Энтропия

POV Данила       Утро выдалось на редкость снежное, и непогода держится до сих пор, хотя я так надеялся, что к вечеру небо прояснится и позволит мне добраться без происшествий. Хер там. Крупные сырые хлопья посыпались еще активнее, и без чертовой волшебной палочки тут явно не обошлось, так как этому снегопаду глубоко плевать на установившийся плюс на термометре. Вот честное слово, лучше бы дождь шел: по крайней мере, я не увязал бы в поплывших сугробах. В такую погоду, как говорится, собаку на улицу не выгонишь, и в другое время я бы точно даже носа не высунул наружу, совсем по-зимнему закутавшись в плед с чашкой горячего шоколада в руках, но особенные обстоятельства не позволяют. Сверяюсь с часами, вижу ровно четыре часа и полностью удовлетворяюсь этим, так как меня ждут не раньше пяти, а значит, что у меня есть еще целый час на то, чтобы пробраться через эту премерзкую погоду. Опоздать совсем не страшно, но не хочу, чтобы он ждал, словно брошенный пес.       С огромным нежеланием выхожу на порог интерната, и меня сразу же принимает в объятия метель, плотно укутывая слоем мокрого снега и угрожая превратить меня в снеговика за считанные минуты. Идти не хочу, но вчера я и так не виделся с ним из-за подготовки к контрольной по физике, и сегодня уж точно надо приехать, чтобы он совсем не загрустил в одиночестве. Потому что я единственный остался у этого доброго, но потерянного и морально сломанного парнишки, которому капитально не везет в жизни. Не могу забить, не могу малодушно сослаться на плохую погоду или лень и тем самым предать его просьбу не бросать… перед глазами и сейчас, как наяву, эта ужасная сцена его истерики, вызванной одним только моим неосторожным вопросом. Конечно же он одинок и страдает из-за этого, и мне непременно стоило догадаться и промолчать. Из-за меня он сорвался и теперь принимает какие-то ужасные таблетки, превращающие его в зомби. Никогда не забуду, как однажды приехал к нему с утра, практически сразу после приема лекарств, и наблюдал его односложные ответы и пустой стеклянный взгляд. Сейчас вроде бы эту гадость отменили или же заменили чем-то полегче, но урок мною выучен твердо: очень внимательно следить за языком и стараться нести только позитив, чтобы не навредить сильнее.       До метро добираюсь почти бегом, потому что ледяной ветер пробирается во все щели, высасывая любое тепло. Уже ощутимо дрожу и успокаиваю себя только тем, что через пару шагов спуск в теплое и сухое метро. На самом деле, половина ужаса уже позади: еще минут пятнадцать от метро до больницы, а сама трясучка в вагоне не считается, так как пролетит практически незаметно за чтением. К моему счастью, поезд приезжает практически пустым и мне удается пристроиться на сиденье в дальнем углу вагона, чтобы уткнуться в смартфон и не отвлекаться ни на что до пересадки. Сначала думаю продолжить читать «Преступление и наказание», потому что тест по содержанию уже на следующем уроке, а я не дочитал даже до убийства старушки, утонув в панических метаниях Раскольникова. Слишком долго, слишком муторно… да уж, психология — явно не мое. Вот Максиму точно понравится, он любит всякие страшные запутанные истории. Когда проходили «Леди Макбет Мценского уезда», он буквально светился от счастья на уроках.       Вспоминаю о Максиме, а также о том, что совсем забыл спросить его, что привезти из еды. Открываю «Вконтакте», но никак не могу поймать сеть. Приходится подождать до следующей станции, на которой мне уже пора переходить на кольцевую. Связь появляется, только когда выхожу на середину платформы, и весь путь до поезда на смежной станции прохожу на автомате, полностью занятый перепиской. «Привет. Тебе что-нибудь привезти?» — печатаю, периодически не попадая по кнопкам из-за того, что параллельно приходится смотреть еще и под ноги. Связь, как назло, снова теряется, и приходится сделать с десяток «магических» пассов руками над экраном, чтобы сообщение наконец отправилось. Ненавижу метро за это. «Ты приедешь?» — отвечает молниеносно, словно все это время сидел над открытым диалогом и только ждал моего сообщения. «Я же говорил, что да», — стараюсь ответить помягче и заодно понять, у кого из нас проблемы с памятью. Гоню из головы навязчивую мысль о том, что новые таблетки, чисто теоретически, могут давать побочки и в виде небольшой амнезии. Нельзя думать о нем как о каком-то шизофренике, он абсолютно нормальный, просто много нервничает.       «На улице такой снег», — словно мысли мои читает, и я почти скорбно думаю о том, что и около больницы ужасная погода. Москва — огромный город, и если на юге идет дождь, то на севере спокойно может светить солнышко. Я добираюсь под землей уже минут сорок и попадаю в место, так же накрытое снежной тучей — несправедливо. «Ну не ураган же!» — отшучиваюсь, чтобы увести его мысли от темы и не заставлять его вникать в мои проблемы. Не хватало еще чтобы он чувствовал себя чем-то мне обязанным после всего. «Не стоило морозиться именно сегодня. Но я все равно рад, что ты приедешь», — приходит через довольно долгое время, и я улыбаюсь, понимая, что все сделал правильно. «И все-таки, тебе нужно что-то?» — успеваю отправить как раз перед тем, как войти в вагон. Поезд трогается, и связь пропадает, заставляя меня тихо материться. Надеюсь, Максим поймет, что я в метро и не могу прочитать его ответ, а не просто игнорирую его. Будь на его месте кто-то другой, с меньшим количеством тараканов в голове или хотя бы не лежащий в неврологическом отделении, я бы и бровью не повел, просто бы забыл, а после выхода на поверхность ответил бы как ни в чем не бывало, и ничего бы не случилось. Но не с Максимом.       Понимаю, что всему виной расшатанные в хлам нервы, но иногда слишком сложно просчитывать наперед каждый свой шаг, чтобы не обидеть ненароком. Просто потому что все принимает слишком близко к сердцу и то, что для обычного человека маленькая кочка, для него — целый Эверест. И дело даже не в том, что мне это доставляет какие-то неудобства, наоборот — он никогда не скажет, что что-то не так, до последнего будет молчать и еще больше ухудшать свое психическое состояние. Просто потому что слишком боится потерять единственного близкого человека и из-за этого старается быть слишком идеальным. Знал бы, что каждый его знакомый, даже Вадим, будь он трижды проклят, ценит его за искренность и доброту, а не за готовность приносить в жертву собственные интересы. Наверное, ему просто невдомек, что кто-то может принимать его целиком, без всяких «но», и просто дружить. Я в последние дни изо всех пытаюсь его разубедить, и получается неважно, не семимильными шагами, хотя прогресс явно налицо.       Помню, как написал ему на следующий же день после той истерики и спросил о самочувствии. Мне ничего не стоил этот жест, я даже не думал, что произошедшее что-то кардинально поменяло между нами (в конце концов, я не в первый раз вижу его слезы). Но в ответ я получил целую тираду о том, какой я золотой человек и как ему стыдно за себя. А потом мне пожелали всех благ и распрощались, сказав, что я был очень хорошим другом, пусть и не долго. И я не понял сначала, пытался узнать, что случилось и в чем я виноват, думал, что перегнул с откровенностью в последнем диалоге. А все оказалось проще: ему с чего-то пришло в голову, что я считаю его ненормальным и общаюсь теперь только из жалости. Развеять это убеждение оказалось сложно, но еще сложнее получить разрешение приехать, когда он не уверен на сто процентов, что сможет себя контролировать, и боится снова разрыдаться при мне. Как будто я не понимаю его состояние. Да только бездушная железка смогла бы пережить все то, что выдалось ему, и не полезть в петлю.       «Ты буйный? Покусаешь меня, если приближусь?» — ответил я ему резко на то, что мне не следует больше приезжать. «Нет», — напечатал он тогда сразу же, шокированный таким тоном. «Тогда я приеду. Меня не пугают твои слезы», — только приказным тоном получилось прекратить спор. Его последующее «не надо» я проигнорировал (подумал, что ну не выгонит же он мне из палаты) и понял, что сделал все правильно, когда увидел его улыбку, пусть и кривую из-за таблеток, которые глушат любые, даже положительные эмоции. Страшно смотреть на то, во что он превратился, особенно если помнить, каким живым и счастливым он был всего несколько месяцев назад, пока один вампир все из него не вытянул. «Пидорас», — ругаюсь мысленно и тут же поправляюсь на «сволочь», чтобы даже мысленно косвенно не оскорблять Максима. До сих пор не могу поверить, что он голубой. Вот на кого угодно мог подумать, даже позерские замашки Вадима наводили на определенные подозрения, но чтобы вечно неопрятный и тихий Максим свернул не туда… И куда только катится мир?       Я никогда не скажу ему истинных своих соображений по этому поводу. В конце концов, какое мое дело? Мне в одну кровать с ним не ложиться. Но вот перестать думать о том, как это все неправильно и даже мерзко, я никак не могу. Не желаю смерти и вечного горения в аду всем геям, но пусть просто они обитают где-нибудь подальше от меня, чтобы я мог представить, что их вообще не существует. Но нет же, надо было именно Максиму, человеку, которого я даже с огромной натяжкой не могу назвать плохим, рассказать мне, что он по мальчикам. Не верю, что все это время жил с геем в одной комнате и даже не подозревал. И на почве всего этого начинают закрадываться смутные сомнения, что голуби не такие уж плохие и с ними вполне можно сосуществовать… если не представлять их ночной досуг. Боже, мерзость! Ну за что мне все это? Лишь бы Максим не завел себе парня до конца нашего совместного проживания и не надумал целоваться с ним при мне, иначе я никак не гарантирую, что смогу контролировать тошноту.       Пытаюсь запретить себе представлять эту картину, но «правило белой обезьяны» работает безотказно. Ладно, пытаюсь не представлять себе его хотя бы с Вадимом, но в этом тоже терплю фиаско. Максим говорил, что влюблен в него, по крайней мере, был. Влюблен в парня! Ужас. Хотя, пусть и отдаленно, я могу понять его: этот пидорас… кхм, сволочь красивый и девчонки табунами за ним ходят — с геями это тоже должно работать. Имея такую смазливую мордашку, по-любому рискуешь привлечь и радужных мальчиков. Вот только даже то, что он натурал, даже то, что ему могут быть противны такие отношения, не дают ему никакого права давать волю своему гневу. Если бы Максим влюбился в меня… я бы поговорил с ним по душам и доходчиво объяснил, что совсем не по мальчикам, скорее всего съехал из комнаты и, возможно, перестал бы общаться с ним. Но вот издеваться, распускать руки и кричать… Зачем? Чтобы убедить его, что все это содомия? Вряд ли это что-то изменит.       