Энтропия

      Следующее утро — утро понедельника — бессмысленное и беспощадное. Проснулся отчего-то очень рано и так и проворочался до самого утра. Наверное, всему виной мои переживания по поводу того, как родители отреагируют на весть о том, что я «морю себя голодом». Вот каким образом мне объяснить им, что все совсем не так и не стоит впадать в панику? Чертов Данила, опять он все портит! А Вадим бы послушался меня? Если бы заметил такое мое состояние, но встретил резкое сопротивление, отвержение его заботы, то отступил бы? Уж точно нет: «отступить» и «Вадим» — просто несовместимые понятия. Не стал бы действовать силой (ведь точно не стал бы?), но прочитать длинную эмоциональную лекцию о сохранении здоровья и всеми правдами и неправдами постараться убедить меня поесть — это уже про него. В любом случае не действовал бы так резко, как Данила, потому что безупречное воспитание и вежливость, чувство личных границ — все это неотъемлемая часть его сути.       После официального времени подъема больше не могу лежать в кровати. Встаю под непонимающим взглядом Данилы (и не мудрено, потому что обычно я сплю до последнего, едва не опаздывая на уроки) и иду в душевые, чтобы привести себя в порядок. В такой ранний час в коридоре пусто, так что даже самый легкий шаг отдается оглушительным эхом. Давлю зевоту, предательски проявившуюся только под утро, и тру ноющие виски — чувствую себя не сказать чтобы хорошо, так как бессонная ночь дает о себе знать, и предвкушение просто ужасного дня не добавляет мне энергии: пара алгебры, на которой объявят оценки за ту полностью проваленную мною контрольную, пара физики, на которой меня отчитают за очередную невыполненную домашку, а потом еще и лекция по мат. анализу, на которой я в очередной раз почувствую себя ничтожеством… У кого можно одолжить веревку и мыло?       В душевых тоже никого, и целый ряд умывальников исключительно в моем распоряжении. Склоняюсь над одним из них, и вдруг накрывает такое сильное дежавю вчерашней рвоты, что на корне языка даже тошнота замаячила. Отлично, мне теперь и не умыться спокойно до конца жизни? Трясу головой, пытаясь избавиться от неприятных воспоминаний, а для верности еще и умываюсь холодной водой. Ледяные капли брызгают на все вокруг, заливая в том числе и мою футболку и даже часть волос ото лба, но бодрит безотказно — во всяком случае, гораздо лучше кофе, который в последнее время тяжело ложится в желудок и словно наоборот выжимает последние силы из организма. Не чувствую в себе подъема энергии, хочется завалиться спать, хотя знаю, что если доберусь до кровати, то снова не усну, просто потому что в последние дни и так слишком много времени провожу в объятиях Морфея. Очень странно это, и я даже не представляю, что моему телу еще-то нужно для полного счастья, чтобы нормально функционировать.       Смотрю на себя в зеркало, и картина совсем не радует: лицо бледное, как у мертвеца, почти синюшное, а под глазами залегли огромные серые круги. Прихватываю кончиками пальцев тонкую кожу нижнего века и, чуть оттянув, заключаю, что еще немного, и туда уже можно будет картошку складывать. Не знаю, откуда такое замученное выражение лица, словно я несколько недель или даже месяцев без отдыха вкалывал в какой-нибудь шахте, не видя солнечного света. Это на меня так всего лишь одна бессонная ночь действует или этот ужас со мной уже давно? Пытаюсь припомнить, когда смотрелся в зеркало последний раз и что там видел, и вроде как очевидный ответ «вчера утром», вот только именно вчерашнее утро из своей памяти я вычленить никак не могу: все смазалось в одну серую кашу. Последние дни почему-то совсем не наполнены чем-то запоминающимся, и я бы совсем перестал различать дни недели, если бы не школьное расписание.       Выдыхаю даже в какой-то мере обреченно и решаю пока выкинуть из головы эти невеселые мысли, чтобы не доводить себя прямо с утра. Вместо этого принимаюсь за более важные дела: необходимо хотя бы минимально привести себя в порядок до уроков. Выдавливаю на руку немного пены для бритья и мажу на лицо пятнами, прямо под стать так же отчего-то пятнами растущей нелепой щетине, словно в насмешку над моим слабым телом, над нелепой, недалеко ушедшей от детского, внешности и моим внутренним самого себя ощущением. Вот Даниле идет легкая небритость с утра: пусть он довольно неуклюжий, а на животе и боках откладываются не самые привлекательные складки жира, но, в целом, он настолько гармоничный и по-своему обаятельный — и колючий подбородок финальным штрихом только дополняет образ брутального простого парня, которого мой отец назвал бы настоящим мужчиной. Не то что меня.       «Позорище!» — говорю самому себе, и так сильно хочется отвернуться и не смотреть на себя в зеркале, но мне просто приходится наблюдать за тем, как бритва скользит по щеке, чтобы не порезаться. Не то чтобы свежая рана так уж сильно испортит мою внешность (ибо куда уж еще уродливее?), но это, как минимум, будет неприятно. Так уж получилось, что не люблю себя и даже испытываю некоторое отвращение к жалкому тельцу под именем «Воликов Максим», но при этом совершенно не горю желанием уподобляться сказочным позерам вроде Вадима и множества его друзей, которые наверняка по несколько часов тратят на вылизывание собственной мордашки. Было бы классно хоть немного подправить то, что вижу в зеркале перед собой, и чуть меньше ненавидеть себя, но не стоит оно потраченного времени. Да и ради кого, если на внимание девушек мне глубоко наплевать, а шансы найти еще одного парня-гея на расстоянии видимости, мягко говоря, стремятся к нулю? Так что не стоит даже пытаться.       Как обычно, трачу слишком много нервов на самобичевание и, как бы не старался подумать о чем-то хорошем или хотя бы нейтральном, мысли все равно съезжают в какую-то бездонную пропасть. «Утро добрым не бывает» — у меня, кажется, вообще никогда… да и не только утро, чего уж там. Отвлекшись всего на секунду, делаю довольно неуклюжее движение и по-глупости режусь прямо под нижней челюстью, там где голова переходит в шею. Бритва мгновенно выскальзывает из рук, которые замирают в шоковом треморе. Словно в замедленной съемке, вижу, как она, пару раз перевернувшись в воздухе, с тихим стуком падает в раковину, а белая пена и пара красных капель с нее мгновенно смываются в канализацию. Короткая, но яркая вспышка боли, которая сразу сменяется легким пощипыванием, вынуждающим, крепко сжав зубы, лихорадочно пытаться промыть порез, — единственное, за что я могу ухватиться остатками уплывающего сознания. Становится невероятно сложно складывать разреженные мысли в стройные предложения.       Ухватившись за край раковины, стою так еще несколько минут, словно сквозь толстенное стекло слушая шум воды и периодически теряя равновесие, из-за чего приходится практически повиснуть на руках и отстраненно удивляться тому, как одна царапина запустила такой разрушительный механизм. Сглатываю подкатывающую к горлу тошноту и стараюсь дышать ровнее и глубже, ну или хотя бы не паниковать и не задерживать дыхание от страха, который просто переполняет меня. Даже моргнуть лишний раз страшно, потому что кажется, что стоит лишь на полсекунды закрыть глаза, и я окончательно потеряю контроль над ситуацией и тут же отключусь. Я не понимаю, что со мной и в чем причина, не знаю, как все исправить, а потому остается только ждать, пока хоть немного отпустит. А не отпускает долго, до неприличия жестоко, по капле выжимая силы и даря бесценное ощущение того, что все это будет длиться вечно или пока я наконец не сдамся.       Закрываю глаза, всеми силами подавляя дрожь, и думаю, что если и отключусь, то хотя бы избавлю себя от бесполезных страданий, а в любом случае не мягкое падение можно будет скорректировать, оттолкнувшись руками от той же раковины. Вопреки ожиданиям, не падаю тут же, но мне становится чуть легче, а спустя еще какое-то время буря почти отпускает меня. Только слабость никуда не девается, и мне жутко хочется присесть или даже прилечь ненадолго, чтобы отдохнуть и прийти в себя, хотя, по сути, не из-за чего мне было уставать. Вода все еще продолжает литься, укачивая меня тихим шипением крана, и я сглатываю пару раз, чтобы взять волю в кулак и, выпрямившись, наконец открыть глаза. Первым делом вижу всю ту же плавающую в раковине бритву и, хоть понимаю, что добриваться дрожащими, словно у алкоголика, руками — не самая здравая идея, таки соскабливаю с лица остатки пены, даже умудрившись не оставить еще пару порезов. Умываюсь после, и вовсе не помня себя.       