хотя так хотелось: я все это знаю и даже препод знает, что я знаю, но мне все равно придется потратить полтора часа драгоценного в последние дни времени на бесполезное прорешивание простейших примеров. — А можно мне… сесть с тобой? — продолжает слегка с опаской и смотрит на меня моляще, но не без стыда. Понимаю, что в эту невинную просьбу завернуто банальное желание списать, и вот это уже интереснее, так как первый раз просит меня напрямую: обычно я сам замечал полный непонимания и паники взгляд друга на различных срезах и самостоятельных и помогал по мере возможности, подсовывая ему готовое решение или намеки на него по собственной воле, вызывая у Максима новую порцию удивления, только уже приятного.       — Все так плохо? — пропускаю прелюдию из полунамеков, сразу тыкая его в главную проблему. Мне предстоит прямо сейчас решить, стоит ли ему помогать, и если раньше бы без раздумий выпалил «да!», то после недавнего разговора с Олегом не могу снова поступать эгоистично. Такое называют медвежьей услугой — и поделом, лучше я уж точно ему не сделаю. Помогу сейчас, а в следующем месяце буду на сборах, и он все равно нахватает пар. Стоит помогать сейчас или собственноручно толкнуть его к вылету? Хотел же не прощаться лично — так вот прекрасная возможность устроить так, чтобы его отправили домой, как раз когда я буду на сборах…       — На самом деле нет, я сам попробую… Просто… ты же знаешь, что у меня с оценками… По алгебре все особенно печально, и если и эту контрольную завалю, то уже не смогу исправить. Я просто переживаю сильно. Будет спокойнее чувствовать, что ты рядом и подскажешь если что, — говорит, запинаясь едва не через каждое слово, а в конце одаривает меня такой милой улыбкой из-за смущенно вспыхнувших алым щек, что у меня непременно подкосились бы ноги, не сиди я в это время за столом. Ну как вообще ему можно отказать, сколько сил нужно на это? Умом понимаю, что должен, просто обязан отказать, так как волшебное «не смогу исправить» дарит мне нездоровую неправильную радость, по ощущениям граничащую с облегчением. Я же не сделаю ничего дурного, если откажу ему сейчас? В его силах написать контрольную хорошо, если он действительно знает предмет. С другой стороны, мне ничего не мешает просто посидеть рядом, чтобы ему было спокойнее. Я не обязан ему помогать, просто побуду рядом, как и должен настоящий друг.       — Прости, я с Олегом уже договорился… Подумаем вместе над последней задачей с параметрами, — вру на одном дыхании, махом обрубая все сомнения. Если соглашусь сесть рядом, то не смогу удержаться и не дать списать. Всем будет лучше от этого решения, и даже если Максим обидится и обвинит меня, то потом поймет, что все было к лучшему. Олег во многом может быть не прав, но я нутром чувствую, что это не тот случай.       — Который на дополнительную оценку? — спрашивает без надежды и даже как-то разочарованно. Надеялся на меня сильно, верил, что помогу, а я обломал его слишком жестоко. Не принимает мою отговорку, которая действительно звучит жалко. Мне стыдно непонятно отчего, и я понимаю, что поступаю правильно в общепринятом смысле, но моя собственная мораль никак не может простить мне этот поступок, противным заусенцем цепляясь за сердце. Почему сложно-то так? Не должно быть так сложно, я решил уже все и мое решение правильное, совесть мучить меня не должна!       — Да, — киваю на вопрос чисто формально. Разглядываю расстроенного таким исходом Максима, словно бы ушедшего в себя снова. Гоняет вилкой по тарелке кусочки омлета, от которого не съел ничего, покусывает губы и напряженно думает о чем-то. Очень сильно расстроен, разочарован, не понимает, почему я ему отказал так нагло. Кажется, я был для него последней надеждой и одним «нет» выбил почву из-под ног. Хочется нарушить тяжелое молчание, что повисло между нами, приблизиться, обнять и объяснить все, каждое свое слово и поступок, и он бы точно меня понял и перестал держать обиду… Но я не могу! Мне просто нельзя, это будет уже слишком!       — Я тогда пойду, — выпаливает после короткой заминки и поднимается с места ровно в тот момент, когда я почти уже сломался об его обиженно-непонимающий вид, и это действует как ушат холодной воды для меня. Куда он пойдет? Зачем, если до урока еще с полчаса?       — Ты не съел ничего! — почти вскрикиваю от возмущения и хватаю его за рукав быстрее, чем успеваю подумать и оценить ситуацию. Мысли лихорадочно мечутся в голове, никак не желая выстраиваться хоть сколько-нибудь связную канву. Не хочу, чтобы он уходил, тем более, что на это у него нет совершенно никаких причин.       — Да какая тебе разница? — раздраженно шипит, пытаясь высвободить руку из моего крепкого захвата. Мне не составит труда удерживать его так долго, сколько мне это будет нужно, но у меня есть от силы секунд десять, пока на нас не обратили внимания. Не могу понять возникшей вдруг перемены, и экстренно пытаюсь прокрутить в голове ситуацию, чтобы понять, в какой момент оплошал. Неожиданно ранний подъем, специально чтобы подождать меня и пойти вместе на завтрак, вранье о причинах, вроде бы искреннее беспокойство по поводу моего отъезда, просьба списать и мой жесткий отказ, его желание уйти тут же… Картинка идеально и так ярко сложилась в моей голове, что не останавливаюсь ни на мгновение, чтобы подумать еще хоть секунду — все и так ясно, как день.       — Сел на место сейчас же, — говорю жестоко и властно, максимально понижая тон, чтобы не закричать, хотя так хочется. Крайне неудачное место для выяснения отношений, но за неимением лучшего будем играть на его нервах змеиным шипением и ледяным тоном. Сейчас бы утащить его в тихое укромное место, где нас никто не услышит, и, не сдерживаясь, высказать ему все, что думаю о таком поведении. Максим аж задыхается от страха, опускаясь на место, словно робот по программе, даже не успев моргнуть. — Ты охерел? — сразу беру его в оборот грубыми фразами, вводя в шок, чтобы даже двинуться не мог, пока я не закончу. Моргает пару раз в замешательстве и пытается открыть рот, чтобы как-то оправдаться, но нет, сначала я буду говорить: — «Вадим, ты же уедешь на сборы и мы совсем не будет видеться, встану пораньше, чтобы побыть с тобой подольше», — передразниваю пискляво, словно какую-нибудь девчонку, специально, чтобы унизить его. — А может, чтобы упросить дать списать по дружбе? А как только я отказал, так уже и даром не нужен? — Меня ослепляет гневом. Каждое новое слово в спокойном тоне дается тяжелее предыдущего, и вот я уже почти шепчу, лишь бы не сорваться.       — Я не… — начинает было дрожащими от испуга губами и смотрит так растерянно-виновато, словно бы и вправду ничего не понимает. А может, это просто потрясение моей догадкой? Понимаю, что ни в коем случае щадить его сейчас нельзя: только дожав, загнав в угол, смогу вывести эту с виду невинную овечку на чистую воду. Не хочу верить, что Максим мог поступить со мной так, но учитывая, как в последний раз все извратилось в наших отношениях, не удивлюсь, если действительно решил получить от моего хорошего расположения максимум пользы. Ну зачем? Неужели ему совсем не дорого хотя бы то, что что было между нами раньше, если уж сейчас все сломалось? Да если бы нормально попросил, сразу честно сказал, мол, так и так — нужна твоя помощь, да я бы не злился, понял. Но вот так нагло и корыстно играть на моих чувствах — ни в какие ворота.       — Чего ты «не»? — перебиваю, даже не подумав о каких-либо приличиях. Не собираюсь быть вежливым с тем, кто в душу мне плюнул. — Да понял я уже, не надо отпираться. Уж от кого-кого, а от тебя я точно не ожидал. Тебе хоть стыдно? — срываюсь на самом пике эмоций и не могу дожать как следует со всей жестокостью, чтобы ему было так же больно, как мне. Перехожу на какой-то вежливо-наставительный тон, которым воспитательницы в детском саду отчитывают пятилеток, и хоть понимаю, что совсем не то, чего хотел и ожидал от своей фразы, но ничего уже поделать не могу — поздно. Ненавижу его сейчас за эти виновато поджатые губы и наконец проявившийся румянец стыда, потому что из-за этой беспомощности не смог опустить как следует. Если бы сопротивлялся, если бы хоть слово поперек сказал, то мне было бы проще. Мокрого места от него бы не оставил, раздавил и потоптался бы сверху, чтобы понял, как мне больно сейчас. — Пошел отсюда и не подходи ко мне больше, — ставлю точку тоже рано, потому что понимаю, что могу не выдержать и начать выяснять, почему он сделал так. Мне этого знать не нужно — такому не может быть оправданий.       — Вадим… — пищит едва слышно, пытаясь остановить меня и разубедить, и голос дрожит так, словно он вот-вот готов разныться. Как бы ни хотел испытывать отвращение или хотя бы надменное пренебрежение к такому поведению, все равно дергает что-то внутри, заставляя думать панические мысли о том, что перегнул палку и срочно нужно исправиться. Только девчонки могут разреветься практически по любому поводу, лишь одно неосторожное слово скажи, а Максим все же парень и должен уметь держать себя в руках. Хотя черт их знает этих геев — может, у него женских гормонов переизбыток, вот он и реагирует на все, слишком близко к сердцу принимая. О том, что я настолько близок ему, что любой намек на прекращение дружбы такой болезненный, думать не стоит — все равно неправда. По крайней мере не после того, как он так нагло пытался использовать меня.       — Тебе не понятно? Я сказал уйти и больше не приближаться ко мне. Не тратил бы время на нытье передо мной, а попробовал бы так же поманипулировать Данилой. Он математик так себе, но на троечку тебе что-нибудь решит. Слезы только не вытирай — больше шансов, что получится разжалобить, — все-таки могу собрать в голове тот укол, что планировал бросить в кульминацию — но уж точно не на прощание. Очень жестоко получилось, для нежной фиалочки вроде него почти смертельно, так что не удивляюсь, что сразу после он подскакивает, как ужаленный, и уходит немедленно. Смотрю вслед на автомате и вроде бы должен радоваться тому, что смог добить, но отчего-то стало еще больнее, почти невыносимо. И это вот все, конец? Так просто?       Руки снова чешутся взглянуть на время, и я даже не думаю сопротивляться пагубной привычке, находясь в глубоком шоке. 8.45 — больше двадцати минут я даже не думал посмотреть и одним глазком на часы. Все же польза от Максима просто колоссальная иногда. А иногда он раздражает своим поведением и одной фразой может сделать очень больно. С Олегом и близко так не получается: потому и не ходит со мной на завтраки, что не может отвлечь меня от часов и раздражается на каждое суматошное подглядывание в телефон. И все равно, что бы он ни сказал, всегда знаю, что просто язык у него слишком длинный и часто может говорить даже то, о чем на самом деле не думает, но что красиво впишется в диалог в качестве черной шутки. Максим же слишком чистый, вежливый и внимательный, причем не подчеркнуто, а просто так — потому что это часть его сути, просто не может обидеть, если сам этого не захочет. Очень тонко чувствует окружающих, а меня в особенности, может подобрать правильные слова практически к любой ситуации, но мне раньше и в голову не приходило, что этот дар можно использовать настолько жестоко себе на пользу.       С места встаю ровно через десять минут, оставив себе пять минут до начала урока — именно столько, сколько понадобится, чтобы подняться в кабинет ровно со звонком. Так ничего и не съел, тупо пялясь на бегущие стрелки часов, стараясь пережить кипящую внутри боль. Внутренности словно горячей кислотой обдали — они плавятся теперь в агонии постепенно: сначала горло, затем сердце и желудок… Не могу поверить, что это все, что со мной обошлись так по-хамски и мне и вправду не осталось ничего, кроме как, высоко задрав нос, пройти мимо, оставив позади все хорошее и теплое, что нас связало, при этом старательно держать лицо, чтобы ни в коем случае не показать, как сильно меня это все тронуло. Проходя мимо зеркал над умывальниками, пытаюсь отрепетировать нужное выражение, но мимические мышцы словно бетоном залили — ни на миллиметр не пошевелить, обрекая себя на вечное ношение угрюмой маски раздавленного, жалкого человека.       