Энтропия

POV Максим       Случившееся конкретно подкосило меня, ударило в самое больное и просто уничтожило всякую веру в себя и что ещё есть шанс хоть что-то наладить. Еле собрал себя, по крупицам наскреб выдержки, чтобы не пропустить контрольную и написать ее неплохо. И хоть в первые несколько минут мне казалось, что я справился, но уже вскоре мысли панически разбежались по углам, оставив мне совершенно пустую голову наедине с тригонометрическими уравнениями. Со спазмом в горле, с горящими от сдерживаемых изо всех сил слез глазами, смотрел на малюсенький листочек с пятью примерами и дополнительной задачей под звёздочкой, и понимал, что совсем ничего не знаю. Все задачи вроде повторяли то, что разбирали на уроках, но я не помнил ничего и не смог выйти из полного ступора и начать делать хоть что-то почти до самого конца урока.       Только нетерпеливое: «У вас осталось десять минут, со звонком все сдают!» — немного отрезвило меня и заставило экстренно включиться в решение задач. И под пытками не вспомню сейчас, что и как писал, и, скорее всего, получу очередной неуд за эту работу, но очень надеюсь, почти молюсь о том, чтобы препод пожалел меня и за жалкие попытки натянул тройку, хотя и понимаю, что этому не бывать. У меня и так не самые лучшие с ним отношения из-за пересдачи после Нового Года и систематически неправильно и не полностью выполняемой домашней работы, а теперь он точно не станет поддерживать нерадивого ученика, который портит ему всю статистику. Какому-нибудь Вадиму он бы пошёл навстречу, а я ему даром не сдался. Надо бы вещи собрать заранее, потому что как только результат станет известен, меня тут никто держать не станет.       Вытираю новую дорожку слез, что в последние сутки льются практически непрерывно, и шиплю сдавленно, когда теряю контроль над правой рукой, которой держу чашку и наливаю кипяток из кулера, и часть обжигающей жидкости проливается мне на ладонь. Не могу даже стряхнуть будто бы проникающие под кожу капли и охладить тем самым обожженное место, потому что в чашке плещется не менее горячий наполовину заваренный кофе. Выдыхаю резко ртом, подавляя крик боли, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, и невероятным усилием воли сначала доношу кружку до стола и только потом панически трясу раненой рукой. Ну что за день такой, что за жизнь вообще? Словно весь мир против меня обернулся: ничегошеньки хорошего уже которую неделю.       Снова слезы, теперь уже от обиды при одном только взгляде на свежий ожог. Почему мне так капитально не везёт? Ничего у меня не получается, даже растворимый кофе заварить — и то не могу. Руку жжёт, словно бы её в углях обваляли, но меня берет такая острая злость и протест ко всему, что меня окружает, что чисто из принципа вновь беру чашку больной рукой и доливаю кипятка до краёв. Ненавижу все, что происходит со мной и не могу никак исправить. Куда мне податься, чтобы хоть на минутку, на полсекундочки почувствовать себя кому-то нужным, важным, что я все делаю правильно и мной гордятся? Что бы я ни сделал в последние дни, все оборачивается неправильно, против меня. А особенно обидно за ссору с Вадимом: хоть я и понимал, что стою на тонкой грани между использованием Вадима, за что он так сильно обиделся, и обычной дружеской просьбой, не удержался на ней.       — Чего тебе от меня надо?! — слышу вскрик из-за угла и с первого звука узнаю в нем Вадима, голос которого вызывает у меня внутри сильнейший спазм. Застываю на месте, так и не зайдя за угол, потому что помню строгий тон, которым он приказывал не приближаться к нему, и не хочу видеть, что ещё хоть кого-то раздражаю одним только своим появлением. В последнее дни особенно усиливается ощущение, что я всем вокруг только мешаю и лучше бы мне вообще забиться в отдалённый угол и больше никогда из него не показываться. Даже звонки домой — единственным людям, что по определению должны поддерживать меня — каждый раз оборачиваются скандалом, обвинениями и наставлениями, что мне делать и что не делать, чтобы наконец стать нормальным ребёнком, который не раздражает родителей.       — Не кричи, я тебя очень прошу, послушай! Максим… — успокаивающе и слегка нервно говорит Данила, и моё оцепенение сменяется полным ступором. Что у них вообще может быть общего? С чего бы это они меня сейчас обсуждают?       — Мне по-е-бать, как там твой Максим. Мне некогда, отстань, — шипит Вадим, как каждый раз делает, когда готов сорваться. Так же и на меня шипел вчера… Почти слышу шаги, лёгкие, со звонким стуком классических туфлей — Вадима, которого догоняет тяжёлое буханье Даниных кроссовок.       — Да постой ты, подожди! Он почти все время плачет, не вылазит из-под одеяла и даже в столовую не ходит… — голос звучит глухо из-за расстояния, и мне приходится вжаться в стену за углом, чтобы расслышать каждое слово. Понимаю, что нагло подслушиваю чужой разговор, но если говорят обо мне, то ведь имею право, верно? Смахиваю вновь собравшиеся в уголках глаз слезы, которые уже никак не связаны с эмоциями, а проливаются просто по инерции. Все правда — я действительно плакса, действительно расклеился за последние сутки и мое состояние только у слепого не вызовет опасений… ну или у того, кому все равно.       — Ну пусть валерьяночки попьет. Я-то тут вообще при чем? — говорит ещё злее, откровенно выбешиваясь от того, что Данила сейчас отнимает его время. Ему все равно — понимаю, и в горле автоматически образуется комок обиды. Действительно, с чего бы ему переживать, если я ему больше никто? Обидел его сильно, и теперь должен знать свое место: я отдельно и не могу больше рассчитывать на его тепло и заботу, я заслужил такое отношение.       — Он отказывается говорить мне, в чем дело, но это и правильно — мы не близко общаемся. Я подумал, ты можешь хотя бы выслушать его, как-то поддержать, а то я чувствую себя не в своей тарелке, когда вижу, как ему плохо, и ничем не могу помочь, потому что даже не знаю, что произошло, — голос и вправду встревоженный, и вместе с болью за безразличие Вадима меня накрывает ещё и стыд. Бедный Данила! Только представлю себя на его месте, и мне уже становится дурно. Чёртов эгоист! Нужно было хотя бы рассказать ему, что поссорился с Вадимом и из-за этого завалил такую важную для меня контрольную — тогда он бы не унижался перед ним, из кожи вон вылезая для почти незнакомого человека. Хотя, безусловно, я сделал бы так же, просто не могу остаться в стороне, если кому-то рядом плохо.       — Хочешь знать, что случилось? Мы поругались, сильно, и у меня нет никакого желания что-то слышать о нем. Все, хватит, не действуй мне на нервы, — отвечает, на удивление, спокойно и очень холодно, даже пугающе. Больно слышать такие слова, так и сквозящие равнодушием, но лучше прямо, чем притворяться, что все хорошо. Не хочу, чтобы Данила уговорил его уделить мне время, потому что такой Вадим мне не нужен, не хочу лицом к лицу сталкиваться с его безразличием. Стираю новые дорожки слез и чувствую, что обожженная кисть горит адским пламенем, к тому же ещё и устала держать тяжёлую кружку с кофе, так что мне приходится перехватить её другой рукой.       — Тогда тем более вам нужно поговорить! Я понимаю, ты обижен, он тоже, но нельзя вот так все оставить, тем более, что потом у тебя сборы, а через месяц вы вообще не найдёте общий язык. Будь умнее, сделай первый шаг, извинись, и обязательно получишь то же в ответ… — упрашивает его, вообще не зная, что происходит, и мне стыдно за то, что обязывает Вадима извиняться, хотя ему уж точно не за что. Страшно, как Вадим отреагирует на это. Кружка уже не обжигает пальцы, а лишь приятно греет, и я делаю первый глоток, пытаюсь вместе с горьким напитком проглотить ещё и комок страха, поселившийся в горле.       — Я извинись? За что? Ты вообще знаешь, что произошло? Мне это не нужно, я не собираюсь подходить к нему и упрашивать пойти мне навстречу. Все, хватит уже, мне нужно вещи собирать, — кипит, словно электрический чайник — мгновенно от пары слов. Ему действительно не за что извиняться, я повел себя ужасно и первый должен пойти на встречу, но как это сделать, если мне было приказано даже не приближаться? Больше всего мучаюсь этим его условием, потому что действительно хочу объясниться и хоть как-то облегчить свою вину. Я хотел попросить его о помощи, ещё с вечера планировал встать пораньше, чтобы на завтраке договориться, но, когда он меня спросил, зачем вставать так рано, я так и не осмелился признаться в главной причине. Потом как-то само собой все завертелось, а получив отказ, я никак не мог понять, почему он поступил так со мной, если раньше говорил, что я могу обращаться к нему за помощью как к другу. Подумал, что ему все равно на мои проблемы теперь, если он так со мной поступает, и что я только в очередной раз путаюсь под ногами, а потому лучше уйти.       — Подожди, — просит Данила снова, и я слышу какой-то шум: что-то вроде шагов, но слишком коротко, словно бы они оба одновременно и резко переступили с ноги на ногу. Руки дрожат отчего-то и я боюсь снова пролить горячее на руки, поэтому несу чашку ко рту и делаю глоток приятно горячего горького кофе. Сейчас бы закутаться в плед и медленно цедить этот напиток богов, ни о чем не думая, а не вот это вот все. Кажется, могу прервать их диалог — неприятный для одного и унизительный для другого -, только лишь свернув за угол к своей комнате, но любопытство пока одерживает верх.       — Не трогай меня, — шипит Вадим еле слышно, и я почти наяву вижу, как он дёргает схваченной рукой не так сильно, как может, но достаточно, чтобы показать, что ему неприятно. — Если понадобится, я тебя на лопатки за полсекунды уложу, ты даже «ой» не успеешь сказать, так что лучше отпусти — все равно не удержишь, — договаривает угрозу, и я отчего-то с гордостью думаю, что Вадим и вправду может так завершить едва начавшуюся потасовку, потому что есть в его тоне эти стальные нотки, указывающие на то, что его слова — не просто пустой звук. На самом деле, ни разу не видел его в драке и, если честно, не горю желанием, потому что, кто бы так не выбесил Вадима, доведя его до грубой силы, уверен, на противнике и живого места не останется.       — Хорошо, я отпущу, но, Вадим, я очень прошу, я умоляю тебя, пожалуйста, поговори с Максимом. Что бы между вами ни произошло, он очень сильно переживает и хочет помириться. Может, боится подойти к тебе, я не знаю… — быстро-быстро говорит Данила, словно бы боится, что Вадим вот-вот уйдёт, не дослушав. Правильно говорит все: я действительно боюсь подойти, хотя больше всего хочу, ведь я виноват во всем, но, кажется, Вадиму не нужны мои извинения и мне лучше исчезнуть из его жизни, пока не причинил ему ещё больше боли.       — Мне все равно, боится он или нет. Если хочет извиниться, то пусть приходит сам, я за ним бегать не собираюсь — это последнее моё слово. Хватит уже, я пойду, честное слово, нет времени на тебя, — таки перебивает его Вадим и правда пытается уйти — я даже слышу торопливые шаги.       — Ты выслушаешь его, если он придёт извиняться? — окликает его Данила, и, словно по волшебству, словно знает, что я подслушиваю, задает очень важный вопрос. Я готов хоть сейчас бежать и в ноги ему падать, но боюсь, что он даже слушать меня не будет. Нужны ли ему вообще мои извинения, правда ли не все потеряно? Ещё прошлым утром он заявлял, что видеть меня после такого не хочет, поэтому я даже не удивлюсь, если на этот вопрос ответит категоричным «нет», в конце концов, я заслужил.       