Не чувствуй я себя настолько морально и физически разбитым, бежал бы из душевых без оглядки, но вынужден плестись унылой улиткой. Вспоминаю о свежем порезе только будучи на полпути к комнате и, дотронувшись до примерного места, чувствую приличного размера бугорок свежего тромба. Сколько же времени я изо всех сил пытался не грохнуться в обморок? Судя по всему, минут пять или десять — не меньше. Мысль сходить в медпункт маячит неуверенной тенью на периферии сознания, тем более что вчера мне говорили прийти, но, вспоминая крайне неприятный опыт общения с местным врачом, тут же отказываюсь от нее. Скажут, что переутомился или вдруг перенервничал, а таких диагнозов я и сам себе штук сто наставлю. Чувствую себя совершенно беспомощным, но при этом не отчаявшимся: не впервой как-никак, а значит, что я уже закален подробными вывертами судьбы и приучен не принимать подобное слишком близко к сердцу.       Все ещё чувствую себя неважно: голова ноет, а в ушах, судя по звукам, плещется целый океан — когда вхожу в комнату и, скинув банные принадлежности в шкафчик, начинаю переодеваться на занятия… хотя «переодеваться» — слишком громкое слово, скорее просто сменить вчерашнюю футболку на свежую, а штаны у меня бессменные, потому что одни. Данилу не застаю в комнате и не успеваю подумать «Слава Богу» (а то с этого умника станется ещё и на завтрак меня потащить), как он объявляется, тоже с охапкой средств гигиены, выбритый и свежий. Остаётся только гадать, как мы с ним умудрились разминуться.       — Сегодня твоя очередь мыть полы, — бросает вдруг, тоже принимаясь стягивать с себя пижамную кофту и тем самым являя мне вид на свой далеко не модельный торс, несмотря на возраст, уже изрядно поросший густым волосом.       — Да я помню… — откликаюсь, слегка подтормаживая и от все ещё оставшейся слабости, и от неожиданности реплики. Мы, конечно, стараемся держать комнату в чистоте по мере возможности, но не до такой степени зациклены на этом, чтобы с утра пораньше рассуждать о мытье полов.       — Ты всегда помнишь, — выдыхает устало, и голос тонет в складах натягиваемой через голову красной толстовки с нелепым принтом в виде Микки Мауса в рождественской колпаке — я бы никогда не позволил себе носить что-то и в половину такое же яркое. — А потом все равно мою я, пока ты спишь или обливаешься слезами в очередной раз. Я все понимаю, жизненные обстоятельства бывают разные, но свои обязанности тоже нужно исполнять, — бесстрастно проходится по моим косякам, при этом умудряясь сохранять нейтральное выражение лица, и тем самым только еще сильнее заставляя меня чувствовать сжигающий изнутри стыд. Пытаюсь припомнить, когда в последний раз держал в руках швабру, и в голове только светлые времена еще до зимних каникул. Да уж, сказать, что такое мое поведение — полнейшее свинство и наглость, — все равно что ничего не сказать.       — Я помою после уроков, — пытаюсь дать обещание, но, вспоминая, сколько раз я уже бессовестно забывал, понимаю, что мое «обещаю» перед Данилой больше ничего не стоит. — Если забуду, разрешаю себя пнуть… в прямом и переносном смысле, — добавляю к своей речи для пущей убедительности и встречаю в качестве реакции вежливую улыбку и полный нездоровой инициативности кивок. Даже дурно становится от того, какой искренний садизм и предостережение вспыхивает в его взгляде, и впервые радуюсь, что Вадима нет рядом — некому будет снова вывести меня из равновесия и отвлечь от моих прямых обязанностей.       Даже не думаю идти на завтрак, но, понимая, что вдруг возомнивший себя моей мамочкой Данила наверняка силой притащит в столовую и заставит что-нибудь съесть, немедленно сбегаю аж за полчаса до начала первого урока. Заниматься особенно нечем, а потому я нарочито медленно поднимаюсь на третий этаж, снова почувствовав неожиданное головокружение и такой сбивчиво-бешеный ритм сердца по завершении, что даже начал задумываться над тем, что пора бы вместе со всеми вещами переезжать в дом престарелых. Практически падаю на лавочку в коридоре и пытаюсь восстановить сбившееся дыхание, попутно не успевая удивляться такой реакции своего тела. Я совсем не спортсмен и не ожидаю от себя многого, но чтобы уж задыхаться после крайне ленивого чинно-благородного подъёма по лестнице — это ещё надо постараться.       