Энтропия

POV Вадим       Утро — самое страшное наказание. Если когда-нибудь я умру и попаду в ад, то там я не буду вариться в котле, гораздо эффективнее заставить меня раз за разом бесконечно вставать в шесть утра, преодолевая сонное оцепенение, разлепляя словно суперклеем намазанные веки и заставлять себя что-то делать, выбираться из теплой постели в выстуженную за ночь комнату и жить эту жизнь. Фитнес-браслет настойчиво вибрирует на запястье, требуя внимания в себе, и я еще с минуту отчаянно сопротивляюсь, зарываясь носом в подушку. От недосыпа аж тошнит — так сложно входить в обыденный летний режим. Расслабился за зиму и теперь даже за неделю ранних подъемов не могу перестроиться и перестать словно восставать из мертвых каждое утро.       Наощупь отключаю будильник и потягиваюсь, долго и основательно, переворачиваюсь сначала на один бок, а затем и на другой, чтобы раскачать словно одеревеневшее тело, заставить работать мышцы и хоть немного сбросить паутину дремы. Только проясняется сознание и я чувствую себя чуть лучше, но стоит попытаться подняться на ноги или хотя бы сесть, как снова гудит в голове и тошнит от одного факта, что начался новый день и от меня снова будут что-то требовать. Запрещаю себе унывать, надеваю нашаренные на тумбочке очки, поднимаюсь даже слишком резко и бреду к шкафу с вещами. Заталкиваю свою тушку в спортивную форму, расчесываю спутавшиеся за ночь волосы и закалываю особенно длинные и лезущие в лицо пряди невидимками, аирподсы в уши — в зеркале просто образцовый спортсмен, хоть сейчас в рекламе какого-нибудь спортивного бренда снимай, если бы не эта ужасная сечка на губе.       Трогаю языком припухшую ранку с толстой коркой засохшей крови и чувствую, как она изнутри отзывается болезненным нарывом. Заслуженная метка, которую мне носить всю ближайшую неделю за свою глупость и несдержанность. Трясу головой, чтобы выкинуть из нее грустные мысли и не нырять во все это, едва разлепив глаза. Надо хоть немного порадоваться новому дню, холодному свежему воздуху и медленной раскачке ленивого тела, а уже потом пускаться в самокопания, иначе и с ума сойти можно. Выхожу из комнаты и тащусь к лестнице, на ходу разминая одеревеневшие за ночь мышцы, и поначалу не слышу чужие тихие шаги, потому что они слишком совпадают с моими, лишь легким эхом выпадая, но, остановившись, очень однозначно различаю шлепанье посторонних ног по плитке. Обернувшись, замечаю сюрреалистичную гусеничку из одеяла, которая мгновенно скрывается за дверью самой дальней по коридору комнаты.       Моргаю пару раз, не веря своим глазам, потому что не могу даже в теории предположить, что заставило Максима (а судя по обритой налысо голове это был именно он) гулять по общежитию в столь ранний час. У меня внутри все дергается и рвется, как всегда при виде него, хочется догнать и заговорить, но давлю в себе это. Хватит его донимать, нельзя. Заставляю себя довольно быстро пробежать по лестнице вниз и спросонья даже сбиваю дахание, потому что нельзя вот так сразу занемевшее тело пускать галопом. Глубоко дышу носом, проходя мимо ночного дежурного, который смотрит на меня, словно на полного идиота, на что я отвечаю невинной улыбкой и выхожу через парадную дверь прямо в ледяное утро. Сколько на улице, градусов десять? Жалею, что вышел в обычной спортивной кофте, а не в куртке, которую можно было накинуть хотя бы поначалу, пока не разогрелся упражнениями.       Включаю в наушниках метроном пока на маленькую скорость и начинаю с легкого разминочного бега. Холодно, и потоки ледяного воздуха морозят тело, заставляя колючие мурашки разбегаться по коже. Терплю и не позволяю себе ускоряться, по крайней мере до первого круга, на втором уже поднимая темп. Следую неукоснительно ритму в ушах, каждый-удар-ноги-о-землю-на-каждый-стук. Мысли становятся рваными и словно тоже подстраиваются под механический ритм. С музыкой совсем не то: вечно отвлекаешься и сбиваешься с темпа, то начиная бежать медленне, то, опомнившись, бессмысленно ускоряясь, что очень нехорошо для сердца. Еще несколько кругов, не меняя скорости, пока наконец не приспособишься и перестанешь думать о том, как бежать, — стук в наушниках сам программирует тело на правильный темп. Наконец могу забыться и начать в мыслях повторять пересказ по английскому. Вообще у меня нет и не может быть проблем с языком, но текст такой, что даже по-русски с первого раза не расскажешь. «Guide to Science», черт бы его побрал.       В два раза прибавляю темп, теперь делая два шага на один удар, и умственную работу тоже вывожу на новый уровень. Слабо доказывать теорему Фейербаха в уме? Видимо да, потому что, сколько и как бы я ни повторял ее вчера и всю неделю до, стопорюсь на середине и никак не могу вспомнить. Даже дословно вызубрить не могу, словно кто-то special for me проклял всю геометрию, чтобы не было никаких шансов сдать экзамен в конце года. После проваленного всероса все пошло по пизде: испарились все автоматы, вся снисходительность учителей исчезла, и остались только якобы смешные подколки одноклассников. Стоило столько заниматься и переживать, чтобы расклеиться буквально за неделю до всероса, дать себе минутную слабость и не пройти даже на практический тур? С позором вернулся в Москву и, пока абсолютный победитель Олег купается в лучах славы и нагло плюет на посещение занятий, я бегаю и подлизываю всем преподам, лишь бы вымолить отсрочки по заданиям и вытянуть годовые без троек.       Чувствую, меня ждет очень веселый май: пока все будут гулять и периодически ради разнообразия сдавать экзамены, я окончательно зароюсь в учебу и хорошо если вообще закрою эту сессию без пересдач. Физику сдам без проблем, математику тоже, но вот геометрию или информатику… и это не говоря уже о текущих предметах, которые не входят в экзаменационную сессию, но итоговые контрольные по ним тоже нужно сдать хотя бы на тройки, чтобы получить допуск к экзаменам. Никогда не думал, что когда-нибудь буду удовлетворен тройкой, раньше даже четверки были досадной оплошностью и стимулом заниматься усерднее, а пятерки — не радость, а простая данность, обыденность, а вовсе не достижение. Чуть упустил остальные предметы в угоду подготовки к олимпиаде и остался ни с чем. У разбитого корыта — даже Максима умудрился потерять, хотя его преданность и умение дружить никогда не вызывали сомнений. Ничего не могу исправить, за что ни берусь — везде провал.       Наконец тело разогрето, и даже становится жарко — хочется расстегнуть, а то и вовсе снять кофту, но я снова терплю и запрещаю себе обманываться. Не хватало еще заболеть ко всему прочему. Уже чувствую усталость и тяжесть в ногах, что является хорошим знаком. Еще круг в прежнем хорошем темпе, а на следующем уже ускорение. Рву максимально, не стараясь держать какой-либо ритм и сохранять дыхание, и последние два круга пробегаю так, если бы сдавал норматив. Затем снова перехожу на разминочный бег и еще круг просто шагом, восстанавливая дыхание. Гуглю доказательство теоремы Фейербаха и пытаюсь еще раз выучить, чтобы повторять уже во время подходов на пресс и руки. «Достаточно доказать, что при инверсии с центром А… окружность переходит в прямую»… Поня-ятно… Что ж, либо я дурак, либо лыжи не едут. Ладно, кажется, сегодня я повторяю только английский.       