Вадим вроде бы отвечает что-то (по крайней мере мне хочется верить в это), но голос тонет в расстоянии, так что практически ничего разобрать невозможно. Я резко поддаюсь вперёд, едва не расплескав кофе в наполовину полной кружке, и всем телом растекаюсь по стене за углом от них, чтобы хоть немного приблизиться, но Вадим больше не говорит ничего, оставляя мне слушать его торопливые шаги, отдающие гулким эхом не только в коридоре, но и, кажется, в моём сердце тоже.       Выдыхаю напряжённо задержанный в лёгких воздух и пытаюсь взять себя в руки, чтобы не закричать диким криком раненого зверя от досады. Одно лишь слово: «да», «нет» — я бы знал, что меня ждёт. Мне и так жутко страшно подойти к нему с извинениями, а в полной неизвестности и вовсе, кажется, невозможно. Отлипаю от стены и подхожу к одному из свободных столов в общем холле, усаживаясь за него и поднося кружку с почти остывшим кофе к губам. Пойти бы сейчас в комнату и залезть обратно под одеяло, но не хочу видеть обеспокоенного Данилу, а уж тем более говорить с ним. Стыдно за то, что своим поведением ставлю его в неудобное положение, но ничего поделать не могу и не хочу. Ну неужели я не могу хотя бы пострадать спокойно, без страха снова сделать что-то неправильно?       Пойти к Вадиму или нет? Хочу извиниться, но и быть отвергнутым не хочу, хватит с меня провалов — устал собирать себя после каждого по частям. Кусаю губы, и сладко-горькое смешивается с солёным, но это никак не отрезвляет. В носу снова свербит от вернувшихся после небольшой передышки слез, и глаза тяжёлые, что хоть выжимай набежавшую воду. Когда же закончится все это, сколько ещё можно? Я не хочу больше: сейчас бы закрыть глаза и очнуться уже в другой жизни, лучшей. Там, где будет хороший друг, с которым не будет таких катастрофических недомолвок, где понимающие родители и где я делаю все правильно, а не косячу каждый раз. Эх, а когда-то я мечтал о волшебном: о письме из Хогвартса, о собственном ноутбуке, о взаимной любви Вадима — теперь же все опустилось до банального «пусть все просто будет хорошо».       Думал ли я хотя бы два месяца назад, что так все изменится? Что буду, глотая странные непрошенные слезы и не имея возможности как-то себя успокоить, пить остывший кофе и не знать, куда деть себя, чтобы не испортить окружающие меня обстоятельства ещё сильнее. Не хочу ничего делать, вообще бы исчезнуть из этой жизни и таким образом всем вокруг сделать лучше. Я не удерживаюсь, меня сносит течением жизни, словно ненужный мусор, куда-то на периферию, и с каждой секундой я имею все меньше возможностей как-то повлиять на это, да и не очень-то и хочется. Чтобы удержаться, нужно барахтаться, предпринимать что-то, при этом взвешивая каждый шаг, что у меня в последнее время совсем не получается. Я не понимаю, что мне делать, куда идти дальше по жизни, в которой на грани все: дружба с Вадимом, отношения с родителями и учёба. Стремительно каждое моё начинание накрывается медным тазом, и я выпадаю из общего ритма жизни, где то здесь, то там меня встречает разочарование.       — Максим, эй! Ты чего здесь один? Случилось что-то? — зовёт меня Данила, а я даже глаз на него понять не могу, чтобы не пугать снова зарёванным видом. Странные он вопросы задает, словно бы лучше, если бы я был один в комнате, спрятавшись в одеяло, словно в огромную раковину — как по мне, никакой разницы нет, но ему, наверное, спокойнее, когда я на виду, а не брожу неизвестно где в таком состоянии. Да и «что-то случилось?» уже не совсем корректно спрашивать: я дожил до той стадии окружающего меня ада, когда уместнее будет «случилось ещё что-то?».       — Пока нет, — отвечаю совсем не весело, сделав над собой усилие, чтобы голос звучал ровнее. Вцепляюсь в чуть тёплую кружку побелевшими от напряжения пальцами, заставляя себя не сбежать тут же. Не хочу делить с кем-то своим переживания, пусть исчезнет или хотя бы притворится, что не замечает ничего, как делал это раньше. С чего вдруг проявлять ко мне такое настойчивое участие?       — Я поговорил с Вадимом… — начинает было, и я понимаю, к чему он клонит: хочет помирить нас, подтолкнуть меня к извинениям, что было бы весьма кстати, но вряд ли ему под силу одними лишь словами сломать выстраиваемую во мне неделями стену из постоянных сомнений и страхов своими действиями сделать ещё хуже.       — Я слышал… точнее подслушивал… но это не важно, в любом случае не нужно было, — заминаюсь и чувствую, как щеки загораются от стыда. Хотел сказать жёстко, хоть раз за последние недели проявить характер и безапелляционно отказаться от дальнейшего обсуждения, но даже этого не могу сделать. Еще пару минут назад ничего плохого не видел в том, чтобы подслушать разговор о себе, а теперь не знаю, куда себя деть. Ну совсем не получается у меня вести себя как нормальный парень: слишком тонко настроен у меня компас морали и не даёт мне покоя даже в тех ситуациях, в которых другие не видят ничего ужасного.       — Ой, да брось, Максим! Вы в ссоре, тебе сложно подойти, а мне-то ничего не стоит, — отвечает даже с некоторым облегчением, словно бы боялся, что я плохо отреагирую, и пытается подбодрить меня тёплой улыбкой. — Я вот только не понимаю, почему ты все ещё здесь и не побежал тут же к Вадиму, если все слышал? — спрашивает так, словно бы действительно не видит никаких поводов для сомнений после того диалога, оживляется заметно и лицо чуть ли не светится от счастья. Он и вправду так рад, что у меня все наладится? Не могу понять, какой его в этом интерес. Ну не может же быть такого, чтобы он из чистого альтруизма бегал вокруг меня и старался решать проблемы, которые даже мне не под силу.       — Я не буду, — отвечаю с опаской, готовясь отражать его «убедительные» аргументы, и в голосе присутствуют едва уловимые нотки детского каприза, словно бы тарелку манной каши передо мной поставили — это было бы смешно, если бы не было так грустно. Какое же я ничтожество, просто размазня, а не парень.       — Тоже не считаешь себя виноватым? — спрашивает после короткой паузы, и радость в голосе мгновенно сменяется заинтересованностью и даже беспокойством, от которого становится невероятно стыдно. Ну вот как ему объяснить истинную причину и все сомнения, если он не знает и десятой части всего того, что происходит между мной и Вадимом? Это практически невозможно, а потому даже пытаться не стоит. Но вот как аккуратно съехать с темы и не оттолкнуть Данилу — единственного человека, которому не все равно и который так много делает для меня?       — Нет, я виноват, только я. Но ему не нужны мои извинения. Все просто ужасно: я такую глупость сделал и так сильно его обидел, что он меня даже слушать не станет, — стараюсь говорить как можно тише, словно бы эта огромная недоговорка на грани с ложью способна оглушить меня. Я действительно боюсь, что меня не послушают, и даже не потому что так уж страшна моя провинность, а потому что до этого было столько ссор, недоговорок, недопониманий, что от нашей прежней крепкой дружбы практически ничего не осталось — одно решето. Брови Данилы молниеносно взлетают вверх от удивления, и он давится новой фразой, находясь в полном шоке.       — А ты точно все слышал? — находится наконец, и говорит это с такой интонацией, что можно заменить все на: «Ты идиот?» — без потери смысла, и такое обращение коробит немного, хотя и понятно. — Он сказал, что выслушает тебя, если ты придешь с извинениями, — пытается убедить меня, но как-то робко, пытаясь прощупать, что еще стоит за моим нежеланием идти к Вадиму.       — Выслушает, но не простит. Мы уже столько раз ругались за последнее время… ему не нужен друг вроде меня, — раскрываю ему чуть больше, и до полной правды не хватает только рассказать о недопониманиях на почве моей ориентации и вечных страхах Вадима по этому поводу. И я бы рассказал — для меня нет никакого великого секрета в этом -, но вот только Данил не поймет, а в худшем случае и вовсе мгновенно отвернется от меня, оставляя в беспросветном одиночестве. Привязываюсь к нему неосознанно и уже с опаской думаю, что это, казалось бы, беспричинное внимание и поддержка могут исчезнуть, чего, наверное, не стоило бы делать, не стоило бы прикипать к тому, что еще неустойчивое и слишком зыбкое, чтобы безоговорочно положиться.       — И только из-за этого страха ты даже не попробуешь? Знаешь, когда он тебя точно не простит? Если ты не покажешь ему, что раскаиваешься в своем поступке. Извиниться ведь нужно не для того, чтобы тебя простили, а чтобы показать, что ты сожалеешь, чтобы избавиться от этой вины — то есть для себя больше… Черт, как же сложно, когда не знаешь всего. — Улыбается, качая досадно головой, и это должно стать сигналом для меня, чтобы рассказать все, но правда такая ужасная, досадная для меня, что даже вслух проговорить стыдно. Как последняя меркантильная тварь воспользовался Вадимом, соврал, потом не смог исправиться, неправильно его понял, и в итоге завел ситуацию в полный тупик своими же собственными руками. Будет ли Данила так же проникновенно пытаться заглянуть в мои глаза, если все узнает? Стараюсь не лгать близким людям, потому что любые отношения строятся исключительно на доверии, но сейчас не могу. Пока есть шанс, что потеряю его хорошее расположение из-за правды и останусь в полном одиночестве, не могу заставить себя быть полностью откровенным.       — Если ты узнаешь, то не будешь уже так хорошо ко мне относиться. Я и правда ужасную вещь сделал, — говорю через почти физическую боль и только надеюсь, что он не захочет подробностей. Сжимаю кружку пальцами еще сильнее и удивляюсь, как она еще не лопнула от такого натиска. Понимаю, что если Данил спросит прямо, то я расскажу все без утайки, потому что увиливать и стараться делать вид, что вопроса не было, мне уже надоело.       — Неважно, что ты сделал. Главное — что ты осознаешь свою вину и раскаиваешься. Ты хороший человек, Максим, и не перестал быть таким из-за одного неверного шага. Только святые не ошибаются, и я не поверю, что Вадим этого не понимает. Не переживай ты так, все хорошо, — говорит успокаивающе, но без заискиваний и даже капли лжи, лишь бы я поверил и не брал в голову, и улыбается при этом так тепло, что у меня аж зубы сводит от несправедливости, неправильности, потому что я никак не заслужил такого хорошего отношения. — Не бойся ничего. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. В любом случае хуже не будет, — говорит очень убедительно, и я чувствую, как холодная твердая скорлупа внутри дает трещину, позволяя отступиться от своего безапелляционного «нет». Если хуже не будет, то это уже не так страшно, то я только за.       — Прямо сейчас пойти? — спрашиваю это, только потому что вслух не могу согласиться с ним. Оставляю между строк принятое решение, и с души словно булыжник сваливается. Только этого, казалось бы, незначительного заверения в том, что мои действия не приведут к большей катастрофе, не хватало мне, чтобы сделать то, что я хочу. Все еще потряхивает немного от страха перед поступком, который придется совершить, но это скорее мандраж, чем настоящий ужас, от которого каменеет тело и хочется слиться с окружающей мебелью.       — А чего еще ждать? — отвечает вопросом на вопрос шутливо, и улыбается так широко своей невероятной улыбкой, от которой на его щеках появляются забавные ямочки, а глаза суживаются еще больше до практически прямых линий. Поднимается с места, и у меня сердце пропускает удар от одной мысли, что он уйдет, бросив меня, потому что решит, что его миссия уже выполнена. Нет! Я ведь еще не решился, мне не хватает одного шага, одного слова, чтобы последние легкие сомнения улетучились. — Давай, вперед! — Толчок в спину, выбивающий воздух из легких, так что даже в глазах темнеет. Данила не такой уж спортивный, но неплохо сложен от природы, а оттого не очень умеет рассчитывать силу, что я только что почувствовал на себе в полной мере. — Поднимайся и иди прямо сейчас, пока не передумал! — Почти силой выпихивает меня из-за стола, еще и подталкивая в спину и не оставляя никакой возможности к сопротивлению.       — Да иду я, иду! — возмущаюсь робко и только для того, чтобы тычки в мою хрупкую тушку закончились. Заражаюсь его нетерпением и даже азартом, вся неуверенность тут же улетучивается, и я полностью готов заявиться к Вадиму, и будь что будет. Совсем не уверен, что все закончится хорошо и что мои извинения помирят нас, но я хотя бы попытаюсь. «Хуже не будет», — повторяю про себя как мантру, чтобы не потерять за несколько шагов до комнаты Вадима едва обретенную решимость. Все ещё страшно испытать новую неудачу, устал терпеть одну за одной, снова и снова, даже когда, казалось бы, негде отступиться, я все равно спотыкаюсь на ровном месте. В себя уже не верю и не надеюсь, что будет лучше, полностью полагаясь на Данилу, потому что он единственный, кто за последние дни не обвинил меня во всем и пообещал, здесь и сейчас бояться нечего, что хуже не будет.       Перед дверью замираю, чувствуя, как внутри все несколько раз переворачивается от ужаса. Нельзя позволить этому малодушному страху победить, особенно после того, как долго я старался его преодолеть. Заношу руку, чтобы постучать, а она дрожит, словно бы сквозь неё пустили заряд в 220 вольт. Ненормальная реакция, и я явно не в состоянии крепко держать себя в руках и говорить спокойно, не раздражая Вадима лишними нервами. Он терпеть не может мои слезы, а сейчас уж тем более не обрадуется такому моему виду, не захочет понять причины и не войдёт в моё положение. Успокоиться бы и хотя бы минимально привести себя в порядок, а то меня даже слушать не станут. «Хуже не будет», ага. Вот только непонятно, что хуже: сильнее испортить отношения с Вадимом из-за неосторожного слова или даже не успеть сказать хоть что-то.       — Да, мне кажется, не надо, я… — Дверь распахивается неожиданно, обдавая меня ярким жёлтым светом из комнаты и буквально пригвождая к месту. В проёме появляется Олег, который с кем-то спорит по мобильному настолько оживленно, что не замечает ничего вокруг, предсказуемо врезаясь в меня. — Блядь! — вскрикивает от испуга, на секунду теряя равновесие. — Черт, мам, прости, пожалуйста… Нет, я не матерюсь, — оправдывается, смеряя меня уничтожающим взглядом, а я и без того мысленно рассыпаюсь в извинениях, хотя вроде бы и не виноват вовсе, потому что могу представить, какой «приятный» разговор его ждёт за такое выражение эмоций. — Столкнулся тут с одним придурком в коридоре, — шипит недовольно, выслушав короткий ответ в трубке.       Проходит мимо, подхватив соскользнувшие было с переносицы очки в классической тонкой оправе с квадратными стёклами, в которых жутко напоминает мне стареющего профессора. Ни разу не видел его в очках, а уж одетым в полуспортивный стиль и подавно, а потому мой обескураженный мозг стабильно выдаёт ошибку при попытке совместить вместе прежнего Олега и этого парня. Только черты лица и поведение совпадает, а оттого в голове появляются бредовые мысли о том, что это мог быть брат-близнец, с которым его разлучили в раннем детстве. Замираю на месте перед отворенной дверью, обрабатывая свалившиеся на меня, словно снег на голову, обстоятельства. Меня, в прямом и переносном смысле, выбили из намеченной колеи, так что ни единой мысли в голове не осталось и даже послышавшиеся по ту сторону торопливые шаги не вызывают панику, оставаясь только лишь фоном.       Передо мной, словно из ниоткуда, вырастает Вадим, и, погруженный в свои мысли, пытается закрыть дверь, что ему удаётся только наполовину, так как рассеянный взгляд цепляет меня. Замирает на мгновение, сбитый с толку, после чего прощупывает меня насквозь усталыми глазами, словно бы не сразу узнал, и по итогу морщится, как от зубной боли. Одной этой реакции, что вырывается против его воли в первые секунды и которую он не успевает проконтролировать, достаточно любому здравомыслящему человеку, чтобы понять, что ему тут не рады и стоит немедленно уйти. Я бы так и сделал, если бы не был так напуган и тоже в какой-то мере сбит с толку.       — Так и будешь стоять или зайдёшь? — спрашивает совсем не радушным тоном и проходит вглубь комнаты, даже не обернувшись. Переминаюсь с ноги на ногу на пороге, и хоть умом понимаю, что после всего никак не заслужил более теплого обращения, но не могу справиться с обидой. Вхожу только спустя долгие колебания, превозмогая тяжелые мысли о том, что Вадим не пытается скрыть свою неприязнь. Я все еще робею, не в силах сказать ни слова, и молча наблюдаю за тем, как он вдумчиво и трепетно сворачивает по швам рубашку и складывает ее в раскрытый чемодан на полу, не обращая на меня никакого внимания.       — Я поговорить хотел, — выдыхаю, превозмогая огромный липкий ком в горле, и умоляю все высшие силы, чтобы Вадим сдержал свое обещание и хотя бы выслушал. Надеюсь даже не на хорошее ко мне отношение, а на его железные принципы и стремление, несмотря ни на что, следовать своему слову. Надеюсь, а он даже не поднимает на меня глаз, и я даже думаю, что сказал слишком тихо и меня не расслышали, но вскоре Вадим подает голос:       — Ну говори, я слушаю, — отвечает с максимальной порцией равнодушия, что режет мою душу без ножа. О чем я думал только что? Надеюсь, что выслушает хотя бы из-за данного обещания? О да, меня выслушают, но ис-клю-чи-тель-но из-за него, чему я уже совсем не рад: лучше бы сразу прогнал, не корча из себя благородство и снисходительность — было бы не так больно.       — Прости меня, пожалуйста, — прошу искренне, сглатывая вновь отчего-то появившиеся слезы. Больше всего хочу, чтобы меня простили, чтобы он выслушал меня нормально, без показательной надменности, и наконец стал прежним Вадимом — хорошим преданным другом, словно бы и не было того злосчастного поцелуя. Мне сложно и стыдно говорить, но я хоть на колени падать готов, лишь бы он отпустил все недопонимания между нами и позволил нашей дружбе получить второе дыхание, ведь еще не все потеряно.       — Нет, не прощаю, — одной фразой превращает все мои надежды в руины, и я давлюсь следующей своей репликой, смыкая и размыкая губы от шока, словно рыба. Я вообще не знаю, что делать и говорить теперь, ведь он изначально настроен враждебно и, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, не изменит своего решения. Наверное, я и правда не заслуживаю прощения, но, черт, так радикально все закачивать же нельзя! Зачем он тогда вообще меня впустил? Чтоб еще сильнее унизить, добить?       — Вадим, пожалуйста, послушай! Я не хотел обидеть тебя, просто так вышло… сначала я тебя не понял, потом ты меня… Я не снимаю с себя вины, я поступил дурно, но не так ужасно, как ты думаешь! Я не хотел использовать тебя, мне просто нужна была твоя помощь, как друга. Ты сказал, что я могу к тебе обращаться! Но когда ты мне отказал, я не понял причину, я подумал, что ты не хочешь общаться со мной, ведь ты и до этого был не очень мне рад. В последнее время мне постоянно кажется, что я всем вокруг мешаю и только раздражаю своим присутствием… — говорю быстро, прерываясь только на судорожный вздохи. Впадаю в странное лихорадочное состояние, когда просто не в силах остановиться и не произносить вслух абсолютно все, что только приходит на ум, превращая извинения почти в исповедь. От души говорю, без расчёта на то, чтобы разжалобить Вадима, и только сейчас понимаю, что имел в виду Данила, когда рассказывал мне про извинения «для себя». За душу тянула меня эта вина и сомнения, а теперь выплескиваю все наружу в неконтролируемом потоке, и только это дарит мне облегчение.       — Хватит давить на жалость и закатывать истерики — на меня это не действует! — осаждает меня Вадим, все ещё не поднимая глаз. Тон ледяной, а руки до побеления сжали ткань очередной безупречно сложенной кофты. — Прекрати лгать мне! Я все могу стерпеть и простить: друга-гея, друга-истеричку, но не чёртового лжеца! — уже кричит и, сминая, откидывает вещь в руках в сторону. Рефлекторно отпрыгиваю назад, и сердце задается панической добью, потому что такого разъяренного Вадима я ещё не видел ни разу. Он дышит тяжело и глубоко, пытаясь усмирить свой гнев, а трясущиеся руки сцеплены в замок на коленях, словно бы он еле сдерживается, чтобы не пустить их в дело.       — Я не вру! — пытаюсь возразить так же возмущённо, как он меня обвинял, но все моё рвение тут же тонет в страхе ещё сильнее разозлить его. Про гея и истеричку пропускаю мимо ушей, а вот слова о лжи задевают за живое, особенно после того, как я всю душу перед ним наизнанку вывернул. Зачем открываться перед ним и озвучивать все то, о чем даже подумать страшно, если я по умолчанию лгун? Это больно, и я понимаю, что сам вел себя ужасно, много недоговаривал и даже врал ему в последнее время, но не сейчас! Из глаз снова слезы, теперь уже от обиды и ненависти к себе за то, что своими руками все разрушил. — Сейчас я тебе не вру! — договариваю с тихим писком, потому что голос уже готов сорваться. Закрываю лицо ладонями и не хочу больше ничего, кроме как раствориться в воздухе без остатка и больше ничего вокруг не портить.       — А до этого?.. Ох, черт, хватит ныть! Прекрати немедленно! Либо ты успокаиваешься и слушаешь, либо иди отсюда! Я тебя успокаивать не хочу и не буду! — снова кричит и давит жестокостью. Действительно пытаюсь взять себя в руки, потому что не хочу уйти и бросить все так, на полуслове, но просто не могу. Нервы за последние дни расшатаны в хлам, и от одного тычка я уже рассыпаюсь на мелкие осколки. Вадим знает мое состояние, но все равно требует от меня невозможного, давит и отчего-то даже не думает проявить хоть каплю снисходительности и сделать ответный шаг навстречу. Он не хочет меня простить, слушать мои оправдания и извинения тоже не желает, и вообще словно лишний раз доказывает что-то то ли самому себе, то ли мне и странно самоутверждается за счет этого разговора.       — Да, я врал, потому что не хотел лишний раз злить тебя. Тебе постоянно что-то не нравится, и я чувствуя себя словно на непрекращающемся экзамене на хорошего друга у препода, которому ты не нравишься, и… Вадим, такой экзамен невозможно сдать честно, — начинаю говорить тихо дрожащим голосом, каким-то невероятным образом умудрившись взять себя в руки, на тысячи замков запереть эмоции внутри, только для того чтобы наконец договорить и выяснить отношения между нами. Слишком много накопилось, слишком много замалчивалось из-за моего страха обострить отношения и желания поскорее закрыть опасную тему. Сгладил, блин, ситуацию — теперь все небольшие разногласия умножились на сто, сложились между собой и стали огромной и сложнейшей, практически неразрешимой проблемой.       — Так если я такой плохой, то что ж ты не прекратишь со мной общаться? Зачем вообще пришёл? Чтобы обвинить меня во всем? — все сильнее и сильнее повышает тон, всплескивая руками от возмущения. — Ты думаешь, я места себе не нахожу без тебя, переживаю? Да мне даром не нужны твои извинения, эти лживые оправдания и нытье твое — тоже не нужно! Если тебя совесть мучает, если тебя Данила силком загнал ко мне или какие-то другие причины — можешь идти и не возвращаться, — заканчивает свою пламенную речь с красноречивым взмахом рукой в сторону двери. Злится так, что даже ноздри вздуваются от гнева, словно у бешеного быка. Делает то, что, кажется, мечтал все последние минуты — прогоняет меня, теперь уже навсегда. Это на самом деле конец, я над глубокой пропастью, и самое страшное — мне хочется шагнуть туда. Диалога с ним не получится — он не хочет меня слушать, ему не интересно мое мнение.       — Ты совсем меня не понял. Я не хотел тебя обвинять и обижать снова. Прости, что получилось так, мне правда жаль, что все заканчивается, — говорю через колючий ком в горле, режущую, практически раздирающую на клочки сердце боль и новый поток слез. Раньше все по-другому было, была хотя бы призрачная надежда наладить все, а теперь… Душу рвет, и раньше лишь художественное для меня выражение «разбитое сердце» приобретает новые краски смысла. В груди все вспыхивает фейерверками и гаснет снова и снова, обжигая лёгкие и ребра изнутри. — Прости меня, пожалуйста, ещё раз. Я просто хотел попросить прощения, а не усугубить все ещё больше. Я так хочу, чтобы ты меня простил! Я готов сделать все, что угодно: я сто раз повторю «прости», я на колени встану — но тебе это не нужно! — под конец перехожу на писк и почти проваливаюсь в истерику, но удерживаюсь в последний момент, чтобы закончить: — Всё, что я могу сделать сейчас, — это уйти, потому что ты этого хочешь, — глотаю слезы и пытаюсь сдвинуться с места, но не могу. — Я люблю тебя, — выпаливаю то, что давно крутится на языке, но только сейчас не страшно сказать, потому что терять нечего.       — Я вижу, ты раскаиваешься по-настоящему, и прощаю тебя только поэтому, не потому что меня разжалобили слезы или тронули слова. И это последний шанс для тебя, ещё чего-то подобного я терпеть не буду. И про любовь было лишнее. Держи подобное при себе, если хочешь продолжать общение — я не желаю обсуждать твои сексуальные предпочтения, — как рапорт чеканит, и совсем не согласуется его равнодушный тон со словами. Словно совсем не хочет идти мне навстречу, но подчиняется скрытому от меня внутреннему приказу, обязательству. Меня начинает мелко трясти от перенапряжения, голова раскалывается на куски от боли, и его слова прощения не действуют так успокаивающе, как должны. — Теперь иди, мне надо собираться. Спишемся позже, — выгоняет меня так же безэмоционально, и это становится последней каплей в мою чашу самоконтроля.       Из комнаты выхожу, едва не забыв попрощаться, и быстрым шагом иду к себе. В груди еще пару раз что-то вспыхивает болезненно и затихает, кажется, навсегда. Я выжат до капли, вывернул всего себя наизнанку, но не нашел поддержки, ответного тепла или хотя бы жалости. Где тот Вадим, который почти панически реагировал на мое упадническое настроение перед сессией, к которому всегда можно было прийти за помощью, получить дельный совет и опереться в трудной ситуации? Неужели я и правда исчерпал все его гигантское терпение, и к моим проблемам, боли и слезам он больше не относится серьезно и считает все это лишь моими манипуляциями? Понятно, что я сам виноват, сам заврался, но слышать такое его мнение все равно невыносимо больно. Он меня ранил и словами, и действиями, и тоном, но при этом вроде простил и дал последний шанс — я не знаю, радоваться мне или расстраиваться, а потому просто замыкаюсь в неприятных эмоциях, которых, несомненно, было больше.       В голове мыслей нет, потому что если начать думать, то вывод из всего будет только один — я снова все порчу. Мне снова больно, но уже как-то спокойно больно, не рывками, не уколами и волнами, а глубоким, черным, вязким омутом бесконечного отчаяния, разочарования как в себе, так и в нем. Пытаюсь нащупать внутри хотя бы злость, но это слишком яркая эмоция, она жжет и толкает на резкие необдуманные поступки, а не топит заживо в самом себе. Захожу в свою комнату, надеясь на то, что внутри не будет Данилы, но увы. Спрашивает, как все прошло, а я не знаю, что ответить. Не хочу рассказывать, как открывал душу перед Вадимом, а тот наплевал на каждое мое слово, потому что после тонны лжи невозможно сохранить прежнее доверие. А с чего бы мне вообще рассказывать? Я не обязан! Бросаю равнодушное «нормально» и забираюсь с головой под одеяло, теплое и мягкое, которое закроет меня от всего мира. Больше не плачу, не кричу от боли, а просто лежу, слушая тяжелые удары собственного сердца, пока собираю его по кускам. *** POV Вадим       Дверь за ним закрывается с хлопком, словно выстрел или звук опустившейся гильотины. Ассоциации пугают, но все так и есть — меня добивает его уход. Больно, черт возьми. В первый раз, наверное, так больно. Вот зачем он пришел? Я так надеялся, что он наконец замкнется в своем коконе и больше никогда не подойдет ко мне. Весь предыдущий день лечил преданную привязанность к нему и обиду в объятиях Виктории и уже почти забыл, смирился с концом нашего общения, но потом Данила с отчаянной просьбой выслушать, Максим в слезах и полуистеричном состоянии — и я сорвался. Я не железный и, как бы не хотел не доверять больше, отстраниться и ответить жестким «нет», в подсознании все еще сохраняю теплые чувства к нему. Хотелось подойти и обнять, утешить это недоразумение: зареванного и трясущегося от страха, помятого и растрепанного, словно маленький больной воробушек.       Ну вот что он со мной делает, каким образом умудряется так влиять и вызывать такие острые эмоции? Сколько девушек через меня прошло самых разных, ругались и расставались множество раз, практически всегда доходило до слез, но никогда еще я не испытывал такого яркого порыва немедленно сменить гнев на милость, пожалеть. Девочек было не жаль, а когда вижу его, парня, в слезах, сердце сжимается и становится так больно и обидно, как за себя. Одному Богу известно, сколько сил мне понадобилось, чтобы не поддаться этим чувствам, сохранять внешнее спокойствие и даже холодность. Сжимал до боли зубы и специально накручивал себя на гнев, чтобы оттолкнуть его. Лишь раз не выдержал, когда в итоге простил, хотя с самого начала хотел сделать так, чтобы этот диалог стал для нас последним. Был просто отличный шанс закончить все раз и навсегда, вычеркнуть из своей жизни его и все сомнения, но не получилось: одно «люблю» подкосило меня. После всего того ужаса, что я ему наговорил, после криков и непрозрачных намёков, что ему не рады, он все ещё любит — либо дурачок, либо сердце у него необъятных размеров.       Первые секунды был горд собой за то, что хотя бы достойно держался и ни единым мускулом не показал, что мне жаль его терять и последние его слова серьезно задели, но потом ледяная маска спокойствия дала трещину. Не хочу даже самому себе признаваться в слабости, а потому очень стараюсь подавить в себе рвущиеся наружу эмоции не самого приятного оттенка. Так сильно ненавижу себя за то, что наговорил в конце: «Про любовь было лишнее!", «Держи свои сексуальные предпочтения при себе!» — просто ужас. У Максима первая любовь, первое такое яркое головокружительное чувство, а я веду себя как самая настоящая свинья, так реагируя на его признание. Он очень смелый и очень добрый, но угораздило же влюбиться в меня, парня, а к тому же еще и труса. Я бы давно признался ему в ответных чувствах и мы бы обязательно были вместе, если бы это не было так страшно. У него, морально сломанного и совершенно беззащитного, как хватает смелости у самого обрыва, когда выгоняют навсегда, признаться в любви? Я бы кричал, я бы покрыл матом и ушёл с высоко поднятой головой, защищаясь от унижения, а он не боится открыть свои чувства и не отрицать их, даже когда все вокруг против.       Мышцы рук уже сводит от напряжения, а внутренний спазм все не отпускает, снова и снова посылая по телу молнии боли. Понимаю, что мне необходимо выплеснуть эмоции, покричать или поплакать в конце концов, но внутренний барьер слишком высок и прочен, чтобы позволить себе даже на несколько минут потерять над собой контроль. Потерять контроль… говорю так, словно бы до этого я держал себя в руках. Как бы не пытался, у меня не получается контролировать свой страх, который при умножении на страх же показать свою слабость обращается в гнев и заставляет меня делать и говорить то, что делает больно близким мне людям. Самое настоящее ничтожество, само себя загнавшее в угол. Начинается нервный тик, и это последняя капля для осознания собственной беспомощности. Плачу, и это уже ничего не меняет — я и так духовно уже на самом-самом дне. Слезы очень тихие, без лишних спазмов, криков и даже всхлипов, слезы скорбные, но это и неудивительно — я сейчас действительно на похоронах… на похоронах всего того лучшего, что могло быть, но что я убил собственным страхом на корню.       — Вы бы еще громче орали, а то не весь этаж слышал! — Олег вваливается в самый неподходящий момент, и у меня в обеих ногах словно по пружине мгновенно раскручивается. Успеваю соскочить с кровати и, едва не споткнувшись о чемодан, подбежать к шкафу, прикрываясь от вошедшего дверцей. Его как всегда насмешливый голос действует как ушат холодной воды: быстро стираю рукавом воду с лица и стараюсь сделать вид, что ищу какую-то вещь на полке. — Чем закончилось-то? — снова беззаботный тон, и я облегчённо выдыхаю, понимая, что моего состояния не заметили. Не хочу, чтобы кто-либо видел меня разбитым, слабым, а особенно Олег, который постоянно рядом со мной и ни за что не откажет себе в удовольствии припомнить и подколоть.       — Помирились, — бросаю равнодушно, стараясь удержать голос от предательской дрожи и лишнего напряжения. Сложно и неприятно забираться обратно в холодную раковину после всплеска горячих эмоций, но пока я вполне неплохо справляюсь. Только бы ему в голову не пришло проникновенно посмотреть мне в наверняка красные, как при остром конъюнктивите, глаза. Еще глубже забираюсь в шкаф, старательно изображая деятельность, а на самом деле лишь перекладываю вещи с места на место. Как быстро вообще проходят красные глаза и как долго мне еще чувствовать себя почти голым?       — Вот смотрю я на тебя и думаю, — начинает тягуче-сладко, как обычно кривляясь, но у меня все мышцы каменеют от этого «смотрю на тебя», — ты же не похож на идиота. А ведешь себя как идиот полный. — Издевательская усмешка, и я почти вижу, как она кривой резкой линией прорисовывается на его лице. — У меня только один вопрос: зачем? — Не сдерживает короткого смешка и, судя по шагам, что становятся все громче, подходит ко мне. Напрягаюсь еще больше, но не позволяю панике взять верх. Я стою спиной, и он ничего не увидит, пока я не захочу повернуться. Другое дело, что не смотреть собеседнику в лицо во время диалога не совсем вежливо да и вызывает лишние подозрения… Решение находится быстро.       — А я думаю, — специально подстраиваюсь под его тон, чтобы окончание фразы прозвучало не слишком жестко и напряженно и тоже не вызвало подозрений, — что это совсем не твое дело, Олег. — Осторожно прикладываю пальцы к глазам и не чувствую влаги и нездорового тепла, но все равно не могу понять, можно уже повернуться или нет. Как же я ужасно себя чувствую не физически, а морально: опущенным, не раздавленным и не жалким уже, а именно опущенным из-за своих дурных эмоций, которые посмели вырваться наружу и оставить след, который непонятно вообще когда исчезнет и в данный момент жутко стесняет.       — У-у-у, какой ты обиженный. Любовь зла, да, Вадим? — продолжает издевательски бить в одну точку, а вдобавок еще и в который раз припоминает подколку, которую я сам ему случайно подкинул… как кость оголодавшей собаке. Зубы сами собой сжимаются и в груди коротко, но ярко вспыхивает возмущение. Обожаю Олега за острый язык и прямоту, но сейчас не в состоянии среагировать адекватно. Запустить бы в него чем-нибудь тяжелым, но передо мной только шкаф с одеждой, а лицо, наверное, все еще хранит следы недавней слабости. Черт, снова я заложник обстоятельств. *** POV Максим       Дни пошли странно, тягуче, и вроде бы тянутся невыносимо долго, но совсем ничем не наполнены, а от того слились в один серый поток. После разговора с Вадимом я словно бы ступил в топкое болото, что с каждой минутой затягивает меня все глубже и прочнее удерживает: тело еле двигается и даже мысли каменеют. Практически ничем не занимаюсь целыми днями, лишь по инерции поднимаясь утром на занятия и все чаще ловлю себя на том, что тупо пялюсь в одну точку, не думая ни о чем. Выпадаю из жизни все стремительнее, не в силах удержаться на плаву — мне не за кого держаться. Не понимаю, откуда такое острое ощущение подвешенности, отвергнутости и брошенности, несмотря на то, что вроде как помирился с Вадимом и после он практически сразу написал мне, чтобы поделиться впечатлениями от начала сборов. Я не чувствую от него прежнего тепла, и каждое слово ему в переписке даётся через боль, хотя причин, на первый взгляд, нет.       Наушники в ушах, и музыка глушит так, что я удивляюсь, как ещё перепонки не лопнули. Чем глубже в болото, тем сложнее разбудить во мне хоть какие-то эмоции без экстремальных тональностей и вокала на грани с обычными криками сумасшедшего. Как-то незаметно вполне мелодичные исполнители в моем плей-листе сменились на более тяжёлую, депрессивную и даже в какой-то мере давящую музыку блэк-метала в самых извращенных его ответвлениях, для которых характерен нерасчленимый на отдельные слова гроул на фоне монотонно визжащих гитар. Кажется, следующим шагом будет слушать просто бомжа-шизофреника, который бьёт палкой по рельсам и орёт во все горло, и, наверное, я к этому близок. Только этот ужас находит отклик в моей аналогично кричащей в агонии душе. Страшно наблюдать, как душа умирает, перестаёт так же ярко реагировать на жизнь, как медленно покрывается ледяной коркой и требуется все больше усилий, чтобы заставить себя снова жить полной жизнью и радоваться каждому мгновению, как раньше.       Сейчас испытываю, наверное, самую яркую эмоцию за последние дни — раздражение. Плетусь по ледяной дорожке к воротам интерната, пиная комья снега под ногами, мёрзну, несмотря на сто слоев одежды, и злюсь за весь мир, потому что не по своей воле выполз в такой мороз на улицу. Во всем виновата свинья, что не постеснялась стащить мою кружку из общего холла! Без задней мысли оставил её, когда шёл к Вадиму извиняться, потом было не до неё, потом забыл на несколько дней, а сегодня захотел кофе попить — и все, нету. Вот даже ноутбуки не тащат, а на мою самую непримечательную, обычнейшую кружку ещё и с небольшим сколом на ручке кто-то позарился. Теперь мне приходится волочиться на ночь глядя в магазин через дорогу, чтобы приобрести хоть что-то, из чего можно попить чай.       Без какого-либо настроения вхожу в небольшой сетевой супермаркет, которых в округе как грибов после дождя, и меня обдает жёлтым блестящим светом, слишком ярким для того, кто только что зашёл с полумрака вечерней улицы. Морщусь от рези в глазах, и осталось только зашипеть, подобно ночной страшной твари, для полноты картины. Меня все раздражает, мне все лень, хочу под одеяло с кофе такой крепости, чтобы аж зубы сводило от горечи и мимолетное возбуждение тут же сменилось на тяжесть во всем теле и сонливость, чтобы заснуть до следующего дня… такого же пустого, как и все предыдущие. Кофе — мой наркотик, но для его принятия нужна кружка. Черт, как же я ненавижу того человека, которому не было стыдно забрать мою вещь! Хотя, наверное, ненависть — слишком громкое слово… просто не симпатизирую — плохой он и бессовестный.       Понятия не имею, где здесь искать посуду, так как, хоть и бываю здесь часто, обычно не хожу дальше отдела со сладостями, который находится прямо у кассы. Приходится обойти практически весь магазин и зайти во все отделы, и это тоже заставляет меня медленно закипать. В ушах все ещё вопит Slipknot, тоже немного шевеля моё внутреннее болото, и оно бурлит, наполняя душу мерзкими испарениями в виде неприятных, чёрных и совсем не свойственных мне эмоций. Самому от себя тошно, и хочется убить себя за эти колкие и будто бы чужие мысли, отравляющие меня. Волна боли — внезапная, но ожидаемая. Несмотря на всю апатичность в последние дни, ещё сохраняю способность думать и не могу не возвращаться мыслями в тот день, что так капитально поломал меня, и мысли эти неутешительные, до краёв наполненные тоской и горечью, и заставляют корчиться от боли душевной, как от физической.       Смотрю на полку с посудой и пытаюсь выбрать хоть что-нибудь сносное. Все пластиковое сразу в сторону (обожгу себе руки и буду постоянно переживать за устойчивость), а все остальное либо слишком маленькое, либо какое-то дурацкое. Повертев недолго крошечную белую чашку, в которую воды поместится едва ли на один глоток, возвращаю её на место к веренице таких же белоснежных собратьев. Остальные кандидатуры даже в руки не идут: ну вот что это за наркотический бред в виде огромной морды собаки с высунутым языком и ручкой в виде её хвоста? Я все понимаю: любовь к животным, год собаки как-никак — но это уже перебор! Черт, я так скучаю по своей старой, почти родной кружке! Обычная чёрная керамика, достаточно толстые стенки, чтобы было удобно держать и не обжигаться и чтобы напиток внутри медленно остывал, большой объем, удобная прочная ручка и утолщенное дно, чтобы вся эта конструкция не кувыркнулась…       Понимаю, что прошлого не вернуть и прямо сейчас мне необходимо что-то выбрать. Скрипя зубами и скрепя сердце все-таки беру ту кошмарную кружку с псом, так как это самый удобный вариант из всего, а эстетическую часть я уж как-то переживу. В совершенно упадническом настроении иду к кассе, и, как назло, приходится обойти полмагазина до них. Из мясного отдела тянет колбасой, и мой желудок панически сжимается, причём не столько от голода, сколько с непривычки. Лёгкая тошнота и комок в горле не то чтобы являются хорошей реакцией, и я пытаюсь припомнить, что и когда последний раз ел, но в памяти только сахар в моем последнем кофе из старой любимой кружки. Нехорошо, неправильно и издалека похоже на анорексию… Но это же болезнь тех сумасшедших девочек из телевизора, которые в погоне за мнимой красотой морят себя голодом?       Беру с полки упаковку сырокопченой в нарезке, тщательно читаю состав и разглядываю сквозь прозрачную упаковку. Неплохой вариант: средняя цена, мало «ешек» и выглядит аппетитно — взять хлеба, и получатся бутерброды. Представляю примерный вкус на языке, но, к своему удивлению, не чувствую ничего, кроме резкого отвращения, чувства тяжести в животе и одной мигающей красной надписи в мозгу: «Не хочу!» Даже вздрагиваю от неожиданности и откладываю колбасу на место. У меня с моим организмом разговор короткий: «Не хочешь — не надо». Я в нем всего-лишь квартирант, и любые эксперименты и нажимы воли заканчиваются расстройствами в теле и болями, а оно мне не надо. Если моё тело говорит мне, что оно не хочет, оно сыто, его тошнит даже при мысли о еде, то зачем насильно запихивать, к чему это?       Решение трудное и исход странный, так как умом понимаю, что кушать надо и ни крошки во рту несколько дней — не есть норма, но мало ли… никто, кроме меня, не знает мое тело полностью. Оно говорит, что не хочет, и я склонен поверить тому, что непосредственно чувствую сейчас, нежели мнению окружающих. На том и остановились, все же окончательно направляюсь к кассе. Могу пройти через алкогольный отдел, но меня передергивает от одного только вида этой гадости. Во-первых, панически боюсь что-нибудь задеть и расколотить, продавая себя в рабство магазину за бутылку разбодяженного этилового спирта. А во-вторых, не самые приятные ассоциации мешают мне даже смотреть без отвращения на то, что можно выпить и поджечь. Вот уж где действительно тошнит: в узком коридоре из блестящих граненых бутылок разных цветов и формы.       Сворачиваю в отдел со сладостями, где чувствую себя как рыба в воде, и хоть покупать ничего не планирую, все равно не отказываю себе в удовольствии просто посмотреть. Печенье, вафли, шоколадные конфеты, мармелад со вкусом мыла самых разных цветов — обожаю все это, несмотря на свой возраст и пол, беру подработки, потому что взрослому парню просить денег на конфеты невозможно стыдно, но в последнее время отказался. Уже начало марта, а из всего вкусного были только подарки на день рождения — досадно. Склоняюсь над стеллажом с шоколадками, как и раньше (ну хоть что-то в моей жизни как раньше) радуясь скидкам. Вижу хороший, дорогой шоколад в два раза дешевле, чем обычно. Очень заманчиво. Должен быть вкусным, настоящим, не то что маскирующиеся кондитерские плитки. Такой Вадим себе берет, когда у него в голове в очередной раз что-нибудь клинит (обычно он вообще не ест сладкого, даже чай без сахара пьёт)… Вадим. Черт, снова больно, неприятно тянет.       Со злости на самого себя, а может, просто из протеста сгребаю все с красными и жёлтыми ценниками и подхожу к кассе, пока не передумал. Сонная замученная продавщица не глядя пробивает товар и озвучивает цену, которая в первую секунду пугает, но потом, вспомнив, что практически не тратился за последние месяцы, с лёгким сердцем отдаю нужную сумму. После всей боли могу же я наконец хоть чем-то себя порадовать? Малость и наверняка не залечит глубокие душевные раны, но хоть что-то, хоть как-то. Вот уж не думал, что сладости — это последнее в этом мире, за что я смогу держаться. Распихать все добро по карманам оказывается не менее сложной задачей, и я предвкушаю приятный вечер в компании вкусного шоколада, крепкого кофе и мягкого одеяла. Апатия чуть отступает, окружающий меня мороз не раздражает так сильно, и я даже заставляю себя улыбнуться, пока поднимаюсь на жилой этаж, на уровне физиологии программируя себя на счастье.       В комнате пусто, и я впервые не рад этому, потому что хотелось бы разделить с Данилой не только горе, но и маленькую радость, наконец по-человечески сказать ему спасибо за разговор с Вадимом и вообще… Я так и не обсудил с ним то, что произошло, отговорившись блеклым «нормально», хотя он-то уж должен понимать, что ничего не нормально, так как видит меня ежедневно в не самом хорошем настроении… а точнее, в отсутствие какого-либо настроения. Эх, жаль, что его нет, когда я, хоть и ненадолго, взял себя в руки и мог бы перенести тяжёлый разговор по душам. Складываю все на стеллаж у входа и выключаю наконец душераздирающие вопли в наушниках, потому что меня отпустило и я больше не нуждаюсь в шевелении своего болота извне — пока оно отступило, позволило насладиться эмоциями жизни.       