Энтропия

      Лежу в кровати, с боку на бок переворачиваясь. Всё ещё чувствую слабость, словно вместо мышц густого киселя налили, но мозг уже потихоньку работает: мысли бегают достаточно быстро, чтобы начинать задумываться, отчего оказался здесь и до какого же края довел свою жизнь. Голова гудит от любого, даже самого малого напряжения, а стоит мне попытаться подняться, так и вовсе, кажется, превращается в большой и тяжелый шар для боулинга. Желудок режет, и тошнит от самого себя и ситуации, в которой оказался. Это уже просто катастрофа, какую-то крайнюю тонкую грань переступил и лечу теперь непонятно куда и зачем. Всё вокруг в моей жизни неправильно, и кажется, что мир ощетинился против меня множеством острейших лезвий и режет беспощадно, стоит лишь сделать лишний шаг в сторону. Потерял шансы на хоть что-то нормальное, не справился с давлением и попросту сломался — теперь, кажется, окончательно.       Пытаюсь припомнить события последних дней, но в голове одни обрывки, а при попытках соединить их во что-то осмысленное получается какая-то каша. Помню едкий нашатырь, медпункт с врачом на грани истерики, кучу таблеток, которую меня почти силой заставили проглотить, а потом новый обморок и уже скорая. Уже несколько дней провел в больнице, но так до конца и не осознал, что произошло. Меня обследуют, кормят таблетками, ставят уколы и каждое утро измеряют давление, но улучшений я не чувствую. Больше сплю и пытаюсь не думать об аде, в котором оказался. Я совсем один и наконец меня никто не трогает, не кричит, не пытается во что бы то ни стало помочь — то, о чем я мечтал последний месяц. Но почему так горько? Мне хочется поговорить с кем-нибудь, хотя бы чтобы просто поделиться, но при условии, что это не аукнется мне ещё большими проблемами. Я устал и больше не хочу ругаться, кому-то что-то доказывать и отчитываться, как довёл себя до такого.       Даже думать страшно, что меня ждёт после того, как я вернусь из больницы: сразу поеду домой, потому что родителям наверняка доложили, что со мной, и всё, за что я боролся, станет бессмысленным. Но лучше не станет: что купаться в одиночестве, подыхая от количества непосильной домашней работы и издевательств когда-то лучшего друга, а что вернуться под удушающее крыло матери и старая школа со старыми проблемами и хулиганами. Что хуже: злые слова и моральное насилие или же ежедневные избиения без возможности найти хоть в ком-то защиту и насильные кормления? Ещё и эта ужасная проблема с аппетитом, от которой я нигде не спрячусь… В этом уравнении что ни член — всё со знаком минус. И что, стоит ли продолжать эту жизнь? Для кого и для чего? Впервые всерьёз задумываюсь о суициде. Не обычное уже для меня «лучше бы меня не было» и «вот бы исчезнуть» — всё детский лепет.       Сажусь на кровати, превозмогая невероятную слабость — не с первого раза, конечно, потому что в глазах уже привычно темнеет и приходится отклониться на холодную стену, чтобы не упасть — и беру телефон с тумбочки. Глаза режет электрический свет, но я зачем-то трачу время и силы на то, чтобы посмотреть входящие. Несмотря на то, что несколько дней продумываю, как можно закончить всё это, подсознание продолжает цепляться за жизнь и хочет найти хотя бы одну ниточку, которая меня вытащит. Сообщения от сестры. Смогу ли я жить ради неё? Бред всё — я не самый важный человек в её жизни. Больше пользы будет, если ей по наследству перейдут мои вещи… Вадим? От него полно пропущенных, но я даже не открываю. Когда-то я переживал, что он не простит себе, если я сделаю что-то с собой, но всё, что было после, все скандалы, все пренебрежения мной и моими чувствами, включая и последний наш диалог, когда он так просто сдался. «Удачи», — вспоминаю последнее его пожелание и ухмыляюсь горько, навсегда отбрасывая мысль о том, что что-то ещё можно наладить… А родители не раз говорили, что не хотят иметь ужасного ребёнка вроде меня.       Вот и все, кто рядом… Ах, еще же есть Данила. Он не сделал мне ничего плохого, но мы не настолько близки, чтобы его хоть немного задела моя смерть. Может, его это шокирует — я бы точно долго не мог прийти в себя после того, как человек, с которым я жил полгода, покончил с собой. Может, ему даже придёт в голову винить себя и жалеть, что раньше не заметил изменений и не забил тревогу. Хотя вряд ли, учитывая, с каким недовольством он привёз мне вещи и, постояв молча с минуту рядом, сослался на крайнюю занятость и ушёл. Наверное, после всего ему просто страшно общаться с психопатом вроде меня. Ну и отлично — ещё одна зацепка не оправдала себя. Кусаю губы, отправляя телефон на место, и чувствую, как глаза начинает печь от подступающих слёз. Не могу никак определиться, чего я хочу больше: чтобы меня хоть кто-то вытащил из этого ада или же наконец уйти самому? И вроде никаких объективных причин влачить жалкое существование больше нет, да и сама жизнь уже непрозрачно намекает мне, что с естественным отбором я не справляюсь.       Наверное, это страх. Для человека нормально приходить в ужас от одной только мысли, что его может просто не быть, но мне в этом видится успокоение, окончание страданий. Больно, и я нервно всхлипываю, наблюдая за тем, как по носу катится одинокая слезинка и падает с самого кончика на белую больничную простыню. Голова болит и глаза горят. Снова больно. Я так устал, я не хочу больше плакать и чувствовать боли, эти ужасные головокружения и ежедневную тошноту. Эта мысль даёт мне сил, и я даже не разрешаю себе сначала успокоиться, доставая из тумбочки ещё одну крайне любопытную вещь. Пластиковый канцелярский нож, купленный когда-то по акции, ложится в руку. Полулегальная вещь в больнице и, грубо говоря, мне просто повезло, что я привык именно с помощью этой небезопасной штуки точить карандаши, а потому он оказался в пенале, который я попросил привезти Данилу вместе с парочкой тетрадей. Без злого умысла попросил, просто потому что тогда ещё надеялся подлечиться и вернуться в строй.       Выдвигаю одним движением лезвие с разноцветными росчерками грифеля и зачем-то думаю о заражении крови, хотя на том свете меня уже не будет это волновать… Может, не сейчас? Это последние мои часы и они должны быть какими-то особенными… Всхлипываю ещё раз, стирая выступившие слёзы, и не позволяю себе думать о дальнейшем откладывании. Написать предсмертную записку? Боже, да кому вообще будет интересно читать мой бред?! Глупости всё, да и обвинять кого-то в таком решении, подводя под статью склонения к суициду, я не хочу. Не обижен ни на кого, и даже злосчастный Вадим в моей голове остаётся хорошим и добрым человеком. Его вина только в том, что он не смог принять меня и слишком много боялся. У него всё будет хорошо: он отличник и всеобщий любимец — у него просто не может плохо сложиться жизнь. Я останусь только досадным пятном в его биографии — не более. Родители… они любят меня по-своему и заботятся, как могут, — наказывать их за это и заставлять чувствовать вину нет никакого смысла.       Я, только лишь я виноват во всём. Я родился или же стал впоследствии неправильным, неподходящим. И я должен всё закончить. Первым и единственным по-настоящему мужским поступком убить себя и всем вокруг сделать только лучше. Нет ни единой причины остаться, так почему же я до сих пор медлю? Мне очень страшно, я плачу и едва не дрожу от страха, нервно выдвигая и с отвратительным звуком снова пряча лезвие канцелярского ножа. Он уже далеко не острый, и вскрыть им вены наверняка будет очень больно. Новый всхлип и новая порция стертых слёз. Я все ещё не могу поверить, что это последние мои минуты. Ещё немного, возьму себя в руки и пойду в больничные душевые. Включу воду и порежу эти тонкие запястья. Меня найдут в луже крови, и это наверняка будет мерзкое зрелище.       Меня трясёт, и слезы уже рекой. Меня одолевают сомнения: а так ли всё плохо? Вдруг я сейчас совершу роковую ошибку? Я хочу, чтобы кто-нибудь заметил моё состояние и отговорил, помог и поддержал. Чёрт возьми, жизнь такая прекрасная и огромная… Столько фильмов не посмотрено, столько книг не прочитано и не прослушано музыки. Столько ярких, интересных и добрых людей в мире, и я совершенно не знаком с ними… Ну почему в этой прекрасной вселенной мне не нашлось места? У меня уже нет шансов что-то изменить, как-то выбраться без посторонней помощи, но никто, совсем никто не собирается мне помогать. И снова слёзы — теперь уже от обиды.       Я не хочу закончить всё вот так, не хочу быть одиноким. Ведь были же и хорошие моменты. У меня были любимые и понимающие родители в раннем детстве, пока я не начал увлекаться тем, что, знал, им точно не понравится; у меня был хороший друг, который понимал меня с полуслова и всегда готов был поддержать, ровно до того, как я так по-дурацки признался ему в своих чувствах. Всё было когда-то, но прошло. А сколько хороших, счастливых моментов больше никогда не случится в моей жизни? В любом случае, наверное, меньше, чем боли и унижений. Я должен сделать это, я должен всё это прекратить, потому что я устал. Я смогу, я сильный, мне не страшно!.. О Боже, да кого я обманываю?       Неужели я такая тряпка, что даже сил на то, чтобы убить себя, не наберу? Мне это нужно, мне больше не придётся терпеть, если я один только раз наступлю на себя. Откладываю нож в сторону и одной рукой берусь за запястье другой. Такое тонкое и кожа такая белая, почти прозрачная. Под ней яркие синие вены, которые я щупаю пальцем и думаю, что, наверное, это не будет тяжело. Вот они — прямо под поверхностью эпидермы — только подковырни чем-нибудь острым. Кровь ручьём польётся и, учитывая моё и без того поганое самочувствие, я почти сразу отключусь, не успев даже испугаться. Всё очень-очень просто, и даже слабак вроде меня справится. Голова болит и снова темнеет перед глазами. Обморок — это почти как смерть, а ещё и почти как уснуть. Ничего плохого не произойдёт: я просто усну. Навсегда.       Я не хочу думать, как отреагируют люди, которых я когда-то считал родными, а особенно Вадим. Его это подкосит, просто шокирует. Возможно, он даже вспомнит что-то хорошее из нашей убитой дружбы и, забыв на минуту всё плохое, наверное, даже поплачет на похоронах. Не видел, как он плачет, да и не горю желанием, не испытаю какой-то радости или хотя бы облегчения от его сожалений, но так будет правильно. Будет ли носить траур? Ему идёт чёрный… Понятия не имею, какое место занимаю теперь в его жизни. Может, и вовсе никакое, и тогда я зря думаю обо всём этом. Никому нет до меня дела, а я всё хочу верить, что кому-нибудь будет действительно грустно, кроме родителей, которые, наверное, и вовсе не поймут, почему я поступил так.       