Надеваю перчатки для турника и со скепсисом оглядываю металлическую перекладину, которая еще больше облезла и заржавела за зиму. Хвататься за такое, даже защитив руки, страшновато, но пока материал перчаток выдерживает. Двадцать раз запястьями на себя, двадцать от себя — стараюсь не усердствовать поначалу, но, совершенно не почувствовав тепла в руках, добавляю еще по десять так и так. Повисаю на вытянутых руках и немного отдыхаю, после чего делаю еще подход, с удовольствием отмечая, что последние подтягивания даются уже очень тяжело. Приятная ноющая боль разливается в мышцах, тепло и тяжесть — настоящий кайф, и никаких наркотиков не надо. Бреду к скамье для пресса, естественно мокрой от еще не сошедшей росы, и, скрипя зубами, ложусь на нее. Надеюсь, что не успею отморозить зад, пока раз за разом поднимаю корпус, касаясь локтями коленей, держу хороший темп и догоняю до ста без отдыха, почти не почувствовав усталости, но не бросаюсь сразу из огня да в полымя — всего должно быть в меру. Дальше начинаю выеживаться от скуки: поднять корпус до угла в сорок пять к коленям и задержать на минуту, покачать несколько раз на одну сторону, чтобы бок аж занемел, а потом и на другой столько же для симметрии.       Возвращаюсь к турнику и делаю еще подход на руки, затем возвращаюсь к скамье, и так несколько раз прогуливаюсь туда и обратно, выжимая себя до капли, насквозь пропитывая футболку потом и намертво закрепляя в мышцах свинцовую тяжесть. Последний подход почти заставляю себя делать через сильное жжение в мышцах, что, однако, является очень хорошим знаком. Заканчиваю тренировку только одним подходом приседаний, потому что ноги уже проработал во время бега и нужно только чуть-чуть разогреть для перехода к растяжке. Время почти семь, и я прекрасно успеваю расслабить перенапряженные мышцы стретчингом, и хотя тянуться на холоде не очень хорошо, но, с другой стороны, где еще? Сейчас бы в комнате садиться в шпагат, провоцируя новые тошнотные шуточки Дмитрия. Сам неповоротливый бугай, который в наклоне даже до пола не достанет, — но зато гора мышц, просто ходячая реклама стероидов.       Снова раздражаюсь, совершенно убивая весь положительный эффект от тренировки, и заставляю себя расслабиться, дышать полной грудью, пока тяну согнутые руки за голову, вытягиваю позвоночник в наклоне и забрасываю ногу на самую низкую перекладину, приседая как можно ниже и стараясь поднырнуть корпусом под колено. Больно и отчего-то страшно порвать, хотя никогда в жизни не травмировал связки — такой же пустой необоснованно мой страх, как и боязнь крови, насекомых и, что уж греха таить, боязнь показаться недостаточно идеальным, боязнь осуждения окружающих. В ушах все ещё метроном, и я подстраиваю свое дыхание под него: вдох на пять стуков и на следующие пять выдох, при этом стараясь с каждым циклом опуститься ниже, сломать свое бесполезное сопротивление и окончательно расслабиться, растечься, словно пластилин на солнце. Боль противная, почти чувствую, как рвутся под кожей маленькие связочки…       Преодолеваю тошнотворный страх, склоняясь еще ниже и почти касаясь голени щекой. Невероятно горжусь собой, несмотря на то, что внутри все горит и сжимается от паники. Вроде как работаю над собой и меняюсь в лучшую сторону, вот только… Едва коснувшись в мыслях больной темы, забываюсь и закусываю нижнюю губу, с ужасом чувствуя железистый привкус на языке. Совсем немного и почти сразу проходит, но мне все равно дурно. Ну вот почему все наперекосяк? Тону в негативных эмоциях, горько, а удушающий страх только усиливает эти ощущения. Едва не теряю контроль над собой и лишь чудом не опускаюсь резко еще ниже, уж точно травмируя при этом связки. Снова страх и боль обращается в гнев, а когда рядом никого и причина есть и может быть только лишь во мне самом, то и причинить боль я пытаюсь себе. Идиот. Какой же я идиот.       Снова мой скверный характер при первой же возможности лезет наружу, и это так невыносимо, особенно на фоне того, что в последнее время я очень много думаю над своим поведением и стараюсь исправиться, в голове даже появляются грешные мысли признаться Максиму в теплых чувствах к нему и тем самым снова привязать к себе, но на этот раз не причинить ему боли ни одним своим словом. Все детский лепет и надежды все пустые — слишком невероятно их исполнение. Если даже гнев на себя самого я едва сдерживаю, то что будет, когда Максим вдруг сделает или скажет что-нибудь не то? Он же совсем не умеет себя защитить, так что будет просто стоять и слушать всю ту словесную мерзость, что я выливаю на него, тем самым снова доводя себя до нервного срыва. Нельзя мне снова быть рядом с ним, лучше замкнуться и тихонько гореть невысказанными чувствами, лишь изредка наблюдая издалека за любимым человеком.       Как он сказал вчера: «Вадим, не подходи ко мне больше никогда», — у меня аж сердце защемило от того, как это было просяще. Я даже в один момент подумал, что в конце добавит «пожалуйста». Одним только своим видом я причиняю ему боль… Глушу острый укол в сердце физической болью, когда поворачиваю ногу на бок и чувствую сильнейшее растяжение уже на внутренней стороне бедра. Тут гораздо страшнее, потому что к этим связкам близко половой член и… и я понятия не имею, как это между собой связано, но мой мозг аж лихорадит при попытке опуститься чуть ниже: в нервах словно короткие замыкания, и ладони самопроизвольно сжимаются и разжимаются. Едва не задыхаясь от ужаса, стоически терплю несколько секунд и перехожу ко второй ноге, снова чувствуя невероятную неудовлетворенность и стыд. От самого себя противно, и я снова вымещаю свой гнев на самом себе, со всей силы натягивая на себя носок и пригибаясь грудью к ноге едва не рывком.       