Доползаю до кулера и полощу горло холодной водой, немного побрызгав даже на лоб. Мысли по поводу произошедшего невеселые и даже страшные, так что пытаюсь отвлечься ото всего, по уши закапываюсь в ленту новостей «ВК», хотя и это меня не спасает. Злюсь ещё больше и, сорвавшись, вскидываю голову слишком резко… и понимаю, что это была моя ошибка. В глазах снова темнеет на неуловимое мгновение, но этого уже более чем достаточно, чтобы на меня нахлынул новый приступ паники. Со мной что-то не в порядке, что-то явно не в порядке, и нужно сходить к врачу… к нормальному врачу, а не к этому убожеству в школьном медпункте. А какой врач лечит такое?.. Телефон в моих руках вибрирует, бесцеремонно прерывая поток бессвязных мыслей в моей голове.       «Привет», — говорит мне новое сообщение, а взглянув на имя отправителя, я начинаю едва не светиться от радости. «Доброе утро!» — отвечаю тут же и тихо молюсь, чтобы этот разговор прошёл как по маслу. Он давно не писал, даже слишком, и, учитывая, что мы только недавно помирились и насколько ещё хрупки наши не до конца оправившиеся от очередного удара отношения, это дёргало за невидимые панические ниточки в моей душе. «Наконец вырвал свободную минуточку. Занимаюсь практически круглосуточно, и, кажется, это потихоньку сводит меня с ума. Извращенцы вроде Олега просто в восторге от восьми часов физики в день, а у меня уже мозги в трубочку. Расскажи, как ты там? Так и вижу, как нехотя ковыряешься в утренней каше и думаешь, какого черта я вообще жалуюсь», — приходит ответ тут же, и я перечитываю несколько раз, не понимая, откуда этот привкус фальши. Вот вроде бы ничего необычного, но словно между строк с избытком лжи и неискренности.       Не знаю, что отвечать на такое, а потому без задней мысли пишу первое, что приходит в голову. «Я не завтракаю», — всплывает чёрное на светло-голубом фоне, и Вадим сразу же читает и отвечает так же мгновенно: «Почему?» Я впадаю в ступор. Что значит «почему»? Как будто не этот человек последние полгода ходил со мной на завтраки и не мог не заметить, что бутерброд с чаем — это просто мой локальный максимум утром. Не могу придумать ответ, и Вадим, видимо, занервничал в ожидании и сам начинает что-то печатать. «Потому что не хочу», — бросаю панически хоть что-то, чтобы он не решил, что я игнорирую его или пытаюсь выдумать правдоподобную ложь. Не понимаю, чего так боюсь, но внутри уже раскрутился адский механизм по выматыванию моих и так уже на клочки разодранных нервов. «Как давно ты не хочешь?» — спрашивает, и я наконец все понимаю. И он туда же! Наверняка Данила настучал! Мне б разозлиться на это как следует и высказать все, что думаю по поводу его откровенно провальных, а к тому же и наглых попыток научить меня жизни, но горло словно в ледяных тисках страха опять сделать что-то не то.       Молчу слишком долго, и у Вадима сдает терпение. Печатает что-то долго-долго, и я раз сто сглатываю вязкую слюну и заношу палец над строкой нового сообщения, но в последний момент передумываю. Как сообщить о своем недовольстве и при этом не оттолкнуть его снова? «Данила написал мне, что ты не ешь, а на попытки накормить отвечаешь истерикой. Я сейчас очень жалею, что не рядом и этот разговор происходит вот так, но давай я просто спрошу, что случилось, а ты максимально подробно все расскажешь, и мы вместе подумаем, что с этим делать. Итак, что случилось?» — наконец приходит длиннющее сообщение, которое мне приходится перечитать несколько раз, прежде чем наконец поверить. Ему правда интересно, не все равно? Черт, вот если бы он не был одной из причин моих нервов, если бы можно было все без остатка, как на духу рассказать. «Не молчи», — прилетает следом, а я до сих пор не могу собраться. С чего начать? Стоит ли вообще поднимать наши с ним отношения или снова пуститься в недоговорки и сохранить этот хрупкий, почти призрачный мир между нами? Но ведь я обещал ему всего неделю назад не лгать…       «Ты издеваешься надо мной? Даже не думай меня игнорировать!» — Нервничает и начинает терять терпение, а вместе с ним и добродушную маску. Вот к чему такая его реакция? Словно бы его кто-то заставлял поговорить со мной… хотя, зная Данилу, и это исключать не стоит. «Я не хочу говорить. Если тебя Данила заставил, то