Размазывать слёзы больше нет смысла, но я почему-то всё равно медлю, пытаясь урвать лишние минуты в этом мире, словно бы они могут что-то изменить. Глотая ручьём бегущие слёзы, в последний раз листаю ленту новостей «ВК», невидящими глазами оглядывая посты и на каждый, без разбору, ставлю лайк. Это последнее моё действие и такое глупое. Мне нечем заняться, меня никто не ждёт, ничего не поменяется, но я почему-то не иду. Сосредотачиваюсь на механических действиях, вновь и вновь прокручивая в голове ужасные мысли. Мне больно, черт возьми, мне так больно! Но даже эта боль не причиняет такого страха, как перспектива покончить с собой и больше совсем ничего не чувствовать. Это не выход — это просто побег. Из мира, где никто меня не любит и где я бесконечно одинок.       Может, написать Вадиму в последний раз, что люблю его? После всего всё ещё не отказываюсь от своих чувств, и он знает, но никогда не ответит мне взаимностью. Угораздило же меня стать ещё и геем! Просто полный набор неудачника. Глотая слёзы, беру в руки нож и не хочу больше делать себе поблажек. Пусть страшно так, что руки трясутся как у алкоголика, да и морально я не готов. Чёрт, одно только слово, тёплое и обнадёживающее, одно обещание быть рядом — и я сдамся и откажусь от этого страшного решения. Ну хоть кто-нибудь, ну пожалуйста! Меня сотрясает спазмом рыданий. Я ведь не сделал никому ничего плохого! За что этот мир так со мной? Я не прошу многого, я просто хочу жить и не чувствовать ежедневную боль. Я не выдерживаю всех этих издевательств. Я ещё ребёнок, я не заслужил этого ужаса. Пусть меня кто-нибудь по-человечески обнимет и пообещает, что всё наладится — я всю жизнь свою подарю этому человеку, ведь он поможет мне сохранить её. Я просто хочу жить, пусть не так уж хорошо, но и не так, как сейчас.       Поднимаюсь и иду к выходу из палаты, хотя всё внутри панически кричит мне остановиться и подождать ещё пару мгновений. Голова кружится, и я почти падаю, в последний момент ухватившись за ручку двери. Вот и всё — всего несколько шагов до душевых, а дальше по намеченному плану… Я так не хочу! Я бы всё сейчас отдал, лишь бы получить поддержку. Я бы всё сейчас отдал за надежду. Но ничего не будет лучше, я по-прежнему никому не нужен, и несколько минут не изменят это. Ручка двери поддаётся с тихим щелчком, открывая мне выход в светлый широкий коридор. Такой же, наверное, увидит моя душа у входа в рай. Я не так уж и много грешил… И хотя не ношу крестик и не хожу в церковь, я всё равно верю, что на свете есть Бог и что есть что-то после того, как я навсегда закрою глаза. Да, я убью себя, а это страшный грех почти во всех религиях, но я не верю, что только за это меня, и мухи за всю свою жизнь не обидевшего, ждёт вечность в аду — это слишком жестоко. Устроить мне ад на земле, чтобы потом только за то, что я слабый, отправить в ад настоящий снова чувствовать боль — в чём вообще смысл?       Я слышу вибрирующее гудение и думаю, что это наверняка телефон. Кому-то я всё-таки понадобился, но вот только есть ли смысл отвечать? Даже не представляю, кто это может быть. Возвращаюсь, только чтобы посмотреть, и думаю о том, что если это какая-нибудь реклама, то это будет просто очень глупо. Но я хватаюсь и за эту ниточку, лишь бы отложить такой страшный шаг ещё на несколько минут. Подхожу и, беря в руки смартфон, вижу на дисплее «мама». Новые слёзы не заставляют себя ждать. Если снова накричит, я просто сброшу и без раздумий сделаю всё, что задумал. А если не накричит… Да кого я обманываю? Когда она последний раз спокойно говорила со мной? Вот кто сможет меня подтолкнуть и сделать этим последние минуты не такими ужасными. Мне не придётся ломать себя, если это сделает кто-то другой.       — Да, мам, — отвечаю и, почувствовав новое головокружение, опускаюсь на кровать, боясь снова упасть в обморок так не вовремя.       — Максим? Сыночка, привет! Как ты себя чувствуешь? Всё хорошо? — обеспокоенный, с нотками истерики, голос врывается в моё ухо. Первые несколько секунд не понимаю, что вообще происходит и точно ли это моя мать, а потому молчу довольно долго, множа напряжение между нами. — Максим? — зовёт снова.       — Да. Я… мне не очень хорошо. Голова закружилась, — вру и не могу поверить, что этот разговор происходит на самом деле. Неужели она впервые не накричит и не станет обвинять в том, что я довёл себя до больницы? Да нет, бред это всё.       — Какой ужас! — вскрикивает снова, и я без труда могу представить её расширенные от возмущения глаза и нервные, истеричные движения. — Но тебя же там лечат? Тебе уже лучше? Я звонила врачу, но он мне совсем ничего не говорит… Расскажи, что случилось хотя бы, — просит даже с каким-то надрывом и я отчётливо слышу судорожный вздох, который можно интерпретировать по-разному, но мне отчётливо представляется всхлип. Это она из-за меня? Я вообще не знаю, как на такое реагировать, так как, что бы со мной ни происходило, что бы я ни творил, максимум её эмоций — это крик, но никак не сочувствие.       — Ничего. Я просто перенервничал немного… — отвечаю, чувствуя леденящий страх. Мне стыдно за то, что причиняю ей боль и генерирую только лишние проблемы. Хоть раз бы подарил ей счастье и повод гордиться за сына — так нет же, каждый раз умудряюсь накосячить, а сейчас, кажется, и вовсе побил все рекорды, попав в больницу, будучи на другом конце страны. Даже думать не хочу, каково ей сейчас — когда она совсем ничего не может сделать.       — Из-за учебы? Сынок, да разве оно стоит того? — и снова этот обеспокоенный тон и искренняя забота, такая непривычная мне. Моя нервная система уже и без того разваливается на кусочки, а стоит только подумать, что вдруг кто-то проявляет участие, и я ломаюсь без особого сопротивления. Я снова плачу, изо всех сил стараясь не выдать себя ни одним писком, потому что не хочу, чтобы мимолетная милость сменилась на гнев и новые унижения по поводу того, какой я слабый. — Почему ты так переживаешь? — спрашивает снова, и мне вдруг в один момент хочется поделиться с ней сразу всем.       — Ты ругаешься, учителя… все вокруг требуют от меня хороших оценок… я правда стараюсь, но у меня не получается, и это всех расстраивает, и я ещё больше стараюсь, но у меня всё равно не получается… я просто не могу, я не справился, мам, — пищу, совсем не достойно настоящего парня. Вот теперь она точно накричит, назовёт хлюпиком и прикажет во что бы то ни стало прекратить и не мотать ей нервы. Тогда мне просто придется бросить трубку и завершить то, что начал.       — Ты плачешь? — спрашивает с ещё большим беспокойством. — Ну ты что, не надо! Ты молодец, мы с папой очень тобой гордимся, и если у тебя что-то не получается… мы всё равно тебя любим, — говорит то, во что мне никак не удаётся поверить. Больше месяца ежедневно выносить мне мозг по поводу того, какое я ничтожество и за что же ей такое наказание, а теперь говорить, что я молодец и она меня любит — это слишком странно. Но мне всё равно хочется верить, просто потому что так легче. Мне просто больше не за что зацепиться и я не в том положении, чтобы быть разборчивым в том, какие слова ложные, а какие действительно искренние — так что хватаюсь за любую, даже самую призрачную, соломинку. — Я знала, я знала, что не надо было тебя так далеко отпускать! Эти клуши из администрации мне клялись, что проследят за тобой, а в итоге… чуть не свели в могилу моего ребёнка! — взвизгивает под конец особенно громко и начинает плакать навзрыд, а у меня дыхание перехватывает и натурально сердце в пятки уходит от одного только осознания, что даже мысль о том, что меня может не быть, причиняет ей столько боли.       — Мам, пожалуйста, не надо. Я же просто болею — ничего такого ужасного. Даже не думай о таком… — пытаюсь успокоить её и сам готов закричать во всё горло от того, как мне сейчас больно. И как я только мог взять в голову мысль покончить с собой? Чтобы снова всем вокруг сделать больно? Я чёртов эгоист — сбегаю от сотворённых проблем, вместо того чтобы их решать. — Со мной всё хорошо будет… я обещаю, — договариваю, мысленно изо всех сил наступая на свою слабость. Надо жить, надо только перетерпеть и наладить всё, хотя бы ради мамы.       — Я приеду. Я приеду и заберу тебя домой, чтобы ты был под присмотром, — впадает в истерику, начиная говорить какой-то бред с самым серьёзным тоном.       — Мам, не надо, — возражаю как можно скорее, пока она не взвинтилась еще сильнее и сама себя окончательно не убедила немедленно взять билет и приехать. — Мне сначала нужно вылечиться, — нахожу единственный аргумент, который может её убедить. Всё, что в первую очередь приходит в голову, начиная с «Куда ты приедешь и кому оставишь малых» и заканчивая на «Мне вообще-то семнадцать и я вполне сам прослежу за собой», порождает огромное поле для дискуссий, на которые у меня просто нет сил. Мать замолкает и какое-то время просто воет в трубку. — Мам, — зову и не получаю ответа. — Я… я тоже скучаю. Но мне сначала нужно подлечиться. А потом я приеду домой, — обещаю и удивляюсь тому, как просто я начинаю строить планы на жизнь, которую всего несколько минут назад хотел оборвать.       — Максим, хороший мой, я очень тебя люблю. Пожалуйста, береги себя, пей все лекарства и делай то, что говорят врачи. И не нервничай так больше, пожалуйста, — наконец начинает говорить, прекращая рыдать и только изредка всхлипывая. У меня сердце сжимается от жалости к ней, и я безропотно соглашаюсь с каждым её советом, только бы она больше не переживала. Я не хочу больше причинять боль своей семье.       — Я люблю тебя, — говорю слова, которые не говорил уже довольно долго, так как после диких криков и обвинений в свой адрес не особенно хочется отвечать теплом. Вспоминаю, как бессовестно весь последний месяц бросал трубку на такие же слова мамы и попросту не обращал внимания. Думал, что не нужен им и доставляю только проблемы, но сейчас, когда она по ту сторону плачет и просит беречь себя… какой же я был идиот!       — Я тоже, сыночек, я тоже. Звони, если что, хорошо? — просит снова и я опять соглашаюсь. Обещаю перезвонить завтра и прощаюсь, вновь услышав наставление ни в коем случае не нервничать и слушаться врачей. Отнимаю телефон от уха, разглядывая, как разговор обрывается и экран, коротко мигнув именем контакта, выбрасывает меня на рабочий стол. Дышу глубоко и медленно, словно бы только что вынырнул из глубокого болота и никак теперь не могу восстановить дыхание. Перед глазами всё плывет от остаточных слёз, и я стираю их снова и снова, пока они не прекращаются. Сразу становится так легко в теле и хочется истерично смеяться без остановки, чего я не делаю только потому, что рискую тогда мгновенно перевестись из неврологического отделения в психиатрическое.       Боль и головокружение никуда не делись, но я превозмогаю всё это, не с первого раза поднимаясь на ноги. Нож всё ещё лежит на тумбочке, как я его и оставил, но воспринимается мною как совсем другая вещь: не инструмент, который поможет мне убежать от страданий, а нечто опасное и гадкое. Думаю, примерно то же чувствовал Гарри Поттер, когда смотрел на крестраж Волдеморта. Не смогу просто убрать его в пенал и как ни в чём не бывало точить им карандаши, когда совсем недавно едва не порезал себя им. Беру его в руки, вздрагивая вдруг всем телом и поначалу глупая импульсивная мысль, зародившаяся в моей голове, кажется мне вполне здравой. Лезу на подоконник, распахивая окно, из которого на меня дует сильнейший ледяной ветер. Вид снаружи не самый красивый: пустынный задний двор больницы и обычная серая пятиэтажка напротив — одним словом, уныние. Размахнувшись изо всех сил, пытаюсь выбросить нож как можно дальше, но, видимо, не зря у меня тройка по физ-ре, так как, пару раз перевернувшись в воздухе, он падает прямо под окном, не пролетев и пары метров.       Закашлявшись от очередного холодного дуновения, слезаю с подоконника обратно на кровать и закрываю окно. Мне стыдно за то, как по-дурацки всё вышло, но полученное облегчение ничуть не умаляется. Ну мало ли, что не получилось как в драматических фильмах, — в любом случае теперь всё острое далеко от меня, и я больше не смогу наделать глупостей, даже если сильно захочу. Нельзя себя убивать, что бы ни случилось и как бы ни было плохо — всё можно исправить и всё решить, кроме смерти. Мир огромный, мир прекрасный, мои родители любят меня и поддержат, что бы ни случилось. Надо быть полнейшим идиотом, чтобы отказываться от всего этого. Мне нужно измениться… или что-то вокруг изменить. Может, и вправда вернуться домой, чтобы быть рядом с родными и не чувствовать себя таким одиноким? Всё можно пережить и со всем справиться, если чувствовать плечо, на которое можно опереться.       «Обед!» — слышу возглас из коридора и, вопреки обыкновению, выхожу, чтобы забрать контейнеры с едой. Меня всё ещё тошнит, и на это я обычно ссылался, отказываясь от еды, но сейчас, когда в моей душе произошел грандиознейший переворот, я понимаю, что смерть от голода — тоже не самая радужная перспектива. Овощной суп и гречка с парочкой кусочков вареного мяса — очень маленькие порции, всё диетическое, несолёное и почти безвкусное, но я даже рад этому, потому что мой желудок после продолжительной голодовки не способен принять что-то тяжелее. Не чувствую голода, но заставляю себя проглотить несколько ложек супа, тщательно следя за тем, чтобы не переусердствовать в первый раз. Всё ещё помню рвоту сразу после того, как Данила накормил меня насильно, и не хочу повторения.       Ничего не меняется мгновенно, как по взмаху волшебной палочки, мне всё ещё сложно и каждая ложка дается тяжело. Я несколько раз думаю о том, что всё зря и вообще уже хватит, но в конце концов решаю пойти на компромисс с самим собой, даже не притрагиваясь ко второму, но запихав в себя весь суп и даже ужасные кусочки вареного перца не оставил, как делаю обычно. Я невероятно счастлив за свою маленькую победу, и даже ворчание пришедшей за мусором уборщицы о том, как плохо я поел, проходит мимо. Если обращать внимание на такие мелочи, то совсем ничего радостного в жизни не останется. Надо научиться видеть свои маленькие победы и чуть меньше реагировать на неудачи. Эту простую мудрость тоже откладываю в копилку положительных изменений.       Я словно окрылён и не могу себе позволить никуда не направить неожиданно появившуюся энергию. Надо сделать еще какой-нибудь маленький шаг к изменениям, и, только задумавшись над тем, какая ещё моя главная проблема помимо аппетита, сразу думаю о Вадиме. По сердцу прокатывается болезненная волна, волна обиды и досады за то, как всё плохо между нами. Вот как мне быть с ним? Всё ещё чувствую к нему то, что не должно быть к другу, и, кажется, только это и держит меня рядом с ним. Если бы Данил так себя вёл, если бы только посмел разок поднять на меня голос, я бы никогда больше даже не заговорил с ним. А Вадиму можно всё, и даже больше, только потому что я его люблю… точнее, люблю даже не его, а того хорошего друга, который был ещё до Нового Года. Как же быстро и кардинально всё изменилось за такое короткое время…       Есть ли смысл продолжать убивать себя из-за этих глупых чувств? Становится всё сложнее ворочать мысли в голове, и они нещадно путаются между собой. Решаю я эту проблему самым банальным из возможных способов: лезу в тумбочку за листочком и ручкой. Поступлю как героиня любовного романа — распишу все плюсы и минусы и, может, пойму, как мне всё изменить. Сначала с хорошего. Итак, для начала мне с ним интересно — пишу это слово в столбик с большим плюсом в заголовке. Думаю ещё с минуту, погружаясь в самые радостные свои воспоминания, и после на одном дыхании записываю: добрый, помогает мне, понимающий, тактичный, внимательный, заботливый и, что уж отрицать очевидное, бесспорно красивый. Это всё? Я мог бы перечислять его достоинства бесконечно, потому что он и вправду идеальный человек, но основное записано.       Настал черёд минусов, и ручка, как назло, перестаёт писать. Я почти до дырки протираю место, где хотел начертить минус, а когда ручка наконец расписывается, линия получается кривая и жирная, словно перекормленный удав. Эта маленькая неудача немного осаждает мой пыл, и за обдумывание недостатков я принимаюсь уже с трезвой головой. Не хочу вспоминать плохое, особенно после того, как решил изменить свою жизнь, но мне приходится. Вспоминаю с конца: последний раз он бросил меня, пожелал «удачи» и не стал больше говорить со мной, хотя не мог не понять, как мне сложно поделиться. И это же не в первый раз: я могу вспомнить не менее трех ситуаций за последний месяц, когда он меня бросал наедине со своей болью и отказывал в помощи. Пишу в столбик с минусами «не поддерживает», но, лишь взглянув на столбик с плюсами, понимаю, что с пунктом «помогает мне» это никак не сочетается.       Безжалостно вычёркиваю этот плюс и продолжаю думать над минусами. Во-вторых, он кричит на меня и не может остановиться, даже когда я прошу. Понимаю, что иногда сам виноват и в последнее время он пытается контролировать свой гнев, но все равно ничего не меняется. Хочу написать «крик», но вспоминаю ещё и то, как он бесцеремонно хватает меня, оставляя даже синяки на руках. И пусть вроде как не специально причиняет мне боль… чёрт, кого и зачем я обманываю? Он сам говорил мне, что причиняет мне боль в ответ на мои неосторожные слова. Думаю, какое же слово может вместить в себя весь этот ужас, но вскоре понимаю, что эффективнее будет действовать от обратного. Смотрю на столбик с плюсами и на сей раз вычёркиваю целый ряд качеств: «понимающий», «тактичный», «внимательный» и «заботливый» сразу же летят в топку.       Рука замирает над словом «добрый», и я никак не могу решить его судьбу: с одной стороны, человека, который так поступает, никак нельзя назвать добрым, но… понимаю, что мне просто не хочется думать о Вадиме плохо. Я не обидчивый и просто не способен долго держать зла, а потому стоит ему извиниться и пообещать больше так не делать, и для меня словно стирается всё, что было до этого. Он каждый раз ужасно поступает со мной и каждый раз просто извиняется, после чего повторяет. Всё, хватит давать этому поблажек. Слово «добрый» вычеркиваю не просто одной чертой, а обильно закрашиваю так, чтобы невозможно было разобрать написанное. Вместе с этим действием во мне словно что-то ломается, розовые очки слетают, и я наконец понимаю, что в «плюсах» и «минусах» у меня характеристики каких-то двух разных людей. Я бережно храню в голове образ доброго Вадима, который был до зимних каникул, совершенно не замечая то, как он изменился.       Вдыхаю полной грудью, а на выдохе вырывается тихий писк вместе со слезами. Закрываю глаза руками, но уже не могу остановиться. Больно, очень больно вдруг осознать, что всё это время я очень ошибался, слишком много прощал ему и сам же пострадал от своей доброты. Вадим не принял меня, просто соврал и стал издеваться надо мной, делать всё, лишь бы я наконец прекратил с ним общаться, лишь бы самому не рвать когда-то крепкую дружбу. Он просто чёртов гомофоб, хотя со стороны он очень хочет казаться правильным и чистым. Он очень хочет казаться добрым, но у самого внутри кипучей жижей бурлит гнев и ненависть по отношению ко мне. Да ни один плюс не способен перекрыть этот ужас! Не сдерживаю себя, выплёскивая все неприятные эмоции от предательства, о котором я догадывался, но никак не мог осознать.       Не глядя, вычеркиваю абсолютно все оставшиеся пункты из «плюсов», но рука дрогнула над последним — «красивый». Серьезно? Только это и осталось из, казалось, бесконечного списка? Он просто красивый. Просто кукла без внутреннего содержимого. Именно в это я и влюбился, наверное. Стал такой же жертвой, как и множество его девушек, и теперь мне стыдно. Я же видел его истинное лицо! Эту гадкую самодовольную ухмылку видел, слышал, как он бессовестно поливал грязью своих девушек, видел, что он никого не любит, и даже с лучшим другом — с Олегом — общается плевками яда. Думал, что я какой-то особенный и ко мне у него есть что-то тёплое, но обманывался. Он очень умело играет, пока ему это выгодно. Друг-гей больше не выгоден. Эта мысль отдается новым всплеском боли. Сминая бесполезный уже лист, укладываю свое хилое тело на кровать и больше не сдерживаюсь. Плачу так горько, со слезами навсегда отпуская эту больную неправильную любовь. С меня хватит, я не хочу больше пролить и слезинки из-за него. Даю себе слово, что это в последний раз.       