Наконец поезд прибывает на нужную мне станцию, и я могу отвлечься от мерзких мыслей на попытки выбраться на поверхность через толпу людей. На платформах кольцевой линии просто невозможно находиться даже сейчас, когда далеко не час пик, и я, наплевав на все приличия, просто пру напролом, бесцеремонно пихая особенно мешающих людей и выслушивая гневные комментарии в свой адрес. На телефон приходит новое сообщение, оповещая о том, что связь наконец появилась, но я не читаю ровно до того момента, пока наконец не выхожу на улицу и вдыхаю холодный, влажный, но такой чистый после ужасной давки воздух. Останавливаюсь практически у самых дверей метро, спрятавшись под небольшим козырьком от падающих с неба крупных снежных хлопьев, и наконец открываю сообщения, чтобы увидеть бессодержательное: «Ничего». Ну да, конечно, ему просто не хватает смелости говорить прямо о своих желаниях, поэтому «ничего» или робкое «мандаринов» я получаю практически каждый раз, но все равно не перестану спрашивать.       Глазами отыскиваю уже полюбившийся мне за несколько недель небольшой магазинчик и короткой перебежкой добираюсь до него. Прежде чем войти, проверяю баланс карты и, увидев меньше тридцати рублей в своем распоряжении, не теряюсь и звоню отцу. «Привет, пап, добавь мне денег на карту… — начинаю сразу по делу, потому что время уже без десяти, а мне еще нужно доковылять до больницы. — Нет, чуть-чуть, я просто к другу в больницу… Да, к тому самому… Ну не идти же с пустыми руками!.. Вот и я о том же… Спасибо!.. Давай я тебе попозже позвоню, когда буду до… то есть в школе», — поправляюсь мгновенно, так как не хочу ссориться из-за такой мелочи. Не знаю, что сломалось в моем мозгу, но «дом» в моем понимании теперь исключительно комната в общаге, а квартира родителей стала словно чужая: там нет моих вещей и даже моя комната изменилась до неузнаваемости, с моего разрешения выполняя теперь функцию маминой оранжереи. Птенчик выпорхнул из гнезда, и только родителям до сих пор сложно это признать.       Войдя в магазин, не теряя времени, сразу же иду в сторону фруктов и, так как сезон мандаринов давно закончился и на прилавках остались только ужасные костлявые экземпляры, набираю полный пакет апельсинов, потому что знаю, что уже через несколько часов от него ничего не останется. Дальше мой путь лежит в отдел сладостей, где я задерживаюсь на некоторое время и все-таки останавливаю свой выбор на мармеладках «со вкусом мыла», как говорит Максим, но принимает их с улыбкой и съедает целую упаковку за пару дней. Пусть, ему сейчас нужно сладкое — оно поднимает настроение. Жаль, что ему теперь нельзя шоколад, впрочем как и кофе с чаем — все, что содержит кофеин и из-за этого плохо сочетается с успокоительным, которым его пичкают которую неделю. Ничего, потерпит, а после окончания курса лечения устроит себе грандиозное чаепитие уже в новой, более счастливой и спокойной жизни.       На кассе все пробивают быстро, совершенно по-грабительски продавая мне копеечный пакет за пятак, но я все равно укладываюсь в сотню, чему несказанно рад. Чек выкидываю сразу в ближайшую мусорку, руша идиотский план Максима отдать мне деньги за все продукты, что я ему носил все это время. Как будто он не понимает, что это все в подарок и я никогда не приму от него ничего взамен. Вспоминаю, как он несколько недель назад, жутко смущаясь, рассказал мне, где у него лежат деньги, и попросил брать оттуда, на что я без колебаний ответил, что не собираюсь копаться в его вещах. Я едва ли тяну на Робин Гуда, так как жутко скуп и привык очень тщательно следить за деньгами, тем более, что к их зарабатыванию я пока не имею никакого отношения, но парочка апельсинов и пакет мармелада стоят копейки, трясти которые с друга — просто преступление.       Как бы я ни оттягивал этот момент, мне все-таки приходится выйти под, кажется, еще больше усилившийся ветер и снег. Под ногами каша, и я едва не поскальзываюсь на грязи из реагентов, тихо матерясь и изо всех сил стараясь не выронить пакет с продуктами. До больницы идти всего ничего, но по такой непогоде даже этот короткий путь кажется пыткой. Кажется, меня скоро занесет снегом по самые уши, оставив угрюмым снеговиком до весны. До нормальной весны, а не этого климатического бедствия под названием «март», который по какому-то недоразумению именуют весенним месяцем. Весной все должно таять, а не наметать новые сугробы. Наконец и ворота больницы, но моим мучениям еще не приходит конец, так как мне приходится обходить здание вокруг, чтобы добраться до нужного мне корпуса. Спустя еще пять минут вхожу в теплый холл, где стряхиваю с себя комки снега и отдаю мокрую одежду в гардероб.       Наконец чувствую себя человеком, вдыхая теплый сухой воздух, который не вызывает болезненный кашель. Надеваю бахилы и, покосившись на большие настенные часы, с сожалением понимаю, что уже запаздываю. Осталось совсем немного, и я бы пробежал в нужное мне отделение меньше чем за минуту, если бы не сто пятьдесят пунктов досмотра. Первым меня останавливает угрюмый охранник у металлической рамки, просит выложить на стол телефон и довольно грубо интересуется, что у меня в пакете. Молча раскрываю перед ним белый полиэтилен, так как скрывать мне нечего: никакой запрещенки вроде дошираков или колы — только фрукты и сладости, все в рамках приличия. Меня спрашивают, в какое мне отделение, и я, не задумываясь, отвечаю: «Неврология». Охранник сухо поясняет мне, как пройти, но я уже не слушаю, потому что был здесь уже раз сто.       На нужном этаже меня останавливает медсестра. Спрашивает, кто я и к кому, и я сообщаю всю нужную информацию, натыкаясь на раздражение, мол, друзьям посещения запрещены. «Я брат, — вру, нарываясь на полный скептицизма взгляд. Ну да, моя экзотическая внешность за километр видна. Именно в такие моменты особенно сильно хочется родиться заново беленьким истинным арийцем — как бы это капитально упростило мне жизнь. — Сводный», — добавляю с нажимом и вновь прошу разрешения пройти. Снова новая медсестра, словно бы у них никто больше одного дня на месте не работает. Как же бесит каждый раз заново договариваться! Меня снова смиряют скептическим взглядом, спрашивая возраст, и я бессовестно вру о своем совершеннолетии, только молясь, чтобы она не попросила паспорт. Ломается еще пару минут, но все-таки разрешает пройти, потому что это не какой-то режимный объект, а я произвожу впечатление адекватного человека, так что все почти в рамках закона.       Неврологическое отделение, как ни странно, практически ничем не отличается от других в больнице: все так же носятся гиперактивные дети под крики медсестер успокоиться, кто-то стоит в темном углу коридора и говорит по телефону с родителями, кто-то в очереди в кабинет врача — ничего примечательно. Все потому что те, кому действительно плохо, сидят в палате, не высовывая носа. Так же в кромешном одиночестве Максим переживал свои истерики — это я узнал от него во время разговора о первой неделе в больнице, когда он еще не решил, что больше не будет сильным и наконец позволит помочь себе. Мне становится жаль его, хотя понимаю, что это чувство совершенно лишнее, особенно сейчас. Едва не спотыкаюсь о пробегающего мимо младенца, который ростом мне даже до колена едва достает, и выслушиваю извинения от его мамочки, тут же умчавшейся следом. Это вырывает меня из невеселых мыслей, позволяя натянуть на лицо беззаботную улыбку и толкнуть дверь палаты.       На вошедшего устремлены две пары глаз, и один из парней мне знаком (это, собственно, и есть Максим), а второго я вижу впервые. «Наверное, новый сосед», — думаю я, без интереса оглядывая такого же жутко худого и бледного мальчишку, которому я навскидку не дам больше четырнадцати. Прохожу внутрь, приветственно кивая Максиму и получая такой же кивок в ответ. Его лицо так и светится от счастья, и он встает с кровати, чтобы отобрать у меня пакет с едой и обнять, очень тепло и искренне, без какого-либо подтекста, увидеть который в его жестах однажды я боюсь больше всего.       — Привет! — говорит наконец и идет вместе с пакетом к небольшому столу, чтобы выложить скромные гостинцы. — Ну зачем? Я же просил не носить ничего, — жалобно стонет, но совсем несерьезно. — Спасибо, конечно, но… — это уже звучит с некоторой опаской, и он заминается на секунду, пытаясь сформулировать это «но», чем я нагло пользуюсь.       — И тебе привет! И нет, не хочу ничего слышать. Сам не съешь — с соседом поделишься, — снова не могу подавить свой назидательно-приказной тон, к которому Максим уже привык. Посылаю дежурную улыбку в другой конец комнаты, просто из вежливости, и вижу в ответ округлившиеся от шока глаза, словно этот ребенок никак не может поверить в то, что на него обратили внимание.       — Здравствуйте! А Вы верите в Бога? — изрекает это недоразумение, на что я просто давлюсь воздухом, еще пару секунд не понимая, как вообще на это реагировать. Наконец вспоминаю свой первый и единственный опыт общения с религиозными фанатиками и решаю лишний раз не провоцировать.       — Да, конечно, — вру, не краснея, и только надеюсь, что теперь он от меня отстанет. И снова этот странный стыд, который бывает всегда, когда отец пытается затащить меня в мечеть или приобщить к посту. Горько от этой лжи, но ничего не могу с собой поделать, так как не понимаю любых суеверий. Как вообще можно заниматься естественными науками и верить, что есть некое мистическое всемогущее существо и высший суд? Может, мне и хотелось бы верить, но пока все это звучит для меня как бред и средство пропаганды морали для тех, что без угрозы адом не способен понять, что убивать и грабить — это пиздец.       — А кто есть Ваш Бог? — задает новый вопрос, загораясь еще большим интересом, и я изо всех сил стараюсь не выдать раздражения такой приставучестью. Максим стоит спиной к этому чуду, так что бессовестно посмеивается, пока я корчу из себя серьезность. Вот и приплыли. И как с такими общаться? Скажешь «не верю» — начнут внушать свои убеждения, скажешь «верю» — спросят во что и опять же начнут твердить свое, потому что один к миллиону, что ты окажешься адептом какого-нибудь Бога Кузи или же одной из извращенных ветвей христианства, которых сейчас просто пруд пруди.       — Харе Кришна! — изрекаю, все еще сохраняя нейтральное выражение лица, но увидев совершенно обескураженное его, не могу сдержать смех. Максим тоже покатывается от хохота, и так мы выдаем себя с головой. Ребенок тут же встрепенулся и начал бегать глазами по комнате в поисках выхода, открывает и снова закрывает рот, силясь что-то сказать, и наконец сдается, пулей выбегая в коридор и наконец оставляя нас с Максимом наедине. Мы смеемся еще с минуту, и я уже просто по инерции, пока Максим натурально задыхается.       — Я ему… — начинает было и обрывается на судорожный вздох. -…то же самое сказал вчера, — договаривает, и вот уже по-настоящему смеюсь я, а Максим подхватывает. Это ж надо было? Теперь этот несчастный думает, что мы вечерами поем мантры. Даже жаль его становится.       — Нехорошо как-то получилось, — произношу, отсмеявшись, и смотрю на закрытую дверь, с сожалением думая, что пацан мог оказаться не сектантом, а просто чересчур верующим, а мы с ним так погано обошлись.       — Ничего страшного, — отвечает, тут же вцепляясь в принесенные мною апельсины, пытаясь освободить от кожуры один из них. С удовольствием отмечаю этот факт и еще больше убеждаюсь в том, что иногда некоторые слова Максима стоит просто пропускать мимо ушей и делать так, как считаешь правильным. — К нам сегодня батюшка приходил, чтобы благословить этого на операцию, — вот вроде и с усмешкой говорит, но все равно беззлобно. — А потом его мать нагадала мне по руке, что меня ждет «дальняя дорога и большая любовь»… — сообщает, чуть кривясь, а я от недоумения приподнимаю брови. Да уж, тяжелый случай. — Он немного пришибленный: со своими проповедями все отделение обошел, а меня особенно достал. Поделом, — заканчивает, пожимая плечами, и я не без удовлетворения вижу положительные изменения в нем. Прежний Максим бы дико нервничал и принимал близко к сердцу, новый же стал спокойнее и как будто ровнее ко всему.       — А тебя батюшка ни на что не благословил? На выписку, например? — спрашиваю с намеком и, выдвинув стул из-за стола, опускаюсь на него. Максим совершенно зеркально повторяет мое движение и тоже садится напротив. Продолжает вгрызаться пальцами в несчастный апельсин, так и брызжущий на все вокруг желтым соком.       — На следующей неделе, — отвечает, закатывая глаза, и, сняв твердую рыжую корку с фрукта, принимается обдирать белые ошметки с плода. — Меня пересадят на более слабые успокоительные, и, если снова не начнутся истерики, отпустят с миром. — Улыбается смущенно, а мне остается только удивляться, как спокойно он говорит обо всем этом. Ну да, это всего-лишь другие таблетки, которые помогут его покосившейся крыше вернуться на место — ничего такого.       — Как думаешь, не начнутся? — осторожно поднимаю эту тему, боясь снова спровоцировать. Да, я должен по наставлению врача нести только позитив, но я просто обязан узнать, как он себя чувствует. Вдруг ему все так же плохо, и причина его адекватного поведения только в таблетках, при смене которых наружу с новой силой полезут его демоны?       — Я не знаю, — говорит с тяжелым выдохом и прячет глаза. — Учитывая, что я снова рыдал на приеме у психолога… как бы ее работа в том, чтобы вышибать из людей слезы… но меня это все равно напрягает, — закончив, коротко поджимает губы, и продолжает смотреть на апельсин в своих руках, который уже практически чист от белых остатков кожуры. Понимаю, что делится со мной сейчас самым личным и об этом не знает больше никто.       — Ты так и не рассказал ей…? — прерываюсь, нарвавшись на полный раздражения взгляд, и тут же с силой прикусываю себе язык.       — Нет. И не расскажу никогда. Не хватало еще, чтобы она лечила меня от «содомии», — фыркает и крутит апельсин в руках, пытаясь найти новый белесый кусочек, который можно оторвать и сложить в аккуратную кучку с мусором. Не найдя такового, просто откладывает фрукт в сторону и принимается за новый.       — Прости. Я просто до сих пор думаю, что она бы помогла тебе разобраться со своими чувствами к… — не могу произнести это злосчастное имя, хотя и так понятно, о ком я. Чувствую и вижу, как разговор съезжает не туда, и понятия не имею, как его вывернуть обратно, пока не поздно. Не хватало еще больше отсрочить такую долгожданную выписку своим длинным языком.       — Как он, кстати? — спрашивает словно между прочим, будто мой ответ совсем ничего не значит, словно бы речь шла об оставленном на подоконнике цветке, а не о живом человеке. Эту перемену тоже трудно не заметить: в Максиме словно что-то умерло, болезненная, разорванная в клочья часть души, наконец атрофировалась, и я пока не понимаю, хорошо это или плохо. Вряд ли он просто прячет за холодной маской истинные свои чувства — он просто не умеет так — и это еще больше напрягает. Наверное, даже если бы я сообщил о смерти Вадима, Максим бы просто пожал плечами и сказал, что ему жаль.       — Всеросники завтра приезжают со сборов. Олег уговорил его не возвращаться в школу и провести неделю до олимпиады дома. В общем, он совершенно не догадывается и имеет все шансы нормально написать олимпиаду, если это твое решение, — последнее говорю с нажимом и ловлю каждую мимолетную эмоцию, но Максим только лишь кивает и заканчивает чистить уже второй апельсин от кожуры. Невозможно прочитать что-либо, и я на самом деле боюсь, что теперь, когда у него нет ничего к этому уроду, Максим захочет отомстить, сообщив о своем состоянии накануне. О, это была бы прекрасная месть, но не для такого чистого человека. Я бы сделал так, потому что меня очень с натяжкой можно назвать великодушным, но Максима, саму его суть, такой поступок просто убьет.       — Я тоже поеду домой после выписки, — говорит задумчиво и, придирчиво осмотрев еще один идеально чистый фрукт, откладывает его и принимается за следующий, словно какой-то маньяк. Стремно смотреть на такое, но я пока никак не комментирую ситуацию. — Я маме обещал… Возможно, не вернусь больше, — последнее договаривает, смотря мне прямо в глаза, и я наконец могу уловить его эмоции: какая-то вселенская тоска расплескалась на самом дне зрачков.       — Мне будет жаль, — только и могу ответить на такое, уже откровенно не выдерживая его тяжелого взгляда. Не хочу его отпускать! Он снова останется наедине со всеми проблемами, и пусть рядом будет семья… я знаю, я видел, какие у него с ними отношения! Он снова будет одинок, хотя так отчаянно просил не бросать его когда-то… Может, эта часть его души тоже мертва? И тогда я вообще зря ежедневно обиваю пороги больницы, чувствуя свою особенную миссию в его скорейшем выздоровлении.       — Знаешь, ты классный, — говорит с теплой, искренней улыбкой и, мельком пробежав глазами по столу, протягивает мне один из очищенных апельсинов. — С тобой было классно, — заканчивает уже немного грустно и снова прячет глаза. У меня внутри горечь, и я не знаю, как, а главное — стоит ли выразить ее. Просто повинуюсь своему первому порыву и по-человечески обнимаю его, как обнимал бы своего непутевого младшего брата, будь он у меня. Да что уж отрицать, Максим как раз стал для меня тем самым младшим братом, о котором я привык бескорыстно заботиться. Впервые о ком-то, кроме того умершего через день после покупки хомячка, и вот внешние обстоятельства так безжалостно отбирают его у меня. И больше жаль даже не себя, а его. Ну вот куда он опять без какой-либо поддержки и человека, с которым можно поделиться? Снова в депрессию? Да за что жизнь так с ним, что он такого сделал?       — Не хочу… тебя отпускать, — говорю наконец вслух и чувствую, как его слабое и хрупкое, несмотря на то, что он успешно лечится от анорексии, тело дрожит. Носом в его плечо утыкаюсь и думаю о том, что рискую раздавить его такими темпами, а потому отпускаю так же быстро, как и начал все это.       — Знаешь, прозвучало достаточно по-гейски, — усмехается, вытирая крошечные капли в уголках глаз и, посмотрев на недочищенный апельсин в своих руках так, словно бы впервые его видит, откладывает на стол.       — Иди ты… — шиплю нервно и тоже с удивлением обнаруживаю, что глаза на мокром месте. Ладно, у этого не все впорядке с психикой, но я-то куда? Мотаю головой, прогоняя из нее все лишние грустные мысли, и тут же открываю новую, более отвлеченную тему диалога. Мы долго еще сидим у него в палате, поедая апельсины и обсуждая разные мелочи, пока меня во время вечернего обхода не выгоняют, потому что приемные часы давно закончились. *** POV Олег       В комнату вхожу в ужасном, до крайности раздраженном настроении. Внутри все просто кипит, и хотя я понимаю, в чем причина, но все равно не могу успокоить себя. Здороваюсь с Вадимом исключительно из формальной вежливости, потому что с этого пидора станется если и не обидеться на игнор, но непременно проявить нездоровый интерес к моему состоянию и окончательно добить меня задушевными разговорами. Не хочу, меня все бесит. А особенно бесит его мечтательная улыбка и равнодушный кивок, после которого он сразу же возвращается к разговору с любимой мамочкой. О да, все у него хорошо, вот только устал, бедненький, от жестокой учебы. Такой жесткой, что имеет время болтать часами с матерью и переписываться с Максимом, выливая на меня идиотские страдашки по поводу его непривычной холодности и отстраненности. Говорю ему взять себя в руки и заниматься, но он только кривится и ноет, как устал и в гробу уже видел этот всерос. Как ребенок, честное слово, себя ведет, и я как-то незаметно стал для него нянькой.       