Звонок. Один только звонок, который стал поворотным, добивающим. «Мама» на дисплее, и я каменею, мне страшно, я не хочу, я не готов — все смешалось в дикий коктейль. Я не звонил домой уже несколько дней, и ждёт меня жестокая кара за это, но, пожалуйста, не сейчас, не когда меня едва отпустило, когда промелькнула надежда на лучшее и у меня появились силы преодолеть, вылезти из той ямы, в которую меня опрокинул Вадим. Не надо меня добивать! На глазах заранее слезы — давно забытые мои гости. Я не хочу отвечать! Я так сильно не хочу ей отвечать, что готов падать на пол и кричать, молиться всем богам, только бы не сейчас. Чуть позже — хотя бы на час — и я бы уже был готов на каплю больше. На ту каплю, которая просто жизненно мне необходима, чтобы выдержать и не сломаться.       Звонок прекращается, но вскоре разрождается новой трелью. От меня не отстанут, пока я не отвечу. А если так и не возьму трубку, начнут выяснять через классного руководителя, где я, и будут большие проблемы. Меня загоняют в угол, и просто приходится хорошенько так наступить на себя и все-таки принять, с головой нырнуть в ад по доброй воле. Пытаюсь заранее загнать себя в апатию, чтобы не было так больно принимать удары от любимого человека, но не получается. Я неосознанно впал в это состояние и вышел почти случайно, я только увидел мир хоть в каких-то красках, словно цыпленок, недавно вылупившийся из яйца, я максимально беззащитен и открыт — идеальная мишень. «Какого черта ты не отвечаешь?.. Ты меня не любишь, не ценишь!.. Что у тебя с учебой?.. Это кошмар! Ты ничего не хочешь, ни к чему не стремишься! Почему ты учишься только из-под палки? Тебе не нужна эта школа, мне забрать документы?.. Нет, ты не занимаешься!.. Значит, плохо занимаешься, мало!.. Не спорь со мной, слышишь? Я лучше знаю!.. Бестолковый ребёнок! Как я устала с тобой! Невозможный, неблагодарный, безответственный! Да сколько можно-то уже?.. Давай, все, мне некогда», — раз за разом, каждая фраза как нож по сердцу.       Телефон откладываю дрожащими руками, пока в голове оглушающее эхо из всего вышесказанного, а сердце, на клочки разорванное, невозможно собрать без потерь. Ничего вроде бы особенного, все из раза в раз повторяет, но каждый раз больно, как в первый. «Сколько можно?» Я бы тоже хотел это знать. Кажется, пока я вообще есть, по умолчанию создаю проблемы, всем вокруг мешаю, никому не нужен. Ощущение брошенности все усиливается, и мне не к кому обратиться: не то что попросить помощи, а просто выговориться — и то некому. К чему вообще этот шоколад, кофе, да даже одеяло, если это все не сделает меня даже на малую долю чуть менее одиноким, не уменьшит боль, не защитит от бесконечных нападок абсолютно от каждого мимо пробегающего? Я устал терпеть, я устал быть лишним и вечно виноватым. Неужели я хочу чего-то невероятного, чего-то сверх? Ну пусть хоть кто-нибудь будет рядом. Или пусть хотя бы эти пинки и напоминания о моей никчемности закончатся, чтобы я успел себя собрать, немного пережить все это.       Слезы рекой и трясёт крупно и всем телом. Хочется кричать так, чтобы хоть кто-нибудь услышал, но из горла только тихий скулеж, задавленный и жалкий. Когда все это закончится? Закончится ли это вообще и станет ли лучше? Я уже на коленях, как собирался когда-то встать перед Вадимом, и нет в мире существа, униженного больше, чем я. Сейчас бы закрыть глаза и не открывать больше никогда. Сколько ещё можно? Я больше не могу! Это слишком для одного человека, это раздирающе больно и ни конца, ни края этому нет. Как мне это прекратить? Я не хочу больше рыдать в одиночестве от того, что очередной близкий человек меня обидел, бросил, накричал. Лечь бы и сдохнуть на месте, даже не доползая до кровати, и всем в мире будет лучше, в то числе и мне. ***       И потянулись долгие, тяжёлые, чёрные дни. Хуже, чем раньше, намного хуже. Оглядываясь назад, понимаю, что после последней истерики во мне активировался механизм саморазрушения. Получая от жизни только пинки, сложно ожидать, что человек не захочет самоустраниться из неё как морально, так и физически. Не убивал себя специально, не игрался показательно со своим здоровьем, чтобы под ручку самого себя провести к краю, — я просто перестал бороться, отпуская все без тормозов куда-то в пропасть. Не думаю о том, чем для меня потом аукнется такой образ жизни, но полностью отказываюсь от походов в столовую, литрами пью кофе, выслушиваю, как по расписанию, вопли матери по вечерам, но чаще просто сплю, иногда больше пятнадцати часов в сутки, и не потому что устал, а просто чтобы хоть чем-то себя занять и не смотреть в одну точку, гоняя в голове упаднические мысли. Ничего не делаю и даже учебу окончательно забрасываю, чтобы не расстраиваться лишний раз, пока перебираю разрозненные безалаберные записи, ни слова не понимая.       К всеобщему хаосу добавляется еще и недовольство учителей, которые, кажется, волнуются за мое будущее даже больше меня самого. Ругаются, называют ленивым и периодически угрожают доложить в учебную часть, пытаясь «вправить мне мозги», а я уже устал с ними спорить, безрезультатно пытаясь доказать, что я на самом деле стараюсь, так как и в этом случае получается, что единственный разумный выход для меня — это исключение. Почти смирился с таким исходом, смиренно поднял лапки и приготовился ждать летней сессии, на которой провалю все экзамены и уеду домой, не испытывая никаких сожалений. Кажется, такого уровня науки вовсе не для меня и в провинциальной школе, а затем и ВУЗе будет гораздо лучше, легче и понятнее. Нет никаких сожалений о принятом решении, так как больше меня ничто и никто здесь держать не будет, потому что Вадим — единственный, кого я когда-то мог со стопроцентной уверенностью назвать своим другом — слишком отдалился от меня, ощетинился острыми холодными иголками и больше ни за что не позволит мне подойти близко.       Осталось только горькое разочарование в самом себе и том, что придется принять неизбежность унылой, серой пустой жизни с нелюбимой работой и нелюбимым человеком рядом. Неужели на это обречены все, кому банально не хватает способностей? Кажется, зря я в свое время рвался изо всех сил прыгнуть выше головы, потому что всю жизнь прожить на дне, не зная, что может быть лучше, чуть менее больно, чем погрузиться в дивный новый мир с головой и быть так же резко выгнанным из него. Падать больно, и предстоящий удар, а также его ожидание, может смягчить только погружение в апатичную депрессию, которая словно огромным ватным одеялом накрывает и, хоть и душит нещадно, но защищает от внешнего враждебного мира. Я трусливо спрятался в раковину с мыслями «будь что будет» и не впускаю в нее ничего — ни хорошее, ни плохое, потому что ото всего жду подвоха, нового пинка, который загонит меня еще глубже.       — Ты пойдешь на ужин? — спрашивает меня Данила, едва зайдя в комнату и скинув с себя сумку. Вздрагиваю от неожиданности, так как до этого занимался своим любимым делом в последнее время — просто смотрел в стену. Не сразу понимаю, что вообще происходит и кому я вдруг понадобился, а когда осознаю, то просто натягиваю на лицо прежнее выражение, не почувствовав тревоги: от него будет просто отделаться.       — Нет, — отвечаю спокойно и даже сам удивляюсь, как серо и безжизненно прозвучал голос. Не хочется подниматься и снова волочиться в другой корпус, чтобы поковыряться в слипшихся макаронах, и идти назад — слишком много энергии тратится. Чувствую себя странно: вроде как голоден, но от одной только мысли о еде и необходимости идти в столовую резко становится лень и едва не тошнит. Не понимаю, что поступаю глупо и собственными руками себя калечу, мирно плывя по течению. Были мысли, что отказываться от еды неправильно, видеть в зеркале выпирающие ребра и все до единой косточки через кожу — не «ок» и нужно хотя бы вернуться к питанию раз в день в обед, но я быстро успокаивал себя тем, что у меня не может быть анорексии, потому что не то что не слежу за фигурой, а мне даже, можно сказать, с высокой колокольни плевать на свою внешность. Просто не хочу сейчас есть — бывает такое.       — Уже ходил? — задает новый вопрос, не оборачиваясь и выискивая что-то в тумбочке. Кажется, это идеальный шанс, соврав, уйти с неудобной темы и не разжигать конфликт, но ответить получается быстрее, чем подумать.       — Нет, — слетело с языка, который тут же захотелось откусить. Ну зачем я даже не попытался соврать, тем самым создав себе только лишние проблемы? Конечно, я бы тут же провалился на следующем вопросе вроде «Что сегодня дают?», так как совсем-совсем не умею лгать, но хотя бы попробовать стоило.       — Тогда пойдем вместе, — безапелляционно заявляет и двигается прямо ко мне с одним намерением: если придется, силой стащить меня с кровати и оправить в столовую. На мимолетное мгновение пугаюсь, так как Даниле с моей комплекцией просто невозможно сопротивляться, но тут же беру себя в руки. Кто он такой, чтобы указывать мне, что делать?       — Я никуда не пойду! — пытаюсь говорить спокойно, но на последнем слове почти взвизгиваю, когда он берет меня за руку и пытается тянуть на себя. Почти год прошел с момента, когда последний раз приходилось терпеть насилие от ровесников, но каждый раз, каждый полунамек на применение ко мне силы аукается воскрешением не самых приятных воспоминаний и ужасом. — Не трогай меня, слышишь? Пусти! — меня почти трясет, и я панически дергаю рукой, пытаясь высвободиться, пока Данила, непробиваемый, словно танк, волочит меня за собой на выход из комнаты. — Я не хочу! — почти истерю, упираясь второй ладонью в косяк двери.       — Это не важно, — отвечает, не оглядываясь, и продолжает тянуть меня за собой. Дергает резко вперед, почти заламывая мне руки за спину и вытаскивая из комнаты. — Ты себя вообще видел? Не ешь ничего совсем, а ещё и говоришь, что не хочешь. Пойдём-пойдём, хватит упираться, — не истерит, а почти любовно ругает и уговаривает послушаться. Не сдавливает плечи, но крепко удерживает, заставляя следовать за ним, пока я слабо пытаюсь сопротивляться и хвастаюсь за каждую дверь, стену, а на лестнице и вовсе клещом в цепляюсь в поручни. Так «весело» он доводит меня до столовой, привлекая нездоровый интерес к нашим персонам и периодически угрожая закинуть меня на плечо и не нянчиться больше.       У самого входа в обеденный зал мне приходится смириться с неизбежным и принять эти правила игры, дабы не опозориться перед всей школой. Расслабляюсь внешне, внутренне кипя от возмущения и злости на самого себя, что не смог дать отпор, пока Данила осторожно и незаметно держит мой локоть, словно бы боится, что я сбегу. Сегодня гречка с мясом и странный салат из смеси яблок и моркови, который я даже не думаю брать, но Данила замечает это, с непроницаемым лицом и даже как-то по-собственнически самостоятельно отправляя тарелку на мой поднос. За стол тоже садимся вместе, и под пристальным наблюдением мне все же приходится поесть, превозмогая тошноту и стойкое «не хочу». Даже жалостливые взгляды не помогают, вызывая только лишь улыбку и подбадривающие кивки.       Из-за стола встаю в ужасном состоянии, чувствуя сильную тяжесть и даже боль в желудке. Кажется, что еда даже до горла доходит, и изо всех сил стараюсь проглотить это мерзкое ощущение, но тем я только больше концентрируюсь на этом. Данила провожает меня только до стола с грязной посудой, а затем пропадает, дружески похлопав по плечу. Ненавижу его сейчас за то, что влез так бесцеремонно, не принимая никаких возражений и даже не думая, что это его не должно касаться. Он мне что, мама, чтобы следить за моим питанием? Может, ещё спать будет укладывать ровно с отбоем и читать морали по поводу учёбы? Вот почему каждый мимо проходящий считает просто своим долгом научить меня жизни? И снова меня бросили, пнули и бросили самостоятельно бороться с последствиями: с этой мерзкой тошнотой, тяжестью и комком в горле. Вот ничегошеньки из этого не было бы, если бы Данила не влез.       