Энтропия

      Возвращаться к учебе после такого длительного перерыва не просто неприятно — почти мучительно. Помню, как по глупости своей спросил у Данилы, что они сейчас проходят, и получил в ответ хитроумное заклинание вместо нормальной темы. Вот как только успели они за какие-то полтора месяца моего отсутствия пройти пределы, производные и даже начать интегралы? Мне это и за год не осилить, потому и пытаться не стоит. Отпускаю без тормозов свою учебу, и, неожиданно, даже не получаю за это нагоняй от учителей. Все присмирели и смотрят на меня с опаской, словно каждую минуту ожидают, что я грохнусь в обморок на их уроке. Спрашивают, что мне не понятно, дают отсрочки по заданиям и сразу такими понимающими становятся. Иногда бесит такое лицемерие, но в основном только на руку мне. Отбрасываю все супер сложное и принимаюсь за обычные школьные учебники, чтобы хотя бы не отстать и в следующем году снова быть отличником, когда вернусь в родную школу. Самостоятельно разбираю темы вечерами и наконец чувствую полное удовлетворение, а не ненависть к себе.       Данила встретил меня тепло и практически не отлипает. Ходит по пятам, всегда готовый развлечь беседой, и отгоняет от меня Вадима, который никак не может успокоиться. По просьбе классручки следит за моим питанием, но теперь больше входит в мое положение и не заставляет давиться тем, что просто не лезет. Такой подход едва ли эффективен, так как снова едва не скатываюсь в прежнюю голодовку, съедая максимум пару ложек за каждым приемом пищи, но это определенно лучше, чем совсем ничего или блевать после того, как наступил на себя и доел все. Данила охотно делится со мной печеньками и фруктами, вечерами, наконец, не уходит в учебный корпус и тем самым позволяет мне не чувствовать себя таким одиноким. Со скрипом, но все же встроился в освобожденную Вадимом нишу, за что я ему бесконечно благодарен.       Утро понедельника, который все так же начинается с урока алгебры. Сижу практически на том же самом месте в ожидании звонка и изо всех сил стараюсь не паниковать. Все еще свежи воспоминания, и, хотя сейчас нет никаких причин для беспокойства, все равно не по себе. Еще и Данила куда-то исчез, и я не в праве его винить, потому что на мне его мир не сошелся, но так уже привык к нему рядом, что просто неуверенно чувствую себя иначе.       — Максим? — зовет меня голос, который, наверное, еще долго будет преследовать меня в кошмарах. Вздрагиваю и предпочитаю игнорировать, просто не поднимая глаз. Боюсь его, даже несмотря на то, что вроде как обещает, что все осознал и изменился, но мне не хочется ему верить. С чего бы, если столько раз он нарушал собственные обещания? Не хочу наступать на те же грабли. — Максим, посмотри на меня, — просит, а не приказывает, и это уже что-то новенькое. Но нет, я не собираюсь на это вестись.       — Уходи, Вадим, — говорю, и голос дрожит, хотя не должен по всем законам. Минут пятнадцать назад принял таблетки, но, видимо, еще не подействовало. Я все больше паникую, но так же не поднимаю на него глаз, тихо заламывая руки под столом. Палец за пальцем отгибаю до боли и жжения в суставе, чтобы хотя бы за это зацепиться и сохранить холодную голову, не сорваться на гнев или страх и не показать, что мне на самом деле не все равно. До сих пор не все равно, хотя я очень стараюсь забыть.       — Послушай, пожалуйста. Я хочу извиниться, — продолжает, заводя уже давно надоевшую шарманку. Практически никогда не отвечал ему на это, а сейчас рискую не сдержаться. Где Данила, который оттащит его, освобождая меня от необходимости самому решать эту ситуацию?       — Я не хочу тебя слушать, — озвучиваю то, что и так понятно по тому, как активно я бегаю от него. Меня уже почти трясет, и этот тремор передается и на голосовые связки. Переживаю не из-за того, что на самом деле хочу помириться, но изо всех сил убеждаю себя, что не нужно этого делать, а потому что боюсь его по-настоящему. Животный страх снова влипнуть в это и опять опуститься на самое дно, с которого с таким трудом выполз. Только не Вадим в любых его проявлениях: ни друг, ни враг, ни просто знакомый, даже желательно не одноклассник. Он отравляет мою жизнь и, даже понимая это, зачем-то пытается снова в нее влезть.       — Пойдем поговорим наедине и все выясним. Мне есть что сказать тебе, — снова просит и тянет ко мне руку, на что я реагирую мгновенно: отшатнувшись, перехватываю его запястье и отбрасываю в сторону. Меня трясет уже по-настоящему, потому что против воли не могу не вспоминать прошлый опыт общения со слишком настойчивыми одноклассниками. Еще и это классическое «выйдем — поговорим», после которого тебя толпой избивают за школой. Морально сложно прикасаться к нему, страшно, словно бы одним только прикосновением я признаю его существование и теперь придется продолжить общаться с ним.       — Сколько раз… — сглатываю и пытаюсь придать твердости голосу, — я должен повторить, чтобы ты отстал? Я не хочу тебя слушать, я не хочу тебя прощать, я больше не хочу тебя знать. Пожалуйста, уйди, отстань, исчезни! — все-таки срываюсь под конец, словно истеричная девица голося и привлекая к нам излишнее внимание. Некоторые одноклассники даже привстают на местах, готовясь разнимать драку или, скорее, спасать мою и без того разваливающуюся тушку от избиения.       Наконец смотрю на Вадима, который тоже слишком изменился за полтора месяца. Все те же очки в квадратной оправе из чёрного пластика, но теперь они еще больше ему подходят из-за таких же темных брюк и рубашки. Прическу изменил, постригшись более рвано, на концах оставив так же белое, но у корней цвет переходит в графитный, и если раньше походил на такого себе слащавого принца раннего Диснея, то теперь скорее на темного эльфа. Черты лица заострились, тени стали более резкими и взгляд выразительнее: выделился стальной цвет радужки, а желтый совсем потерялся. Так он еще больше походит на отпрыска Снежной Королевы, холодного и жестокого, немного отстраненного от всего суетного. И только по лицу тень грусти и вины, а теперь еще и удивления таким моим эмоциональным всплеском.       — Максим, пожалуйста, не устраивай сцен, не при всех, — вроде бы звучит с упреком, но все равно как-то жалко. Стелется передо мной непривычно и наверняка лживо. Просит на секунду поверить ему и сменить гнев на милость, поддавшись его плану: специально подошел в классе, чтобы я не смог высказать ему в лицо все, что думаю.       — Вадим, пожалуйста, не подходи ко мне больше… — пытаюсь скопировать его фразу, чтобы больше пристыдить, но запинаюсь об окончание, — никогда, — жалко получается, просяще. Еще немного, и, сорвавшись, скажу что-нибудь из того, что не стоило бы слышать одноклассникам. И мне бы хотелось отомстить ему хотя бы так — направив на него еще больше подколок по поводу подозрений в гействе, если он так печется за свою незапятнанную репутацию, вот только боюсь, что тогда и меня заденет. Пусть просто закончится это все: я заживу тихой незаметной жизнью неуспевающего ни по одному предмету неудачника, а он — жизнь школьной звездочки, и мы больше никогда не пересечемся.       — Хули ты здесь забыл, пидрила? — слышу жесткое и подпрыгиваю на месте, против воли вжимаясь в стену за спиной. Данила, как всегда, спасает меня, вот только не стесняясь в выражениях и даже не пытаясь вникнуть в ситуацию. Вадим для него теперь просто как красная тряпка, тем более после того, как я рассказал в подробностях про все его грешки.       — Книжку детскую «Правила хорошего тона и культурной речи», вот только ты о такой, судя по лексикону, даже не слышал. Сгинь, — отвечает Вадим даже как-то лениво, так и брызжа ядом в собеседника. Сразу словно на голову выше Данилы становится, пристыдив его за излишний гонор и вогнав в полнейший ступор. Данила еще с минуту думает, что ответить на такое, и видно, что едва сдерживается, чтобы не решить конфликт рукоприкладством. Думаю, если бы я не попросил его не трогать Вадима, они бы уже сцепились. — Еще раз для одаренных особенно: уйди и не вмешивайся, тебя этот разговор никак не касается, — дожимает Вадим, видимо, совсем не чувствуя угрозы от Данилы. Мне становится мерзко от этого высокомерного тона. Какое он вообще имеет право прогонять Данилу? Он змея — мерзкая ползучая тварь, которая врет как дышит, а когда ее раскусили, отчаянно барахтается, стараясь выйти сухой из воды. Не ему после всего говорить о морали.       — Зато я тебя сейчас как трону в челюсть, если не отвалишь, — угрожает, едва не рыча от гнева, и я понимаю, что еще одно колкое слово Вадима — и сорвется, даже моя просьба его не остановит. Делает полшага навстречу, нарочно нарушая личные границы, чтобы вернуть себе моральное превосходство. Не могу решить, на чью сторону я бы встал, если бы не был заинтересован в том, чтобы хоть кто-нибудь избавил меня от общества Вадима. Оба наглые, от обоих, если быть честным, немного воротит, и мне бы вмешаться и остановить эту неприятную перепалку… Но кто меня послушает?       — Ну попробуй, — хмыкает Вадим, и вот он — тот финальный шаг, последний спусковой крючок, после которого у обоих сдают нервы и они бросаются друг на друга, словно бешеные звери. Меня рвет между желанием немедленно вмешаться и помочь разнять и инстинктом самосохранения. В итоге решаю не лезть, благо, что с мест уже вскакивают одноклассники, все это время наблюдавшие за развитием конфликта.       Жуткий грохот, мат и визги девчонок на фоне — все смешалось в одну кашу, но все заканчивается довольно быстро. Данилу держат двое, все еще с матами уговаривая успокоиться, пока он дергается и кричит Вадиму, что убьет его; Вадима же — только один человек, и то скорее для порядка, а после вежливой и спокойной просьбы и вовсе отпускает. У Вадима слегка рассечена губа, и он, морщась, утирает пальцами каплю крови, на что я снова против воли залипаю, как мушка в мед. Даже сейчас, после того как фактически сорвался и опустился до рукоприкладства, выглядит невозможно гордо, ни на миллиметр не уронив себя. Принимает из чьих-то рук салфетку и, не отрывая колючего и просто ледяного, словно иголками инея ощетинившегося, взгляда от своего оппонента, вытирает руки и лицо от красного. Не строит из себя жертву, не играет раскаяние или хотя бы шок — остается стопроцентным провокатором, который полностью осознает свою роль, и даже осуждающие взгляды одноклассников не способны сломать его настрой.       — Так, что здесь за базар? — Из ниоткуда возникает преподаватель, и все участники действа буквально отпрыгивают от главных виновников, словно бы иначе их тоже может задеть негодование учителя. — Рыцари крови и чести… — изрекает презрительно, более детально оглядев всех, и это, пожалуй, самое фамильярное обращение от преподавателя за целый год учебы здесь. — Оба в медпункт сейчас же, а остальные по местам и начнем урок, — командует, а я панически думаю о том, что, оставленные наедине, они опять сцепятся, и тогда не факт, что обойдется малой кровью. Благо, кто-то додумывается до этого же и озвучивает мои мысли слово в слово:       — Они же снова подерутся! Давайте хотя бы по очереди их отпускать, — звучит коротко и тут же растворяется в согласном гомоне толпы.       — Мне не нужно, — неожиданно вклинивается Вадим, все еще прижимая к губе салфетку, и идет к своему месту, совершенно не обращая внимания на возражения преподавателя. Только раздраженно качает головой, даже не обернувшись, и таким образом отгораживается ото всех. В воздухе электричеством висит негатив в его адрес: практически все, глядя на такое вызывающее поведение, мысленно скидывают на него всю вину за произошедшее, хотя мне кажется, что оба дураки.       — Я провожу? — спрашиваю, кивая на Данилу, которому повезло много меньше: Вадим умудрился двинуть ему по носу и, кажется, сломал, и теперь из обеих ноздрей рекой льется густое и почти черное, просто убивая белую футболку. Захлебывается кровью, потому что запрокидывает голову в попытках ее остановить, и понятно, что сам не справится.       Преподаватель кивает на мое предложение, видимо, подумав, что с него хватит несчастных случаев на уроке и две свои главные проблемы лучше отправить вместе куда подальше. Помогает только тем, что приносит в жертву свой носовой платок, давая возможность не залить все кровью по пути и почти выгоняет из класса, приказывая остальным садиться на места.       — Не запрокидывай голову, — уговариваю, когда дверь закрывается, и с силой давлю Даниле на затылок.       — Да оно льется! — огрызается злобно, и голос булькает от того, что кровь с соплями наверняка стекает у него по горлу, вызывая рвотный рефлекс. Зачем он так делает? Как будто у меня нет опыта хоть и не сломанного, но слегка ушибленного носа и я не знаю, что это такое. Как будто я спал на биологии в восьмом классе и не знаю элементарной первой помощи.       — Так надо, опусти! Дыши ртом. Кровь не остановится, если ты будешь ее глотать! — пытаюсь сказать строго и силой заставить его подчиниться, но ничего не выходит. Словно это для него принципиально, продолжает сопротивляться мне. Кашляет, но продолжает упрямо запрокидывать голову, и я понимаю, что его скоро просто вывернет от крови, если я не смогу его убедить. — Данил, пожалуйста, я лучше знаю! — почти прошу.       — Тебя послушать, так я совсем дебил. Отстань от меня! — откидывает мою руку со своего затылка и снова кашляет от крови. — И с этим уродом нужно было сразу по-мужски разобраться, а не слушать тебя, — ворчит словно между прочим, но меня все равно задевает. Понимаю, сорвался, на секунду сошел с ума и позволил себе ввязаться в драку, но после ни капли не раскаиваться за это и даже говорить, что нужно было сделать так раньше — просто ужасно. Еще и жалеет, что слушал меня в том, что только меня напрямую касается, а он хоть и занимает сейчас важное место в моей жизни, но все-таки формально мимо пробегающий. В смысле, нужно было самому разобраться без моего ведома?! Спичкой вспыхиваю.       — Ой, да пожалуйста, делай, что хочешь! Я же просто хочу как лучше, — отвечаю сначала по поводу его до сих пор кровоточащего носа и нежелания послушать голос здравого смысла. Хочет проблеваться от крови по пути — флаг в руки, я больше не вмешиваюсь. — Но не решай без меня дела, которые тебя не касаются! Вадим — моя проблема, и если я сказал не трогать его, то даже не думай строить из себя благородного мстителя, если тебя об этом не просят! — говорю без истерики, но в процессе длиннющего монолога все равно становится немного стыдно за излишнюю эмоциональность. Не могу притормозить свой гнев — так меня возмущает вся эта ситуация. Хоть бы постеснялся вслух говорить все, что на самом деле думает, чтобы не выставлять себя настолько равнодушным ко мне и варваром, который наилучшим способом решения конфликтов считает рукоприкладство.       — Прямо-таки не касаются? То есть мне больше не вмешиваться, сам справишься? — усмехается издевательски и закашливается особенно сильно, так что я даже отпрыгиваю в сторону, опасаясь попасть под его рвоту. Благо, обходится, и он наконец опускает голову, позволяя крови капать в платок, почти насквозь пропитанный красным. Уже не таким пугающим водопадом льется, наконец сворачиваясь, но все еще не останавливается. Я все это время держу его за локоть, помогаю не запинаться о ступеньки и успокаивающе киваю проходящим мимо преподавателям — что и должен делать сопровождающий. — Вот как ты не поймешь, что твой Вадим просто не понимает слова и, пока нормально не объяснишь, не отстанет? Будешь дальше терпеть, пока он мотает тебе нервы? Ты мазохист, хочешь обратно в больницу? — давит с каждым новым вопросом и сознательно пугает самым неприятным для меня.       — Не решай за меня. Я тебя очень прошу, не трогай его. Если не можешь себя сдерживать, то просто отстань, я сам справлюсь. Без твоих варварских методов, — отвечаю даже немного обиженно и едва сдерживаюсь, чтобы не послать его по известному адресу вместе со всеми угрозами. Я никому больше не позволю так грубо манипулировать собой. Даже Даниле. И даже если он действительно желает мне только добра. Это моя жизнь, и я не хочу пользоваться насилием ради мести или в качестве инструмента убеждения, потому что таковы мои принципы, без которых я уже не буду собой. Как бы ужасно Вадим со мной ни обходился, как бы ни мотал мне нервы просьбой обязательно выслушать его бесполезные извинения, нужно отдать ему должное — никогда не бил меня и хоть и позволял себе крик в гневе, но всегда мог вовремя себя остановить и не сделать непоправимого. Он не заслужил быть избитым, вообще никто не заслужил боли, пока не причинил ее другому человеку.       — Окей, окей, — соглашается даже слишком живо и показательно разводит руками, (благо, кровь уже остановилась и не капает на пол, если не зажимать нос платком). — Как скажешь — дело твое. Но если ты когда-нибудь придешь ко мне в слезах и попросишь с ним поговорить, то я сделаю так, что он никогда костей не соберет. Сейчас я еще могу себя сдержать, но если все зайдет слишком далеко… — намекает совсем не прозрачно и почти нагло, снова угрожает. И, главное, чем? Серьёзным вредом Вадиму, словно бы принуждая меня вспомнить все то хорошее, что было к нему, и пожалеть, разрешить ему отплатить малой кровью, просто потому, что таково условие. Как будто другого выбора у меня просто нет. Да никогда, ни за что не попрошу я причинить Вадиму боль, и даже не потому, что был когда-то влюблен в него, а потому, что он такой же человек, как я или Данила, — люди не должны бить друг друга только из неприязни.       — Иди к черту с такими угрозами. «Ты хочешь в больницу, Максим? А может быть мне просто убить твоего Вадима?» Просто, блядь, иди к черту. Я не собираюсь на это поддаваться. Мне больно это от тебя слышать, и ты… — сглатываю нервно, — даже понимая это, доводишь до того, что мне больше никогда не захочется обратиться к тебе за помощью, — пытаюсь донести до него свои мысли, но натыкаюсь на новую снисходительную усмешку. — Да мне уже не хочется! — вскрикиваю в сердцах, чтобы хотя бы так заставить его принимать мои слова всерьёз.       — Да что ты… — усмешка ещё шире, так что становится почти издевательской. — А кто тебе поможет, если не я? Кто с тобой вечерами сидел, пока ты трясся в истериках, кто навещал в больнице? Твой любимый Вадим или, может быть, клуб анонимных моралистов? Я уйду, и кто с тобой останется? Ты хочешь снова быть один, это у тебя хобби такое — отталкивать окружающих? — слова злые, и каждое словно по сердцу ножом. Вот зачем он так, за что? За то, что просто не могу принять такую его помощь, не могу наступить на сто раз им заплеванную мораль? Я не могу принять за истину то, что, даже с учётом всего, Вадим заслуживает такой мести, я не хочу этого.       — Да уж лучше так, чем соглашаться на твои условия. Хочешь вершить самосуд — пожалуйста, но ты мне тогда больше не друг, слышишь? Я на это не подписываюсь, — слова даются тяжело, но они нужные. Больно будет лишиться его защиты и поддержки, но когда она принимает такие нездоровые обороты, то лучше уж совсем без неё. Если что-то заставляет меня чувствовать боль и идти на сделку с собой, то этого больше не должно быть в моей жизни.       — Иди-ка ты на урок и подумай хорошо над всем этим, а вечером мы опять поговорим. Скажешь мне, что я тебе больше никто, и я уйду. Только держи в уме, что совсем: соберу вещи и перееду в «шестёрку» к информатам, а твои проблемы останутся на тебе в полном весе, и я ни за какие коврижки больше в это не влезу, — говорит, остановившись в полушаге от медицинского кабинета, а после входит, даже не обернувшись и не дождавшись ответа.       Я остаюсь в коридоре в полном непонимании. Что это вообще за условие такое: «Либо я избиваю когда-то дорогого тебе человека, либо ты мне больше никто»? И что мне из этого выбрать? Мне нужен Данила, хотя бы просто чтобы не сойти с ума от одиночества, но не такой ценой. Наступить на себя изо всей силы ради благополучия другого человека или же принести его в жертву, ради своего? Выбор очевиден. Можно сказать, его просто у меня нет: если с Вадимом что-то случится по вине Данилы, я не прощу себе, что позволил такому произойти, хотя имел все карты для предотвращения. Без Данилы как-то справлюсь — мне только чуть больше двух месяцев потерпеть до конца года, но даже просто сказать вслух, что разрешаю причинить боль другому человеку ради личной выгоды, — точно никак не смогу. Лучше и вовсе остаться немым и не портить этот мир больше ни одним своим словом. ***       Впервые после возвращения из больницы остаюсь один в комнате, и это не на шутку нервирует. Данила до сих пор в обиде на меня и терпеливо ждет моего решения по поводу сложившейся ситуации, заботливо избавив от своего присутствия, чтобы оно было максимально обдуманным. Даже последние минуты нашей дружбы не проводим вместе, и мне отчаянно не хватает не то чтобы разговоров с ним, а простого человеческого присутствия, едва уловимого дыхания и шевеления в комнате, чтобы тишина не так сильно давила морально. Приходится даже включить музыку, максимально понизив громкость, чтобы не сойти с ума, но при этом не отвлекаться от решения уравнений.       Естественно, о домашнем задании и речи не идет, потому что я упустил учебную программу без возможности наверстать. Берусь за самый обычный учебник по алгебре за десятый класс и с первой страницы разбираюсь, не пропуская даже однотипные примеры. Без помощи учителя довольно тяжко, и я стабильно застреваю на каждом десятом примере, но, слава Богу, к этой макулатуре имеется решебник, в котором все подробно разжевано. Казалось бы, в прошлом полугодии проходили то же самое и тогда я еще пытался что-то делать, после Вадим готовил меня к пересдаче по этому же материалу, но вот прошло только два месяца — и в голове совсем ничего не осталось. Мне сложно и почти физически неприятно вновь укладывать это в себя. Не хочу заниматься математикой, от этих бездушных символов воротит — пресытился всем этим за полгода учебы здесь. Понимаю сейчас, что зря позарился на такие высоты, возможно, и вовсе навсегда рассорив себя с точными науками. Теперь до конца жизни придется заниматься нелюбимым делом.       Честно мучаюсь час и, решив все примеры из нового параграфа, малодушно отвлекаюсь на химию. По ней тоже много пропустил, но хватило лишь пролистать пропущенные главы учебника, и я уже понимаю достаточно, чтобы справиться с домашкой. Пусть хоть где-то у меня будут хорошие оценки. Думаю о том, что неплохо было бы подтянуть еще и геометрию до общего уровня, но, с другой стороны, зачем, если из-за алгебры и мат. анализа меня все равно выгонят после сессии? Просто потому что хочется, приятно заниматься чем-то, если действительно хорошо разбираешься. Геометрию можно покрутить перед глазами, а иногда даже потрогать — нет никаких проблем с пониманием. Если бы не вездесущие алгебра и матан, которые протягивают свои поганые лапки во все науки мира. Не могу, не понимаю, не укладываются в голове эти символы, не знаю, как ими пользоваться. По этой причине и физика не дается, так что от обиды хочется кусать собственные локти. Неужели чем дальше в науке, тем больше математики и меньше наглядности — того, из-за чего я в свое время и увлекся физикой?       Унываю окончательно и, даже решая геометрию, чувствую стыд за это. Стыдно за то, что не могу заставить себя снова сесть за алгебру, а за то, что осознаю это и при этом ничего не меняю, стыдно еще больше. Таким образом накручиваю себя, расстраиваюсь так сильно просто на пустом месте и, взглянув на время, мгновенно понимаю, в чем дело — забыл принять таблетки в обед, а сейчас уже почти восемь часов. Тянусь к сложенным на тумбочке коробочкам и тщательно отсчитываю белые кругляши, которых набирается хорошая такая горсть, вид которой у меня в руке максимально депрессивный. Кажется, хуже было бы, только будь на моих запястьях еще и корявые шрамы от неудачного суицида. Хорошо, что хватило ума вовремя остановиться — быть может, когда-нибудь смогу забыть этот чудовищный опыт. Не всегда же все будет так плохо, должно же когда-нибудь стать лучше.       Проглатываю все не за один и даже не за два приема, и мне сразу становится лучше даже не от действия лекарства, а потому что я больше не боюсь сорваться и знаю, что рано или поздно вещество попадет в кровь и поможет мне справиться со всем, что бы ни случилось. Не знаю, что буду делать, когда рецепт закончится. Наверное, опять впаду в истерику и буду наматывать веревку на люстру для известных целей. Пока принимаю лекарства, кажется, что все хорошо, и даже забываю про лечение, но стоит только на секунду поверить в свои силы и подумать: «На кой-черт мне вообще травиться химией, если все прошло?» — как оставленный без новой дозы организм нещадно сбоит. Пытаюсь не давать себе спуску, заводить себе будильники на каждый прием таблеток, но так же успешно отключаю их с мыслями: «Да потом», — и после забываю. Только вот такие кризисы приводят меня в чувства, обеспечивая как минимум на три дня отменную память.       — Можно? — спрашивают после короткого стука из-за слегка приоткрытой двери и очень терпеливо ждут ответа, даже не пытаясь заглянуть внутрь, что для общежития вообще редкость: обычно вваливаются сразу, только для галочки пару раз стукнув в дверь. Не угадываю голос и хочу для подстраховки сказать «нет», но после решаю, что мне все равно нечего делать, и соглашаюсь. Против воли кошусь на швабру у двери и готовлюсь незамедлительно среагировать и заблокировать дверь палкой, если это Вадим. — Привет, — говорит Олег, остановившись на пороге, и я не могу решить, стоит ли и выставить его за дверь. С больницы даже словом не обменялись, и теперь я понятия не имею, что ему от меня нужно.       — Привет… — отвечаю из вежливости и снова пристально оглядываю его, пытаясь понять, в чем причина его визита. Выглядит вполне обычно, не обеспокоен и не слишком весел, чуть напряжен, но ровно настолько, чтобы это не было слишком подозрительно. Жестом просит разрешения подойти и сесть рядом на стул, и я снова смиренно киваю, раздражаясь его чрезмерной осторожности. Сам на себя не похож сейчас, и только жесты выдают: чуть кривится при виде обыденного бардака в комнате, стул поднимает и переставляет ближе едва не самыми кончиками пальцев и прячет свое отвращение практически сразу, но я уже успел увидеть и тоже напрягся.       — Я хочу поговорить. Спокойно, без истерик, без шуток — как взрослые люди, — начинает говорить, проникновенно заглядывая мне в глаза, что заставляет меня напрячься еще сильнее. Олег и серьезность, Олег и что-то взрослое, я и без истерик, в конце-то концов… По-любому речь пойдет про Вадима, и я заранее закрываюсь, готовя мысленно достаточно убедительные слова, чтобы откреститься от обсуждения всего этого. Пожалуй, с кем угодно будет лучше поговорить об этом, чем с Олегом — лицемерная дрянь, еще и друг Вадима, что практически гарантирует, что будет меня убеждать в его святости и моей жестокости по отношению к нему. — Что происходит между тобой и Вадимом? — задает даже слишком ожидаемый вопрос.       — Так охота сплетни собирать? Что бы ни происходило, тебя это не касается. Шел бы ты отсюда, мне надо заниматься, — огрызаюсь довольно по-детски, но зато говорю то, что думаю. Вот уж нет, Олегу я точно не готов признаться в том, что совсем недавно сох по Вадиму, как пятиклассница, а он ужасно обошелся со мной. Все равно не поверит или осмеет — и непонятно еще, что хуже.       — Почему сплетни? Меня просто недавно обвинили, что все плохо конкретно из-за меня и моих шуток. Хотелось бы чуть лучше узнать, какую роль сыграл в ваших брачных играх, — отвечает резко в своей обычной манере, словно бы ненадолго отпуская с цепи внутреннего тролля, но вскоре снова берет себя в руки, натягивая непроницаемую маску спокойствия. Меня тошнит от такого явного лицемерия и хочется немедленно указать этому умнику на дверь, и он, видимо, это понимает, продолжая даже слегка обеспокоенно: — Прости, я не должен был это говорить. Давай сначала. Ты же в курсе, что Вадим влюблен в тебя? Не как друг, естественно, — заходит вообще с другого, совершенно непонятного мне конца.       — Нет. Этого не может быть, — отвечаю и действительно не верю ни на секунду. Все очередные пустые шуточки Олега — и только. У Вадима нет ко мне ничего. Может быть, глубокая вина или жалость, но не более того, потому что нельзя, просто невозможно так издеваться над человеком, которого любишь или хотя бы уважаешь как друга. Даже думать об этом не стоит.       — Ну, может или нет, но Вадим сам мне сказал об этом. И врать было незачем. — Пожимает плечами будто бы равнодушно, но отводит взгляд уже с некоторой тенью на лице. Стыдно или больно вспоминать, прячет ли отвращение? Понятия не имею, вижу только наличие эмоции, но не её значение. Я в шоке, я просто не понимаю, как так можно, каким образом это может быть не шутка, потому продолжаю отрицать все просто на всякий случай.       — Если бы любил, то не… — начинаю было под влиянием эмоций, но тут же прикусываю язык. Нет уж, не нужно это рассказывать, только не Олегу. Увы, он замечает мои сомнения и нетерпеливо кивает, чтобы я продолжил. — Что ты вообще знаешь? — отражаю его вопрос. Не то чтобы собираюсь врать, ловко подстраиваясь под известные ему факты (просто не умею так), но все же лучше не болтать лишнего. Олег тот еще сплетник, совершенно не держит язык за зубами и даже на мгновение не задумается, прежде чем разболтать кому попало чужой секрет.       — Вы уже около двух месяцев бегаете друг за другом, то ссорясь, то опять мирясь. Тебя в конце концов это довело до нервного срыва, а Вадим… — морщится, будто бы что-то с усилием вспоминая или же формулируя сложную мысль, — ну не то чтобы в депрессии, но ему плохо. А, ну да, еще я просто ужасный человек и только и делаю, что подливаю масла в огонь своими шуточками, — договаривает, закатывая глаза так сильно, что не удивлюсь, если видит свой мозг в этот момент. — Так вот, чтоб ты знал, я не хотел! Мне совершенно наплевать, в каких вы отношениях, и не надо на меня скидывать всю вину, — выгораживает себя, совершенно не замечая, что мне не нужны его оправдания. Я и не думал винить Олега: не до него, да и если бы Вадим чуть больше думал, то никакие подколки не заставили бы его кричать на меня и практически издеваться многочисленными претензиями на пустом месте.       — Я и не думал обвинять тебя. Вадим своими руками довёл до такого. Можешь сказать, что я тоже так думаю, если не верит, — отвечаю как можно безапелляционнее и готовлюсь было выставить Олега за дверь, но внутри словно что-то дергает от предыдущей его фразы. Вадим любит меня? Да нет же, бред, просто бред, и даже переспрашивать не стоит, но… Ну вот что я сделаю, если действительно все так, что изменится? По сути, ничего, но не могу удержаться и не спросить. — Ты сказал, что Вадим меня… кхм… — не могу сказать вслух, лучше просто умереть на месте. — Ты уверен? То есть, может, ты не так понял? — озвучиваю совсем детские странные мысли и впадаю почти в истерику: хочется кусать губы до крови, забраться с головой под одеяло и кричать то ли от счастья, то ли от боли и ненависти. Слишком силен шквал эмоций, чтобы успеть их проанализировать.       — О, ну если «я люблю его» можно понять как-то по-другому, то флаг тебе в руки, — отвечает даже слишком едко, коротко фыркая на мое предположение, и сейчас понимаю — не врет, все правда. Хочется кричать еще больше. — Ты бы поговорил с Вадимом или хотя бы выслушал его. Решите все один раз и навсегда, чтобы больше не мучить друг друга, — говорит, даже слишком понимающе кивая, и улыбается, широко и будто бы насмехаясь, но при этом балансируя на грани проявления сарказма, когда уже бесит, но не настолько, чтобы обругать самыми плохими словами и выставить за дверь. — Ладно, я пойду, а ты подумай. И если решишь пойти к Вадиму, то замолви за меня словечко, мол, «приходил Олег и просил поговорить» — буду премного благодарен. — Кивает показательно почтительно и действительно встает, собираясь уйти.       — Зачем это? — спрашиваю, все еще находясь в шоке, и зачем-то тоже поднимаюсь на ноги, чисто рефлекторно. Сразу же становится стыдно за такую реакцию, и я не могу придумать ничего лучше, чем схватить с тумбочки кружку и сделать вид, что с самого начала хотел выйти вслед за Олегом в коридор к кулеру. Естественно, о чае или кофе в моем состоянии и речи не идет (слишком хорошо представляю, что будет, если смешать успокоительные с кофеином, и проверять не хочу), но у Данилы я видел сбор с ромашкой и мятой — как раз то что надо после такой новости — думаю, он не будет против, если я одолжу пакетик.       — Он на меня в обиде за то, что скрывал твой обморок. Может, за то, что тебя уговорил, он мне плюсиков в карму добавит и простит, — отвечает, не скрывая, и пожимает плечами, тоже рисуясь, что слишком контрастирует со словами. Вот зачем эта манерность, кому и для чего? Мне снова становится противно, хотя мгновение назад готов был понять и даже высказать некоторое подобие сожаления ему. Ну вот что это за «талант» — отталкивать от себя людей? Просто какой-то антимагнит для любых межличностных отношений где-то у него в голове, который заставляет вести себя максимально грубо и невежливо, изворачиваться, словно уж на сковороде, и не вызывать к себе ни капли доверия. Но при этом не похоже, что нервничает, и словно не напрягается, чтобы придумать правдоподобную ложь. «Врет как дышит» — точно про него.       Уходит, не оглядываясь и не пытаясь вытянуть из меня однозначное согласие. Словно яркая искра, ворвался в мою жизнь, обжег просто невозможной, безумной новостью и исчез так же быстро, оставив наедине со всем этим. Думать и тонуть в сомнениях, стараться не верить и просто забыть… Я не могу справиться, меня почти трясёт, несмотря на только что принятые таблетки. Как вообще может быть, чтобы Вадим любил меня? И как давно? Если все это время, то он просто садист, а если только недавно понял… с чего бы, такая уж сильная жалость? После всего от меня уже ничего не осталось, я раздавлен и еле собираю себя заново при помощи лекарств и тяжёлых размышлений ночами, и это — то, во что я превратился — невозможно любить, только смотреть как на дурачка и жалеть, понимающе кивая с натянутой улыбкой. Нет уж, просто бред — так бы и заключить, да вот только то, как говорил Олег, как искренне раздражался моему предположению, что он что-то путает, не получится сыграть.       