Он бы так беззаботно не улыбался, если бы знал, какое количество дерьма мне приходится разгребать за его спиной. Какие колоссальные моральные усилия мне требуются, чтобы мягко и уважительно общаться с Максимом и его узкоглазым другом, чтобы быть в курсе происходящего и оградить Вадима от этой информации. Как будто мне своих проблем не хватает. Не привык принимать настолько активное участие во взаимоотношениях людей — мне просто чужды все эти высокие чувства вроде любви и привязанности. Ну не клеится уже с кем-то как раньше — так плюнуть и переключиться на другое! В чем проблема? И это не какое-то супервыгодное знакомство, потому что этого уродца с поехавшей крышей едва ли можно назвать хоть в чем-то полезным. Жалкий прыщ на теле человечества — убрать, и только лучше всем вокруг станет. Но вот Вадим по непонятным мне причинам, кажется, готов едва не в петлю из-за него полезть. Говорю забить, прошу его закончить эти стремные побегушки друг за другом, но он даже слушать меня не хочет.       Сажусь за стол, и руки чешутся снова что-нибудь порешать, хоть пару задач, лишь бы заполнить освободившееся время, которое давит на меня нещадно. Особенно вкупе с тем, что малюсенькие перерывы между учебой привык заполнять курением, но я не дома и не в интернате — здесь во всю работает пожарная сигнализация, так что нельзя. И ведь на улицу не выйти, так как время почти десять и не выпустят. Уже меньше суток осталось, и по сравнению с прошедшим временем, на протяжении которого я стоически держался, кажется сущей мелочью, но одно дело когда по двенадцать часов учебы в день и засыпаешь, едва коснувшись головой подушки, и совсем другое, когда ленивый последний день сборов и свободного времени вагон и маленькая тележка. Все вещи собраны, лекции уже наизусть выучены и вроде время одиннадцатый час ночи, но сна ни в одном глазу.       Пытаюсь отвлечься хотя бы на телефон: сообщений пропущенных полно, но больше всего меня интересует одно короткое от моего любимого китаезы, который за этот месяц переместился ко мне в «важные», и хоть пока только на последнее место, такая тенденция уже начинает нервировать. «На следующей неделе», — читаю и улыбаюсь триумфально, поняв, что в это время Вадим будет дома, под крылышком у любимой мамочки, и пропустит весь ажиотаж по поводу возвращения Максима. Возможно, моими стараниями, он вообще никогда не узнает обо всем этом, если только главному «виновнику торжества» не захочется бессовестно нарушить мой идеальный план. Вся надежда только на то, что он осознает, что Вадиму нужно учиться и сейчас не до Максима и остальных проблем. И пусть немного стремно от того, что проворачиваю все за спиной у Вадима, думаю, он бы сам этого хотел. Думаю, он бы сделал для меня то же самое, если бы у меня хватило глупости так сильно переживать за кого-либо.       Не знаю, когда так получилось, но я осознанно отказался от чего-то более близкого, чем «просто знакомые», и это сразу же избавило меня от лишних переживаний и необходимости под кого-то подстраиваться. Я тяжелый человек с напрочь сбитыми моральными ориентирами, с языком без костей и концентрацией цинизма в крови близкой к ста процентам, и хуже того — не хочу что-либо менять. Мне комфортно во всем этом, мне нравится шутить грязно и грубо, выводя людей на эмоции. Как-то отец сказал мне, что однажды я отхвачу за такое по лицу, и, вместо того чтобы стать примерным пай-мальчиком, я стал ходить на единоборства, уничтожая досадный симптом, но ничего не делая с проблемой. И даже если мне вдруг попадается интересный экземпляр среди моря окружающих меня идиотов, я, как бы не пытался, долго не могу держать в себе эту гниль и рано или поздно говорю что-нибудь особенно бестактное, после чего любые хорошие отношения заканчиваются.       Только Вадим каким-то образом задержался в моей жизни дольше, чем кто-либо, и, кажется, обосновался надолго. Потому что очень понимающий и чувствует малейшие оттенки моего настроения, когда надо вступая в шутливую словесную перепалку, а когда я не в духе и лишь лениво огрызаюсь на любые попытки взаимодействия, просто оставляет в покое. Не читает мне нотаций, не заставляет быть другим и даже наоборот — в каких-то моментах копирует мое поведение, ловит мою волну и практически становится моим кармическим близнецом, человеком, которым я мог бы быть, чтобы не потерять свою индивидуальность и при этом не раздражать всех вокруг. Но даже им не дорожу достаточно сильно: если надоем — пусть идет на все четыре стороны, жизнь научила меня легко отпускать. Но пока вроде как дружим, я делаю все, что в моих силах, чтобы это сохранить, по-своему заботясь о нем. Как умею, немного эгоистично и, наверное, ему не особенно нравится все это. Взять хотя бы эту дурацкую ситуацию с Максимом, насчет которой я до сих пор не уверен, что поступаю правильно.       Пытаюсь представить себя на его месте. Безуспешно. От одной только мысли, что кем-то можно так сильно дорожить, становится дурно в плохом смысле. Может, ему стоило узнать об обмороке и я просто не имел право скрывать это? Только, боюсь, тогда бы он первым же рейсом отправился обратно в Москву, чтобы навестить этого лошару в больнице. Вот у меня другая система ценностей: выиграть свеженький всерос и в перспективе отправиться на межнар гораздо интереснее любых половых отношений. И я практически уверен в том, что между ними не только крепкая мужская дружба, а Вадим то ли не осознает свои чувства, то ли боится их, а то ли не получает взаимности. Я не верю, что так переживать можно просто за друга, пусть и самого лучшего, даже за единственного, даже если у тебя все впорядке с эмпатией и чувством привязанности. Мне, наверное, стоит поговорить с ним об этом, показать, что все мои шутки про геев — просто шутки, и если он действительно чувствует что-то такое, то никто не против, но я совершенно не представляю, как подступиться и что сказать. Мне бы со своими проблемами разобраться, а уже потом лезть в чужое.       — Кто упал в обморок? — словно в ответ на мои мысли, спрашивает Вадим у своего телефона, и я каменею на месте. Лихорадочно пытаюсь вспомнить, не случилось ли еще что-нибудь «веселое» в школе, но найдя в голове лишь полнейший вакуум по этому поводу, просто надеюсь, что заболела какая-нибудь его дальняя родственница и я просто паранойю. — А ты ничего не путаешь? — Мгновенно меняется в лице и подскакивает на месте. Смотрит на меня зло, словно хочет во мне дырку просверлить своим убийственным взглядом. Вот я и попал, доигрался в двойного агента — теперь точно не избежать серьезного разговора. — Прости, я… потом тебе перезвоню, — отвлекается только на то, чтобы дежурно проститься с матерью и, скинув, вновь смотрит на меня так же тяжело. Подходит ближе, откладывает телефон на стол, а я встаю, с противным скрипом отодвигая стул, и подаюсь назад. — Ты знал! — кричит, наверное, срывая связки.       — Что знал? — играю в дурачка, чтобы потянуть время, пока осторожно отступаю назад. Шаг, еще шаг. Мне бы только выбраться из тесного прохода между столом и шкафом, где еще и стулья мешают двигаться. Седьмое чувство вопит о том, что мне пиздец. Сейчас Вадим себя просто не контролирует и успеет пару раз заехать мне по лицу, прежде чем возьмет себя в руки. Если я не успею его скрутить и, пока он будет отчаянно биться подо мной на полу, максимально вкрадчиво объяснить ему, что насилие — не выход. Но для этого мне нужно чуть больше свободного пространства. Все рефлексы обостряются, нервы — как натянутая струна, и я лихорадочно вспоминаю все выученные приемы, пытаясь выбрать оптимальный. Главное — увернуться от первого удара, а дальше все пройдет как по нотам.       — Не прикидывайся! — новый вопль, и я вижу его красное лицо и лихорадочно сжимающиеся кулаки. Он на взводе, но не может мгновенно выплеснуть свой гнев, потому что я слишком далеко. Замираю, чтобы не провоцировать его ни одним движением. Замерев, лишь на краткую долю секунды кошу глаза и понимаю, что мне нужно только жалких два шага, чтобы выбраться из этой крайне неудобной позиции и быть окончательно спокойным за исход столкновения. — Ты все знал, знал и скрывал от меня! — прокричав это, хватается за край стола и, прежде чем я успеваю что-либо сделать, опрокидывает его.       Отпрыгиваю рефлекторно, не успев даже подумать, и только благодаря этому тяжеленный стол и подкошенные им стулья с жутким грохотом падают совсем близко, но не задев меня. Его телефон тоже летит на пол вместе с парой моих тетрадей и даже кружкой с остатками остывшего еще вчера кофе. Звон и треск смешивается в одно, мини-взрывом разлетаются осколки моей когда-то любимой кружки, и я рефлекторно закрываю глаза рукой. Открыв же, вижу картину полного хаоса: тетради тонут в черной луже, а моя сумка, небрежно брошенная по приходе на стул и так и забытая, оказывается придавленной сверху тяжеленной столешницей. Отстраненно думаю, что оставленному в ней пауэрбанку пиздец, не говоря уже о залитых конспектах. Вадим в шоке, тоже пялится на все это, словно не понимая, что произошло, и пятится назад.       — Солнышко мое, ты успокоился? — интересуюсь самым невинным на свете тоном, словно воспитательница в детском саду у малыша, который до этого бился в истерике. Не могу подавить в себе это злорадство и не поддаться чувству собственного морального превосходства. — А теперь, пожалуйста, сядь, — киваю на его кровать, — и мы с тобой нормально поговорим. Без переворачивания мебели и битья посуды. Прибереги свой итальянский темперамент для будущей женушки, mon cher, — говорю плавно, словно паутину из слов выплетая, сам балдея от этого сладкого тона. Провожаю Вадима с виду равнодушным взглядом, на самом же деле с удовлетворением отмечая, что он безоговорочно подчиняется, все еще в шоковом состоянии, словно робот, опускаясь на свою кровать. Смотрит то ли перед собой на тот ужас, что натворил, а то ли себе в душу, и я решаю пока дать ему время прийти в себя, отвлекаясь на то, чтобы подобрать с пола утонувшие тетради.       — Зачем ты это сделал? — говорит уже гораздо спокойнее и сглатывает пару раз после, закрывая лицо руками. Пожалуй, более явного проявления стыда я не видел еще ни разу в жизни. Прекращаю на него пялиться, снова будто равнодушно отводя лениво поднятый взгляд, и специально медлю с ответом. Пусть пока отойдет от шока, а я цепляю самыми кончиками пальцев корешок тетради, стараясь не запачкать руки, и с сожалением оглядываю поплывшие чернила на залитых коричневым листах. Это уже не спасешь, даже если прямо сейчас, не откладывая, прогладить каждую страничку утюгом — кофейная гуща въелась намертво. Ну вот почему я пью не чай? Быстро подбираю с пола оставшуюся макулатуру, грациозно переступив через растекшуюся по полу лужу, чтобы не загадить еще и белые конверсы, и оставляю все на подоконнике в раскрытом виде.       — Я хотел как лучше, — говорю на пробу, на этот раз внимательно оглядывая Вадима, пристально стараюсь подметить детали, самые тонкие оттенки его настроения, и, не найдя признаков новой вспышки агрессии, продолжаю уже более уверенно: — Тебе нужно заниматься и не до этого…       — Да с чего ты вообще взял, что можешь решать за меня? — шипит злобно, уже не бесится, но недовольство очень явное, что, в прочем, и не удивительно — я заслужил. — После того, сколько я говорил тебе о том, как переживаю за него… Я тебе душу изливал, а ты понимающе кивал и при этом скрывал от меня то, что мне просто необходимо было знать! Какого черта ты вообще подумал, что можешь проецировать на меня свою систему ценностей? Да наплевать мне на всерос, если мой друг теряет сознание от истощения!.. Но ты все равно не поймешь, — едва встрепенувшись и вновь начав кричать, заканчивает уже разочарованно и отворачивается от меня. Встает и пытается уйти, а я хватаю его за руку и пытаюсь опрокинуть на место, но, потерпев неудачу, просто держу.       — Нет, стой! — прошу, и самому за себя стыдно. Возможно, стоило снова сыграть равнодушие и позволить ему уйти, а этот разговор продолжить после, если он, конечно, захочет слушать. Но рука словно и не моя вовсе и отчаянно сжимает его запястье. Думал, что спокойно отпущу в случае чего, но на деле не могу: меня ощутимо задели последние слова. Это я не пойму?! Согласен, произвожу впечатление бездушной сволочи, но я понимаю его состояние. Именно поэтому, собственно, решился изолировать его от такого острого переживания. Потому что с его любимым уродцем ничего не случится под присмотром врачей, а через месяц не менее важный всерос, к которому надо серьезно готовиться. — Прости, я не должен был так делать, — снова прошу и отстраненно думаю о том, что впервые в жизни так сильно под кого-то прогибаюсь. На языке вяжет это противное «прости», так что даже сплюнуть хочется.       — В первый раз извиняешься? — понимающе усмехается Вадим, но все еще отводит взгляд в сторону. Его рука все еще в моей, и даже сейчас, когда вроде бы все относительно разрешилось и бросать меня никто не собирается, все равно не могу успокоиться и отпустить. Огромным усилием воли заставляю себя разжать пальцы. Это уже слишком, с моим характером мне просто противопоказано так сильно прикипать к кому-либо. — Что толку с твоих извинений? — спрашивает, на этот раз поднимая на меня взгляд — уставший и все такой же разочарованный. Повисает неловкая пауза, и вроде как я должен ответить, но не представляю что. Зачем люди извиняются? Что от этого толку, если ничего уже не поправишь? Не знаю… Так принято, элементарная вежливость, просто чтобы отвести совесть, которой у меня никогда не было? — Пойду позвоню Максиму, — говорит наконец, так и не дождавшись ответа.       — Не стоит. Уже десять — он не возьмет, — поясняю отстраненно, а у самого внутри словно что-то умерло. Даже глупо шутить не хочется. Нестерпимо хочется остаться одному и курить, затяжка за затяжкой и пока мозг от концентрации никотина не поведет достаточно, чтобы не думать. Я снова испортил то, что совсем не хотелось сломать, и все только из-за своего эгоизма. — Я могу рассказать тебе, что знаю, — пробую наугад и уже готовлюсь к тому, что меня пошлют. Не матом, очень вежливо и холодно, что вполне соответствует тону, которым Вадим общается со случайными знакомыми, к которым чувствует легкую антипатию.       — Лгать мне про пересдачи ты его подговорил? Ты хоть понимаешь, что ему было плохо и нужна была помощь? Ты не знаешь, что такое, когда совсем один в больнице в чужом городе и некому даже навестить! — заводится снова, но на этот раз скорее чтобы добить. Слова про одиночество режут, но только на мгновение, после чего я снова ухожу в некоторое подобие анабиоза, в котором попытаюсь нормально завершить этот диалог. Жалею, что удержал его и попытался как-то оправдаться. Всего несколько минут назад казалось концом света потерять самое продолжительное стабильное общение с ровесником в своей жизни, а сейчас нормально, только немного стыдно за такой всплеск эмоций. Одиночество? О, эту чашу я испил сполна за семнадцать лет, и еще пятьдесят впереди.       — Если бы не я, он бы вообще с тобой не общался. Еще месяц назад сказал, что знать тебя больше не хочет, но я уговорил подождать с разрывом. Помнишь, у тебя в начале сборов случилась паника, что он тебе не отвечает, а потом все само собой разрешилось?.. — тон невыразительный и бледный, безжизненный. Не хочу это продолжать, не хочу выставлять себя героем и видеть этот шокировано-непонимающий взгляд тоже не хочу. К чему вот это, если все разрушено до фундамента?       — Ты врешь, — шипит эти два слова подобно змее.       — Нет, — теперь моя очередь добить его, словно выстрелом. Сейчас можно бы сказать что-нибудь особенно мерзкое, чтобы не так скребли кошки на душе, но слова попусту не складываются. Вадим отворачивается, сжимая зубы, его трясет, и мне, наверное, стоит что-то сказать. — Я понимал, что так будет. Ты влюблен в него и…       — Заткнись, Олег. Ты никогда и ничего не понимаешь. Ты заботишься только о себе, а на чувства окружающих тебе наплевать. Ха-ха, блядь, как смешно, Вадим гей — самое подходящее время для этих шуток! — снова вспылил, пытаясь уколоть как можно больнее и, похоже, поняв мою последнюю фразу как-то по-своему. Открываю было рот, чтобы оправдаться, но меня снова перебивают: — А что если правда? Я люблю его, слышишь? Растрепи теперь об этом всем. Ему расскажи, если он тебя слушает, может, это что-то изменит. Я… — срывается на последнем слове, закрывая лицо руками и сначала беззвучно плачет, скручиваясь пополам, а затем уже не может сдерживать рыданий.       Я сначала вообще не понимаю, что происходит, а когда до меня доходит, делаю жалкую попытку успокоить — пока только коснуться, но мою руку просто сбрасывают. Что ж, я никогда не умел этого. Понимаю, что мое присутствие сейчас совершенно лишнее, и позорно сбегаю в коридор. Не знаю, куда мне идти в это время, но и надоедливым аппендиксом болтаться в комнате, слушая истерику Вадима, не хочу. Решение находится быстро — сворачиваю к туалетам и, склонившись над раковиной, умываюсь несколько раз. Говорят, помогает привести мысли в порядок, но вот только что-то не работает ни черта. Оперевшись о край, смотрю вниз, пока холодные капли стекают с носа и падают на кафель, разбиваясь тысячей брызг. Вижу темное пятно на белоснежной обуви и матерюсь сквозь зубы — таки наступил в кофе. Пробую оттереть водой, но только сильнее размазываю и вскоре бросаю это дело. Мелочь в сравнении со всем, что свалилось на меня несколько минут назад.       Вадим узнал обо всем и теперь дико зол на меня, при этом еще и думает, что я высмеиваю его чувства к Максиму. Думает, что доверял мне зазря и я не оправдал этого доверия. Он разочарован во мне, и, кажется, это и правда конец дружбе и вообще любому общению между нами. Мне жаль. Все снова сломалось только лишь из-за моего эгоизма и грубости. Наверное, я действительно забочусь только о себе и не понимаю чужих переживаний. И наверное, хорошо бы что-то менять, не кардинально, но хотя бы до такой степени, чтобы мое поведение можно было с натяжкой назвать «нормальным». Вот только я никогда не умел общаться с людьми, да и на семнадцатом году жизни как-то поздновато учиться этому. Все останется как есть, и я закончу в одиночестве, а моя душа будет окончательно пожрана учебой. Что не так уж и плохо, если подумать. Кому-то друзья и дом полная чаша, а кому-то мигрировать в Европу и построить настолько головокружительную карьеру, чтобы каждая собака уважала за знания и опыт и не смела даже тявкнуть, что я веду себя как-то не так. Каждому свое. *** POV Максим       Сижу на самом дальнем ряду маршрутки — последняя сегодня, и мне вообще сказочно повезло успеть на нее, иначе пришлось бы тащиться до дома пешком. Не очень далеко, но после нескольких суток в дороге хочется просто расслабиться. Вытягиваю затекшие ноги в проход, мысленно сетуя на то, как быстро летит время и что, кажется, еще только вчера я был достаточно мал, чтобы чувствовать себя комфортно в щели между сдвинутыми до предела сидениями. Вырос, но не повзрослел. Все еще не чувствую себя настоящим мужчиной, все еще жалею себя, рыдаю на приеме у психолога и только гора таблеток держит меня от того, чтобы окончательно не провалиться в депрессию. Эмоциональный фон вроде стабилен, вроде не бьюсь в истериках и теперь не кроет апатией как от транквилизаторов, и со стороны я даже произвожу впечатление нормального человека, вот только умом понимаю, что ничего не нормально и без таблеток я недолго буду на плаву. На них ушли практически все деньги, скопленные за каникулы, — и это только на самое необходимое, а всякие витамины как-нибудь потом, подождут.       За окнами черно, и сидя вот так, в совершенно пустой, не считая водителя, маршрутке, подскакивающей с жутким дребезжанием на каждом ухабе, можно представить, что в мире больше ничего нет, кроме этой малюсенькой коробочки с двигателем, который замучено гудит у меня под сиденьем. В салоне горит только одна пыльная лампа, которая мигает от тряски и рискует в любой момент совсем погаснуть. Желтым бьет в глаза, длинные черные тени расплываются от каждого предмета, в запотевших и покрытых изморозью окнах искрами пляшут желтые отблески, и от ощущения нереальности происходящего даже дух захватывает. Кажется, что меня везут не домой, а прямиком в преисподнюю и за рулем сам черт. Приятно развлекать себя бредовыми мыслями, а еще приятнее приветствовать свое, казалось, давно погибшее воображение. В такие моменты мне ничего не нужно, мне просто комфортно погрузиться в свой бред и развить его до крайности. Водитель закуривает и делает первую затяжку, даже не потрудившись выдохнуть в окно, из-за чего салон быстро наполняется едким дымом. Сигарета тлеет в его правой руке, зажатая в пальцах, пока он неловко дергает руль, так круто входя в поворот, что я едва не падаю на пол. «Вот точно черт!» — думаю про себя.       