Успокоившись, вновь сажусь на кровати. Голова гудит от перенапряжения и перед глазами вновь темнеет от слишком резкого движения. В мыслях пусто, и расколотое на кусочки сердце болит далеко не в первый, но я просто клянусь себе, что в последний раз. «Больше никто и никогда… никогда и никто не посмеет издеваться надо мной», — говорю вслух, стараясь запомнить этот момент навсегда. Я не хочу повторять прежних ошибок. Я не смогу вдруг в одночасье стать более жестоким и перестать бесконечно прощать, но если вдруг Вадим снова будет просить прощения и убеждать, что этого больше не повторится, я обязательно вспомню, что обещал себе, и не поддамся на новую его манипуляцию. Мне нужно научиться говорить ему «нет», нельзя больше позволять безнаказанно вытирать об себя ноги. Я не стану отвечать насилием на насилие и криком на крик, но перестать общаться с ним, сделать выводы и в один момент просто не простить — это я могу и должен.       Вскоре успокаиваюсь окончательно и, когда первая пелена триумфа спала, с ужасом осознаю, что помимо извращённой любви была еще одна причина терпеть выходки Вадима: он мой единственный друг. По крайней мере, я думал, что мы дружили. Раньше я совершенно спокойно обходился одиночеством, с головой погружался в книги и фильмы, всего себя клал на учебу, и у меня просто не было времени на друзей… Да и друзей настоящих у меня никогда не было, только приятели по детским играм, которые позже выбрали не ту дорогу. Прекрасно помню, как все вокруг вдруг выкурили первую сигарету, выпили по первой банке пива и начали издеваться над теми, кто не с ними и кто не мог дать отпор. Я просто отказался от всего этого, подставив себя под неумолимую силу идиотов, во что бы то ни стало желающих подмять всех и вся под себя. Я оторвался ото всех компаний и ни капли не жалею, что выбрал другой путь. Только понимать, что рядом больше нет никого, было почти так же больно, как и сейчас.       А действительно ли больше нет никого? Данила пытался сблизиться со мной, говорил, что я всем могу поделиться. У него нет причин делать это из корысти: почти полгода были с ним просто соседями по комнате и остались бы, не увидь он моё горе и не почувствуй жалость и безотчётное желание помочь. Только я бессовестно оттолкнул его, зарывшись в свои проблемы. Просто слишком был занят саможалением, чтобы посмотреть вокруг и понять, что на самом деле не один. У меня был шанс поделиться и получить настоящую помощь, а, может, даже и настоящего друга. Он действительно хороший человек, но, боюсь, что я потерял его навсегда, оттолкнув своей холодностью и истериками. Чёртов Вадим! Зациклился на нём и даже не подумал, что свет клином не сошелся на этом самодовольном идиоте.       Я беру телефон и снова бездумно листаю новостную ленту. Я в тупике и не знаю, как из него выбираться. Нельзя же просто сказать Даниле, что я был идиотом и просто не смог разглядеть его доброе сердце и искренние намерения! Или всё-таки можно? Думаю сначала написать, но его нет в сети. Смотрю на время и вижу, что уже четыре часа дня — все уроки давно закончились. Можно подождать, просто подождать, но в последние несколько часов на меня свалилось столько новых мыслей, столько перемен, что я просто не могу упустить ни минуты. Пока ещё не разочаровался в идее и, испугавшись такой необдуманной поспешности, сам себя не отговорил, решаю воспользоваться телефонным номером, который Данила непонятно зачем дал мне в последнюю нашу встречу. Хотя, конечно же, его версия причины была вполне логичной, мол, звони, если понадоблюсь. Какое счастье, что тогда я посчитал невежливостью назвать его жест бессмысленным, и теперь имею ещё один ключик.       Впервые, наверное, звоню кому-либо по собственной воле, и словно опьянён своей смелостью и адреналином. Слушаю гудки, и вроде хочется немедленно бросить и больше никогда-никогда не быть настолько социально активным, но, превозмогая это, я чувствую ещё больший душевный подъём. Не могу усидеть на месте, и встаю, медленно начиная ходить по комнате. Почти сразу жалею об этом, так как новое головокружение не заставляет себя долго ждать, и мне остается только опереться о стол, глотая воздух, словно рыба, и удивляясь, насколько же мой душевный настрой не совпадает с физическими возможностями. Надо срочно наладить режим питания и вернуть себе хотя бы прежнюю бодрость. И никогда, больше никогда и ни за что больше не играть в такие опасные игры со своим здоровьем.       — Да? — наконец прерывает мои размышления обескураженный голос Данилы. Моё сердце пропускает удар, и я никак не могу сообразить, что сказать в первую очередь. Ну не говорить же в сразу и в лоб о том, что хочу помириться с ним и снова начать общаться! — Да, я слушаю, — повторяет нетерпеливо, и я понимаю, что если так и продолжу томно дышать в трубку, то он попросту отключится.       — Привет, это Максим, — говорю первое, что приходит в голову, и не бью себя по лбу от досады за такую глупость, только потому что рискую тогда ненароком грохнуться в обморок. Ну конечно же он умеет читать и понял, кто ему звонит! Чувствую себя семидесятилетней старушкой вроде моей бабушки, которая в первый раз пользуется мобильной связью.       — Привет. Что-то случилось? Ещё какие-то вещи привезти? — отвечает мне совсем не радостно и без должного энтузиазма, что неудивительно: думает, наверное, я опять пытаюсь использовать его в качестве бесплатного курьера. Сглатываю вдруг ставшую вязкой слюну и думаю, как продолжить диалог, который с первых слов как-то свернул не туда.       — Нет, всё хорошо. Я просто… — прерываюсь, так как никак не получается собрать мысли в кучу и придумать более-менее убедительное враньё. В итоге решаю не юлить и говорить прямо, как бы ни было сложно и глупо. — Хотел поговорить с тобой. Но не по телефону. Мне тут совсем нечем заняться, и я всё больше думаю… Я в последнее время очень много понял и хочу попросить у тебя прощения… ну и поблагодарить нормально. Приедешь? — С последним словом с усилием прикусываю себе язык, чтобы не продолжать озвучивать абсолютно все свои мысли. И так получается не очень адекватно, и я боюсь, что могу оттолкнуть его теперь уже излишней искренностью.       — Вот как… — отвечает немного шокированно и молчит ещё какое-то время, видимо, подбирая слова. — Конечно, я приеду, но… Не сегодня, хорошо? У меня просто дела, — начинает оправдываться, и мне становится ещё больше стыдно — теперь уже за то, что беспокою его и вновь веду себя эгоистично. Ну конечно же у него дела, так как только я скучаю в больнице, а у всех остальных продолжается учёба.       — Конечно, я понимаю, — заверяю его и стараюсь, чтобы прозвучало искренне, хотя против воли начинаю с сожалением думать о том, что мне придется носить в себе все эти мысли и продумывать, что сказать ему. Ещё хуже от того, что мне совсем нечем заняться здесь и некуда выплеснуть неожиданно появившуюся энергию.       — Завтра, окей? После обеда, с двух часов же только посещения, — говорит задумчиво, прикидывая в уме время, и я не успеваю удивиться, отчего так рано, как вспоминаю, что сегодня суббота, а завтра уже воскресенье — выходной. С ума сойти — я тут уже почти неделю. Бесцельные серые дни проходят слишком быстро. — Может, всё-таки привезти тебе чего-нибудь? Апельсинов, шоколада… — спрашивает, явно намекая на мои самые любимые продукты. Сдуру едва не выпаливаю «да», но вовремя вспоминаю рекомендации врача не усердствовать с кофеином и с сожалением отвечаю «нет», коротко объясняя, что мне нельзя кофе, но от фруктов не откажусь. Слышу напряженный выдох в трубке, но больше никаких комментариев не следует.       Прощаемся гораздо теплее, чем начинали диалог, и, когда связь обрывается, ещё долго не могу успокоиться и вспоминаю его слова. Вроде ничего особенного он не сказал да и, в целом, разговор получился достаточно дежурный, но что-то между строк, в самом тоне, показывает его искреннее беспокойство за меня. Приятно знать, что хоть кому-то, кроме семьи, ты не безразличен. Он обязательно станет моим другом, если я опять не накосячу и смогу открыться ему, если смогу переступить через свою зажатость. Естественно, ничего не получится сразу: даже Вадиму не с первого раза удалось достучаться до меня и установить контакт — но если я постараюсь, то у меня обязательно получится. Практически по случайности спасенная жизнь обретает новые краски и пестрит новыми возможностями, из меня ключом бьёт желание перемен, но самое главное — у меня наконец появилась надежда, что всё ещё может измениться. ***       Весь оставшийся день провожу в приятных размышлениях о будущем и построении совершенно волшебно-невозможных планов по поводу того, как всё круто изменится, как только я вылечусь и выпишусь из больницы. Даже так и не засыпаю после обеда, сохраняя больной и уставший разум трезвым, и тем самым совершаю большую ошибку, так как моё тело всё ещё не в состоянии жить в обычном здоровом режиме дня. Вечером меня шатает ощутимо сильнее, возвращается тошнота и потемнение в глазах при малейшем активном движении. Клонит в сон, особенно под влиянием вечернего приёма лекарств, и я уже невесело думаю о том, что совсем ничего пока не поменялось и вообще зря я поддался жалобному тону матери и не доделал то, что начал… но тут же одёргиваю себя и просто запрещаю думать о таком. Я решил жить, даже если это будет не легко. Чего я ожидал, что сразу и всё улучшится как по щелчку пальцев? Хватит уже жалеть себя — это выматывает не хуже любой внешней проблемы.       На ужин впихиваю в себя слипшиеся, холодные и совершенно не соленые макароны, пока предусмотрительно избегая даже попробовать мясо. Желудок жалобно тянет и очень хочется освободить его от необходимости работать. Даже удивляюсь тому, как легко лег суп и как теперь больно и неприятно переваривать что-то хоть немного тяжелее. В один момент меня скручивает невероятной силы спазм, почти до рвоты, но я сдерживаюсь и не позволяю себе сделать шаг назад. Только потому что очень хочу поправить здоровье и выкарабкаться из окружающего ада. Понимаю, что стоило бы сказать врачам о проблемах с едой и позволить помочь мне их методами, но очень боюсь контроля с их стороны и насильных кормлений. Я могу и сам справиться, сам аккуратно и понемногу войду в привычный ритм питания, не насилуя себя непосильными порциями и рвотой. Врач на вечернем обходе замечает моё состояние, и, осторожно сообщив о сильной тошноте, я получаю таблетку противорвотного и наконец могу заснуть.       