Набираю кипятка в кружку, чувствуя, как мою спину обжигает чужими взглядами. Конечно, я ведь теперь местная знаменитость в плохом смысле. Ажиотаж после возвращения из больницы едва спал, так угораздило же меня стать причиной драки двух парней, имя одного из которых на слуху у всей школы после прошедшего всероса! Кажется, даже победителей не обсуждают с таким рвением, как по тем или иным причинам провалившихся на олимпиаде. Все не слава Богу, но я терплю, никак не проявляя свою неприязнь: глаза в пол и иду обратно в комнату почти на автопилоте. Не нравится быть в центре внимания, словно под огромной лупой сплетен, хочется спрятаться, стать невидимкой. Наверное, так проявляется моя замкнутость, если не сказать социофобия. Раньше думал, что у меня нет друзей, потому что вокруг только глупые орки, с которыми и не поговорить нормально, но сейчас, когда, казалось бы, все условия созданы, снова остаюсь один. Скоро и Данила исчезнет из моей жизни, и тогда вообще ад — один на один со своими больными мыслями, со всеми сомнениями и страхами.       Мне больно понимать это, и потому все навязчивее становится мысль дать Вадиму шанс. Хотя бы просто чтобы от него самого услышать, что все это бред и провокация Олега. Но нет, нельзя. А вдруг правда, и тогда мне придётся прекратить бегать и принять серьезное решение: быть с ним или послать куда подальше. Конечно надо послать, умом прекрасно понимаю, что он ужасный человек и счастливым рядом с ним я точно не буду. Обязательно рано или поздно сделаю или скажу что-нибудь не то, по его мнению, и отхвачу криков и ненависти, попыток переделать меня и ещё большей злости от того, что не получается. Не хочу снова пытаться ему угодить, рыдать ночами в подушку и заживо сгорать от влюблённости в своего тирана — мне больше так нельзя, ещё одного раза психика не выдержит — отъеду в лечебницу для душевнобольных.       Больно и глаза горят от непролитых слез. Завариваю травяной чай и думаю о том, что все не может быть правдой. Я думал, что все самое плохое уже позади, что дно ямы, в которую я угодил, пройдено и дальше будет только легче, но нет же, жизнь подкидывает новые сюрпризы. Еще хотя бы месяц назад я бы все отдал за такую новость, я бы пришёл к Вадиму и тепло обнял, вместе бы решили, что делать дальше. Но сейчас, когда розовые очки спали и я слишком хорошо понимаю, чем мне грозит возобновление хоть какого-то общения с Вадимом, я просто не могу снова наплевать на себя. Мне больно, и уже слезы рекой, тихие, потому что прекрасно глушатся таблетками, без которых я бы уже выл. Зачем все так, ну неужели я заслужил? Я не прошу многого, просто закрыть ту ужасную страницу жизни и больше никак не контактировать с Вадимом. Его неожиданно проснувшиеся чувства, маниакальное желание Данилы набить ему морду за все — это просто загоняет меня в угол.       Дверь открывается, и я даже не пытаюсь как-то закрыться и спрятать свои слезы. Все равно Данила скоро съедет, оставляя меня совсем одного. «В «шестёрку» к информатам»… всяко лучше, чем со мной, наверное. Исчезну — и все вокруг только вздохнут с облегчением, и мне тоже будет лучше, все это закончится. Наверное, стоило тогда довести дело до конца и больше не мучиться. Пусть идёт к черту Вадим с его токсичной любовью, Данила с ужасными условиями и угрозами, топкое одиночество и остальные проблемы, которые так и сыпятся, словно из рога изобилия. Я устал, я больше не хочу так.       — Максим, что с тобой? — спрашивает обеспокоенно, а я только лишь мотаю головой, чуть прикрывая глаза и чувствуя, как переполняющие глаза слезы собираются крупными каплями на ресницах, а затем и падают вниз, стекая по и без того мокрому лицу. Горит и плавится что-то в груди, плавится и кипит, обжигает. Страшно от того, какое знакомое ощущение, нормальный человек к такому не должен привыкать. А ведь только пару недель назад я обещал себе больше ни одной слезинки не пролить из-за Вадима. Как же легко любая моя воля рушится под гнетом внешних обстоятельств. Что бы я ни делал, ничего не наладится, все вернется к тому, от чего я так силился убежать, только с еще большей силой ударит. — Ты пил таблетки? — задает новый вопрос, который вызывает у меня смущенную улыбку.       — Да, — киваю, — не обращай внимания. Я подумал о том, — сглатываю, не в силах так долго говорить ровно, — о чем мы с тобой поспорили. Я не могу допустить, чтобы ты причинил вред Вадиму. Не с моего согласия. Если не принимаешь мое мнение, то я никак не могу тебе помешать, — голос дрожит, и договорить физически сложно, а морально и вовсе, кажется, непреодолимо. — Только скажу, что ты тогда… — аж дыхание перехватывает, — мне больше не друг. Ты хотел переехать, я. не. держу, — последнее уже через силу и почти по слогам. Конечно же больно и хочется удержать, но мои желания не стоят ни гроша, особенно если в обмен на счастье и здоровье другого человека.       — Угу, не друг. Сейчас и вещи буду собирать первым делом, — с усмешкой говорит и, вразрез со своими словами, садится рядом на кровать. — Такой уж я ужасный: хлебом не корми — дай морду кому набить, — снова язвит и слишком уж походит в этом на Олега. — Макс, у тебя, похоже, истерика, — констатирует очевидный факт и тянется вперед, вроде бы чтобы обнять, но быстро передумывает и только берет одну мою руку в свою. Сжимает почти до хруста и пальцами, грубыми и сухими — не чета наманикюренным и мягким, словно у девочки, пальцам Вадима, стирает слезы с моего лица. Ни к чему этот жест, но очень ласковый и, наверное, нужный мне. — Я не хотел тебя расстроить и поставить перед каким-то выбором. Только показать, что на самом деле нужен тебе и не стоит бросаться пустыми словами, которые утверждают обратное. Я не желаю тебе зла и если спорю, только потому что думаю, что так будет лучше… Ты же понимаешь, что Вадим просто так от тебя не отстанет, — уговаривает успокоиться и поверить.       — Ты прав, он не отстанет, — соглашаюсь без усилий и пару раз судорожно вздыхаю, прежде чем продолжить. — Только что приходил Олег. Говорил, что Вадим влюблен в меня и страдает, очень хочет объясниться. Я не знаю, как на самом деле, но звучало правдоподобно, — говорю практически на одном выдохе, чтобы не передумать делиться. Данила застывает в глубоком шоке, только моргает и едва не раскрывает рот от удивления. Еще сильнее сжимает мою руку и пару раз трясет головой, словно бы желая выкинуть из нее то, что услышал только что. Сжимает губы в тонкую линию, а затем и тихо матерится, непонятно кого обвиняя во всех мыслимых грехах.       — Не надо, не верь. Я тебя очень прошу, — наконец выговаривает рвано и практически бесцветно, сглатывая вязкую слюну и все еще слегка мотая головой. Испугался не на шутку, от шока даже спрятать такую свою реакцию не может — так же, как и я, понимает, наверное, что ни в коем случае нельзя допустить нового контакта с Вадимом. Последствия фатальны: могу и вовсе двинуться головой на нервной почве. И вроде как понятно, что нужно немедленно прекратить даже думать о такой возможности, но мысли о том, что все может оказаться правдой и Вадим действительно все осознал, а тогда просто запутался в своих чувствах и… Ну да, запутался он. Запутался и потому издевался, запутался и потому хватал за руки и кричал, пытался изменить, подмять под себя. Нет уж, не хочу так больше, только не снова.       — То, как говорил Олег… Я верю ему. Это не описать словами, нужно было видеть, — возражаю лениво, просто для восстановления справедливости, а не потому что реально хочется спорить, но, увидев, как вытянулось лицо Данилы, мгновенно уточняю: — Это не значит, что я мгновенно все простил Вадиму. Но, может, стоит просто поговорить с ним? Ну если он и правда что-то чувствует…       — Нет! — вскрикивает неожиданно, но после продолжает уже более сдержано: — Не смей и даже не думай! Нельзя, ни в коем случае, просто нельзя — и все тут, — уговаривает отчаянно и почти давит, словно строгий родитель малолетку отчитывает. — Не подходи к нему и не заговаривай, просто говори себе «нельзя» каждый раз, когда засомневаешься. Я понимаю, он тебе дорог и хочется поверить, но не надо, не ошибайся так. Я могу понять твое дурацкое убеждение, что месть ужасна, мир-дружба-бабочки и Вадима ни в коем случае бить нельзя, но вот это просто недопустимо, нельзя тебе снова с ним связываться, — заканчивает судорожно, периодически кривясь и отводя взгляд, то сжимает все сильнее мою руку, то почти отпускает и силится найти еще слова, чтобы убедить меня, но зря, потому что я и сам все это понимаю без его пламенных речей. Киваю, показывая это.       — Я понимаю. Но меня все равно грызет. Я только подумал, что все закончилось, и теперь вот это и… Я думаю о том, что чем-то теперь обязан ему. Я помню, как у меня это было, и вроде как должен поговорить с ним и успокоить, поддержать вроде как… — выливаю поток своих мыслей, но осекаюсь, наткнувшись на откровенно недовольный взгляд Данилы. Пугаюсь против воли, потому что сейчас абсолютно откровенен с ним, не скрываю и не преувеличиваю ничего, а потому не хочу видеть такой яркий негатив. Он же всегда понимал и если и выражал свое несогласие, то исключительно мягко, без этого ужасного колкого недовольства.       — Ну-ну, поддержать. Он-то тебя всегда поддерживал, — затягивает уже давно надоевшую песню, на что я морщусь и сразу киваю без лишних возражений, лишь бы не спровоцировать эмоциональную тираду, которую я уже дословно могу пересказать. Замечая это, Данила тяжело вздыхает и неожиданно заходит с другой стороны: — Максим, это манипуляция, причём довольно очевидная. А ты не понимаешь, потому что слишком добрый, — ставит безапелляционный диагноз и почти понимающе похлопывает меня по плечу и смотрит при этом в глаза слишком умиротворенно, как на дурачка.       — И что же, нужно стать злым? — отзываюсь тут же, едва не с ужасом ожидая однозначного «да». Если уж и Данила скажет, что мне жизненно необходимо стать жёстче, то я больше не смогу убеждать самого себя в том, что все не так уж и плохо. Я сопля и на нормального парня похож только с виду, и то отдалённо — стыдно за это до панических судорог во всем теле и желания провалиться сквозь землю на месте.       — Нет, не злым. Но более избирательным в общении и критичным к чужим утверждениям. Ты просто слишком доверчивый, потому что добрый и даже представить не можешь, что кто-то может использовать это для своих корыстных целей, — поясняет свои мысли и вроде бы не врет. Наконец не обвиняет, а только лишь даёт совет, мягко и по-доброму, при этом не заискивая передо мной специально, опасаясь навредить моей хрупкой психике — то, чего мне очень не хватает в последнее время. Соглашаюсь во всем: я и правду даже думать не хочу, что кто-то может мне лгать ради своей выгоды. Хочется верить, что меня обошла эта беда, хочется верить людям, а не подозревать на каждом шагу. На самом деле, непонятно еще что больнее: разочаровываться раз за разом или же, везде ища подвох, сторониться и без того редкого общения.       — А у тебя какие корыстные цели? — отражаю его фразу, резко вскинув подбородок, чтобы смотреть прямо в глаза, хотя и пары секунд не выдерживаю, съезжая на его переносицу, все еще немного припухшую и навсегда покореженную. Не хочу слышать ответ на этот вопрос. Понятно, что с меня просто нечего брать, но это только мне так кажется, может, со стороны лучше видно… Страшно увидеть тень лжи в однозначном отрицательном ответе, не хочу разочароваться и снова принимать бесконечно сложное решение разорвать такую необходимую мне сейчас дружбу. Зря спросил, не нужно мне знать правду. Чёрт, ну могу я хоть раз сначала подумать, а потом делать?       — Самые ужасные, — говорит наконец, улыбаясь во все тридцать два — слишком широко для искренней эмоции. — Хочу снова иметь под боком адекватного и максимально неконфликтного соседа, а для этого нужно помочь тебе преодолеть сложный период, — отвечает очень складно, и я не рискую копаться в том, насколько это правдиво. Только улыбаюсь в ответ и киваю, поддерживая его слова.       — Так сейчас я неадекватный? — увожу слишком тяжёлый диалог в шутку, намереваясь совсем закрыть тему. Мне уже стало лучше, Данила очень грамотно подобрал слова и выслушал меня, помог разобраться с новыми проблемами и привести мысли в порядок — если использовать аналогии, то проведена прекрасная операция на моем мозгу, и её необходимо вовремя завершить, не превращая аккуратный и необходимый разрез в рваную рану… Меня уже откровенно несёт, и пора бы отстраниться от таких тонких материй, чтобы не потонуть окончательно.       — Не цепляйся к словам! — вскрикивает будто бы обиженно, махнув на меня рукой, встаёт и уходит на свою половину комнаты, видимо, уловив моё настроение. Копается в шкафу, меняет повседневную одежду на более удобную для сна и, наконец прихватив зубную щётку и мыло, скрывается за дверью. Смотрю на время и, совершив нехитрые устные подсчёты, понимаю, что до отбоя осталось всего двадцать минут. Мне бы тоже почистить зубы или даже принять лёгкий душ, чтобы с пустой головой отойти ко сну и не провоцировать кошмары, которые особенно на фоне лекарств появляются не часто, но сегодня я снова забыл о таблетках… Слишком велик соблазн принять пропущенную порцию сейчас, чтобы стопроцентно обеспечить себе спокойную ночь.       Смотрю на гору разноцветных коробочек и не могу отвести взгляд от одной, синей, главной в моем лечении. Именно на ней держится моё спокойствие, а все остальное — ерунда вроде витаминов, несущая исключительно общеукрепляющую функцию. Хочется освободить себя ещё от одной проблемы и нарушить установленную дозировку. Уверен, что ничего страшного не произойдёт (тщательно изученная мною инструкция говорит, что для окончательного и бесповоротного успокоения необходимо проглотить целую пачку за раз), и от этого мне все сложнее удержаться и не поддаваться внезапному порыву. В итоге ломаюсь ещё пару минут и быстро, чтобы не успеть передумать, выдавливаю из блистера и проглатываю белый кругляш, запивая уже давно остывшим, а от того и противным чаем. Если «накроет» от этой небольшой передозировки, то впредь буду знать, но искренне надеюсь, что просто быстрее и крепче засну.       Тоже беру с собой средства гигиены и бреду к душевым, сталкиваясь с Данилой по пути. Сдержанно улыбаюсь ему и прохожу мимо, старательно прислушиваясь к ощущениям в теле. Показалось, или меня повело? Да ну нет, эффект плацебо — не более того, потому что лекарство пока уж точно не попало в кровь, а то и вовсе не дошло до желудка, медленно пропихиваясь по пищеводу в компании небольшого глотка чая. Я просто паникую, потому что впервые серьезно вышел за рамки дозволенного и рискую огрести неприятностей на свою голову. Возможно, и вовсе «повезёт» отравиться и снова привлечь к себе излишнее внимание. У мамы наверняка случится истерика от того, что я второй раз за месяц влипаю в неприятности.       В душевых как всегда аншлаг: у каждой раковины по двое человек старательно трут зубы щёткой, а ещё пара ждет своей очереди в душ. Одновременно шипят несколько кранов, размеренный гул которых смешивается с негромкими разговорами и периодическим дружным смехом над чьей-нибудь остроумной шуткой. Дверь и окна закрыты, и от этого в воздухе концентрируется густым маревом пар. Много шума, душно и оттого противно, хочется немедленно уйти, но я преодолеваю себя и оглядываю ряд умывальников в поисках относительно свободного места. Только у самого дальнего один человек, увидев которого, я против воли, дернувшись, замираю, но вскоре справляюсь с этим состоянием.       Вадим не смотрит и, кажется, даже не замечает меня, трет пальцами голубоватое от какого-то средства лицо, напряжённо и абсолютно в своей манере тщательно. Думаю, что так откровенно избегать его не стоит, тем более что намочить щётку под струёй воды из его крана и тут же отойти в сторону — не такое уж большое преступление. Так и делаю, ожидая новой попытки Вадима заговорить со мной, но неожиданно он, даже заметив меня, только молча двигается, освобождая мне место. Неожиданно, особенно после того, как он постоянно, начиная с моего возвращения из больницы, буквально преследовал меня с просьбой поговорить. Может, и вправду драка с Данилой немного вправила ему мозги, и я наконец вздохну спокойно? Стараюсь не подавать виду, что удивлен, и начинаю чистить зубы, пытаясь хоть куда-то спрятать взгляд, лишь бы не видеть себя в зеркале. Я и так не красавец, а со слегка раскрытым ртом и капающей с губ пастой и вовсе выгляжу отвратительно. Не то что Вадим, который даже со странной зернистой маской на лице сохраняет приятные черты — дьявол, не иначе.       Снова откровенно пялюсь на то, что и как он делает. Словно змея, гипнотизирует меня, так что в какой-то момент мы даже встречается в зеркале взглядами, отчего у меня внутри все сжимается, но я мгновенно беру себя в руки и успокаиваюсь. Ну мало ли, посмотрел ему в глаза впервые за последний месяц — пустяк для стороннего наблюдателя, так что и мне не стоит заострять на этом происшествии особое внимание. Вадим тоже отворачивается, и, наклонившись над раковиной, быстро смывает химию с лица, придерживая одной рукой челку и забавно отфыркиваясь от воды, которая стекает по шее под футболку, расплываясь темными пятнами на белом хлопке. Видеть его в свободной простой одежде приятно, очень по-домашнему и обманчиво спокойно, хочется смотреть и смотреть, впитывать в себя каждое его движение и мимику, что я и делаю.       