Ничего не меняется, я просто не способен искоренить в себе эту гниль и примерить другие модели поведения. Привык не держать эмоции в себе, мгновенно вымещая на окружающих, и замкнутому пугливому Максиму явно не по пути с кем-то вроде меня. Я по чистой вселенской справедливости заслуживаю такого же неуравновешенного крикливого идиота, с которым мы взаимно будем мотать друг другу нервы, которого я буду просто ненавидеть и однажды наверняка задушу во сне подушкой… Та-ак, а какого черта я говорю о своей возможной половинке в мужском роде? С Максимом же теперь ничего нет и не будет никогда, а значит, что у меня есть шанс встать обратно на путь истинный… Вот только не могу: от девушек тошнит. Особенно после Виктории, которая после довольно продолжительного изнасилования моего мозга наконец высказала свое королевское «фи» и свалила в закат. Принцесса на горошине, черт ее дери во все дыры… Что ни говори, люблю тихих и скромных, знающих себе цену, но не самолюбивых, таких, как…       Наказываю себя новым разворотом ноги на бок, снова едва выдерживая панические вопли каждой клеточки тела. Закончив тренировку, какое-то время просто стою на месте и дышу, пытаясь восстановить душевное равновесие. В голове только одно: «Мой хороший, идеальный мой», — едва не вслух, потому что слишком хорошо ложится на язык. Не приходится выжимать из себя, как многочисленные пустые признания девушкам, потому что теперь — правда. Слишком яркое и почти обжигающее, почти позабытое, но под призмой всего прошедшего после последнего раза опыта очень болезненное чувство. Плетясь обратно в общагу, отстраненно думаю о том, что надо бы завести себе новую девушку, чтобы быстрее и эффективнее забыть, но так же быстро отбрасываю эту мысль. Нет уж, не смогу, только не сейчас. Слишком свежи воспоминания о времени, проведенном вместе с ним. Каждая чертова секундочка была приятна, и я наглейшим образом наплевал на все это, задирал нос и, обманывая самого себя, отвергал его любовь. Теперь потерял все, и как, доволен?       И ведь с самого начала, с первого же дня знакомства это уже была не дружба, а что-то другое, странной и непонятной природы, совершенно не то, потому что у нас с ним не было общих увлечений, разные взгляды на жизнь и мы оба словно и вовсе из противоположных миров. Но тянуло так же сильно к нему уже тогда: поначалу я утешал себя тем, что мне просто интересен странный и вечно сам себе на уме парнишка, затем думал о том, что это действительно только дружба, пусть и самая крепкая в моей жизни, а после… после Максим сгреб, кажется, всю свою смелость и вот таким нелепым, почти детским поцелуем признался в своих чувствах. Я много думал и, каждый раз заходя в логический тупик из отрицаний очевидного, все равно упрямился и пытался его изменить, искал причину в ком угодно, но вот только не в себе. Сейчас понял и принял все, вот только поздно, слишком. Максим уже слишком далеко от меня: не столько физически, сколько именно эмоционально. Отдалился и закрылся, лишь изредка вылезая из своей скорлупы ради возмущенного выкрика в мою сторону, и то если только я смогу его доколебать.       В комнату захожу только за полотенцем и косметичкой с мыльными принадлежностями. Потная футболка высохла и ощущается на теле невероятно мерзко, так что мне жизненно необходим душ. Время половина восьмого, и я идеально укладываюсь, ни на минуту не выпадая из графика. Как только получилось запустить свой мозг, он работает без перебоев. Общежитие тоже наконец просыпается: за картонными дверями комнат то и дело слышны шорохи, в холле кто-то доучивает домашнее задание, потягивая воняющий на весь этаж кофе. Киваю, не глядя, так как по-любому среди ранних пташек есть мои знакомые, и иду дальше к душевым, в которых снова никого, и я расслабляю неожиданно даже для самого себя напряженное лицо. Слишком привык держать на публике отрешенно-добродушное выражение, когда нужно и когда совсем не нужно. Понимаю, что сейчас это совсем ни к чему, потому что каждый понимает ненависть ко всему живому с утра, но вышколенное тело никак не может сменить привитую модель поведения.       Я слишком много думаю о том, что подумают другие, слишком боюсь осуждения и презрения, выбиться и стать белой вороной, и на этом постоянно накалываюсь. Сохраняю безупречную репутацию, но при этом теряю очень важное, пусть и порою не такое заметное остальным. Вот Максима потерял тоже из-за того, что боялся… А вот Максим, такой ранимый, не боится ни признаться, ни открыто пялиться на меня при всех, ни падать в обмороки на уроке. Сколько сплетен про него сейчас ходит! От самых безобидных вроде нервного срыва из-за учёбы до совсем идиотских вроде рака (эти кретины не могут отличить следы химиотерапии от банального бриться налысо) и наркотиков (бледный и худой — значит точно колется). Меня только никто не заподозрил в доведении человека до нервного срыва. Вечными упрёками, ссорами и криками я довел его, практически покалечил его очень трепетную и нежную душу, за что больше всего хочу извиниться.       Просто бы поговорить с ним и объяснить, что не знал и не хотел такого, что я попросту боюсь, что мне тоже больно и плохо. Не то чтобы оправдаться, но хотя бы просто сбросить с себя эту тяжёлую вину. Я никогда ещё так сильно не обижал друга и такого булыжника на душе не имел. Хотя бы не простил меня, но выслушал исповедь… Снова думаю только о себе, пора бы заканчивать, пора бы что-то менять, но сам я не справляюсь. Может, снова ходить к психологу? Да, летом определённо надо будет, чтобы выковырять из себя эту грязь и не быть настолько жестоким, чтобы больше не терять все то хорошее, что меня окружает, потому что не могу держать себя в узде. Лицо на публике держать — нефиг делать, а вот гнев и ненависть, а главное — страх не превращать в агрессию уже не могу… Хотя молчу же когда преподы вставляют замечания или когда отец пытается учить меня жизни. Наверное, от Максима не чувствую угрозы, потому и срываюсь.       Хотя раз бы ударил меня в ответ, криком на крик ответил или осадил одной едкой фразой — и я бы сразу заткнулся и держал в себе всю злобу, чтобы выплеснуть её на тренировке или в компьютерных играх. Как последнее животное нашёл себе жертву и теперь как могу над ним глумлюсь. Нельзя так — понимаю, но не осознаю. Хотя у Максима теперь есть защита — тот же Данила, который с такой ненавистью порой смотрит на меня, что едва не испепеляет взглядом. Почти не отлипает от Максима, и я даже не удивлюсь, если… даже в мыслях сказать не могу — зубы сразу сжимаются так, что едва не крошится эмаль, потому что отпустить и признать поражение, отдать то, что совсем недавно было почти моё и само шло в руки, другому человеку просто не могу. Не моё — так не достанься никому. Он не мог так быстро забыть железную привязанность ко мне и отдаваться другому, явно недостойному, глупому и тоже вспыльчивому, возможно, даже больше, чем я. Хотя, наверное, Максима он не обижает, а даже наоборот — помогает во всем и заботится как может, а что ещё нужно для счастливой совместной жизни?       Такими мыслями «развлекаю» себя, пока чищу зубы и умываю лицо, чтобы потом не забыть и не стоять в длиннющей очереди к раковине. После иду к крючкам, на которых, раздеваясь, нахожу чью-то так некстати оставленную одежду. Снова прислушиваюсь к звукам и понимаю, что в помещении действительно никого, а одежда — висит. Серые с виду ничем не примечательные спортивные штаны, но я на сто процентов уверен, что это Максима: вот и аккуратно зашитая дырка под коленом, которую он умудрился порвать о торчащий из-под лавки гвоздь — как сейчас помню, потому что было это осенью и тогда Максим впервые сказал при мне матом, что для меня тогда было полной неожиданностью. Еще и чёрная футболка без рисунка, растянутая и заношенная до такой степени, что даже непритязательный к внешности Максим определяет её как «пижаму». Очень знакомая вещь, почему-то до последнего пятнышка и дырочки. Ну и какого черта Максим бродит ночью по коридору, теряя по пути вещи? Нехорошее предчувствие все усиливается.       