Через некоторое время я наконец выныриваю из своих фантазий и, тяжело вздохнув, соскабливаю с окна изморозь ровно так, чтобы образовалось небольшое окошко, и как раз вовремя — через одну уже моя остановка. Чувство времени и впечатавшаяся в подсознание карта местности — не иначе. Кричу водителю название своей остановки и по движению алого огонька зажатой в зубах сигареты понимаю его кивок. Приятно, когда знаешь каждую мелочь и ориентируешься в городе без помощи гугл-карт и прочих прибамбасов, просто потому что несколько лет живешь здесь и собственными ногами прошелся по каждой улочке не по одному разу. Не то что Москва, чужая и холодная, несмотря на то, что средняя температура воздуха в ней на десятки градусов выше, чем в моем родном болоте. В последнее время я всерьез думаю вернуться навсегда, а не на пару деньков.       Выскакиваю на улицу и захлопываю тяжелую механическую дверь, которая после насквозь пропитанной автоматикой Москвы кажется почти атавизмом. Ежусь от холода и быстро натягиваю снятую в теплом салоне шапку и также застегиваю куртку. С неба сыпет мелким колючим снегом, начало марта, минус двадцать — все так, как и должно быть. Чешу затылок, щетина на котором начинает нестерпимо колоться под головным убором. После месяца в больнице волосы нехило отросли, так что под конец их приходилось едва не в хвост завязывать, что меня дико раздражало, и, как только удалось попасть в парикмахерскую, я в сердцах бросил: «Налысо», — а мастер не оценила шутки. Не жалею ни о чем, потому что, кажется, с волосами я снял еще и все воспоминания, стал еще больше не похож на себя прежнего и готов начать все заново, не оглядываясь на прошлое. Внешне стал выглядеть даже взрослее, жестче, и надеюсь перенести все это из внешности и в душу тоже. Слишком уж боком мне вышла моя мягкость.       Поправляю рюкзак на плече и впервые за последний год смотрю на родной район, не ощущая пригибающей к земле тяжести. Внутри вещей по минимуму: сменное белье, носки, пара футболок, зубная щетка и зарядка для телефона — больше мне ничего не нужно на пару дней. Сразу по выписке, в тот же день, отнес заявление о прогуле уроков по семейным обстоятельствам в учебный отдел. Подписали, не глядя, и в тот же вечер я уже ехал домой с мыслью о том, что могу больше никогда не вернуться. Оставленные вещи и документы, в конце концов, можно и почтой переслать. Мне нечего больше там делать, меня никто не любит и не ждет, я не справился с учебой и не смогу что-то выправить. Дома лучше, спокойнее, по крайней мере, я буду под присмотром и не натворю глупостей, когда рецепт на таблетки закончится. Решить-то жить дальше я решил, вот только что-то кардинально изменить в себе я так и не смог — это работа не одного месяца.       Иду по темной дорожке, подсвечивая себе фонариком на телефоне, вдыхаю морозный воздух и напряженно думаю над своим незавидным положением. Неожиданно яркая вспышка воспоминаний заставляет меня торжественно улыбнуться: Вадим — вот то, что я наконец смог изменить в своей жизни. Взял себя в руки и послал его на все четыре, даже не заставляя и не уговаривая себя — все правильно сделал, и теперь горжусь собой невероятно. Я помню, как он написал мне коротко и по делу: «Я все знаю». Что ж, я со всем ядом, который копился у меня к нему те долгие недели, что мне пришлось изображать понимание и дружбу, поздравил его с этим и бросил в черный список. От Олега после не прилетело ни буквы, и я понял, что под «все» подразумевалось действительно все, не только мое болезненное состояние. После возвращения в интернат, конечно, пришлось изрядно побегать от Вадима, а затем даже бесцеремонно вытолкать его за дверь собственной комнаты, не без помощи Данилы, конечно, — так уж ему не терпелось выяснить отношения. Нашел его после сидящим на полу у моей двери, словно побитый пес, которого хозяин выгнал на улицу, и во мне не шевельнулось ничего, что бы отдаленно напоминало жалость, — только отвращение. Он снова пытался коснуться меня, просил прощения, просил его выслушать, буквально умолял, пока Данила с упертостью моей верной охраны оттаскивал его. Вадим даже падал на колени, а я ушел, не оглянувшись, не сказав ни слова. Сел в поезд и уехал в надежде, что больше никогда не увижу его.       Уверен, что все сделал правильно, — между нами уже все умерло, а я лишь выбросил воняющий труп, не сделав попыток воскресить его. У меня было к Вадиму многое, я готов был жизнь ради него положить, мой мир рассыпался на части, когда его не было рядом, я бегал за ним верной моськой, ловил каждое его слово и движение, старался во всем угодить — и теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как был глуп, ослеплен своими чувствами. Благо, что теперь, под влиянием таблеток, они притупились, наконец улегся пожар безумной влюбленности, и, глядя на все незатуманенным взглядом, я вообще не понимаю, за что так отчаянно цеплялся. То, что я чувствовал к нему, тоже теперь умерло, и вместе с этим и отмерла какая-то часть души. Я четко понял, что никогда и ни с кем не смогу построить отношений, потому что риск вновь нарваться на подобные издевательства со стороны любимого слишком высок. Я, пожалуй, даже предпочту остаться одиноким и, довольствуясь тоскливой почти дежурной дрочкой в душе, навсегда запереть свою сексуальность, чтобы, не дай Бог, больше никогда не втянуть себя в подобный прошедшему ужас.       Перехожу трамвайные пути, спускаюсь по лестнице с небольшой горки, которая отделяет оживленную трассу от жилых кварталов, вновь перехожу дорогу и наконец оказываюсь во дворе, ничуть не изменившемся с детства. Запрокидываю голову, подставляя лицо колким снежинкам, и удовлетворенно замечаю горящий свет у себя на кухне. Меня ждут с нетерпением, несмотря на то, что время почти час ночи, и от этого так хорошо, так тепло на душе, так легко, что на пятый этаж я поднимаюсь бегом. Не стучу в дверь (Зачем? Это мой дом, в конце концов!), сразу же заходя в тесную прихожую. Тихо, и только телевизор болтает на кухне, вещая последние новости из мира большой политики — так далеко это все от меня, что кажется просто сказками о параллельной вселенной. Стараюсь не шуметь, так как понимаю, что младшие спят, сбрасываю рюкзак и расшнуровываю ботинки. Мама конечно же слышала, как открылась дверь, и ее тяжелые из-за веса шаги тому подтверждение. Обнимает меня прямо так: полусогнутого в попытках снять ботинок.       — Вернулся! Мой хороший, мой сыночек! — шепчет и расцеловывает мое лицо, и мне ничего не остается, кроме как обнять в ответ. Так и стою в одном ботинке, неловко согнувшись из-за разницы в росте, и стараюсь сдержать рвущиеся наружу эмоции.       — Я тоже скучал, — только и могу сказать, тоже целуя ее в щеку, осторожно и сухо, не размыкая губ. Мне неловко, непривычно такое обращение. Да, она всегда бросается на меня с объятиями по приезде, а на следующий же день выговаривает за все мои косяки хорошо если наедине, не впутывая в это отца, у которого один метод воспитания… — Где папа? — спрашиваю, неожиданно опомнившись.       — Он сегодня в ночную, завтра поздороваетесь, — отвечает, глядя на меня с теплой улыбкой, и снова расцеловывает в обе щеки. — Раздевайся и проходи. Ты голодный? — И снова этот теплый взгляд, которому я не смог бы соврать, если бы не наловчился этому много лет назад. У меня во рту ни крошки с обеда, но сейчас в меня не полезет наскоро разогретая домашняя стряпня. «Кто-то все еще лечится от анорексии. Не напомнишь кто, Максим?» — тянет противно внутренний голос, но я шлю его подальше — один раз можно сделать себе поблажку. Я жутко вымотан и хочу спать — просто нет сил на муштру своего организма.       — Нет, я поел в поезде, — вру и только надеюсь, что смог проконтролировать свое выражение лица. Мама смотрит удивленно, затем поджимает губы будто обиженно, но, слава Богу, ничего больше не говорит. Благодарен ей за это. Завтра все выяснения отношений, завтра все скандалы — сегодня я устал и счастлив возвращению домой. Слишком хочется обмануться и думать, что хоть где-то меня понимают и прощают, что все мои проблемы имеют вес только в Москве, а за тысячу километров как по волшебству исчезают.       — Ну, может, тогда чая? Я пирожков напекла — с капустой, вкусные. Один хотя бы съешь, сынок, пожалуйста, — уговаривает вместо того, чтобы по обыкновению просто приказать, и я соглашаюсь. Один пирожок я смогу как-нибудь в себя запихать, а маме будет приятно. Она тут же уходит на кухню, а я наконец снимаю второй ботинок и куртку.       Тесная кухня как обычно пропитана запахом тушеного лука. На плите шумит закипающий чайник, пока мама суетится, ставя в микроволновку тарелку с выпечкой и засыпая заварку в маленький чайничек. Мне снова становится неловко, и я присаживаюсь на потертый от старости диванчик, соображая, что мне делать и что говорить. После всего, что я натворил, я не знаю, как извиняться и как вообще себя вести. Благо, мама пока молчит, хлопоча по кухне. Может, и вправду накормит и отправит спать? Хотелось бы, очень.       Вскоре передо мной ставят тарелку и чашку. Пытается насыпать в нее сахар, но я все так же без слов не позволяю. Эта дурацкая привычка, позаимствованная у Вадима в акте фанатичного подражания, никак не отпускает, и теперь я просто не воспринимаю чай с сахаром. В этом сладком сиропе словно не хватает чего-то, и, наверное, именно это любители называют особенным вкусом чая, который бесцеремонно забивается сахаром. Мама смотрит удивленно, но снова ничего не говорит, насыпая сладкий песок только себе. Придвигает тарелку с пирожками ближе ко мне, и я, снова чувствуя дикую неловкость, беру один и откусываю, только надеясь, что не почувствую тошноту. Тщетно. Если диетическая и несоленая — почти безвкусная — больничная еда ложилась не без труда, то домашняя выпечка, с непривычки кажущаяся пересоленной и так и утопающая в жире, раскрывается всей гаммой вкусов и не дает забыть о приеме пищи и отвлечься хоть на что-то.       