Следующее утро тянется невыносимо долго в ожидании того, когда же наконец приедет Данила. Просыпаюсь под традиционные уже просьбы медсестры принять лекарства и померить давление. По завершении всех процедур нахожу заботливо оставленный на столе завтрак и уже по привычке несу его в мусор. Останавливаюсь на полпути, вспоминая данное себе обещание снова начать есть. Ломаюсь ещё пару минут, размышляя над тем, включается ли завтрак в это правило, и прихожу к правильному выводу только при помощи мысли, что мне в любом виде нужна энергия. Нехотя возвращаюсь за стол и пытаюсь поесть, но при одном только взгляде на бутерброд с маслом начинает тошнить, а каша как никогда не нравилась мне, так и теперь я не испытываю особого рвения попробовать её. Останавливаю свой выбор на маленькой баночке с молочным продуктом, который я с первого взгляда принимаю за йогурт, но, попробовав одну ложку, понимаю, что это творог. Пусть перемолот в однородную массу и немного подслащён наполнителем — это всё равно практически так же ненавистный мною творог.       Бросаю начатое и нервно оглядываю скудную трапезу, как назло состоящую из всего того, что я просто терпеть не могу. Малодушно думаю о том, что пропустить один приём пищи совсем не страшно, а на обед можно поесть и побольше, но затем беру себя в руки и запрещаю делать себе поблажки. Понимаю, что снова отказаться поесть — значит сделать огромный шаг назад. Сейчас не стану, потому что не люблю эти продукты, потом вспомню, как меня тошнило от одних только макарон, и перестану ужинать, а на одном бульоне из супа я долго не протяну. И стоило ли тогда спасать эту жизнь, чтобы после окончательно испортить свое здоровье? Возвращаюсь к еде, пусть запихивая в себя только маленькую баночку творога, но добросовестно. Главное — это кушать стабильно. Пусть по чуть-чуть, но каждый раз.       Пытаюсь отвлечься от вкуса, листая ленту новостей, и практически сразу получаю новое сообщение. Думаю как обычно проигнорировать, но вскоре начинаю скучать и решаю только посмотреть, кому я понадобился на этот раз. Одноклассники и другие случайные свидетели моего обморока перестали донимать вопросами о самочувствии ещё в первые два-три дня, и теперь я снова совсем один, только ещё и с кучей непрочитанных в ЛС, которые нет никакого желания открывать. От нового письма не ожидаю ничего сногсшибательного… и едва не давлюсь чаем, когда вижу, что мне пишет Олег. Чёрт возьми, даже до Олега дошли слухи, хотя все олимпиадники сейчас на сборах и до сих пор не вылезают из учебы! Интересно, Вадим тоже уже знает? Ответ нахожу, открыв новое сообщение: «Ответь Вадиму», — коротко и по делу. Ни «привет», ни «как ты себя чувствуешь». «И тебе привет», — отвечаю ни капли не вежливо.       «Даже если ты там умираешь, просто напиши, что пытаешься закрыть все хвосты и совсем не имеешь времени», — отвечает практически сразу, словно и вовсе не заметив моего выпада. Наглость — второе счастье, да? «Я не хочу больше общаться с ним», — отвечаю почти сразу, вспоминая то, о чем думал вчера. Не знаю, зачем оправдываюсь перед ним, но и проигнорировать просто не могу. «Классно. Вот именно сейчас, да, во время сборов и за две недели до всероса? Издеваешься?» — из его нового сообщения так и льётся ядовитый сарказм. Меня всё это возмущает, накрывает противоестественное желание ответить так же едко и поставить его на место, но это рвение только мгновенное, как и злость, так же мне несвойственная. «Мне всё равно», — больше себя пытаюсь убедить, чем его. Действительно, с чего бы мне переживать, если я уже твердо решил не реанимировать нашу дружбу? Хороший друг бы повременил с выяснением отношений, а я — уже нет.       «Это я уже понял», — отвечает уже без прежней усмешки, коротко и как-то даже безэмоционально, словно бы отчаявшись. Жду ещё минуту — продолжение не следует, и мне, наверное, стоило бы самому как-то продолжать этот диалог, но мне не хочется. Олег мерзкий в своей наглости, тема разговора мне неприятна да и вообще меня уже снова начинает тошнить и клонить в сон. Так оправдываюсь перед собой и не успеваю закрыть окно сообщений, как мне приходит новое: «Повремени пока с этим. Пойми, у него сейчас сложный период, а если ещё и ты от него отвернёшься, то он просто из-за нервов завалит олимпиаду. Тебе наплевать, а мне нет, и поэтому я очень прошу тебя написать только одну фразу: «Прости, что долго не писал. Пытаюсь закрыть долги и совсем нет времени». Больше ничего от тебя не требуется. Вадиму крышу капитально сносит в последнее время, успокой его хотя бы этим», — выходит очень длинно, но наконец без презрения и не в приказном тоне. Просит нормально, и я не могу ответить ничего кроме: «Хорошо».       Открываю диалог с Вадимом, в котором и вправду накопилось больше десятка непрочитанных сообщений от него. Пытаюсь начать читать прямо с первого, но вскоре меня отрывает новое сообщение от Олега: «Надеюсь, у тебя хватит мозгов не болтнуть про больницу». — только усмехаюсь нервно на это и отмечаю как прочитанное, даже не открывая тот диалог снова. Понятно, Вадим не знает, но всё равно отчего-то не находит себе места настолько, что даже Олег это заметил. Не знаю и не понимаю, насколько они близки, но мне кажется, что Олег — не тот человек, который забьёт тревогу по пустякам. Может, Вадим вообще не из-за меня переживает, а я просто оказался крайним? В любом случае, ответ на все вопросы в пропущенных.       Первое же сообщение после того злосчастного пожелания «удачи» с раскаянием за такие слова. Просит прощения, снова интересуется тем, что случилось со мной, и даже предлагает помощь. Прислано в десять утра, и я думаю, что как-то быстро он всё осознал — через час всего, и меня бы даже проняло, если бы было прочитано в срок. Без сожаления и даже с удовлетворением думаю о том, что всё случилось так, как должно было, без шансов повернуться по-другому. Даже если бы мы помирились тогда, всё равно умудрились бы разругаться через пару дней, и всё равно бы я продолжал морить себя голодом, и всё равно бы попал в больницу и осознал истинную природу этих отношений. После он в тот же день ещё пишет извинения и просьбы ответить ему. Да уж, его серьёзно тронул рассказ Данилы, может, он даже почувствовал свою вину.       Потом один день тишины и снова просьбы простить и ответить ему практически через каждый час. Мне становится стыдно за то, что не читал его сообщения, и даже то, что тогда я чувствовал себя гораздо хуже, чем сейчас, и было, мягко скажем, не до этого, меня никак не оправдывает. Снова веду себя эгоистично и снова мотаю нервы близкому мне человеку. Уже не такому близкому, как раньше, но всё же… В следующие дни приходит только по одному, но довольно длинному сообщению с описанием его дня, новыми размышлениями по поводу того, что происходит между нами, новыми просьбами ответить, периодически даже позвонить ему в «Скайпе». Листать не долго, но я просто не могу заставить себя прочитать всё это полностью, лишь мимолётно оглядывая словно в калейдоскопе слова: «прости», «был дурак», «переживаю», «скучаю»… У меня снова против воли выступают слёзы. Не из-за нежных чувств к нему, а исключительно из жалости и стыда за то, что не закончил всё раньше, заставив его бесполезно страдать.       «Привет. Прости, что не отвечал. Был занят», — печатаю наглую ложь и понимаю, что не могу это отправить. «Был занят»? Серьёзно? Всю неделю? Он сразу же раскусит мою ложь, и всё станет только хуже. Может, вообще ничего не писать? Но я уже пообещал Олегу и не могу отказаться в последний момент. Не хочу так нагло врать, но про больницу ему знать просто нельзя: Олег меня голыми руками придушит, если по моей вине Вадим не возьмет на всеросе хотя бы призёрство. Вдох, выдох, и я стираю большую часть сообщения, оставляя только лишь нейтральное «Привет». Я не силён в искусстве недоговаривать и уклоняться от прямого вопроса, но надеюсь сымпровизировать по ходу. Вадим в сети, он читает, но молчит слишком долго. Начинает печатать ответ только спустя минуту или две, слишком долго и словно специально доводя меня до крайней стадии ожидания, когда начинают дрожать конечности и появляется навязчивое желание всё бросить и не продолжать едва начатый диалог.       Приходит слишком короткое: «Рад, что ты наконец ответил», — и между нами снова повисает тишина, такая густая, что можно ножом резать. Сглатываю нервно и пытаюсь придумать, что ответить, но слова застревают в голове. Сказать, что был занят, и таким образом жалко оправдаться? Теперь он на меня обижен и мне стоит извиняться? Все эти вопросы от прежнего меня, когда я ещё изо всех сил старался сохранить нашу дружбу и выставить себя перед ним в лучшем свете. Сейчас я просто не хочу, пусть он всё ещё не безразличен мне, я заставляю себя проявлять холодность и не переживать больше о том, что и без того растянувшееся молчание станет вечным. «Ты все еще обижен на меня?» — первым не выдерживает Вадим. Наверное, хотел добавить ещё что-то, но после всех сообщений до этого ни одно слово не будет иметь смысла. Да и я словно в угол загнан. Я не обижаюсь, я просто больше не хочу ничего слышать о нём. И хочется сказать правду, но я обещал Олегу повременить с новой ссорой — тем самым загнал себя в угол.       «Уже нет. Прости, что не отвечал долго. Мне было сложно», — хочу сначала написать обтекаемо, но в последний момент добавляю «морально и физически». Пусть, для него всё равно не секрет, что у меня проблемы с аппетитом на фоне ещё более серьезных проблем с психикой. «Ты хотя бы начал есть?» — спрашивает и будто снова обвиняет, не жалея ни капли. Что значит «хотя бы начал есть»? «Хотя бы»? Для него это малость, просто каприз, который ничего не стоит преодолеть, а мне каждая ложка дается через тошноту, отвращение и боль — как моральную, так и физическую. «Да. Понемногу. Это сложно», — отвечаю рублено и безжалостно расставляю точки, просто назло тому, что из-за обещания Олегу не могу прямо высказать всё, что думаю об этом его «хотя бы». «Это из-за меня?» — новый вопрос, и я мысленно кричу однозначное «да!» Пусть есть ещё проблемы с учёбой и ежедневные истерики матери по телефону, но это было всегда, практически с самого начала учёбы в интернате, а психологическое насилие Вадима — только пару месяцев назад.       «Не только», — снова уворачиваюсь от ответа и много умалчиваю. С каждым словом всё тяжелее, и я не хочу больше говорить. Столько лжи, что от самого себя уже противно, особенно вкупе с тем, что точно не собираюсь дружить да и вообще хоть как-то общаться с ним после выписки из больницы. Возможно, даже сразу же после олимпиады расскажу ему о своих мыслях, не дожидаясь личной встречи. А сейчас мне просто стыдно за лицемерие, и даже мысли о том, что таким образом успокаиваю его и вообще откладываю правду в угоду не менее важной для него победы на олимпиаде, ничуть не успокаивают мою совесть. «Я хотел бы сейчас быть рядом», — вбрасывает совершенно неожиданно и не к месту. Быть рядом зачем? Чтобы снова обвинять и мотать мне нервы? Злюсь, но снова не могу отвечать резко, а потому ограничиваюсь холодным: «Лучше занимайся. Тебе не до меня сейчас». Я, по крайней мере, надеюсь, что не до меня.       Вадим тут же рушит эту надежду: «Я только о тебе и думаю. Пожалуйста, береги себя и больше не страдай ерундой вроде голодовок». Меня берёт злость, а вместе с ней и приступ тошноты. От самого себя тошнит и хочется сказать всю правду, просто один раз и навсегда послать его вместе со лживой заботой. Ну да, я «страдаю ерундой» и вообще зря заставляю беспокоиться за меня, только чтобы привлечь к себе его внимание. Снова выставляет всё так, словно только я во всём виноват, — ничего не меняется. Теперь, когда с меня спали розовые очки, я это вижу особенно чётко. Он не заслуживает шанса на прощение, пусть просто исчезнет и больше никогда не говорит мне ни слова. Не знаю, что отвечать на такую наглую его фразу, а потому просто игнорирую, прощаясь односложно и ссылаясь на несуществующие дела. К сожалению, сбежать раньше, чем с меня взяли обещание написать ему завтра, я не успеваю, и приходится, скрипя зубами, согласиться на продолжение общения.       Выключаю телефон вместе с глубоким выдохом — меня действительно вымотал этот разговор. Ещё немного, и я бы точно не выдержал — поддался бы эмоциям и уж точно наговорил бы лишнего. Даже удивительно, как быстро я перестал едва ли не на носочках ходить перед ним и находить оправдание для каждого неосторожного слова. Осознаю, что он многого не знает, возможно, не понимает, но не хочу делать на это скидку — надоело. Просто надоело прощать его, постоянно проглатывать обиды, снова и снова унижаться перед ним, брать на себя вину и только этим реанимировать раз за разом нашу дружбу. От которой, если уж быть до конца честным, практически ничего не осталось: только лишь это его лживое, но зато какое красивое и со стороны его обеляющее «хочу быть рядом» и «только о тебе и думаю». Ну да, конечно. Если и действительно думает, но разве что о том, как побыстрее от меня избавиться.       Заключив это, не оставляю в сердце ни миллиметра на осколки тёплых чувств и сожаление, но душа всё равно не на месте и отчего-то трясутся руки да и вообще всё тело. Становится грустно и больно за то, с чего всё начиналось и к чему в итоге привело. Не жалею ни о чём: в любом случае пришлось бы открыть свою ориентацию и получить в ответ довольно логичное неприятие, но спокойнее от этого не становится. И только сейчас, когда понимаю, что всё кончено, что бороться не за что и незачем, меня снова накрывает волна отчаяния, жалости к себе и, конечно же, жгучей боли. Обхватив самого себя поперек торса так, словно бы моё тело может вот-вот рассыпаться, ковыляю к кровати и заползаю в кокон из одеяла, словно улитка в раковину. Казалось бы, не о чем реветь и совсем ничего не произошло только что, но меня всё равно рвёт на части.       Снова плачу и снова из-за Вадима, хотя и не понятно, прямо или косвенно, потому что, как бы ни старался, не могу понять истинную причину. «После — не значит вследствие», — почти наяву слышу одну из любимых фраз гениев логических задач вроде Олега. Вот только жизнь — не логическая задачка, и если мне кажется, что этот разговор стал какой-то последней каплей, то я имею полное право винить его. Всяко лучше, чем понимать, что мои нервы в хлам уже расшатаны и даже самый безобидный тычок, но в достаточно больное место, способен расколоть весь мой самоконтроль и спокойствие на мелкие кусочки. Сотрясаюсь в истерике, никак не пытаясь себя успокоить, и только молюсь, чтобы не зашел кто-нибудь из мед. персонала. Не хватало мне ещё от безобидных растительных седативных препаратов перейти на что-то серьёзнее. Просто потому что тогда придётся самому себе и всем вокруг признаться, что совсем не справляюсь и пора переезжать в жёлтый домик.       Когда первая волна бури схлынула, я лежу, бесцельно и пусто глядя в потолок. Дёргаюсь от всхлипов, размазывая последние слёзы по лицу краем одеяла. Каждая новая мысль, о причинах такого поведения или вообще о Вадиме, отдаётся тупой болью. Часы на стене говорят мне, что время почти полдень — ещё целых два часа до того, как придёт Данила. С одной стороны — невыносимо долго, но с другой — как раз успею взять себя в руки и натянуть на лицо добродушную улыбку. Не хочется изображать, что у меня всё хорошо и вообще я в больницу слёг, только чтобы отдохнуть от повседневной рутины, но боюсь слишком депрессивным настроем отпугнуть его. Быть грустным и уставшим — одно, а отчаявшимся и обессиленным — совсем другое и совершенно не располагающее к нормальному общению. Нормально у нас и так вряд ли выйдет, но пусть хотя бы я ещё больше не испорчу всё своим плохим самочувствием.       Как обычно, после слёз начинает болеть голова и накатывает слабость. Меня клонит в сон, несмотря на то, что проснулся я от силы час назад. Думаю, что если только попробую подняться, вернётся тошнота, а с ней и сложнее станет удерживать в себе с таким трудом проглоченный творог. Перекатившись на бок, пытаюсь нашарить на тумбочке телефон, но, наткнувшись на пустоту, вспоминаю, что оставил его на столе. С тихим стоном снова укладываюсь на спину и, прикрыв и без того слипающиеся глаза, пытаюсь прикинуть мысленно, пойдёт мне на пользу поспать ещё час или же, проснувшись, я буду чувствовать себя ещё хуже. Думать с каждой секундой тяжелее, сознание уплывает в сонную негу, и сопротивляться этому бесполезно. Если и попробую сейчас подняться и скинуть с себя тиски слабости, то, во-первых, зачем? А во-вторых, в таком состоянии встречать Данилу и пытаться построить хоть какой-то разговор — дело пропащее. Заключив так, позволяю себе заснуть, чтобы хотя бы так восстановить потраченные на истерику силы и нервы. ***       Самое приятное, что только может быть по пробуждении, — это просто лежать с закрытыми глазами и думать одновременно обо всём и ни о чём. Тело легкое, как пёрышко, но, несмотря на это, тонет в мягком матрасе. И так хорошо, так тепло и уютно, что на короткое мгновение забываешь, где ты и кто ты — и в моём положении это самый большой дар. В темноте под сомкнутыми веками мелькают размытые, но крайне приятные образы… что-то светлое и крайне занимательное, но я и под угрозой смерти не вспомню, что это было. И так бы я и уснул снова, не открывая глаз и не приходя в сознание окончательно, если бы не почувствовал, что рядом со мной кто-то есть и более того — пристально смотрит на меня. Это странное ощущение, но которое ни с чем невозможно спутать. Чужой взгляд словно лазером прожигает, выжидающе и словно испытывающе. Это тихое дыхание, едва слышное шуршание одежды и колыхание воздуха, которое бывает, когда в абсолютной тишине кто-то пытается пошевелиться, но при этом быть бесшумным…       Подскакиваю на месте мгновенно, и даже если бы захотел отреагировать спокойнее, то просто не смог — слишком сильно потрясение. Кто вообще может быть в моей палате в это время, если остальные койки пока свободны, а вечерний обход ещё совсем не скоро? Тем более, что врач уж точно не стал бы смиренно ждать, когда же я наконец соизволю проснуться, чтобы в очередной раз померить давление — я не один тут такой принц на всё отделение.       — Чёрт, прости, пожалуйста, я не хотел тебя разбудить! — почти сразу слышу виноватый вскрик, и мне требуется ещё секунда, пока комната перед глазами перестанет качаться и уплывать в туман от слишком резкого подъёма, чтобы перейти к узнаванию моего нежданного собеседника по голосу. Всё произошло слишком резко, практически пинком меня вышибло из размеренной колеи, и это немного тормозит шокированный мозг, хотя и никак не может помешать мыслям сложиться: я совершенно бессовестно проспал появление Данилы, и он сидит теперь передо мной, красивый и свежий, совершенно готовый к заявленному мною серьёзному диалогу, а я, снова помятый и с головной болью со сна, ошалело пялюсь на него, словно на привидение, — снова накосячил.       — Прости, я проспал… неважно себя чувствую и постоянно в сон клонит… — успеваю сказать пару фраз, прежде чем осознаю, что голос звучит словно у столетней старухи с раком гортани, и мне приходится несколько раз прокашляться, чтобы перестать звучать как демон из ада. — Долго ждал? — задаю совсем идиотский вопрос, но ничего больше просто не приходит на ум.       — Да нет, минут пятнадцать от силы… Ты, кстати, во сне разговариваешь. Я как-то раньше не замечал, — усмехается беззлобно и даже подмигивает как-то тепло. Только сейчас могу разглядеть его во всех деталях и снова устыдиться за то, что он одет без изысков (обычные джинсы и та самая дурацкая толстовка с Микки Маусом), но хотя бы прилично, а я в серых спортивных штанах и растянутой и нестираной, наверное, несколько дней уже футболке оскорбляю его одним лишь видом. А ведь хотел же приготовиться к его приходу и нарыть в вещах хоть что-то приличное! Снова он видит меня в совершенно не презентабельном виде, но зато настоящего, словно нерв в рваной ране, открытого, и я даже не знаю, хорошо это или плохо.       — И что говорил? — спрашиваю не потому, что интересно, а только для того, чтобы потянуть время, пока собираюсь с мыслями и пытаюсь придумать, с чего начать такой тяжёлый диалог.       — На самом деле, какая-то бессмыслица… Что-то про Вадима, про усталость и про то, как ты не любишь творог, — останавливает перечисление коротким смешком, но, увидев моё шокированное выражение лица, решает, что с меня уже хватит, — буду знать теперь, — разряжает мой недоверчивый настрой странной шуткой и тем самым мгновенно переводит разговор в более спокойное русло: — Я вот тебе мандаринов принёс: хорошо чистятся, сладкие и без косточек — ешь, — последнее слово звучит почти в приказном тоне, но я не успеваю насторожиться, так как всё моё внимание занимает огромный пакет ярко-рыжих, как солнце, фруктов, в котором будет, наверное килограмма три.       — Вау, спасибо огромное! — радуюсь искренне и не вижу никакого повода скрывать это. Сразу же тянусь к моему сокровищу и, проткнув пальцем тонкий полиэтилен, достаю один мандарин. Кожура и вправду слетает с полтычка, брызгая во все стороны сладким соком и вызывая одним только ароматом мини-взрывы эндорфинов в мозгу. Моя прелесть.       — Ты говорил, что у тебя ко мне что-то важное, — напоминает нетерпеливо, и это мгновенно убивает мое едва приподнявшееся настроение. Ну да, а чего я ожидал? Что мы мирно поедим мардарины и, обменявшись стрёмными шуточками, станем друзьями, забыв все недопонимания? Да я еще больший самовлюбленный идиот, бегущий от своих проблем, чем Вадим.       — Да, я… хотел попросить прощения за то, что вёл себя как последний идиот. Я просто был слишком сильно занят своими проблемами и не замечал, что делаю с собой, а ты пытался помочь мне… Прости, что не слушал и только грубил тебе. Я был в таком состоянии, когда не понимаешь, что хорошо и что плохо, где правда и где ложь, не видел, что вообще на самом деле происходит вокруг, но сейчас я наконец остановился, огляделся и понял всё… В общем, ты хороший человек и мне бы очень хотелось просто общаться с тобой как с другом, без оглядки на весь этот ужас. — Не могу набраться смелости, чтобы проговорить всё это Даниле в глаза, и фокусирую всё своё внимание на очищаемом мандарине, словно бы ему предназначаются все эти искренние слова. Под конец слишком длинной и путаной речи полностью освобождаю фрукт от кожуры и, чувствуя себя максимально неуютно, не могу придумать ничего лучше, чем сунуть Даниле в руку половинку недавно очищенного мандарина.       — Да я бы тоже хотел, но… — отвечает спустя долгие мгновения, но останавливается так же неожиданно. Напряженно подбирает слова, пустым и словно в самого себя направленным взглядом оглядывает мандарин так, будто это одно из чудес света. Затем отламывает одну дольку и тщательно пережёвывает, явно испытывая моё терпение, пока я дышу через раз и стараюсь просто не сорваться и дать ему время на размышления. — Ты слишком много недоговариваешь. Мне надоело быть рядом, изо всех сил пытаться помочь тебе и при этом вообще не понимать, что происходит. Дружба предполагает доверие, наверное… Расскажи уже хоть что-нибудь, или я так и останусь для тебя никем. — Закончив, смотрит меня многозначительно: не просяще, но как-то пронзительно — и я не могу снова отшутиться или просто проигнорировать его просьбу. Вот только что рассказать? Разве что одно…       — Сейчас я расскажу тебе кое-что, но… — останавливаюсь, нервно сглатывая, не в силах подобрать нужных слов. Нахожусь в некотором шоке и не верю, что решился. Страх никуда не девается, но я понимаю, что это просто состояние аффекта, а потом я буду горько жалеть, если всё случится не так, как в моих слишком оптимистичных мечтах, — это так сложно. Сначала обещай, что никому не скажешь. Что бы ты сейчас не услышал. Если тебе что-то не понравится — можешь сразу уйти и больше не общаться со мной, но, пожалуйста, никому и никогда не рассказывай. Пообещай.       — Ну, если ты человека убил… — усмехается, ещё не понимая всей серьёзности.       — Нет. Я никому не навредил, — отвечаю на его выпад, и вижу, как он мгновенно меняется в лице. Может, осознал, что все не так просто. — Но тебе может очень не понравиться то, что ты услышишь от меня. И я не прошу понять и принять, если ты не захочешь. Мне просто очень нужно, чтобы это не услышал не тот человек — не тот, кому я доверяю. Тебе я хочу довериться. Но только тебе, не какому-то твоему знакомому.       — Чем больше ты говоришь, тем больше пугаешь… — пытается снова усмехнуться, но мне совсем не весело. Я изо всех стараюсь не передумать. — Хорошо, я обещаю. Никто не узнает.       — Я… я гей, — не могу сказать с первого раза, а когда роковые слова прозвучали, мгновенно замыкаюсь в себе. Отвожу взгляд, потому что не знаю, как после такого смотреть человеку в глаза. Ожидаю услышать, как ножки стула скользят по натёртому до блеска полу и единственный друг уходит и больше никогда не посмотрит на меня без презрения.       — В смысле?.. — говорит спустя долгие минуты.       — В самом, что ни есть, прямом. Мне нравятся парни, — отвечаю и, собрав максимальное количество силы воли в кулак, решаюсь посмотреть на него.       — Да я понял… — тянет задумчиво, а в глазах столько шока, словно бы я только что признался, что я на самом деле девушка. Хотя… не так уж далеко по смыслу. — Я просто… поверить не могу. Ты же… ну… нормальный. — Смущается и замолкает, а я так счастлив, что мой несоответствующий стереотипам внешний вид — единственное, что волнует его сейчас.       — Знаешь, далеко не все геи носят колготки, — теперь моя очередь усмехаться не к месту. Выдыхаю с огромным облегчением и чувствую невероятную легкость от того, что такая откровенно рискованная затея закончилась для меня хорошо. Пусть он, мягко говоря, в шоке, но дезориентация гораздо лучше, чем гнев и отвращение, от которых, слава Богу, я пока не вижу ни следа.       — А как это связано с… — останавливается, словно бы подавившись продолжением реплики, и ещё пару секунд собирается с мыслями. Смотрит на меня так, словно впервые увидел: внимательно оглядывая в попытках подметить детали, которые он не замечал раньше и которые хоть как-то могут намекнуть на мою ориентацию, но, не найдя таковых, впадает в ещё больший шок. — Вадим… Он тоже? — почти вскрикивает и только моё так и не озвученное «да» удерживает его от того, чтобы с дикими воплями ужаса не бежать и кричать о своей невероятной догадке на весь мир.       — Нет конечно! В том-то и дело, что нет! — говорю как можно скорее, чтобы принцип «молчание — знак согласия» не вступил в силу. — Он узнал обо мне… очень неправильно и поспешно узнал и плохо отреагировал. Сначала он попытался свести меня с девушкой, но, когда ничего не получилось, ему снова что-то стукнуло в голову и… он начал издеваться, обвинять в том, что я пристаю к нему и смотрю как-то не так…       — Сволочь, — перебивает меня Данила и кривится так, словно почувствовал запах чего-то крайне неприятного. Смотрит в сторону, качая головой и сжимая кулаки до побеления. Мне становится не по себе от одного только вида чужого гнева, просто потому что уже рефлекторно готов принять его на себя. — Он тебя довёл, — не спрашивает, а утверждает. — Убью суку, ебало в кашу размажу, если он ещё хоть раз подойдет к тебе, — шипит сквозь зубы, и хоть я понимаю, кому адресованы все угрозы, всё равно не могу отделаться от липкого страха. Без проблем смотрю хорроры, где есть и кровь, и даже убийства, но в реальности не переношу насилия. Не хочу Вадиму такого возмездия, даже после всего, что он сделал.       — А сам-то? — не могу удержаться от едкого замечания, и пора бы что есть силы прикусить себе язык, но не могу остановиться. — Не боишься теперь жить с геем в одной комнате? — сказал и только сейчас понял, что, наверное, не стоило спешить с таким признанием. Данила мог и хуже отреагировать, а перспектива остаться без жилья, хоть и кажется довольно далёкой из-за пребывания в больнице, теперь вполне реальна. Придется перетащить кровать в сушилку для белья… или, чего уж там, сразу к девчонкам в корпус, пока слух не просочился дальше и меня не возненавидела вся мужская общага.       — Кого боюсь? Тебя, что ли? — Усмехается почти издевательски из-за сквозящей между строк иронии, но всё равно по-доброму. — Прости конечно, но ты и до голодовок был мне не соперник, а после и вовсе одни кости. — Тихо смеётся, пока я почти физически сгораю от стыда. Да, я не спортивный и никого даже в теории напугать не могу, но почему тогда Вадим несомненно искренне говорил мне, что боится даже просто лишних прикосновений? Либо Данила врёт, либо относится к этому проще, но тогда один вопрос: почему? — Уживёмся. Полгода спокойно сосуществовали, и я не откажусь от хорошего тихого соседа только потому, что узнал твою тайну. Мальчиков только не води и в меня не влюбляйся, а больше меня ничего не волнует. — Улыбается, озорно подмигнув, а я не могу сдержать смущённый смешок.       — Влюбился тут уже в одного и чуть в гроб себя не загнал. Хватит с меня пока, — отшучиваюсь неуклюже, совсем не думая о том, каким непрозрачным получился намёк. Ну и пусть, в конце концов, я и так обещал всё рассказать и самое страшное уже позади, а остальное так — мелкие подробности.       — В Вадима? У него же каждую неделю новая девушка! О чём ты вообще думал? — возмущается, но без особого фанатизма и желания во что бы то ни стало вправить мне мозги. Спрашивает, просто потому что ему действительно интересно, и, так как в последний раз подобное у меня было только с Вадимом и то, кажется, в какой-то другой жизни, я мгновенно таю и без малейших сомнений открываюсь ему.       — В том-то и дело, что ни о чём, — выдыхаю со стыдом и тянусь за мандарином, чтобы заесть привкус уже привычной ненависти к себе за глупость. — Но он красивый, чёрт, и хорошо ко мне относился… ну, до того как… — не договариваю, неопределённо махнув рукой в пространство. Чищу мандарин и думаю о том, что сделал всё правильно: просто ни к чему Даниле знать о том ужасном поцелуе, а то ещё подумает, что я и на него так же однажды неожиданно наброшусь. — Но теперь это не важно. Я решил больше не общаться с ним. — Улыбаюсь, стараясь перестроить разговор на более добродушный тон, но получается как-то виновато. Снова накатывает необъяснимая тоска, хочется зарыться в одеяло и больше никак не взаимодействовать с этим миром, в котором всё хорошее закончилось, а ничего нового не появилось и не появится ещё довольно долго, где я не подхожу ни под одно определение нормальности, а дружба портится и друзья становятся никем просто за несколько дней. Тошно, что называется.       — Правильно. Хватит ему трепать тебе нервы. Если опять будет к тебе приставать — только скажи, и я поговорю с ним по-мужски, так сказать, — договаривает, с самым очевидным на свете намеком хрустя кулаками, и я сглатываю нервно, снова поддаваясь иррациональному страху при одном только намёке на насилие. Злюсь на собственное малодушие. Вот почему я такая размазня? Нормальный парень просто обязан уметь постоять за себя или хотя бы не бояться опасности, а меня парализует ужасом, словно оленёнка Бемби, и хочется забиться в самый дальний угол. Веду себя просто как девчонка, и под таким углом даже не удивительно, что я оказался геем: девочке нужен мальчик, который будет её защищать, — это ещё в детском саду маленьким детям объясняют.       — Не думаю, что это понадобится. Вадим адекватный да и, кажется, сам этого хотел. — Пожимаю плечами и морщусь от ноющей боли за грудиной. Вот вроде бы понял всё и принял как данность, но всё равно не могу смириться и перестать так остро реагировать на каждое упоминание Вадима. Рана всё ещё свежая и, кажется, ещё долго будет кровоточить и нарывать, заставлять мучиться, пока разбитое сердце не залечится или хотя бы не переключится на другой и, надеюсь, более подходящий объект своей безумной привязанности. Только пусть это будет не Данила, ну пожалуйста, Бог (или кто там смотрит на меня сверху?), хватит с меня всего этого. Пусть Данила будет просто моим хорошим другом, а любовь и все эти высокие чувства… пусть их вообще тогда не будет, если в конечном итоге они приносят только боль.       — Ну-ну, видел я, какой он «адекватный», — на последнем слове показывает пальцами кавычки, — и… ты прости, что тогда не заступился за тебя. Я думал, это ваше личное и будет нетактично совать в него нос…       — Нет, не извиняйся! — останавливаю его как можно скорее. — Это действительно наше дело и ничем хорошим бы не кончилось, если бы ты вмешался, — говорю абсолютно честно, а не чтобы успокоить и, качая головой, не могу заставить себя не вспоминать эпизод, который Данила имеет в виду. Как наяву, перед глазами встаёт образ разъяренного Вадима, его нетерпеливый приказ Даниле убраться и очень некрасивая, просто ужасная сцена выяснения отношений. Дыхание от страха перехватывает даже спустя столько времени. Конечно, тогда Вадим довольно грубо со мной обошёлся, но не причинил серьёзного вреда, да и я тогда повёл себя глупо, что и послужило причиной его гнева… Это я что, оправдываю его сейчас? Нет, нет, нет, никаких оправданий быть не может и, наверное, Даниле нужно было вмешаться тогда. Хоть кто-то бы поставил Вадима на место, если я лишний раз пикнуть в его присутствии боюсь.       — Тяжко тебе, наверное, — говорит после короткой паузы в попытке прервать неловкое молчание между нами. Я совсем не понимаю, что он имеет в виду, о чём без лишних слов сообщаю поднятием бровей, и Данила, спохватившись, продолжает: — Ну я про твою… кхм, ориентацию. Вот я, если вижу красивую девушку, долго не думая, подойду да познакомлюсь, а тебе надо ещё сто раз подумать, чтобы не нарваться на гомофоба, а то, что понравившийся парень тоже окажется геем, и вовсе практически нереально… — поясняет задумчиво и снова внимательно оглядывает меня, словно диковинный экспонат, от чего по моему телу бегут мурашки и сразу становится неуютно. — Ты не подумай, это не жалость! Просто интересно, — оправдывается, увидев моё недовольное выражение лица, и я сразу же стараюсь принять более добродушный вид не из лицемерия, а просто ради его спокойствия. Я привык не приносить своим близким беспокойства.       — Да, в целом, — начинаю отвечать сразу, чтобы не показывать вида, что эта тема является для меня тяжёлой, хотя и немного медлю, собираясь с мыслями. — Но я уже смирился с тем, что умру старой девой в квартире с десятью кошками, — всё-таки не могу сдержать похоронный тон, хотя пытаюсь. Ну, а что мне ещё сказать ему? Что всё просто замечательно и я совсем не боюсь одиночества, которое ещё не ощущается так ярко из-за юного возраста, но уже тянет ко мне лапки безысходности?       — Не говори о себе как о девочке. Ты классный добрый парень и обязательно ещё найдёшь своё счастье, иначе я вообще перестану верить во что-то хорошее в этом мире, — подмигивает мне, вроде как намекая на шутку, но мне совсем не весело. Улыбаюсь ему в ответ исключительно из вежливости и чтобы не нервировать его сильнее. Становится совсем больно и горечь достигает нового пика, так что даже на языке немеет. Тоска волной накатывает, хотя вроде и причин особенно нет. — А если нет… то ты сделаешь отличную карьеру, заработаешь кучу денег и объедешь на них весь мир, пока я буду горбатиться на трёх работах, чтобы купить детям подгузники, — снова шутка, но она не может тронуть меня в достаточной мере из-за общего трагизма ситуации. Меня не отпускает отчаяние, затягивая меня всё глубже в безрадостную серую дыру, и мне всё сложнее держать себя в руках и не разрыдаться прямо на глазах у Данилы.       Все эти разговоры становятся совершенно невыносимыми и только бередят едва закрывшиеся раны, совсем не принося какого-либо облегчения. Душу греет только то, что происходящее вполне походит на нормальное дружеское общение… хоть что-то в моей жизни нормально. С каждой мыслью всё хуже, и хоть умом понимаю, что всё хорошо и не стоит так остро реагировать на всего лишь слова, никак не могу осознать в полной мере и заставить свой мозг прекратить генерировать отрицательные эмоции. Почти насильно скармливаю себе кусочки мандарина и жую, не ощущая вкуса. Не могу прогнать плохие мысли и, даже когда Данила пытается что-то спросить у меня, не могу среагировать вовремя, а, когда осознаю, что от меня хотят, понимаю, что если скажу хоть слово, то позорно разрыдаюсь. Держусь из последних сил, а в голове одна мысль: «Хочу к Вадиму». Но не к тому уроду, в которого он превратился за какие-то несколько недель, а к прежнему, доброму и заботливому Вадиму, который пленил моё сердце. Абсолютно всё из-за него, из-за его гомофобии и трусости, но если бы только… Эта мысль кажется даже слишком смелой, но если бы только Вадим проникся ответными чувствами, то не было бы всего этого, я был бы самым счастливым человеком на Земле и больше ни о чём и никогда бы не просил и даже не мечтал.       «Всё хорошо?» — как сквозь туман слышу и лишь мотаю головой, не в силах сказать ни слова. Меня хватают за руки, и это раздражает, мне говорят что-то успокаивающее, и это тоже только больше нервирует. Я не могу найти себе места и не знаю, как себя вытащить из этой трясины и закончить наш разговор нормально. Сопротивляюсь ещё несколько мгновений, пока Данила спрашивает, что со мной. В итоге нахожу себя у него на плече плачущим навзрыд, красочно так, с подвываниями, и не могу успокоиться никаким усилием воли, и только трясусь, словно меня прошибает зарядом в двести двадцать, и всё глубже погружаюсь в отчаяние. Данила с паническими нотками в голосе спрашивает, стоит ли позвать врача, и я каким-то поросячьим визгом, преодолевая спазмы в горле, кричу «нет!», потому что во мне хоть и не хватает здравого смысла на то, чтобы взять себя в руки, но чтобы вспомнить, где я нахожусь и чем может грозить такая истерика на глазах у мед. персонала, мне мозгов вполне хватает. Только это успеваю сообразить и снова ныряю в пучину отчаяния. По кругу ужасные мысли о том, что я совсем один и даже едва обретённый друг наверняка сбежит без оглядки, как только сможет отлепить моё жалкое тело от себя.       Не хочу быть одиноким. «Не хочу!» — вырывается наружу сквозь крики от самого ужасного вида боли — душевной. Повторяю это ещё несколько раз, пока не забываю и эту хоть сколько-нибудь связную мысль. Всё лицо уже насквозь мокрое от слез, и от самого себя тошно, а облегчения всё не наступает, хотя кажется, что голос сорван и нет столько воды в организме, чтобы она без остановки лилась из глаз. Я полностью обессилен и выжат как эмоционально, так и физически, но продолжаю выть и чувствовать одну только боль, пока Данила прижимает меня к себе и уговаривает успокоиться максимально ласковым тоном, но просто не способен до конца скрыть панические нотки в голосе. Ещё немного, и даже его титаническое спокойствие даст трещину. Ещё немного, и на мои вопли обязательно придёт кто-нибудь, чтобы уколоть мне успокоительное и начать готовить документы для перевода в психиатрическое отделение. Я честно пытался притворяться нормальным, пытался сам решить свои проблемы, а врачам врал о том, что причина моих обмороков только в хронической усталости. И я не справился, не смог быть сильным и независимым, снова не справился и на сей раз всё закончится гораздо хуже: больше не будет сочувствия и поддержки, будет только сосущее одиночество и вечное осуждение, неприязнь и даже страх перед буйным психом. Не могу успокоиться, даже осознав это, и только цепляюсь за Данилу из последних сил и в бреду прошу не бросать меня.       «О господи, что здесь происходит?! Я позову медсестру», — слышу чей-то вскрик словно через вату и понимаю, что всему пришёл конец. Вскоре меня силой отдирают от друга, кофта которого уже насквозь промокла от моих слёз. Данилу просят уйти, меня просят принять какие-то таблетки, от которых я пытаюсь отказаться, но мне угрожают уколом и приходится подчиниться. Потом медсестра сидит со мной ещё с полчаса, вытирая слёзы маленьким платочком. Долго ещё не могу успокоиться, трясёт, и от спазмов уже начинает ныть грудь и пресс, но лучше не становится, никакого, пусть и мимолётного, облегчения не следует, и даже лекарства не приводят меня в норму, просто в сон выбрасывая сознание из разбитого тела, позволяя ему наконец обмякнуть и не надрывать и без того хрупкое здоровье. Свернувшись калачиком, отворачиваюсь к стене, а медсестра укрывает мою жалкую и всё ещё по инерции дрожащую тушку одеялом, тратя своё драгоценное время ещё на то, чтобы дождаться, когда я наконец затихну. Веки тяжёлые, и тугой жгут, свернувшийся где-то в районе сердца, наконец раскручивается, позволяя мне даже не заснуть, а словно в новый обморок упасть — почти мгновенно, словно бы по голове чем-то тяжёлым прибило.