Даже заставить себя не могу выглядеть лучше. Меня рвет изнутри, и я не могу понять отчего, потому что из-за ссоры с «просто другом» не должно быть такой реакции. Что-то похожее я чувствовал, когда отец собирал вещи, чтобы переехать от нас с мамой после последнего скандала, который ознаменовал конец семьи, — словно меня бросили, обманули, предали. Словно все огромные надежды, что я возлагал на человека, не оправдались. Вот уж никогда бы не подумал, что мы с Максимом дойдем до того, что начнем тянуть из друг друга последнюю выгоду, словно какие-нибудь вампиры, прежде чем окончательно распрощаемся. Так делают только девчонки в отношениях, и я, наученный горьким опытом, рву сразу же, как только чувствую, что моя пара охладела. С Максимом нужно было так же? Закончить все самому много раньше, чтобы не почувствовать такой силы разочарование в нем, как и во всех окружающих?       Не стоило приносить подарок на его день рождения, а уж тем более, когда застал его спящим, нужно было внять намекам самой судьбы и не писать записку. Все закончилось бы поспешно, больно как для него, так и для меня, но хотя бы красиво, исключительно по моей вине. Он бы остался в моей памяти как отличный друг, честный и чистый человек, пострадавший только лишь от моей гомофобии. Не нагадил бы мне в душу попыткой использовать, не опустился бы в моих глазах на уровень всех остальных, жадных до личной выгоды, а от того готовых идти по головам бывших друзей. Знал, что люди предают без раздумий, когда перестают чувствовать прежнюю связь: так поступила со мной первая любовь, так же сделал отец, а о веренице случайных знакомых я вообще молчу — но я никак не мог предположить, что Максим такой же. Как долго он уже хотел прекратить общение, но останавливался при мысли, что я могу помочь ему удержаться за место в школе? Сколько улыбок и теплых слов было лживыми? А может быть так, что вообще все было лишь хорошей актерской игрой? Думать о таком не хочется, потому что иначе получается, что долгое время я доверял самое дорогое и даже умудрился влюбиться в того, кто изначально воспринимал меня не более чем выгодным знакомством. Нет, не может быть так — Максим тогда должен быть просто гением манипуляции. Тогда у меня весь мир уйдет из-под ног и я ни в чем вообще не смогу быть уверенным.       Как и рассчитывал, в кабинет прихожу ровно со звонком и не глядя плюхаюсь на место рядом с Олегом. Преподаватель раздает варианты контрольной, а я никак не могу собрать мысли в кучу и выкинуть из головы переживания, на которые сейчас нет времени. Изо всех сил стараюсь не искать взглядом Максима и не думать, что с ним. Смотрю на маленький листочек с примерами по тригонометрии, и понимаю, что работа совсем простая и короткая. Перед сезоном олимпиад препод нас явно жалеет, что мне только на руку: напишу все за пятнадцать минут и отправлюсь по своим делам. Но исключительно только если смогу собраться и отложить все переживания на потом. Решаю бездумно, некоторые номера вообще записывая по памяти, так как аналогичное множество раз давали домой — только цифры из условия подставить и посчитать. Номер с параметрами довольно сложный как раз для пытливых умов вроде меня, и было бы интересно доделать, но я настолько расстроен, что мозг не способен мыслить трезво.       