можешь так ему и передать», — пишу свои мысли, слишком ярко вдруг вспыхнув обидой, а когда осознаю, что творю — отталкиваю первого и единственного человека, который может мне помочь — палец дергается и отправляет раньше, чем я успеваю остановить. Отправляет совсем не мои, навеянные глупой гордостью мысли, которые только все испортят. Я хочу, очень хочу поговорить, но не знаю, с чего начать и как усидеть на двух стульях: и его не обидеть, и сообщить о проблеме. Что-то изменить и как-то оправдаться уже поздно, а потому я просто жду, пропуская через себя сосущую пустоту, повеявшую из разверзшейся при помощи моих слов черной дыры. Холодная темная субстанция вытягивает из нашего контакта всю радость, рискуя прибить на корню едва укрепившуюся заново в почве дружбу. Больно смотреть на то, как рушится нечто прекрасное и теплое, становясь серыми пыльными руинами.       «Отлично, тогда удачи тебе», — отвечает наконец слишком дежурное и холодное. Какое-то время еще висит в сети, пока я задыхаюсь. В груди больно, словно кто-то одним ударом выбил весь воздух. «Был в сети 2 минуты назад», — говорит обновленная страница диалога, вбивая последний гвоздь в крышку гроба. Я последний идиот! Это все, это конец, точка невозврата. С таким рвением вымаливать его прощения, чтобы одной фразой… совершенно глупой фразой снова рассорить нас! И он же не мог не понять, что мне сложно и одним «Давай, рассказывай, не смей меня игнорить!» невозможно сломать дубовую стену из привычной закрытости. Я слишком глубоко уполз в свою раковину, и даже тот факт, что на этот раз до меня пытается достучаться Вадим, самый близкий мне человек, практически ничего не меняет. Может, он и вовсе не хотел говорить со мной, а чертов Данила настоял? Носится вокруг меня, словно вторая мамочка, хотя никто его об этом не просит! Как же ненавижу!       Слишком резко снова вспыхиваю гневом, и голова уже привычно отвечает мне потемнением в глазах. Вспоминаю, что хорошо бы встать и пойти на урок, чтобы не злить и без того недовольного мной преподавателя еще и опозданием, но боюсь, что лишние движения сейчас выпьют последние силы и я грохнусь в обморок. Интересно, это больно? Ну, падать-то по-любому неприятно, но именно в момент отключения мозга сильно болит голова? Ничего подобного со мной раньше не было, и не то чтобы оно стоит удовлетворения нездорового любопытства, но все-таки всегда было интересно, что чувствуют герои многочисленных фильмов и книг в такие моменты. Кажется, прямо сейчас у меня есть все шансы испытать эту «радость» на себе. Меня снова тошнит, хотя, казалось бы, и тошнить-то нечем, а еще и звонок подгоняет адской трелью, просто разрывая больную голову на части. Встать получается только со второго раза, и, медленно ковыляя до класса, я думаю лишь о том, что поскорее бы уже снова сесть и как бы не свалиться по дороге.       Обеспокоенный взгляд Данилы на себе ощущается уже привычным фоном, и я, даже не думая, сажусь рядом с ним, так как это самая близкая ко мне незанятая парта. Как ни странно, снова усадив свое обессиленное тело на стул, не чувствую ни капли облегчения и боюсь, что меня прямо сейчас при всех вывернет — вот это будет шоу. Посидев так еще немного и не почувствовав ничего, кроме ухудшения симптомов, робко прошу Данилу поменяться местами и пересесть к стене под предлогом разряженного телефона. Он только пожимает плечами и, не ломаясь, соглашается, за что я невероятно благодарен ему. Мне приходится встать и отойти в сторону, выпуская его, и это становится серьезным испытанием для моего организма, что уже на ладан дышит. «Все нормально?» — слышу, словно сквозь ватные пробки в ушах, и только киваю в ответ. Хватит с меня его излишней заботы — хочу доказать, что и без его помощи обойдусь. На то, чтобы дотянуться до сумки и вынуть из нее зарядник для телефона и поддержать свою легенду, просто нет сил. Вместо этого откидываюсь спиной на стену и прикрываю глаза, пытаясь успокоить вновь сбившееся дыхание.       — Всем здравствуйте! Извините за опоздание. — Входит в аудиторию преподаватель, и мне просто приходится разлепить глаза и изобразить заинтересованность, а то еще подумает, что я сплю на его уроках. — Так, сначала результаты минувшей контрольной, — начинает свою речь, доставая из черного кожаного портфеля толстую папку с листочками. — Агапов! — выкрикивает, достав первый листок и окидывает взглядом класс, ожидая отклика.       — На сборах! — быстро находится кто-то.       — Вот как… тогда… Астафьев! — находится вновь, вынимая еще один листок из стопки.       — Тоже на сборах! — отвечает тот же человек.       — Ох… а есть тут кто-нибудь не на сборах? — ворчит себе под нос, вызывая в классе робкие смешки. Я даже не улыбаюсь, потому что к общему отвратительному самочувствию добавляется еще и страх. Это же та самая контрольная, что решит, буду я отчислен или поживу здесь еще несколько месяцев до сессии. Понимаю, что паниковать уже поздно, да и все, что я мог, — уже сделал. Препод перекладывает листочки, выискивая что-то, и продолжает говорить, только когда находит: — Вот уж кто точно не на сборах. Балясный! — выкрикивает, вызывая еще порцию смешков, но на его зов наконец откликается худощавый рыжий парень и нехотя поднимается с места, чтобы подойти за работой. — Четыре, — продолжает преподаватель почти сразу, — у Вас все хорошо, только надо повторить таблицу умножения, — с самой невинной улыбкой озвучивает публично чужие «успехи», и у меня сердце в пятки уходит. Вот уж у кого, а у меня их точно будет навалом. — Так, кто следующий? — Копается в бумажках снова и вынимает новый листок, перечеркнутый красным так, что кажется, что на него просто ручка протекла. — Воликов! — выкрикивает слишком резко и даже зло.       Вздрагиваю от неожиданности и страха, и сердце срывается в бешеный ритм, словно бы я только что километровый кросс бежал. Мой сосед поднимается с места и ждет, когда я вылезу, а я просто невероятно торможу, чтобы выкрасть немного времени и прийти в себя до того, как препод перед всем классом начнет распинаться о моих косяках. На ватных ногах поднимаюсь и иду к столу учителя, как в замедленной съемке. Глотаю раз за разом подкатывающую к самому горлу тошноту и морально готовлюсь сблевануть прямо на тот ужасный листочек с моей работой.       — Два! Даже два с минусом! Если бы можно было поставить оценку ниже, она бы у Вас была! — заводится с каждой фразой все больше, но не позволяет себе переходить на крик, соблюдая чисто формальное взаимное уважение. — Это просто ноль! Худшая работа! Вы о чем думаете вообще? — слушаю все это, забирая работу из его рук и даже не думаю отвечать на поставленный вопрос, потому что мне нечего сказать. Я ни о чем не думаю, и мне просто страшно, больно и плохо одновременно. — У Вас ни одной не то что хорошей, а даже удовлетворительной оценки по моему предмету! Когда и как, скажите мне, Вы собираетесь это исправлять?.. особенно с таким уровнем знаний, — закачивает в гробовой тишине, что сопровождает меня прямо до места. Перед глазами туман, и шатает так, словно бы я на палубе корабля в шторм. Продолжаю идти почти вслепую и только молюсь о том, чтобы успеть сесть на место до того, как упаду. Тошнота волнами накрывает, и я больше не могу держать себя ровно, спотыкаясь прямо около парты, только чудом успевая ухватиться за край.       Подошедший к краю организм дает мне короткую передышку: перед глазами проясняется ненадолго, и я не могу сдвинуться с места, будучи просто парализованным страхом. Цепляю взглядом все еще зажатый в руках листочек с работой, и хоть каждая мысль дается ценой колоссальных усилий, читаю написанное красной ручкой печатными буквами: «Отвратительно!». Дышу через раз, и слышу словно сквозь толстое стекло чей-то обеспокоенный голос: «Все хорошо?» — спрашивает кто-то, и я чувствую чужие руки на моих руках. Дергаюсь панически, и это становится последним моим осмысленным действием. «Отвратительно», — хватаюсь зачем-то за эту мысль, а когда в глазах окончательно темнеет, даже не успеваю как следует испугаться — отключаюсь… Прихожу в себя неожиданно, слушая чьи-то крики вокруг, просьбы позвать врача и чувствуя лихорадочные прикосновения к шее, наверное, в попытках прощупать пульс. Перед глазами все красное, и я не на шутку пугаюсь того, что мог при падении удариться, например, об угол парты и повредить себе что-нибудь. Пытаюсь напрячь мышцы, снова получить контроль над ситуацией или хотя бы сфокусировать зрение на человеке напротив… и отключаюсь снова, на этот раз уже капитально погрузившись в черноту.