Смотрю на специально по-дизайнерски растянутый ворот футболки, в котором видны красивые ключицы и длинная шея, мощная и худая, с резко выделяющимися при каждом повороте мышцами и связками под кожей. Бледные жилистые руки, так и кричащие всем свои видом о том, что в них содержится недюжая сила — не то что у меня, по-девчачьи худые, как палочки, без единой выступающей венки. Его тело просто идеальное, наверняка под футболкой найдется рельефный торс с выступающими грудными мышцами и четкими, словно ножом по дереву вырезанными, кубиками пресса. Стыдно за свои мысли, я же вроде как недавно решил навсегда запереть свою сексуальность. Но как это сделать, если этот парень просто создан для того, чтобы притягивать к себе жадные взгляды? Инкуб — не иначе. Умывшись, снова смотрит на меня, и сейчас его глаза ближе к песочному в свете желтой лампы. Я давно заметил, как его радужка здорово меняет цвета в зависимости от освещения.       — Максим, прости меня, — обращается в полный голос, ловя мой взгляд в зеркале, и все вокруг сразу прекращают разговоры, кажется, даже в душевых сделали воду потише, лишь бы услышать все. И мне бы ответить, послать и так же при всех в очередной раз отказаться слушать. Но как, если рот переполнен густой мятной пеной, которая неистово жжется при каждом попадании на язык? Специально заговорил именно сейчас, воспользовался моей беспомощностью снова, — за то, что подрался с Данилой. Это было ужасно, — продолжает, слава Богу не касаясь нашего главного разногласия ни одним словом. После утирает лицо полотенцем и, собрав свои вещи, стремительно уходит, совершенно не обращая внимания на мое удивленное лицо и не ожидая ответа.       Мгновенно склоняюсь над раковиной и выплевываю пасту, так что со стороны все выглядит так, словно меня рвет от его последних слов. Противно от прилипчивых любопытных взглядов, и хочется как можно быстрее прополоскать рот и, догнав, высказать все, что думаю о его извинениях. Сплевываю раз за разом мыльную воду, и потраченное на это время немного отрезвляет, заставляет снова задуматься над произошедшим и ощутить жуткий стыд за то, что взорвался на пустом месте. Ведь ничего ужасного не произошло, напротив, Вадим извинился за свою грязную провокацию и не заслуживает моего негатива. Может, и вправду пропущенный удар вправил ему мозги на место и теперь он отстанет от меня, просто забудет и мы разойдемся по разным полюсам, как я и мечтал. Я должен радоваться? В свете последних событий совсем не хочется. Чувствую лишь усталость и эмоциональную вымотанность.       Заканчиваю с водными процедурами и иду в свою комнату. Думаю над произошедшим, напряженно прокручиваю воспоминания и последних его слов, и разговора с Данилой, и встречу с Олегом. Слишком много всего, и я впадаю в некоторое подобие апатии, видимо, наконец почувствовав действие таблеток. Мотает из стороны в сторону и клонит в сон, что было вполне ожидаемо. Дойти бы до комнаты и, забравшись под одеяло, отключиться и спать до утра, без снов и больных мыслей. Понимаю, что сильно обманываюсь и завтра же все это нахлынет с новой силой, будет гораздо больнее, но потом можно принять еще таблетку, и так, под ручку с беспрерывным курсом лечения, идти по тонкой грани между истерикой и адекватным поведением. Пока не знаю, как иначе решить свои проблемы, слишком уж их много, и никто, ни одна душа не может меня поддержать. Либо не знают, либо не понимают. Хорошо, что пока Данила рядом.       Мысли становятся все более рваными и путаными, бредовыми, навязчивыми, словно бесы шепчущими из подсознания, и все сложнее сосредоточиться на чем-то конкретном. Добавляется еще и равномерный гул в ушах, но не пугающий и болезненный, а успокаивающий, словно шум моря. Я, кстати, никогда не был на море, даже на Черном или Азовском, но зато читал и смотрел фильмы… Ведет уже конкретно, путаюсь все больше и почти рефлекторно прохожу в комнату и прямо в одежде ныряю под одеяло, закутываясь по самые уши и зарываясь в подушку носом. Пахнет порошком, не сказать что приятно, но знакомо и успокаивающе. Не хватает этой определенности в повседневности, все слишком кувырком.       — Макс, ты ходил на ужин? — спрашивает у меня Данила неожиданно. Хладнокровно вырывает меня из сладкой полудремы, что вызывает всплеск раздражения, который практически сразу тонет во всеобщем расслаблении тела. Не хочется отвечать, но Данила не отстает, спрашивает снова, почти требует моей реакции.       — Нет, — отвечаю честно, потому что врать незачем — Данила все равно узнает правду. Не хочу слушать его ругань, но не могу никак избежать этого — разве что уснуть в процессе.       — Ну как так-то? Тебя надо везде за ручку, как маленького, водить? — шипит задушено и идет гасить свет. Конечно же он злится, ведь впервые оставил меня одного, понадеялся на сознательность и в итоге спровоцировал рецидив. Да, я виноват, но разве так уж сильно? Думаю, без присутствия в крови лекарств я бы уже сильно переживал и непременно извинялся, но сейчас слишком тяжело все осознать и уж тем более задуматься над причинами.       — Угу, — бросаю равнодушно и еще сильнее зарываюсь в одеяло, закрывая глаза и умоляя мысленно, чтобы от меня отстали. Засыпаю, неотвратимо и плавно, благо, что Данила понимает мое состояние и не трогает больше, только злорадно обещает впредь кормить меня с ложечки, а если я буду сопротивляться, то и снова пожаловаться Раиске. Только киваю на это, лениво и почти не понимая, что делаю. ***       Вадим передо мной, все в той же свободной футболке и рваных джинсах, в которых я видел его лишь раз на школьном субботнике. Ноги босы, а на лице играет теплая улыбка — от него так и веет легкостью, искрит чистой душой и намерениями. Ну как такому сопротивляться? Меня тянет, до чесотки в пальцах хочется коснуться, до покалывания в губах — поцеловать. Что я и делаю, так же неловко и почти не осознавая, что делаю, касаюсь осторожно его теплых и мягких губ. Волнительно от того, что совсем неопытен и не знаю, как превратить это неловкое прикосновение в настоящий сладкий поцелуй, чтобы как в фильмах и книгах, до бабочек в животе, при этом не краснея до ушей. Сейчас почему-то не страшно, что оттолкнет, — слишком доброе выражение лица. На нем ни тени агрессии, только железобетонное спокойствие и некое обещание не обижать, защитить и сделать меня счастливым.       — Я люблю тебя, — признаюсь, оторвавшись и не получив ответа. Стыд сжигает изнутри, и я опускаю глаза в пол, ожидая любой реакции, но только не мягкого захвата за подбородок. Поднимает мою голову, разглядывает пристально, но не оценивающе, только лишь анализируя мои эмоции.       — Я знаю, — соглашается и не обвиняет наконец, не говорит, что ему это не интересно, а я вообще какой-то ненормальный, плохой, извращенец, потому что влюблен в парня. Смотрит на меня с обожанием, искренним восхищением, как уже давно не смотрел. Я уж и забыл, что можно и так: без презрения и ненависти, как на человека или даже лучше. В глазах печёт и сердце сжимается то ли от радости, а то ли от досады за то, что что-то здесь не так, неправильно, какой-то подвох явно есть, вот только внешне комар носа не подточит, и я не понимаю, что не так, хотя беспокойство съедает.       Вадим целует меня мягко и нежно, осторожно и почти не проникая языком, и при этом за грудиной у меня словно только что быстро надулся и лопнул маленький гелиевый шарик. Так хорошо, что хочется кричать, пищать на грани ультразвука. Меня трясёт от хлынувшего в кровь адреналина, а Вадим, словно бы не замечая моего состояния, не даёт передышки, только гладит под футболкой и продолжает терзать мои губы. Меня словно бьёт током, когда пытается стащить с меня штаны, красное «Нельзя!» вопит каждая клеточка мозга, я отталкиваю его руки, сознание ненадолго проясняется и сердце снова режет болью.       — Скажи… что любишь, — прошу отчаянно и готов принять даже ложь. «Я знаю» — не ответ, а просто какое-то издевательство, возвышение себя любимого и принятие данностью того, что я душу на части рву. Крошку себя ему отдаю с каждым признанием, на каждое из которых он методично плюёт, не воспринимает всерьёз или вовсе открещивается как от некой мерзости.       — Конечно люблю. Не сомневайся во мне, — отвечает сразу же, и мне становится стыдно за всплеск эмоций. Вадим не обижается, снова прижимает к себе и целует губы, гладит руки, но на этот раз и я пытаюсь проявить инициативу, неловко подаваясь навстречу и стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны. Мне хорошо рядом с ним и чувства взаимны — нет ничего постыдного или неправильного, только то, о чем я тихо мечтал столько времени, и сейчас счастье через край. Вадим легко нажимает на мои плечи и подталкивает к кровати, одноместной, общажной и жутко скрипучей, но меня это не волнует. Все моё внимание на нем, моем идеальном и любимом, таком желанном, что без колебаний готов отдаться ему за один добрый взгляд и обещание любить.       Меня раздевают полностью, касаясь губами каждого сантиметра тела. «Люблю тебя, мой хороший, самый лучший», — приговаривает шёпотом, снова возвращаясь к лицу. Мне хочется плакать от этих слов, но я держусь, чтобы не отпугнуть его. Только сильнее выгибаюсь под ним и до сих пор не могу поверить своему счастью. «Я сплю, наверное», — усмехаюсь вслух и пытаюсь стянуть с Вадима футболку, вот только сделать это жутко неудобно, а неожиданно сильный щипок под коленом и вовсе выбивает из головы все мысли. Вскрикиваю и пинаюсь, а Вадим только смеётся, без труда перехватывая мою ногу, и участливо спрашивает, проснулся ли я. Понимаю, что все на самом деле…       Мотаю головой, против воли скривив губы от подступающих слез. Закусываю щеку изнутри, сильно, до крови, которая железом разливается во рту. Вадим не замечает, почти падая на меня сверху, придавливает к матрасу, а руками тянется вниз, туда, где все уже горит от неудовлетворенности. Гладит и сжимает, трется щекой о мою щеку, дышит громко и слегка сипло, очень возбуждающе, отчего я совсем теряю голову и сам начинаю проявлять инициативу, беззастенчиво лапаю его безупречное тело. Впитываю в себя каждое мгновение, стараюсь запомнить на долгие годы так, словно бы это никогда не повторится. Но ведь все правда, на самом деле, и меня любят, а значит, не бросят, никогда не обидят. Верю и позволяю ему все это, верю так, что готов всего себя отдать, целиком сердце подарить.       — Можно взять тебя? Как девочку, — спрашивает, чем бьёт меня под дых. Еще пару месяцев назад с ужасом думал о том, что так вообще можно, а сейчас, когда он так близко и так жарко прижимается, я не могу отказать. Пусть страшно, но это же мой Вадим, он любит меня и сделает все правильно, не причинит боли. Киваю, сжав зубы, и прячу лицо в его плече. Сейчас готов на все, каждая клеточка моего тела, каждая мысль — все для него. Если ему надо, побуду сегодня его девочкой. — Спасибо. Я так сильно тебя люблю, — успокаивающе мягко говорит, и я слышу визг его ширинки. Мои ноги раздвигают максимально, я раскрыт и беззащитен, но это не страшно. Меня почти трясет от желания, внизу все горит, а сильное тело, навалившееся сверху, только усиливает этот пожар. Толчок…       Меня пушечным ядром выбрасывает из сна. Из положения на спине резко поворачиваюсь на бок, едва не падая с кровати. Все тело в судороге, и я едва дышу. Не могу понять, что происходит, перед глазами все еще пляшут цветные картинки ускользающего миража. Как?.. Я чуть не кричу от обиды. Я же подозревал подвох, я же внутри сна подумал, что в реальности такого просто не может быть, и меня ущипнули… Этот растиражированный способ отличить сон от реальности самым подлым образом не сработал. А я поверил! А я повелся и отдался, купившись на пару теплых слов, дарил свое тело и душу тому образу, который сам же себе придумал. Мне больно и хочется умереть на месте — так обидно от того, что все было только во сне. От его «люблю» замирало сердце. Такой желанный и любимый, просто мечта — и только во сне. Притом так подло меня обмануло собственное подсознание, что после всего возвращаться в реальность невыносимо.       От самого себя мерзко, учитывая, что моему телу все равно, были ли реальными образы, — физиология берет свое. Внизу все ломит от неудовлетворенности, и оттого противно. Хочется вырвать, пусть даже на пустой желудок и желчью, только бы вытолкнуть это из себя, избавиться. Под одеялом жарко, и все тело липкое, грязное. Я весь насквозь пропитан грязью снаружи и изнутри. Кусаю губы, пытаясь сдержать в себе эти эмоции, закрываю глаза, пытаясь снова заснуть, просто отключиться и не видеть никаких снов — ни хороших, ни плохих. Тошнит все сильнее, впервые от самого себя и своих мыслей.       Не выдержав, поднимаюсь с намерением пойти в душ. Хоть немного отмыться, соскрести с кожи эту гниль. Не глядя беру с полки гель для душа и мочалку и прямо в одеяле иду через коридор. Судя по едва занимающимся за окном сумеркам, время около пяти утра или чуть позже, а потому в коридоре и душевых ни единой души — все отсыпаются перед очередным тяжелым днем. Даже думать не хочу, что будет, если меня застанут в таком состоянии, только слепо иду к душевым, не замечая ничего вокруг — то ли от сильного стресса, а то ли от усталости периферическое зрение сильно затуманено и почти не работает. Никак не могу отойти от шока, и всю серьезность ситуации понимаю, когда на половине пути ступни немеют от холода — я ушел босиком. Останавливаюсь, неловко переминаясь на месте, но мысли о возвращении отбрасываю сразу — только сильнее кутаюсь в одеяло и ускоряю шаг.       Теплая вода должна была стать моим избавлением, унести всю ту гниль, которой меня наполнило одно лишь ночное видение. Увы, как по волшебству ничего не происходит: ну мокро, ну тепло — и больше ничего, в душе как был раздрай, так и остался. Злюсь и, выливая на мочалку едва не половину тюбика с гелем, начинаю неистово тереть все тело. Каждый сантиметр кожи царапаю до красноты, стремясь и вовсе снять роговой слой и до крови, до мяса и костей добраться, лишь бы выгрести изнутри всю грязь. Но боль и досада, горечь и обида, а особенно переполняющее отвращение к себе не в телесной оболочке, а в душе, до которой никак не добраться. Член до сих пор болезненно стоит, словно в насмешку над моим состоянием. Продолжаю терзать свою кожу с еще большим усердием, стараясь хотя бы физической болью сбить возбуждение.       Руки и ноги уже ярко-красные, словно у свежесваренного рака, а падающие из лейки горячие капли кажутся настоящим кипятком и словно проникают прямо до кости, в плотные сплетения болевых нервов. Почти вою от боли, а внутри все так же грязно и снаружи чертов отросток позорно торчит, прижимаясь к животу, совершенно не реагируя на ощущения в остальном теле. Срываюсь в настоящую истерику и со всех сил выкручиваю барашек ледяной воды. От резкой смены температур ненадолго даже темнеет в глазах, а неприятные ощущения умножаются в сто раз. Кричу, не в силах сдержать в себе этот взрыв, и падаю на заднюю стену кабинки, кажется, даже ненадолго теряя сознание. Нахожу себя опирающимся предплечьями о холодный кафель. Из лейки под потолком падает едва теплая вода, неприятная, но вполне терпимая, что мне кажется недостаточным.       Совсем отключаю горячую воду и стою какое-то время под совсем ледяным душем. Мурашки бегут табунами и трясёт прям как в фильмах — со стучащими зубами и паническими судорогами по телу, отчаянно пытающемуся сохранить стремительно ускользающее тепло. Ледяные капли жгут не хуже кипятка, и, подняв взгляд на руки, понимаю все причины: кожа алая, несмотря на панически сжавшиеся от холода сосуды, а кое-где видны настоящие царапины, пусть неглубокие, но оттого не менее ужасные. Казалось бы, хватит мучить себя, но я хочу доломать, убить всякие шевеления в и без того истерзанной душе, а в особенности стереть постыдное возбуждение.       Стою под ледяным душем так долго, как только вообще могу, до боли и уже не детских, а вполне реальных судорог, болезненных и выкручивающих конечности. Только у самого края терпения тянусь к крану и негнущимися, дрожащими пальцами выключаю воду. Буквально колотит от переохлаждения, а, обнаружив отсутствие полотенца, не медлю ни секунды, прямо так, мокрый и едва понимающий, что делаю, закутываюсь в одеяло и медленно, через боль и практически сразу охватившее меня сонное оцепенение бреду до комнаты. Стопы снова мерзнут и к пяткам прилипают мелкие соринки, но все это фоном. В голове после бурной истерики звенящая пустота, и только кровь гулко стучит в сосудах. Тело разморило от перепада температур, и я засыпаю практически сразу после того, как касаюсь головой подушки. Тихо стону и напрягаюсь от того, как из-за малейшего прикосновения кожа просто горит. Долго ворочаюсь, стараясь найти удобное положение, но, не преуспев в этом, решаю больше не раздражать словно и вовсе снятую до мяса кожу и застываю, перевалившись на чуть более целую из-за своей труднодоступности спину.