Заставляю себя не брать в голову и просто оставить все как есть. Вмешавшись, только больше заставлю его нервничать, потому бросаю все и лезу в душ, где стараюсь как можно быстрее стереть с тела грязь и пот и помыть голову. В щелях кафельной плитки цветёт чёрная плесень, а протекающая лейка шипит на меня известью, что не может не вызывать тошноту. Поддон забитый и конечно же набирает воду — как же без этого, иначе царём себя почувствую. Не трачу много времени, за почти год проживания здесь научившись принимать душ за несколько минут. Первое время было тяжко, если не сказать шокирующе. Золотого мальчика выкинули из шикарных апартаментов к простым смертным — почти изгнание из рая за то, что отказался переезжать в новую семью отца, а к матери он меня не отпустил под страхом совсем отобрать у неё родительские права. Передрались как кошка с собакой за меня при разводе и сошлись на том, что жить в интернате, строго поровну деля между ними каникулы и выходные — хорошая идея. Чувствую себя брошенным и больше всего хочу остаться в Петербурге, когда-нибудь просто не вернувшись сюда с каникул. Эх, все мечты.       Вылезая из душа, проверяю время и вижу пугающее 8:10 — на целых десять минут выпал из утреннего графика! Душевые уже наполняются людьми, а я наоборот бегу к своей комнате, чтобы успеть высушить голову, одеться, собрать сумку — столько всего ещё, а я торможу. Почти дергаю ручку двери, но отвлекаюсь на дикие крики дальше по коридору. «Какого черта у тебя с руками? Я спрашиваю, что это такое, откуда? “ — вопит Данила, а картонные общажные стены услужливо разносят эти крики по своему этажу. «Отстань от меня!» — так же вопит Максим, и я едва не поддаюсь сеюжеминутному стремлению вмешаться и защитить. «Не моё дело», — осаждаю себя тут же и вхожу комнату, стараясь абстрагироваться от шума. Дмитрий тоже проснулся и выходит практически после меня, а Олег с головой укрыт одеялом и только тихонько скулит, когда я включаю фен. Ну да, он же опять прогуливает: у него то насморк, то горло, то аллергия на все подряд — после всероса здоровье ни к черту. Особенно почему-то по вторникам, когда нет ничего важного — ну просто магия какая-то.       Выпрямляю волосы под горячей струёй, не давая ни единого повода непослушным прядям закудрявиться, и, сомневаясь пару минут, решаю сначала одеться и собрать сумку, а уж потом, если останется время, на скорую руку или же более вдумчиво замазать тоналкой бледный, но все же довольно заметный синяк на губе, прямо вокруг сечки. Делаю все в два раза быстрее, чем обычно, потому что снова паникую из-за времени. Не хватало ещё опоздать на завтрак и так же спешить во время еды. Заканчиваю со всем в 8:27 и решаю, что ещё три минуты могу потратить на синяк. Как назло именно в этот момент в комнату возвращается Дмитрий и с крайним, просто искрящим интересом наблюдает за тем, как я густо мажу под губой светлой, почти белой в тон коже, косметикой.       — Чёт ты совсем спидарасился — уже рожу красишь, — отпускает предсказуемо замечание, которое попадает прямо в цель, но я старательно делаю вид, что это не так. — В жопу меня выебешь сегодня ночью? — почти искренне интересуется, на что я только фыркаю и снова пытаюсь игнорировать, но последнюю наглейшую правокацию просто не выдерживаю: — Или ты это… как его… снизу любишь?       — Иди лесом, — огрызаюсь зло, и мне практически сразу становится стыдно за это. — Уже во всех позах меня с собой представил, понравилось? — поправляюсь тут же, отражая его подколки, и с внешне невозмутимым видом продолжаю свое занятие, напоследок решая добавить ещё каплю на прыщик под носом. А почему я вообще должен этого стесняться? Этот кретин и не заметил бы косметику на моем лице, не застав процесс нанесения лично. Вот только такие слова цепляют почти как прежде, и больно, и страшно как прежде, что кто-то узнает, что все действительно правда. Что люблю одного мальчишку, у которого снова какие-то проблемы, и я даже за себя так не переживаю, как за него.       — Я же сейчас тебя приревную, лапочка! — кривляется Олег, наконец показывая лохматую макушку и только один глаз из-под одеяла. И все это должно работать как шутка, вот только мне совсем не смешно. Решаю свалить, пока не поздно.       — Прошу прощения, я вас оставлю с семейными разборками наедине, — сообщаю, делая вид, что «лапочка» — это вовсе не ко мне, и покидаю помещение быстрым шагом, не давая никому шансов задеть меня новой подколкой. Хватит. И так уже почти колотит от желания сделать что угодно — хоть из кожи вон вылезти, лишь бы доказать, что я не такой, вовсе не «спидарасился» и остаюсь парнем, несмотря на то, что влюблен в другого. Все еще не по себе от этих разговоров, и я, не удержавшись, смотрю на себя через веб-камеру смартфона. Пристально разглядываю подбородок, максимально приближая камеру, и вновь убеждаюсь в том, что синяк закрасил просто мастерски — вообще не заметно. Такая же белая, как и на лбу, кожа, только сечка на губе алеет, рваная, но теперь не такая ужасная и даже относительно эстетически приятная. Шрамы украшают мужчин? Надеюсь, все скоро заживет без следа и не будет каждый раз при взгляде в зеркало напоминать о той позорной драке.       Хорошо хоть Максим принял мои извинения, а с Данилой тоже нужно будет поговорить и выяснить, чего он на меня бросается вечно и как это исправить. Мне максимально невыгодно быть в немилости нового ухажера Максима, потому что он имеет слишком сильное влияние и льет ему в уши, какой я плохой, лишая даже теоретической возможности заслужить прощение и восстановить отношения с Максимом. Если уж не быть вместе, но хотя бы быть рядом как друг и наблюдать за Данилой, которому я иррационально не доверяю. Никогда они близко не общались, а теперь едва не в десна целуются — не верю я в такое, особенно с закрытым и стеснительным Максимом не могло так случиться. Хотя… я же довел его до нервного срыва и сломал душу — он теперь беззащитен и очень доверчив, наверняка в каждом ищет защиты и даже не пытается разглядеть подвох…       От этих мыслей становится одновременно и тепло, и горько. Перед глазами, словно кадры из фильма, встает странная и очень безобидная, совсем не свойственная мне мечта. Никакого разврата и похабного голода — только светлые мысли о том, как прижму Максима к себе изо всей силы, а он уткнется мне в плечо, доверчиво и прося защиты, и я поцелую его в отчего-то в моих мечтах горячий, как при лихорадке, лоб и шепотом скажу, как сильно люблю и что сделаю все для его спокойствия и счастья. От досады за то, что этого никогда уже не случится, хочется выть. Едва осознал все свои ошибки, как уже ничего исправить нельзя, кончено все. Теперь только кусать локти в одиночестве и снова всю жизнь искать свою идеальную пару, постоянно заменяя настоящие чувства суррогатом случайных связей, пока не выберу более-менее приемлемую подделку, на которой остановлюсь, чтобы продолжить род и в очередной раз избежать общественного осуждения. Не хочу! Когда так возможно и близко было настоящее счастье, просто невыносимо понимать, что оно упущено навсегда.       