Поднимаюсь по лестнице на жилой этаж, и то, что творится с внутренними органами, едва ли можно назвать смешным. Желудок тянет и режет, а во рту все еще стоит привкус столовской еды, вызывающий только лишь отвращение. Я не хотел есть и не нужно было меня кормить насильно! Мне досадно от того, что страдаю сейчас от действий Данилы, а он даже не подозревает, какой силы спазмы скручивают мои внутренности, которые так и стремятся вытолкнуть инородную субстанцию. Действительно, это же не его тело! Так какое право у него вообще было влезать? Не знаю, как перетерпеть этот кошмар, пока еда не протолкнется глубже по пищеварительному тракту и перестанет меня мучить порывами пойти в обратную сторону. К туалетам сворачиваю только для того, чтобы, умывшись холодной водой, хоть немного привести себя в чувства.       Склоняюсь над раковиной и действительно проделываю все задуманные манипуляции и, недолго думая, еще и полощу рот, чтобы избавиться от противного привкуса. Вода после желтая, с мелкими кусочками пищи и навевает не самые приятные ассоциации, вызывая новый рвотный позыв. Черт, понимаю, что нужно сдержаться, но каким образом сдержаться, если позывы слишком сильные и кажется, что если освободиться от еды в желудке, то станет только легче? Не собираюсь поддаваться этому, не хочу насиловать свой организм еще и рвотой, но ему, телу, все равно на мои желания. Изо всех сил пытается, генерируя новые и новые спазмы в желудке, и в один момент его содержимое почти достигает горла, но я успеваю вовремя проглотить. Тошнота все усиливается и от боли даже слезы на глаза наворачиваются, но я зачем-то все продолжаю сопротивляться естественным позывам.       Такая борьба не длится долго, и вот уже перед глазами пляшут темные мушки, и тело словно покидают силы, заставляя меня сжать до побеления пальцев край раковины от страха свалиться на кафельный пол. Точки пляшут то там, то там исчезая и появляясь вновь, становятся все крупнее, сливаются друг с другом, и вот я уже практически ничего не вижу перед собой. Тошнота не отпускает, а только усиливается, по капле выпивая мою силу воли, и следующий спазм я уже не могу сдержать. Меня выворачивает наизнанку и рвет так долго, что под конец кажется, что вот-вот наружу выйдет еще и желудок. Когда наконец отпускает, внутри все продолжает тянуть, но уже от перенапряжения, меня крупно трясет, и посмотреть на себя в зеркало невероятно сложно, потому что по подбородку стекают кислые рвотные массы. Дрожащими руками пытаюсь смыть с себя гадость, но слизь пристает к рукам, растягиваясь скользкими нитями. Теперь трясет уже от отвращения, и я сплевываю раз за разом, лишь бы убрать этот кислый вкус и отчего-то горечь на языке.       Раковина практически сразу забивается, и вода, в которой все еще плавает желтый желудочный сок с кусками пищи, опасно приближается к краю. Бросаю бесполезные попытки отмыться, закрывая кран и берясь уже за бумажные полотенца для рук. Целлюлоза прекрасно впитывает в себя слизь, не оставляя на лице ни пятнышка, и в итоге я почти похож на обычного человека, только невероятно замученного и жутко перепуганного. Меня действительно трясет от шока, потому такую реакцию едва ли можно назвать нормальной. Понимаю, что дальнейшее откладывание похода в медпункт может аукнуться мне серьезными проблемами со здоровьем, а потому, находясь почти в прострации после всего, не помня себя, спускаюсь на первый этаж и стучу в кабинет врача. И даже тогда, наконец-то отрезвленный страхом, я даже в голову не взял то, что все это может быть из-за моего глупого отказа от еды.       Мне практически сразу отвечают разрешением войти, чем я и пользуюсь, загнанным зверьком проникая внутрь. Чувствую себя ужасно некомфортно в помятой футболке, на которой наверняка остались пятна от рвоты, среди так и режущей глаза белым стерильной больничной чистоты, но я стараюсь расслабиться и максимально довериться, потому что здесь-то мне уж точно помогут. Врач равнодушно кивает на стул рядом с собой, тут же отвлекаясь на компьютер, но я не обижаюсь и не отчаиваюсь раньше времени: мало ли, какие у нее могут быть дела. А я как раз имею несколько минут на то, чтобы минимально взять себя в руки и сформулировать мысль перед тем, как буду объяснять ситуацию. Полное игнорирование меня продолжается еще не меньше пяти минут, и с каждой мне становится все страшнее открывать произошедшее.       — Так, я слушаю, — проговаривает дежурно, нажимая на компьютере последнюю кнопку, и смотрит на меня испытывающе сквозь бликующие толстые стекла очков, почти прожигая меня насквозь суженными глазами.       — Меня вырвало, — говорю после короткого панического вздоха, и заставляю не думать о том, что это стыдно. Это какая-то болезнь, нарушение, и это должно лечиться — я не плохой и не слабый после всего, мне просто нужна помощь.       — Хм… когда? — уточняет холодно и почти равнодушно, на этот раз начиная заполнять что-то в журнале. Начинаю было отвечать, но меня перебивают вопросом про фамилию и номер комнаты, полностью выбивая из мысли. Отвечаю на автомате, наблюдая, как она вносит своим округлым, крупным и ломким, почти детским почерком нужную информацию. Она совсем не обращает на меня внимание, не выглядит обеспокоенной — и все это как-то странно и очень неприятно, хотя и не должно пугать меня: скорее всего, это проф. деформация такая — не принимать близко к сердцу свою работу.       — Вот буквально только что, после ужина, — нахожусь наконец и с опаской продолжаю, пока врач снова начинает заниматься своими делами: достает какие-то папки из стола и начинает копаться в них, выискивая что-то (может, мою карту?). Худые морщинистые пальцы скоро перебирают бумажки, среди которых я даже успеваю разглядеть документы с печатями и чьи-то желтые больничные справки.       — Что ел? — задает новый вопрос, наконец выуживая из папки странный список, написанный явно ее же рукой. Набирает на стационарном телефоне какой-то номер и, поднося трубку к уху, очень внимательно слушает гудки. В отличие от меня и моих слов. Снова накатывает ощущение, что я здесь совсем лишний, и хочется немедленно уйти, чтобы не мешать ей заниматься делами. Тем более, что желудок уже не болит так сильно и паническая дрожь полностью улеглась…       — Да я только в столовой… — отвечаю все-таки, не позволяя себе поддаться малодушию. Да, стыдно и неприятно говорить на эту тему, да, не чувствую к себе необходимого внимания, хоть какого-то сочувствия и участия, но нужно довести дело до конца и получить от нее какой-нибудь совет или таблетку, чтобы, если уж не уберечь себя от повторения этого ужаса, то хотя бы чтобы успокоить себя самовнушением.       — Здравствуйте, Галина Ярославовна! — оживляется она вдруг, тем самым перебивая меня, видимо, услышав ответ в трубке. Улыбается сразу и голос становится слишком радостным, почти наигранным, особенно на контрасте с тем как она со мной говорила до этого. Не глядя, тянется в небольшой пластмассовый ящичек на столе и, выуживая оттуда градусник, протягивает его мне, жестом показывая поставить под мышку. — А это Вас из медпункта беспокоят! Мне нужна ваша Егорова: она карту брала, в больницу когда ходила, — до сих пор нет… Да-да, поговорите с ней, пожалуйста! Спасибо. — Закончив, нажимает «отбой» и набирает новый номер, что повергает меня в шок. Ну да, самое время решить текущие проблемы! Именно когда к тебе за помощью пришел больной ребенок. Тихо закипаю от возмущения, но вслух сказать ничего не могу, потому что, кажется, я вообще не должен иметь никаких претензий — она в этом кабинете королева, а я просто, как верный холоп, пришел на поклон.       Такие звонки с просьбами вернуть карту, зайти за справкой и т.д. продолжаются довольно долго строго в соответствии со списком, так что я даже немного устаю сидеть без дела в ожидании, когда же на меня наконец соизволят обратить внимание. Закончив наконец, просит меня отдать градусник и, подняв очки, долго вглядывается в шкалу сощуренными глазами. Хмурится, отбрасывая термометр в ванночку с дезинфектором, качает головой будто бы разочарованно и снова что-то пишет в журнал, а я с ума схожу от такой неоднозначной реакции и жалею, что сам не посмотрел температуру, прежде чем отдать ей. Пытаюсь разглядеть хотя бы то, что она напишет в журнале приема, и даже изо всех сил вытягиваю вперед шею, вчитываясь в перевернутые корявые буквы, но натыкаюсь на ее неожиданно поднятый взгляд, такой недовольный и даже злой, что практически пригвождает меня к месту.       — 36.6 — это не инфекция. Рассказывай, что ел, — начинает с нажимом, словно следователь перед подозреваемым — готова хоть пытками вытягивать информацию. Не понимаю, что такого ужасного сделал и чем виноват перед ней. Тем, что у меня не повышена температура? А это разве не хорошо?       — Так я же говорил, что только в столовой… — начинаю отвечать с опаской, и мне отчего-то кажется, что она еле сдерживается, чтобы не накричать на меня. Что случилось-то такого? Я же не сделал ничего дурного и совсем-совсем ни в чем не виноват! Становится сразу стыдно непонятно за что, как бывает всегда при разговоре с мамой, хочется сжаться в комок и бесконечно извиняться, лишь бы конфликт еще сильнее не разгорелся. Всегда боюсь гнева взрослых, и сейчас не исключение.       — Вот про столовую не надо: все в столовой едят и никого сегодня еще не рвало! Все это ваши дошираки, газировки, пиццы… — взрывается мгновенно, с каждым словом все прибавляя и прибавляя в громкости. Забивает меня обвинениями, не давая даже слово сказать. — Хочешь сказать, что не было ничего такого? А отчего тогда тебя тошнит? — продолжает нападать, перекладывая на меня всю вину и ответственность. Мне обидно и больно такое отношение, потому что я пришел сюда за помощью, а не для того, чтобы мне снова прочитали мораль. Особенно за то, чего я даже не делал!       — Ну мне-то откуда знать? Вы же врач! — не могу сдержаться, отвечая совсем не вежливым по отношению к взрослым уколом, и нужно бы прикусить себе вовремя язык, но сказанное уже сказано. Внутри все запоздало сжимается от страха, но, внезапный телефонный звонок прерывает немую сцену. Она, нахмурившись, поднимает мобильный и отходит в соседнюю комнату. Остаюсь невероятно рад, что мне самому не пришлось отвечать за свои слова. Вряд ли случилось бы что-нибудь плохое, потому что она мне, по сути, никто и не имеет права даже голос поднять. Вот если бы я маме сказал что-то подобное… хорошо если бы только по щекам надавала и накричала.       — Да-да, Оленька… — Появляется через пару минут снова с упаковкой лекарства в руках. и, присаживаясь за стол, протягивает мне одноразовый стаканчик. — Налей себе водички, — говорит, зажимая динамик мобильного ладонью, и кивает мне на кулер в углу. Опешиваю от такой перемены: мгновенно от раздраженной мегеры до расслабленной и почти счастливой женщины. Находясь в своих мыслях, автоматически начинаю лить горячую воду и, только обжегшись сквозь тонюсенький пластик, вспоминаю, что, например, капсулы, нельзя запивать кипятком. Дымящееся и сжигающее только на дне, и я могу исправиться хотя бы тем, что остатки доливаю ледяной. — Дочур, подожди, не могу говорить… Сейчас мальчика отпущу и перезвоню тебе… Давай, — прощается тепло и сбрасывает звонок. Откладывая телефон, все еще сохраняя безмятежно-мечтательное выражение, и, не глядя, распаковывает саше, высыпая из него белый порошок в мой стакан.       — А это обязательно? — спрашиваю робко, а на самом деле просто надеюсь уговорить не впихивать в меня это. Смотрю, как врач осторожно размешивает лекарство одноразовой деревянной палочной, которой обычно смотрят больное горло, и у меня на языке уже этот фантомный вяжуще-приторный вкус. Черт возьми, ну вот зачем давиться целым стаканом мерзкой «Смекты», если есть тот же активированный уголь… Десять, двадцать, да хоть пятьдесят таблеток — всяко лучше проглатывать, не чувствуя вкуса, тем более, что результат тот же.       — А как же? — отвечает со злой усмешкой, получая садистское удовольствие от того, как я морщусь от отвращения и нехотя беру стаканчик с мутным раствором. Делать нечего, и выпить все же приходится, превозмогая гадкий типично лекарственный привкус и мелкие нерастворившиеся частички, отчего-то отдающие пренеприятным ароматизатором апельсина. Обычно люблю цитрусовые, просто обожаю, но даже это не помогает мне скрасить сей «приятный» опыт. Приходится приложить немалые усилия, чтобы победить подкатывающую к горлу новую волну тошноты. Если меня вырвет от лекарства прямо в кабинете врача, это ее уж точно не обрадует. — Иди в комнату и лежи, до завтра ничего не ешь. Подойдешь на утренний прием или если станет хуже, — бормочет заученный текст и снова отвлекается на телефон, наверное, чтобы перезвонить дочери.       Подчиняясь ее прогоняющему жесту, поднимаюсь с места и следую на выход. Остается только удивляться, как быстро эта женщина проявила ко мне мизерный интерес, а затем так же стремительно его потеряла. По сути, я совсем ничего не получил от того, что пришел в медпункт и, превозмогая стыд и стеснение, рассказал о своей проблеме. Стакан разведенной «Смекты» не в счет, ведь я готов хоть собственной жизнью поклясться, что это было не отравление. Но разве этой женщине возможно что-либо объяснить? Дурное предчувствие начало зарождаться где-то на периферии сознания, но даже минимальных медицинских знаний мне не хватает, чтобы осознать проблему. Со мной явно что-то не в порядке, и самостоятельно я не могу из этого вылезти. Позвонить и рассказать все маме?.. Назовет хлюпиком. Вернуться обратно к врачу и попросить хотя бы выслушать меня?.. Явно буду послан далеко и надолго, потому что ей совсем некогда — она беседует с любимой доченькой.       Поднимаюсь в комнату, чувствуя новую слабость пополам с безысходностью. Сложно осознать вдруг, что рядом, чисто теоретически, очень много людей, которые могут и должны мне помочь, но не делают ничего. Потому что не хотят, потому что я не нужен? Я совсем-совсем один, и особенно больно понимать это, когда совсем недавно рядом был хотя бы Вадим, на которого можно было опереться и не бояться упасть. Вспомнить хотя бы как по осени он почти на себе приволок меня в медпункт с температурой под сорок, а потом говорил со мной по «Скайпу» каждый вечер, чтобы я не скучал один в изоляторе. Может, написать ему? Идея определенно глупая, потому что тот Вадим, который был всего несколько месяцев назад, и сегодняшний — кажется, два совершенно разных человека. Хочется верить, что все не так и хотя бы он даст мне дельный совет и проникнется сочувствием, но понимаю, что так уже никогда не будет. Да и отвлекать его от занятий не стоит: у него всего пара недель до олимпиады, которая решит его будущее, и я в этом раскладе явно лишний. Я почему-то в один момент для всех вокруг стал лишним.       В комнате отчего-то нахожу Данилу, которого ну никак не могло здесь быть. Смотрит на меня обеспокоенно и даже привстает из-за стола, пытаясь поймать мой взгляд, но я стоически игнорирую его порыв. Не хочу говорить с ним, особенно после того, как он силой заставил меня поесть и, кажется, почувствовал себя на особенном месте в моей жизни. Словно бы теперь ему можно делать со мной все, что угодно, а я даже голос на него не подниму, потому что побоюсь потерять единственную какую-никакую поддержку. Так не должно быть! Я не какая-то игрушка, не маленький ребенок — с моим мнением просто необходимо считаться. С чего бы мне его слушаться? Только потому что он сильнее, потому что не могу сопротивляться? Такое отношение, кажется, еще хуже, чем простое игнорирование меня — оно не причиняет столько боли.       — Максим, я поговорить хотел, — пробует подступиться, и голос осторожный, уговаривающий, словно бы не этот человек чуть меньше часа назад заламывал мне за спину руки и волоком тащил в столовую. Не хочу ему отвечать да и говорить мне с ним попусту не о чем, так что я делаю вид, что не услышал, забираясь почти с головой в любимое одеяло. — Послушай, пожалуйста! Это, конечно, не мое дело… но мы живем с тобой вместе, и я просто не могу спокойно смотреть на то, как ты моришь себя голодом! — включает возмущение, видимо, решив, что спокойный просительный тон не помогает. Поднимается с места и подходит ближе ко мне, присаживаясь рядом со мной на кровать. Снова, черт, возьми, не спросив разрешения, тем самым руша все личные границы — и это уже даже не злит, а заставляет тихо гореть изнутри.       — Я ем, — отвечаю хладнокровно, надеясь таким образом как можно скорее избавиться от него. С кем угодно готов поговорить на эту тему, но только не с ним: потом снова начнутся каждодневные насильственные кормления. Он не врач, не мой родственник и даже не близкий друг — так что пусть идет лесом с такой заботой.       — Хорошо, что сегодня было на обед? — задает колющий вопрос, который заставляет меня нервно втянуть голову в плечи. Вот сейчас меня-то и раскусят, и я уже не буду иметь совсем никаких шансов отвертеться.       — Не знаю, — сквозь стиснутые зубы говорю, уже предвкушая долгий-долгий диалог, на протяжение которого я буду занят исключительно попытками отвоевать право на свою точку зрения, самостоятельность и независимость. Голова начинает заранее болеть, и мутит от привкуса лекарства, который так и остался на языке.       — На завтрак? — продолжает давить, все сильнее с каждым словом загоняя в угол и лишая воли.       — Я не завтракаю, — парирую, совсем не думая, и это даже не ложь. Вот это он меня точно не заставит делать: если даже у Вадима не получается, то ему и пытаться не стоит. Ненавижу каши, бутерброды с маслом и сладкий чай с недавних пор тоже терпеть не могу.       — Вчера на ужин? — новый вопрос, который продавливает мою волю еще на миллиметр, и я чувствую, что уже готов сорваться: поддавшись эмоциям, все честно рассказать о том, что не хочу, причем не хочу уже довольно долго и прочно, и даже от кофе с сахаром отказался, потому что даже этот напиток кажется мне слишком тяжелым для желудка. Рассказать, как вырвало недавно по неизвестной причине и что мне теперь очень страшно за себя и за свое здоровье. Хочется облегчить тем самым душу, но я боюсь, что после он получит надо мной слишком большую власть, будет, не задумываясь ни на минуту, включать управленческие нотки и применять силу каждый раз, когда ему не понравятся мои возражения. Я не хочу!       — То, что я не помню все меню за неделю, не значит, что я не ем! — взрываюсь малодушно, раньше времени перехожу на вскрик и тем самым показываю только лишь свою слабость. Мне больно и стыдно, мне хочется спрятаться от этого человека куда подальше и сделать все возможное, лишь бы он меня никогда больше не трогал. Закрываю лицо руками, изо всех сил стараясь не поддаться панике и не впасть в истерику. Пока не произошло ничего из ряда вон, и у меня еще есть возможность исправиться — но исключительно если я сумею взять себя в руки.       — Я понимаю, — выдыхает осторожно и кажется совсем не удивленным, словно другой моей реакции даже не смел ожидать. — Но я же вижу все. От кого и что ты пытаешься скрыть? С тобой явно что-то происходит, что-то ужасное, иначе я вообще не могу представить, как можно так издеваться над собой без причины, — продолжает каким-то особенным мягким тоном, и мое воображение отчего-то услужливо подкидывает картинку, как Данила внимательно подбирает мелкие серебряные ключи в связке, выискивая тот, что подойдет к моему сердцу. — Это все из-за Вадима? — спрашивает наконец после небольшой паузы, тем самым выбирая совсем не подходящий опасный вариант. Данила пытается взять меня за руки, останавливая между нами еще и тактильный контакт, в надежде, что это склонит меня к откровенному разговору.       — Нет! — выкрикиваю, совем не пытаясь сопротивляться подкатывающей панике. Данила даже вздрагивает от неожиданности. — У меня все в порядке, я ем столько, сколько хочу, и Вадим тут ни при чем! — продолжаю кричать, окончательно и бесповоротно впадая в истерику. Понимаю, что такой реакцией уж точно не смогу убедить Данилу, что все у меня в порядке и я не нуждаюсь в его помощи, но мне совершенно все равно. Пусть хоть испугается, заклеймит меня психически неуравновешенным, но только отстанет. Такие его слова уже ни в какие ворота! Он хочет, чтобы я что сделал? Поделился с ним всем этим адом? А для чего, чтобы что? Он все равно ничем мне не поможет, не исправит то, что уже случилось. Может только посочувствовать и лживо пообещать мне, что я сильный и со всем справлюсь, да только мне даром не нужна его жалость и бесполезная, пустая словесная поддержка тоже не нужна.       — Я просто хочу помочь! — обрывает меня резко Данила, снова пытаясь взять меня за руки, но я не позволяю ему это, изо всех сил вырываясь.       — Мне не нужна помощь! — бесполезно кричу, когда наша небольшая потасовка заканчивается полным моим поражением. Оба моих запястья в его руках, и я, отчаянно дёрнувшись еще пару раз, окончательно понимаю, что попал в ловушку. — Ну чего ты прицепился ко мне? Ты мне никто, слышишь? Пусти! — с последним криком делаю особенно сильный рывок, который наконец-то приносит результат: меня отпускают, и вряд ли моей силы воли хватает на то, чтобы противостоять бугаю вроде Данилы — скорее мне дают поблажку или же отпускают просто от шока. Не могу упустить свой шанс, так что сразу отпрыгиваю от него как можно дальше и для верности еще и накрываюсь одеялом с головой. Вот только Данилу это больше не интересует: встает с кровати и уходит к себе за стол.       — Я расскажу все Раиске — пусть она с тобой и твоими родителями разбирается, — бросает напоследок, снова открывая книги и возвращаясь к прерванной учебе. Я опасливо выглядываю из-за края одеяла, но, убедившись, что опасность миновала, вылезаю полностью. И вот это вот все, так просто?       — Не надо ей, я сам справлюсь, — пытаюсь упросить его, чтобы окончательно выйти сухим из воды, потому что наша классручка — та еще зверь, и после разговора с ней мои родители уж точно не будут настроены мирно. Мать наверняка слишком сильно распереживается и однозначно заберет документы из школы, чтобы самостоятельно контролировать моё питание. Нет уж, я не хочу себе такой участи. В ответ Данила смеряет меня таким уничтожающим взглядом, что я рефлекторно вжимаюсь в стену за спиной.       — Нет, сам ты уже не справляешься. Я расскажу все Раисе, и мне все равно, как ты будешь объясняться перед предками. Я пытался решить все мирно, — заканчивает очень сухо и не оставляя ни единого шанса на возражения. Обидно, что он снова принимает решение, напрямую касающееся моей дальнейшей жизни, совсем не учитывая мое мнение, но пытаться его убедить бесполезно. Хмурится, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на уроках, и даже начинает что-то писать, но вскоре отбрасывает ручку в сторону и выходит из комнаты, лишь мельком взглянув на меня.