Заканчиваю через полчаса с начала урока и сдаю, даже не перепроверив. Осознаю, что мог наделать глупых ошибок особенно в таком состоянии, но не хочу оставаться дольше в кабинете, нервно перескакивая с мыслей о Максиме на контрольную работу и обратно. Собираю вещи под пристальным взглядом Олега и не могу понять, хочу ли, чтобы он пошёл за мной. Руки трясутся, когда вешаю сумку на плечо, а когда пытаюсь напрячь мышцы, чтобы унять такую реакцию организма, тремор только усиливается. Только бы тик не начался. Максим не заслуживает моего такого грандиозного душевного раздрая, он просто плохой человек, такой же, как все вокруг. Перекидываю сумку с ноутбуком через плечо и выхожу из аудитории, направляясь сразу к мужским туалетам.       Хлипкая дверь жалобно скрипит, когда я прохожу внутрь и даже не пытаюсь придержать ее. Склоняюсь над умывальником, чувствуя, как глаза слезятся от резкого запаха хлорки. Только от хлорки?.. Внутри все рвётся и клокочет так бурно, что вот-вот выльется через край. Меня трясёт от напряжения, и кажется, что, стоит только на секундочку расслабиться, и горькие эмоции прорвутся наружу, сметая все на своём пути, неся лишь разрушения, потому что внутри их слишком много. Сейчас, когда первая вспышка гнева миновала, на меня с полной силой обрушилось неотвратимое осознание того, что случилось нечто непоправимое, что все рушится вокруг и не остаётся ни клочка, за который можно было зацепиться и удержаться. Вижу в зеркале свое лицо, перекошенное болью и растерянностью, и становится противно от самого себя, от своей слабости. Дрожащими руками выкручиваю барашек холодной воды и умываюсь несколько раз, чтобы привести себя в чувства.       — У тебя что-то случилось, — говорит твёрдо Олег, и я вздрагиваю от неожиданности. Смотрю на него через зеркало напротив: стоит, привалившись к кафельной стене за спиной и скрестив руки на груди — не вопрос задал, а факт озвучил, смотря недовольно. — Причём на завтраке, — нажимает на меня словестно, не оставляя ни единого шанса не ответить. Я все ещё не в себе, но при виде такого острого беспокойства за себя становится немного легче.       — Причина тебя не удивит, — пытаюсь ответить с сарказмом, но голос предаёт звенящей дрожью. Выдыхаю полной грудью, подавляя клокочущие внутри эмоции и вновь умываюсь холодной водой, понимая, что это совсем не помогает. Дрожь чуть отпускает меня, но не полностью, лишь затаившись на время, чтобы потом ударить с новой силой, если Олег не сможет найти нужные слова и успокоить меня. Особенно остро воспринимаю произошедшее на фоне развода родителей: тогда тоже рушится весь мир и до сих пор так и не пришёл к стабильности. Мне нужно знать, что осталось хоть что-то, за что ещё можно удержаться.       — И что он натворил на этот раз? — спрашивает с истинным интересом, но не удержавшись от пренебрежительного закатывания глаз. Слишком часто становится свидетелем моего душевного разлада после ссор с Максимом, выслушивает все обиды и даёт совет. Неосознанно вечно выставляю себя белым и пушистым при рассказе о случившемся, из-за чего Олег имеет неполную картину и именно поэтому так строит вопрос: «Что он натворил?» Стыдно, особенно потому что в последнее время пытался осознавать свои поступки и поменять свое поведение, старался больше не срывать на Максиме свой гнев и, когда извинялся перед ним за последнюю вспышку, действительно делал это искренне, обещая не столько ему, сколько себе, что такого больше не повторится. Только Олег не в курсе, потому что боюсь, сказав правду, отвернуть его от себя навсегда и лишиться безусловной поддержки и веры в мою правоту.       — Он сделал то, что ни в коем случае не должен был, и разочаровал меня. Можно сказать, что он предал мои ожидания, — юлю изо всех сил, чтобы не говорить прямо и тем самым не выставлять на показ свою слабость. На самом деле больше всего боюсь, что близкие люди не чувствуют ко мне настоящего тепла и лишь используют для своих целей. Хочу, чтобы он сказал мне, что хотя бы сам не поступает так, но не потому что просто мне так будет легче, а поэтому не могу сказать прямо. — Кажется, что весь мир рушится, — добавляю чистую правду, чтобы не отталкивать Олега излишней скрытностью.       — Ты слишком много ожидаешь от того, кто этого не заслуживает. Я тебе давно говорил послать его куда подальше, — отвечает без сомнений, потому что с его точки зрения все однозначно: я обиженная овечка, а Максим издевается надо мной, как только может. Снова поднимаю на него глаза и думаю о том, стоит ли говорить полную правду. В какой-то мере сам виновен в том, что происходит сейчас: исключительно из-за моей жестокости Максим не чувствует ко мне прежней близости и решился на такой шаг. Если бы только можно было время назад отмотать, чтобы сложить все по-другому.       — Я уже, только чувствую теперь себя, словно меня катком переехало, — отвечаю, с каждым словом чувствуя, что становится немного лучше — выговориться ещё никому в жизни не повредило. Олег хмурится, недовольно качая головой и словно бы не может решить, стоит подбирать слова и мягко убеждать меня забыть этого человека или же сказать прямо. Хочу первого, потому что цинизма не выдержу сейчас. К месту будет холодный взгляд и аргументированные размышления, а не пренебрежительное отношение к моей проблеме.       — С чего бы вдруг? Странные у вас отношения, словно у влюблённой парочки с вечными «люблю--не люблю», схождениями и расхождениями по три раза в день, — говорит наконец с гадкой ухмылкой, и в этом ошибается, выбирает не тот путь. Нет, я не влюблен в Максима! Одно лишнее напоминание о том, что позволил себе допустить пусть и на короткий срок, порождает вспышку острого протеста с бессильной злобой. Неужели со стороны все именно так: мы, как два влюблённых идиота, бегаем друг за другом и никак не можем сойтись? Олегу смешно, а мне совсем нет. Мне страшно, особенно сейчас, когда все на грани катастрофы или же уже перешагнуло эту грань.       — Нет, все не так! Да что ты понимаешь вообще? — не могу сдержать эмоциональных возгласов, чем только больше убеждаю Олега в том, что ему удалось попасть в самую точку, в самую больную мою слабость. Проваливаюсь полностью, а когда вижу недоуменно-насмешливый взгляд Олега, так и вовсе не могу больше находиться с ним в одном помещении, боясь натворить ещё больше глупостей. Разворачиваюсь резко и почти выбегаю из туалета, на ходу нашаривая в кармане телефон. Я не гей! У меня есть девушка, которую я с удовольствием брал не один раз, и Олег не имеет никаких оснований подозревать меня во влюблённости в парня, а уж тем более говорить мне об этом. Никогда и ни за что я не позволю так унижать себя!       «Что у тебя сейчас?» — печатаю сообщение Виктории, уже спускаясь по лестнице и лишь мельком взглянув на время: ещё целый час до следующей пары — должен успеть. «История», — приходит ответ незамедлительно, и я усмехаюсь триумфально, хотя бы потому что не придётся уговаривать её слишком долго и упорно. «У меня появился свободный часок. Давай через пару минут у тебя?» — коротко и по делу, не тратя время на бесполезные нежности и смайлики. Всю неделю упорно клевала мне мозг по поводу того, что ей не хватает внимания, — так что теперь пусть только попробует отказать. В первый раз за последние недели чувствую желание встретиться с ней, и хоть понимаю, что истинная причина такого спонтанного прорыва явно не в неземной любви, даже не думаю сдержать себя. Нуждаюсь в нежных прикосновениях, теплом женском теле, округлом и мягком везде, где должно, и идеально, как ключ к замку, подходящем к моему.       Слышу звонкий стук каблуков по кафельным ступенькам, частый, словно бы мелкий зверёк бежит, и узнаю «любимую», ещё даже не видя её. Останавливаюсь, пытаясь нащупать в душе приятное предвкушение, но там все перевернуто вверх дном и ни намёка на что-то светлое. Вскоре Вика появляется передо мной и сразу же тянется за поцелуем, что в обычное время только раздражает меня, но сейчас нуждаюсь в ней так же сильно. Когда пытается отстраниться после короткого чмока в губы, настойчиво удерживаю её за затылок и притягиваю ближе, чтобы углубить поцелуй. Коротко вскрикивает от неожиданности, но этот возглас теряется где-то у меня в глотке, пока я бесстыдно начинаю шарить руками по её талии и бедрам. Желания, а уж тем более к ней, нет и в помине, но не отказываюсь от своего намерения.       — Я соскучился, — вру, спускаясь поцелуями по шее и пытаюсь представить в голове девушку своей мечты, чтобы в брюках был хоть какой-то намёк на оживление. Не хочу конкретно её — подошла бы любая девчонка, чтобы забыться в её объятиях, и я не чувствую за это вины. — Пойдём к тебе? — шепчу на ухо и вижу почти сразу сбежавшие вниз по её коже мурашки. Встречаемся слишком мало, чтобы я успел изучить, как ей нравится, (и не то чтобы стремился) но десятки прошедших через меня девушек научили многому: голос сразу садится на несколько тонов и тело само действует автоматически правильно.       — Мы так давно не виделись, а единственное, что тебе от меня надо, — это секс, — заводит извечную песню и пытается казаться обиженной, но тело подводит её возбужденной дрожью и совершенно блядскими изгибами в мою сторону. Не привлекает меня совсем такое поведение (наверное поэтому совершенно волшебным образом западаю только на девственниц) — строит из себя неприступную скалу, которую непременно нужно завоёвывать, хотя банальна до зевоты.       — Прости, моя хорошая, замотался, — без труда подбираю правильные слова, что вызывают у неё однозначную реакцию: расслабленно растекается в моих руках, послушно подставляя шею поцелуям — идеальная секс-игрушка, с которой можно заняться непристойностями, выпуская наружу негативные эмоции и получая животное удовольствие, в котором нет и крупицы высоких чувств к партнёру. Использую её так же, как Максим недавно меня, и, наверное, это неправильно, предательски по отношению к ней, но какая, к черту, разница, что происходит сейчас в моей голове, если Вика не против? Даже не пытаюсь заставлять её, а потому не несу никакой ответственности.       Эрекция в брюках очень правильно и успокаивающе для моей истерзанной сомнениями души крепнет с каждым столкновением языков в затяжном поцелуе, с каждой упругой выпуклостью и изгибом, что оказывается под моими ладонями в хаотичном путешествии по её телу, с каждым её полувозмущенно-удивленном стоном. Разрываю поцелуй спустя долгие минуты и, настойчиво притянув её мягкие бедра к себе за ягодицы, смотрю в её приподнятое мною же за подбородок лицо, в затуманенный похотью взгляд и прикусанные, словно в дешевой порнухе, губы, ухмыляюсь довольно, чем ещё больше распаляю её. Не думая ни секунды, резко разворачиваюсь и, подхватив её под колени, поднимаю на руки, удивляюсь ничтожному весу. Сколько в ней, килограмм сорок?.. Вика испуганно визжит, вызывая во мне раздраженную мысль о том, что на её крики сбежится весь этаж, если она немедленно не прекратит.       Сбегая вниз по лестнице со вцепившейся мне в шею клещом девушкой, думаю, что Максим был бы таким же лёгким и не визжал, словно иголки в барабанные перепонки втыкая, а тихо матерился, уткнувшись мне в плечо, если бы у меня когда-нибудь хватило смелости взять его на руки. Странные мысли, совсем ни к чему сейчас, но ничего не могу с собой поделать, малодушно отдаваясь тёплым чувствам сродни умилению, что, однако, возбуждают даже больше недавних обжиманий с девушкой. Но я не гей, определённо точно нет, иначе бы не тащил сейчас визжащую, словно бы её режут, Вику на жилой этаж женского общежития, чтобы заняться с ней сексом. Так ведь не бывает, чтобы влекло к обоим полам? Девушек у меня было и ещё наверняка будет десятки, а парня не было ни одного и вряд ли будет, учитывая, какой жирный крест я поставил на этом с предательством Максима. Все своим чередом идёт, и уже не так тянет камнем совесть за отсутствие чувств к Вике, потому что кому вообще нужны чувства, если с ними все так сложно, а что просто — так это ни к чему не обязывающее влечение и легкая симпатия?