В таких упаднических мыслях вхожу в столовую и, не глядя, беру поднос и приборы. Аппетита нет совсем, а еще горче от того, что на столовскую еду смотреть просто невозможно, не то что впихивать в себя. Вроде привык справляться с этой трудностью, но под сильнейшим потоком ужасных эмоций мысль о том, что все могло бы быть по-другому, нормальная семья и нормальные условия для жизни, становится какой-то последней каплей. Домой хочу. Вот где мой дом? В пентхаусе у отца, где сводные сестры и мачеха, которые смотрят косо и желают поскорее избавиться от меня, как от лишнего претендента на огромное наследство? Или, может быть, у матери, которая до сих пор не может оправиться от удара и периодически пытается снова начать жить с разными мужчинами, а я ей, кажется, только мешаю? Не виню ее, в конце концов, я уже достаточно взрослый, чтобы готовиться к тому, что под боком у родителей мне места нет и после интерната меня ждет только купленная отцом однушка для меня и моей будущей жены… Улыбаюсь через боль и кипящую внутри ненависть к себе и обстоятельства вокруг. Улыбаюсь, отыгрывая беззаботное выражение лица, чтобы никто не пристал с расспросами, и ищу, куда присесть с подносом.       Подмечаю Данилу и Максима снова вместе и поначалу пытаюсь запретить себе садиться рядом, но замечаю, что у Максима глаза красные. Не уставшие после ночи или воспаленные от болезни, а именно конкретно так на мокром месте, и мне кажется даже, что он до сих пор как-то странно прерывисто дышит… Устраиваюсь за соседним столом так, чтобы меня не видели, но одновременно быть как можно ближе и послушать их разговор. У меня щемит сердце, когда я вижу его в таком состоянии, и мне кажется, что это все не просто так. Точно во всем виноват Данила! Сидит, давно доев свою порцию, и молча наблюдает за тем, как Максим нехотя ковыряется в каше. Просто сверлит взглядом, не пытаясь как-то утешить его и словно наказывает таким образом за слабость. Меня берет злость, но я тут же её гашу, чтобы не натворить глупостей.       — Я не хочу, — наконец подаёт голос Максим, просяще и слегка капризно, при этом демонстративно отставляет тарелку. — Меня тошнит, — добавляет, когда все эти действия не возымели эффект. Не может даже глаза поднять на Данилу, только кусает губы и нервно теребит рукава толстовки. Ему стыдно за свою слабость, как всегда он даже в таком ужасном состоянии: утирая никак не останавливающиеся слезы и кривясь от внутренней горечи, сглатывая наверняка действительно подкатывающий к горлу комок — не жалуется собеседнику и лишь робко сообщает о своём недуге. Вот всегда он терпит до последнего и умрёт — а не скажет, как же на самом деле ему плохо. Я достаточно его знаю, чтобы видеть все это и внутренне почти кричать от тревоги и желания немедленно помочь, взять его за руку и отвести к врачу, но все, что могу, — это посылать Даниле мысленные сигналы.       — Тогда иди в медпункт, — отвечает равнодушно, и на лице ни тени беспокойства. Урод. — Либо ты ешь, либо идёшь в медпункт, — давит намеренно, словно бы у него вовсе нет глаз и он не видит, что это не пустые капризы и нужно прислушаться. Максим только мотает головой на это, мол, не хочу, и желание вмешаться становится просто невыносимым. Отлично, Максим отчего-то боится врачей, Данила просто не верит и даже не подумает уговорить его пойти в медпункт, а меня никто даже слушать не станет. Прелестно, давайте просто ничего не делать и смиренно ждать, пока Максим почувствует себя еще хуже. «Ты его парень или как? Сделай уже хоть что-нибудь, или, честное слово, я за себя не отвечаю!» — посылаю мысленные сигналы Даниле. Не хочу еще больше все портить разборками, но иного варианта пока не вижу. — Я сказал тебе, ешь! — нажимает Данил еще сильнее, и я уже еле держусь.       — Отстань от меня, — шипит сдавленно Максим и вытирает новые слезы. Пытается встать, но Данила без труда перехватывает его запястье. Максим кривится и едва не вскрикивает от боли, почти сразу садится на место, неосознанно прижимая к себе руку, которую еще недавно сжимал Данила, и я практически уверен, что это было до синяков. Какой же урод, как же хочется сломать ему каждый палец, а затем и вовсе оторвать культяпки, чтобы никогда больше не смог тронуть того, кто заведомо его слабее. — Отстань, — просит снова, упрямо пытаясь решить этот вопрос словами, не силой и криками, и это так в в его духе, что у меня за грудиной разливается родное тепло пополам с горечью.       — И позволить тебе дальше себя убивать? Ты хоть понимаешь, чем все это кончится? Всё вот эти голодовки и порезы на руках — это прямая дорога в могилу. Ты представляешь, что это такое, или это для тебя шутки? Ты понимаешь, что такое смерть? Это когда ничего уже нет и ничего исправить невозможно, — давит снова на него, откровенно угрожая и запугивая Максима, которому и без того тяжело. Я едва не задыхаюсь, когда слышу про порезы на руках, и понимаю, что пора действовать решительно, но ни в коем случае не вот так доламывая его и без того хрупкую психику. Очень осторожно поддержать и обязательно отвести к врачу как минимум… И я понимаю, что идиот Данила этого не сделает, а я просто в стороне и… ну что за чертов тупик, как из него выбраться?       — Это просто царапины, и ты ничего не знаешь, чтобы так говорить. Хватит меня пугать. Еще про больницу скажи, и я тогда точно… — отвечает загнанно, снова пряча глаза и нервно кусая губы. Ему действительно страшно и больно, ему нужна поддержка и обещание помочь. Ну вот почему я вижу это, а Данила в упор нет? Я больше всего хочу подойти к нему и обнять, подарить все свое тепло этой бедной израненной душе, которая от безысходности начала калечить свое тело, которое и без того по частям разваливается.       — И про больницу скажу. Хочешь обратно, понравилось колоть лошадиные дозы успокоительного? — запугивают его зачем-то ещё и врачами, чего уж точно делать не стоит. Естественно, Максим не выдерживает и буквально сбегает от этого диалога. Понимаю, что нужно пойти за ним и просить раз за разом, если понадобится — на колени встать, лишь бы простил и снова допустил в свою жизнь. Вместе с ним подумаем, что делать дальше, и я все сделаю, лишь бы помочь ему. Я могу: у отца есть деньги, а у меня есть неудержимое желание помочь на вечном двигателе огромной вины за то, что своими руками довёл его.       