Глотаю, практически не жуя, и запиваю большим количеством чая. Очень жаль, что это во мне еще осталось. Наверное, до конца жизни так и буду питаться как на протяжении последних суток в поезде: только быстрорастворимые каши, диетические хлебцы и детское питание. Жаль также и то, что сейчас на меня так вкрадчиво смотрит мать и едва не насильно кормит, так что мне приходится продолжить эту пытку для себя. Зато мама рада: нежно гладит мое плечо и рассказывает о том, как волновалась за меня и очень ждала моего приезда. Рассказывает, что приготовила борщ и запекла в духовке свиную голяшку, снова уговаривает меня поесть, и я только с ужасом мотаю головой. Прошу мысленно Бога дать мне сил пережить все это завтра, сейчас же как можно быстрее забрасывая в себя несчастный пирожок.       — Прости меня, сыночек, — говорит вдруг, разрывая повисшую между нами тишину, когда я наконец справляюсь со своей нелегкой задачей. Непонимающе поднимаю брови, и мама продолжает: — Мне доктор сказал, что ты из-за учебы перенервничал, а мы с папой так сильно давили на тебя… Прости, пожалуйста, зайчик! Я очень сильно тебя люблю и только добра желаю. Если бы я только знала, что тебе плохо там, если бы ты мне рассказал, то ничего бы этого не было! Мне сказали, что ты не доверяешь нам, поэтому и тянул до последнего, замкнулся в себе. Мне казалось, у нас с тобой близкие отношения, что я твоя мама и могу знать все, — начинает вроде правильно, очень раскаивающимся тоном, но затем снова съезжает на уже привычный мне приказной с ноткой упрека. Ну вот, началось. И что мне теперь делать? Говорить, что доверяю ей, снова врать? Нет сил на это.       — Я и правда сильно отдалился от вас… я вырос, у меня появились другие интересы, которые не нравятся вам, и я начал много врать. Я просто не могу обсуждать с вами некоторые темы… вообще ни с кем не могу их обсуждать, — говорю почти честно, снова с кучей оговорок и предостерегающих общих фраз. Не чувствую своей вины: мне всегда казалось естественным, что, вырастая, дети отдаляются от родителей.       — Это… это просто возмутительно! Когда мы тебя упустили? Какие еще такие интересы, которые нам не понравятся? Ты еще ребенок, ты не имеешь права что-то от нас скрывать! Рассказывай все, сейчас же! — окончательно переключается на возмущения, и я понимаю, что все потеряно и мне остается только стоически держать оборону. Нигде меня не понимают, даже в родном доме, даже мои родители не хотят попросить нормально, извиниться и пожалеть по-человечески, огорчиться вместе со мной нынешнему положению вещей. Вот чего она добивается сейчас? Я не расскажу ей и под пытаками, что мне нравятся парни, что один любимый человек так самозабвенно надо мной издевался, что я упал в обморок от нервного и физического истощения. Да даже о разговорах с психологом — самом безобидном во всей этой истории — я ей никогда не расскажу.       — Я не буду. Вы не понимаете, вы никогда меня не слышите, только приказываете. Мам, я не хочу сейчас ругаться с тобой, я очень-очень устал… — пытаюсь закончить это, не залезая глубже в свои переживания, но её возмущенно открытый рот показывает мне, что ничего не выйдет. — Я думал, что хотя бы дома отдохну от этого, что меня не будут упрекать, просто поддержат, просто будут рядом, но… мам, зачем ты снова так делаешь? Ты снова давишь, снова приказываешь… я не железный, я не выдерживаю. Я настолько не выдерживаю, что хотел покончить с собой! — вскрикиваю и понимаю, что пора бы заткнуться, но меня уже несет. — Ты тогда позвонила, просто чудом спасла меня. Просто сказала, что любишь, что понимаешь, что я нужен, что я все делаю правильно. Вы так редко говорите мне это… Неужели я такой плохой? — замолкаю, придя к неожиданному озарению: я всегда думал, что недостаточно хороший сын. Поэтому и молчал, чтобы не злить их, чтобы казаться сильным — таким, каким они хотят меня видеть.       — Мой бедный мальчик! — выдыхает почти беззвучно, тянется ко мне и сжимает двумя руками. Обнимает меня, укладывает мою голову к себе на плечо и укачивает, как маленького. Жмет к себе изо всех сил и пытается успокоить лживыми фразами о том, что все не так и я просто принимаю все близко к сердцу. Меня трясет скорее от злости, чем от боли, мне гораздо проще держать себя в руках и притвориться, что принимаю эту ее дежурную ласку, — слава таблеткам. Думаю, без них я бы уже плакал навзрыд и обнимал ее так же крепко в ответ, пытаясь найти хотя бы такое слабое утешение. Приятно с холодной головой смотреть на мир — по крайней мере, не так больно потом осознавать, что снова обманывал самого себя.       — Я вам не нужен. Вы с самого начала меня не хотели, а теперь, когда видите, что выросло… Я всегда всем создаю проблемы, с самого рождения. Лучше бы меня вообще не было, да, мам? — говорю даже слишком спокойно, только отдаленно чувствуя давящее в груди. Всегда носил это в себе, каждый раз просматривая фотоальбомы со свадьбы родителей, не мог не замечать округлившийся живот тогда еще молодой мамы. Брак по залету, так это называется? Боялся всегда спросить напрямую, послушно глотая истории про их неземную любовь еще со старших классов, просто чтобы не чувствовать себя виноватым за то, что загубил в свое время жизнь им обоим. Сейчас уже не страшно, потому что все удары по моей психике заботливо сгладят успокоительные.       — Нет, нет, нет! Мы тебя всегда любили, очень ждали! Я же дважды с тобой на сохранении лежала, говорили, будет выкидыш, недоношенным родишься… Папа каждый день, как на работу, в церковь ходил за тебя свечку поставить, за твое здоровье… Не говори так, даже не думай! — бормочет мне на ухо визгливо и, кажется, начинает плакать. А я не могу поверить. Мне становится тошно и горько, еще больше, чем раньше, потому что у меня отняли надежду на то, что я просто первый, слишком ранний, нежеланный ребенок и, как бы ни старался, все равно не смогу им угодить, потому что меня заранее невзлюбили. Оказывается, я не всегда был таким и просто испортился со временем, сам довел до того, что едва не ежедневно мне говорят, что я их крест и наказание?       — Значит, вы разочаровались. Был нормальный ребенок, а выросло вот это, — только и могу выговорить. Глаза печет, но я не плачу — таблетки работают безотказно. Рука матери дергается, но затем расслабляется и продолжает гладить мое напряженное плечо.       — Ты наша радость, наша гордость, — приговаривает, продолжая раскачиваться на месте. — Не пьешь, не куришь, из школы одни пятерки носишь, сейчас в Москве учишься — нам все соседи завидуют, какой ты молодец. — Поднимаю голову и вижу ее полностью удовлетворенную ровную улыбку с налетом грусти в глазах. Она гладит мою щеку пальцами и пытается снова обнять, но я выпутываюсь из ее рук.       — Было бы неплохо слышать от тебя эти слова чаще, чем раз в тысячелетие, — начинаю было, но, понимая, что получается слишком жестко, одергиваю себя. — Мне этого не хватает, очень, — шепчу и отворачиваюсь, чтобы не показывать наверняка мелькнувшую на моем лице тень, слишком явную. Стыдно показывать свои слабости, а перед ней еще и рискованно: слишком сильны у моих родителей стереотипы о том, что девочка — это лужица соплей, а мальчик — глыба льда. Еще начнет упрекать меня в слабости и испортит разговор, тон которого едва-едва начал теплеть.       — Максим, ты такой ребенок еще… — говорит с мягкой снисходительной улыбкой, словно бы умственно отсталому. Мне становится по-настоящему больно и как никогда хочется сбежать куда-нибудь, забиться в дальний угол и пережить этот маленький взрыв наедине с собой. Ну конечно, только ребенку нужно тепло родителей, а взрослый парень выше этих мелочей, как же я мог подумать иначе! — Смотрю на тебя, как ты вырос, огрубел, стал самостоятельным, и забываю, что тебе только семнадцать. Мой зайчик, — продолжает примерно в том же тоне, но я уже взял себя в руки и смог с пониманием отнестись к ее словам. Она не вкладывает в них тот негативный смысл, что я зачем-то пытаюсь отыскать. Мама снова гладит мою щеку и пытается обнять, а я больше не сопротивляюсь — сам пристраиваю лоб на нее плече и позволяю гладить мою спину, — я люблю тебя, ты моя радость, у меня сердце за тебя болит постоянно, особенно когда ты так далеко.       — Мам, я скучаю по вам, каждый день. Мне там плохо, очень тяжело. Я не хочу возвращаться, — шепчу куда-то ей в плечо, очень искренне приоткрывая частичку души только за эти простые слова. Дышу глубоко и ровно, стараясь успокоить дрожь в теле. От мамы пахнет мылом и приторными духами, аромат которых уже почти выветрился за день, — очень знакомо и пробуждает теплые воспоминания из раннего детства.       — Я понимаю, мой хороший, но… как же вещи? — возражает как-то испугано и напрягается всем телом. Все еще прижимает меня к себе и гладит спину, но при этом движения какие-то топорные. Пугаюсь того, что она так давит вспышку гнева. Родители всегда слишком остро реагируют на мои проблемы с учебой, берут на себя те решения, которые целиком и полностью должны лежать на мне. И вроде как в этом нет ничего плохого, так и должно быть до определенного момента, пока я несовершеннолетний и не могу быть полностью самостоятельным, пока они берут на себя часть ответственности и заботы обо мне, они имеют полное право указывать мне. Понимаю мозгом, но сердце не на месте и отчаянно хочется спорить и во что бы то ни стало добиться разрешения остаться дома.       — Вещи можно по почте переслать. Мам, пожалуйста, я не хочу обратно! Меня все равно выгонят после летней сессии, — уговариваю, жалко блея маме в шею, еще больше прижимаясь к ней. Лащусь откровенно, стараясь хотя бы жестами склонить ее мнение на свою сторону. Очень хочу, чтобы она послушала, впервые за столько лет вошла в мое положение и пошла навстречу. Если мне разрешат остаться, я буду просто несказанно счастлив, больше ничего не надо — пусть только родные будут рядом и Вадим перестанет мелькать в поле видимости. Хочу вернуться домой, в знакомый город, к сестре и брату, и сейчас даже бесконечные минусы не могут заставить меня по доброй воле отправиться в Москву, где только холод, одиночество и сплошные упреки от преподавателей. С ностальгией вспоминаю свою старую школу: там было много нехорошего, но там меня, по крайней мере, учителя ценили и поощряли мои усилия.       — Прости меня, — извиняется снова за что-то, и мне совсем не нравится это. Отлипаю от нее и смотрю прямо в глаза, стараясь по ним прочитать эмоции, но вижу только тепло перемешанное с отчаянием. — Я понимаю тебя, но… — Отводит взгляд и явно подбирает слова, а я еще больше паникую. Что угодно, только бы она не сказала, что я уже им не нужен, что все мои полки заполонили Наташины вещи, а Егорка уже слишком большой, чтобы делить со мной раскладной диван. Не хочу, чтобы и здесь меня просто выкинули: «Лети, птенчик! Хотел быть взрослым — получи, ты свободен, сам разгребай свои проблемы!» — Твоя учеба… стоит денег: питание, проживание… Ты же понимаешь меня, сынок? Ты уже должен понимать, — объясняет путано, но мне удаётся вычленить смысл. Не знаю, зачем так мнется, словно бы я чужой и сказать вслух о том, что уже заплаченные за год деньги никто не вернёт, а семейный бюджет и так по швам трещит и не потянет еще один рот, ужасно стыдно.       — Да, мам, конечно, — отвечаю так же бесцветно и со всей силы закусываю щеку изнутри. Потому что стыдно за то, что в порыве совершенно детского «хочу» совсем не подумал об этом, пока не ткнули носом. Можно было бы найти работу на вечер или же и вовсе бросить школу, но мать, а отец тем более, не позволят. В лучшем случае доходчиво объяснят, в чем я не прав, а в худшем со скандалом выставят за дверь, всучив обратный билет. Не вариант вообще идти против них, а потому сдаюсь: — Прости, что не подумал. Я конечно же вернусь, — говорю куда-то в свои острые колени, между которыми зажаты беспокойные руки, и, только закончив, набираюсь смелости снова посмотреть ей в глаза, в которых снова нахожу это грустное тепло. Снова тянется ко мне и только приобнимает за плечи.       — Спасибо, зайчик, — говорит так, словно бы у меня на самом деле был выбор, и целует в лысый висок. — Если бы я могла, то сама бы тебя не отпустила. Но отцу уже второй месяц зарплату задерживают, все у соседей занимаем. — Улыбается виновато, ещё сильнее притягивает к себе, и понимаю, что наконец на своём месте, что меня любят и поддержат вопреки всему только здесь. А ещё что мне пора повзрослеть и начать видеть не только себя, но и гораздо более значимые проблемы моей семьи. Что вообще значат мои страдашки по Вадиму в сравнении с тем, что приходится разгребать моей матери? Что вообще чувствуешь, когда денег просто нет, а на руках двое маленьких детей, которым нужно что-то есть, и вполне реальна угроза, что коммуналку отключат за неуплату? — Все к лучшему, родной. Может, ещё сдашь экзамены… или подучишь за лето и тогда пересдашь, как зимой, — уговаривает, но натыкается на мой равнодушный поворот головы. Туда и обратно несколько раз без тени сомнений, потому что этот разговор уже давно пройден наедине с собой. Мне просто не сдать ни один из профильных предметов.       — У меня есть заначка, — говорю ровно, но все равно отчего-то шёпотом. Расставаться с деньгами не так жаль, как, поддавшись эгоизму, оставлять голодать свою семью, но все равно тянет. Надеялся уже этим летом купить себе ноут, пусть самый плохой и тормознутый, но свой, чтобы не приходилось топать в класс информатики, когда задают домашку по этому предмету или же доклад с презентацией… Такими темпами буду мечтать об этом ещё несколько лет. — Там не много — тысяч пять или чуть больше, но лучше, чем ничего, — продолжаю неуверенно и, натыкаясь на полный непонимания взгляд, спешу пояснить: — Я работаю в каникулы, коплю на всякие безделушки, — озвучиваю, и один из камней с души валится. Она ведь не знала, потому что я, дурак, всегда боялся, что запретят, аргументируя тем, что от учёбы отвлекает, или отнимут с трудом заработанное и станут распоряжаться по своему усмотрению, что сунут длинный нос и в это, устанавливая свои порядки.       — Мой хороший… — Расплывается в слишком широкой улыбке от счастья. Даже двинуться с места не может и только трогает щеку и сжимает мою перехваченную кисть почти до хруста. Дергается вперёд и снова сдавливает меня кольцом рук, а я только тихо охаю от того, как резко выбивает воздух из лёгких. — Спасибо, сынок, — говорит уже в который раз за вечер, — я тебе верну, когда все наладится, — обещает то, что совсем лишнее, и даже вовсе не потому, что тогда мой жест перестанет быть таким благородным. Даже не думаю об этом — не хочу стать ещё одним кредитом для неё, вместо помощи повесив очередную проблему. Возражаю, и она принимает такой расклад.       Напоследок ещё раз целует щеку, наверняка уже красную от её помады, и отправляет меня спать. Глаза хоть и слипаются нещадно, но уйти вот так, на полуслове бросив разговор, кажется невозможным. На мои возражения мама более чем красноречиво кивает на часы, стрелки которых застыли на двух часах, и уже чуть более настойчиво желает мне спокойной ночи. Подчиняюсь, не вынуждая ее ругаться и включать более привычный командный тон. Стараюсь быть хорошим послушным ребенком и не вставать в позу без причины, чтобы не растратить едва обретенное уважение к себе. Желаю ей сладких снов и тоже бреду по темному коридору к комнате, которую очень бы хотелось снова назвать своей, но теперь язык не повернется. Просто детская.       Тело липкое и наверняка вонючее, и мне бы в душ, но решаю, что это вполне подождет до утра, а сейчас засну, едва коснувшись головой подушки. Толкаю дверь осторожно, чтобы не разбудить никого скрипом, и на дальней кровати Наташка подпрыгивает, выключая телефон и едва не с головой под одеяло прячется. Смеюсь беззвучно и прохожу внутрь, уже не скрываясь.       — Палишься, сестренка, — замечаю беззлобно и слышу в ответ тихий фырк. Одеяло шевелится и сползает ниже, открывая мне ее растрепанную голову. Глаза блестят и моргают часто -, как говорит моя бабушка, «спят». Так и тянет шикнуть на нее, чтобы немедленно ложилась и больше не сидела до двух, корча из себя взрослую, но, вспоминая себя в тринадцать, затыкаюсь. Не мне судить, и, пожалуй, она сама со временем поймет, а я излишней назидательностью только испорчу с ней отношения.       — Да потому что ты как лис крадешься, — ворчит смешно, и ожидаю, что покажет язык, но обманываюсь. Просто отворачивается и вновь погружается в то, что она там читала или смотрела до моего вторжения. Вот тебе и «здравствуй, братик, давно не виделись». Егоза.       Раздеваюсь быстро, отбрасывая кофту и брюки на стул. Завтра наверняка от матери влетит за бардак, но сейчас просто лень шариться в шкафу, подсвечивая себе экраном телефона. В комнате холодно, и мне бы сразу уползти под одеяло, но в мозгу бьется одна мысль, которая просто не даст мне уснуть. Топаю к книжному шкафу по ковру, который мерзко колется от старости, вынимаю один ряд книг на самой верхней полке, а из второго достаю самую толстую, которой при особом желании можно убить кого-нибудь. «Гарри Поттер и Орден Феникса» в издательстве Росмэна — моя любимая часть, и, к сожалению, никто в этом доме не оценит ее по достоинству: с родителями и так все понятно, Наташке не повезло заинтересоваться этой книгой, когда я переживал самый пик переходного возраста и слишком ревностно относился к своим вещам, а теперь она уже слишком взрослая, чтобы безоговорочно принимать все условности волшебного мира, брат же ещё даже читать не умеет.       Пролистываю сухие страницы и, не найдя так нужного мне, переворачиваю и трясу книгу за переплет. Ожидаю, что на пол дождём посыпятся мелкие купюры, бликующие в бедном лунном свете из не до конца зашторенного окна, но ничего не происходит — пусто. Сердце пропускает удар, и я снова лихорадочно пролистываю страницы, хоть и понимаю, что чего нет — того нет и не появится магически. Неужели родители нашли раньше? Или кое-кто другой нашёл…       — Наташ, а где моя нычка? — говорю в полный голос, не успев придержать эмоции. Благо, брат не просыпается и в комнату не заходит мать, чтобы поругаться за то, что болтаем среди ночи. Если Наташа нашла и нагло присвоила, хотя не могла не знать, чьё это… Убью идиотку и даже не подумаю сделать скидку на то, что она вообще-то девочка и к тому же родная сестра. В секонд сдам все её вещи, и пусть потом хоть пикнет о том, что это несправедливо. Несправедливо забирать чужое.       — М? — переспрашивает, приподнявшись на локте, и смотрит на меня совершенно непонимающим, наполовину сонным взглядом. Терпеливо повторяю, против воли добавляя стальных ноток в голос, а её реакция меня поражает: словно и не было ничего, падает обратно на кровать и натягивает одеяло по самые уши. — Мать перебирала полки недели две назад, я думала, что найдёт, и перепрятала. Завтра же можно отдать? — продолжает, когда я готов был окончательно поддаться злости. Говорит сонно и даже телефон выключает, видимо, наконец собравшись спать.       — У нас сейчас проблемы с деньгами… Не догадалась родителям отдать? — говорю немного в шоке и не могу сдержать улыбки. И как я только мог подумать о ней плохо? Не разобрался и едва всех собак не спустил на бедную девочку, которая все правильно сделала. Нужно научиться чуть больше ей доверять.       — Чтобы ты меня потом подушкой во сне задушил? Я еще жить хочу, — отвечает совсем сонно и, отвернувшись, больше не подает звуков, кажется, наконец заснув. Давлю в себе приступ необоснованной нежности и желание сжать эту колючую, словно ежик, девчонку и расцеловать в обе щеки за то, что она такая, какая есть. Маленький, родной и очень понимающий человек, мне даже слишком повезло с ней.       Возвращаюсь к своей кровати, так и не поддавшись странному порыву, потому что это попросту будет глупо и стыдно. Егор, словно царь, на разложенном диване раскинулся: руки и ноги в разные стороны как у маленькой морской звезды. Даже жаль его теснить, и я максимально аккуратно приподнимаю его бок, переворачиваю несколько раз даже мне кажущееся невесомым тельце, пока не откатываю на край. Сквозь сон начинает было ныть и звать маму, и мне приходится гладить его плечо и ласково уговаривать успокоиться, пока не расслабится и не заснет снова, засопев явно сопливым носом. К нему у меня пока ничего, кроме странного материнского инстинкта: с ним пока ни поговорить нормально, ни попросить помощи или совета — даже когда дорастет до сознательного возраста, вряд ли смогу общаться с ним на равных. Четырнадцать лет разницы — почти непреодолимая стена.       С этими мыслями еще пару минут ворочаюсь, пытаясь найти максимально удобное положение на продавленном скрипучем диване, который даже после койки в поезде кажется не самым удобным ложем. Тиканье часов раздражает, но прежде чем собираюсь с силами, чтобы снова встать и вынуть батарейки из адской машинки, проваливаюсь в теплое и уютное ничто.