Уже почти встаю, как ко мне подсаживается одноклассник и начинает что-то быстро говорить, отвлекая и не давая быстрее уйти. Почти поддаюсь внезапному давлению социальной жизни, почти натягиваю фальшивую улыбку и пытаюсь поддержать бесполезный диалог, но нахлынувший порыв разобраться с Максимом гораздо сильнее всего этого напускного. От одного краткого присутствия этих сомнений в моей голове противно. Только коротко и бесцветно улыбаюсь, не сильно заботясь об искренности выражения, и ухожу, сопровождаемый шокированным взглядом. К черту, некогда отвлекаться на это, необходимо перехватить Максима до того, как он войдет в класс, и снова вытянуть на разговор. Естественно, я не успеваю, и он словно намеренно садится в самом центре, снова кутается в толстовку, надевая даже капюшон, и завершают этот образ больной затюканной улитки наушники, в которых наверняка снова грохочут нечеловеческие крики.       А я боюсь подойти к нему вот так, во-первых, из-за того, что абсолютно все вокруг будут слушать и я не смогу сказать все, что хочу; а во-вторых, потому что еще больше его потревожу, вытягивая наружу из состояния, которое, несомненно, ужасно, но, наверное, защищает его от враждебного внешнего мира. Может, и вправду я ему только помешаю? Нет уж, обязательно нужно поговорить и хотя бы предложить помощь, а уже потом, получив отказ, окончательно отстать. Обязательно нужно, но не сейчас, чуть позже, когда он успокоится и будет готов к новым испытаниям вроде разговора со мной. Понимаю, что не являюсь неким ангелом-избавителем для него, а лишь очередной проблемой, еще одной каплей в чашу терпения, которая уже переполнена. Обещаю себе подойти к нему после урока, а сейчас потерпеть и лучше подготовить свою речь, чтобы не лезть с эмоциональным, но совершенно бесполезным экспромтом, который, как и вчера, закончится катастрофой.       Идет ОБЖ, и добродушный старенький преподаватель еще советской закалки отчаянно пытается вытянуть из нас хоть какие-то знания о гражданской обороне в случае ядерного удара. Естественно, все молчат, как партизаны, и даже насильственные вызовы к доске не способствуют нормальному ходу урока. Отчаявшись, все-таки спрашивают Максима, который всегда может сказать что-то по поводу первой помощи и самозащиты, но на этот раз только нехотя и невнятно мямлит, что в случае реальной угрозы можно успеть разве что помолиться, что современные системы оповещения населения не эффективны, защитные маски бесполезны, а советские бомбоубежища давно заброшены и вообще мы все умрем. Говорит таким упадническим тоном, что всех вокруг прорывает на нервный смех, а я начинаю еще больше переживать за его эмоциональное состояние. Преподаватель неловко кашляет, поняв, что его любимый ученик сегодня очень не в духе, и зачитывает под запись официальное мнение учебника по этому вопросу.       Звенит звонок, а я все еще не готов подойти к Максиму, да и он сам, кажется, еще не оправился от происшествия на завтраке. Бесполезно собираюсь с духом еще пару минут, но вскоре решаю, что спешить, в общем-то, некуда, Максим никуда не убегает и вроде не предпринимает импульсивных вредных действий по отношению к себе и окружающим, так что мы оба только выиграем, если я чуть отложу выяснение отношений. Сейчас пара английского, на котором после сдачи идеально подготовленного домашнего задания просто скучаю, лишь изредка вставляя свои замечания в ход урока. Хоть и самая сильная группа на потоке, но все равно отчаянно не дотягивает до моего уровня, и я в который раз жалею, что не организовал в начале года всех «немцев», чтобы пригласили преподавателя второго языка. Всяко было бы интереснее, чем работать эдаким ассистентом учителя. Не виню преподавателя — она огромная молодец и очень старается, чтобы всем было интересно, периодически заставляя нас учить специализированную лексику, но просто невозможно справиться с настолько разношерстной группой.       Думаю во время английского и во время второго завтрака, что делать с Максимом, в голове репетирую реплики, и все равно получается ерунда, потому что Максим, которого я знал, и то, во что он превратился за последний месяц, — два не сказать что совершенно разных человека, но сейчас у меня отчаянно не получается предугадать его реакцию. А может, и вовсе не подходить к нему и постараться решить все более мирно через Данилу? Он более близок сейчас с ним и имеет гораздо большее влияние. Можно будет подойти и объяснить, что Максим нуждается в нем как никогда и что нельзя к нему относиться с таким равнодушием, при этом запугивая смертью и больницей. Он же не совсем конченый и должен понять… В любом случае есть свои минусы, и я не успеваю определиться даже к началу следующего урока — химии. Топаю на этаж и не могу отделаться от мысли, что совершенно не представляю, что делать дальше.       Вхожу в класс со звонком, естественно, когда все места уже заняты, и мне приходится, скрипя зубами, сесть с Олегом, которого, словно паршивую овцу, вечно обходят стороной. Не изгой в классе и вроде много с кем общается, но ни с кем близко и стабильно, так что очень редко находит себе соседа по парте. Даже не заговариваю с ним, помня старую и, наверное, глупую обиду, и просто спускаюсь рядом. Весь урок очень стараюсь вникнуть в тему, чтобы иметь шансы хорошо написать самостоятельную, а затем и коллоквиум в конце месяца, но все равно не получается, в голове не укладываются все эти кислоты. На очередную задачу к доске выходит Максим (а кто же еще? кроме него разве что пара человек всерьез занимаются химией, чтобы впоследствии поступить на физико-химический факультет — исключительная редкость в физическом классе), и я удивляюсь, как он сказочно преобразился за какие-то пару часов. Упаднического выражения и слез на лице как не бывало, и он с готовностью берется за задание и решает все прекрасно, но учителю не нравится цифра ответа.       Очень долго, кажется, исключительно Максим и преподаватель разбираются, в чем же ошибка, пока остальные лениво залипают в телефонах. Я тоже не могу разобраться, хотя причина, скорее всего, в том, что я никогда не учил химию, а месяцы, потраченные на сборы и подготовку к олимпиаде, и вовсе выбили меня из колеи программы. В конце концов, насколько мне удалось понять, решение оказалось полностью верным, но Максим в самом начале написал вместо ацетата натрия ацетат калия (свойства которых абсолютно идентичны и лишь молекулярные массы различаются) и из-за этого в расчетах поехали все цифры. Преподаватель усмехается, по-доброму подкалывая за такую оплошность, и в конце концов ставит за решение четверку со словами: «Нужно внести разнообразие, а то одни пятерки в ряд». Максим злится и даже с некоторым отчаянием смотрит на доску, просит у преподавателя прощения и снова нервно теребит рукава толстовки. На место идет, опустив глаза в пол, и до конца первого урока замолкает, снова с почти скорбным выражением лица уставившись в тетрадь. Мне его ужасно жаль, а преподаватель словно и вовсе не замечает, какие последствия возымели его слова. Максима словно опрокинуло этой четвёркой, и он снова очень стремительно погружается в отчаяние.       На втором уроке раздают задание самостоятельной, и в беседе класса происходит просто локальный взрыв. Каждый скидывает свой вариант и считает едва не своим долгом обратиться к Максиму с просьбой скинуть решения. Дёргают и дёргают его, наверняка забивая ещё и личные сообщения, и мне становится до такой степени противно и стыдно за них. Ну вот хоть бы один из них на самостоятельной по физике помог в ответ, так нет же — только Максим всем вокруг должен, а остальные и в ус не дуют по поводу его благополучия. Все заканчивается тем, что он таки скидывает мыльную фотографию своего решения, но, естественно, на этом тычки в его сторону только усиливаются. Просят и просят, почти требуют его решить ещё варианты, а когда к сообщениям в сети добавляются еще и физические тычки в спину, он лишь фыркает зло и стремительно уходит, сдав тетрадь. Думаю, ему больно и обидно за такое к себе потребительское отношение и за практически не заслуженную четверку, особенно на фоне полного класса бездельников.       Понимаю, что именно сейчас настало время для диалога, на который я не могу решиться все утро. Сдаю абсолютно чистую тетрадь и выбегаю следом. Не знаю, почему именно сейчас, ведь степень моей неуверенности ничуть не уменьшилась, а может, под давлением времени даже увеличилась, но чувствую, что не сейчас — значит вообще никогда. Успеваю нагнать его, перепрыгивая через две ступеньки, в пролёте между третьим и вторым этажом. Хватаю за плечи сзади, а Максим вскрикивает и зажимается всем телом, цепляется за перила и вырывается, снова тихонько скуля, словно бы ему… больно? Отпускаю его тут же, потому что не хочу причинить вреда. Убежит — значит убежит, такова судьба. К моему счастью, он в таком шоке, что только хлопает глазами и никак не может понять, что происходит. Затем упрямо сжимает губы и ещё сильнее вжимается в перила за спиной.       — Что тебе нужно? — впервые сам начинает говорить и буквально впивается в меня злым взглядом. Очень не похоже на него, и я снова чувствую боль от того, что вызываю в нем такой негатив. Ну что я за ужасный человек, если даже у самого неагрессивного человека на этой планете вызываю такую злость?       — Я хочу поговорить, — в который раз говорю это, надеясь, что хотя бы сейчас сработает. У меня нет ни единого аргумента, чтобы убедить его послушать, да мне и практически нечего сказать. — Пожалуйста, прости меня, — прошу снова и не могу больше ничего добавить. Просто прости, потому что иначе я не отстану. Не смею сказать, что люблю и переживаю за него — ему все это не нужно, моя жалость ему ни к чему.       — Хорошо, — отвечает как-то бесцветно и слишком уж быстро соглашается. С энтузиазмом кивает и снова жжёт меня холодным взглядом. — Я прощаю тебя, правда. И я не хочу, чтобы ты донимал меня. Пожалуйста, хватит. Если ты действительно все осознал, то просто отстань. Мне плохо от одного только вида тебя. Я не хочу больше знать тебя и когда-либо заговаривать, — режет этими словами моё сердце без ножа. Я правда вёл себя ужасно, но не заслуживаю такого принципиального «нет» на попытку наладить общение. Он очень искренне просит, но я просто не могу оставить его. Кем я буду, если больше никогда не посмотрю на него, наемся бесполезным прощением и оставлю его навсегда со всеми проблемами, которые сам же на него повесил?       — Я не могу! — вскрикиваю в сердцах и пытаюсь взять его за руку, но получаю рьяное сопротивление. Шипит и выдергивает руку, пряча её за спину. В его глазах боль и почти слезы, он крайне разочарован в моем ответе и явно борется с собой, стараясь ещё как-то убедить меня только лишь словами. — Я вижу, что тебе плохо, и очень хочу помочь, — надавливаю, пока он в слегка не в себе и может принять мою позицию. По крайней мере, надеюсь, что он поймет и позволит мне быть в его жизни, потому что иначе никак. Я просто не смогу принять другой исход, мне необходимо быть рядом и исправить свою ошибку.       — Да с чего ты взял, что мне нужна твоя помощь? — почти кричит, не в силах сдержать горькие эмоции. Я снова пробую взять его за руку, чтобы удержать, когда решится сбежать от меня. И снова в ответ это болезненное шипение, и я не пойму, в чем дело. Неужели я настолько ему противен? — Посмотри! — Зажигается неожиданным нездоровым энтузиазмом и закатывает рукава толстовки, под которыми обнаруживается просто тошнотворное зрелище. Исцарапанная, красная и воспаленная кожа, на что просто невозможно смотреть, особенно мне с боязнью крови. Но, по иронии, словно загипнотизирован и не могу отвести взгляд, а, преодолев первое отвращение, даже самыми кончиками пальцев беру его тонкое запястье и локоть. Теперь меня трясет уже от страха. За него и его психическое здоровье. Какую боль нужно чувствовать, чтобы делать с собой такое? — Вот это ты делаешь со мной! Мне больно от одного только взгляда на тебя, вот такие же раны в моей душе! — кричит, но под конец срывается и начинает плакать. Не истерично, чтобы вызвать мою жалость, а тихо, лихорадочно кусая губы, пытаясь успокоиться.       — Я люблю тебя, — почти шепчу, потому что, несмотря на идущий урок, кто-то может случайно услышать. Невозможно было это удержать внутри, слишком сильными эмоциями меня накрыло и захотелось поделиться. Максим вздрагивает и замирает при этих словах, смотрит на меня большими перепуганными глазами, в которых до сих пор стоят слезы, и снова пытается вырвать свою руку из моих пальцев. Вопреки моим ожиданиям, не выглядит и на каплю счастливее от этих слов, но оно и понятно — я слишком много боли причинил ему. — Я всегда тебя любил, с первого дня, но… не мог сам себе признаться, — тяжело закончить мысль, но я справляюсь с собой. Максим снова вздрагивает как от пощечины, и в следующее же мгновение болезненное непонимание на его лице сменяется настоящей злобой. Бросается на меня, пытаясь ударить, и я автоматически блокирую эту попытку, все еще не в силах поверить в такой поворот событий.       — Я ненавижу тебя! — кричит и пытается вырваться, словно и вовсе не чувствуя боли. Я не хочу травмировать еще сильнее его тело, но мне просто приходится сжать его руки, потому что он слишком уж усердствует. Я в шоке. Максим вообще умеет так ненавидеть? — Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Как так можно было вообще? — Рвется еще пару минут, совершенно заслуженно отчитывая меня, после чего снова начинает рыдать. Опускает руки, и я тоже перестаю сжимать так сильно, перехватывая его вокруг торса и притягивая к себе. Шипит словно от боли и вновь пытается вырваться, трясется, судорожно дышит и совсем не принимает мою поддержку. Думаю, я бы тоже разрыдался, если бы Максим прижался в ответ и разделил со мной наше общее горе. Но сейчас я снова в растерянности, мне больно и это почти привычно обращается в агрессию. Какого черта он вообще сопротивляется? Я перед ним душу раскрыл, и мне тоже тяжело — неужели он не видит и все продолжает меня наказывать за давно осознанные ошибки?       — Максим, я тебя очень люблю. Пожалуйста, прости меня, — пробую снова и все еще не отпускаю, хотя Максим отчаянно сопротивляется. Не могу поверить, что после этих слов он больше ничего не чувствует ко мне, кроме ненависти. Куда делся прежний Максим, который влюбленным щеночком вокруг меня вился? Специально сопротивляется этим чувствам или правда смог перешагнуть через них? Если он больше ничего ко мне не чувствует, то я… я не смирюсь, я сделаю все, чтобы начать все заново между нами. Помочь ему забыть прежние обиды и поддержать его в тяжелое время, заново влюбить его в себя и впоследствии быть счастливым рядом со мной.       — Отпусти, — просит словами и делает еще один довольно сильный рывок, но я не поддаюсь. — Пожалуйста, отпусти, мне больно, — говорит спокойно, уже не плача и без истерик. Осторожно выбирается из моих объятий, когда я поддаюсь жалобному «мне больно», и пытается уйти, но я снова хватаю его за запястье. Не могу позволить ему все вот так закончить. — Вадим, хватит, — просит все так же тихо и почти без каких-либо эмоций в голосе. Отгибает по одному мои пальцы и стряхивает кисть со своего запястья.       — Макс, я хочу поговорить, — прошу снова, идя следом за ним, потому что больше не рискую удерживать за руки. — Пожалуйста, я же правду сказал! — кричу, когда он пытается оторваться от меня, скрываясь за дверью на второй этаж. Тяжелая дверь с трудом поддается, еще и обратной инерцией стараясь выпихнуть меня обратно на лестницу, и я теряю довольно много времени, пытаясь справиться с ней.       Вхожу на этаж и успеваю заметить, как хлопает дверь ближайшего кабинета. Он действительно пытался таким образом скрыться от меня? Думаю несколько секунд и вхожу следом, и вижу его скрюченным в кресле учителя. Подтянув колени к груди, раскачивается на месте, словно сломанная неваляшка, и взглядом сверлит носки кроссовок. «Бедный», — одна мысль в голове, яркая и повторяющаяся на разный лад. Подхожу осторожно, боясь испугать излишней навязчивостью. Замираю в паре шагов от него, но на меня так и не поднимают взгляд. Кажется, Макс очень глубоко и надолго ушел в себя, переживая целую атомную войну в душе. Долго думаю, что сказать, чтобы вытянуть его из этого состояния, и единственное, что приходит на ум — это опуститься на колени. Жестко и больно, отстраненно думаю о том, что на брюках останутся пятна, но то, что происходит в моей голове, выше всех внешних неудобств. Не только внешне, но и внутренне прогибаюсь под него, впервые так у кого-то прошу прощения. Много косячил в своей жизни, но не перед кем так сильно не был виноват, а потому и извиняться стоит по-особенному.       — Что ты делаешь? — спрашивает, так и не поднимая взгляда, и коротко всхлипывает, глотая запоздалые слезы. Вытирает лицо рукавом и только после этого смотрит на меня прямо. К моему удивлению, не шокированно, а как-то загнанно и устало.       — Прошу прощения, — повторяю в который раз, наблюдая за тем, как он опускает ноги и нормально садится в кресле. Думаю о том, что коснуться его колена будет вовсе не криминально, и осторожно протягиваю руку, но Максим дергается и уворачивается от этого прикосновения.       — Я простил тебя уже, — отвечает явную ложь, и я как могу мимикой без слов показываю, что ни капли не верю. Если простил, то зачем вот так отталкивать меня? — Правда простил, я не злюсь на тебя и понимаю вроде как… Но, знаешь, моя бабушка часто говорит одну фразу: «Прости, но не забудь». Понимаешь, о чем я? — подбирает слова, объясняя свои мысли, и я только смиренно киваю в конце его реплики. Как тут не понять? Я прощен, но мое ужасное поведение в его памяти навсегда, и у меня нет никакой надежды начать все с чистого листа и доказать, что могу быть заботливой парой для него. — Между нами ничего не может быть. Мне жаль разбивать тебе сердце, — заканчивает, разжевывая и так понятую мною мысль и даже сейчас умудряется переживать за меня. После всего.       — Я и не претендую! — отвечаю почти искренне (на самую-самую малость лукавлю и то из-за собственнического инстинкта). — У тебя есть парень, с которым тебе хорошо, и я не хочу делить тебя с ним. Только помочь, чем могу, и поддержать. Мне правда очень стыдно от того, что я делал раньше, — уговариваю послушать и принять мою помощь. Теперь, когда понимаю, что никогда мне не быть полноправной его парой, надеюсь хотя бы на дружбу.       — Какой еще… парень? — перебивает меня и смотрит настолько удивленно, словно и вправду не понимает. Буквально прощупывает меня взглядом, пытаясь найти следы сумасшествия, что меня снова злит. Строит тут из себя оскорбленную невинность!       — А какой еще? Данила конечно! — отвечаю более эмоционально, чем следовало бы. Не обвиняя его, но показывая острое недовольство такой его несообразительностью. На мои слова Максим прыскает со смеха и тихо сотрясается от хохота еще около минуты, пока я, вообще перестав что-либо понимать, терпеливо жду объяснений. Хватит! Я, может, и не в самом лучшем положении сейчас, но это не повод так открыто высмеивать меня.       — Нет, он не мой парень. Мы просто друзья. Он навещал меня в больнице и помогал во всем… сейчас тоже помогает, — объясняет и при воспоминаниях о Даниле едва не светится от счастья, что меня жутко злит. «Не твой парень? Ты сам себя слышишь? Не отлипаете друг от друга, ты его во всем слушаешься, а он за тебя кому угодно готов перегрызть глотку», — возражаю мысленно, но ни в коем случае не вслух, потому что не хватало еще натолкнуть Максима на переосмысление отношений с Данилой. И тогда вообще зачем нужен ужасный я, который не так давно над ним издевался, если под боком такой идеальный Данила? Я все еще хочу оставить себе шанс.       — Он тебя запугивает, — добавляю ложку дегтя в его слишком уж сладкие мечты о мужчине всей его жизни, — смертью и больницей, — добавляю, а Максим замирает, оглушенный очередным шоком. Вздрагивает и даже слегка отстраняется от меня, с ужасом глядя, словно совсем не догадывается о моем гнусном подслушивании и подозревает меня в чтении мыслей. — Я подслушал ваш разговор в столовой, — признаюсь, за что получаю полный назидательного разочарования взгляд, каким мог бы посмотреть на меня преподаватель, если я сделаю какую-то грубую ошибку в задаче. Стыдно, но что уж теперь? Обещаю никогда больше так не делать… если, конечно, смогу наладить отношения с Максимом и впредь выяснять из первых уст все подробности.       — Не запугивает. Он прав, я действительно снова расклеился. — Мотает головой и снова отводит взгляд. Кажется, ему стыдно. За что же? Он не слабый после всего, ему просто нужна поддержка так же, как и мне была нужна после развода родителей, да и вообще любому человеку нужна поддержка после тяжелого морального потрясения.       — Может, помочь тебе… снова склеиться? — предлагаю с осторожной шуткой, а Максим и вправду улыбается, с интересом разглядывая мое лицо. Я все еще на коленях, которые уже изрядно ноют, едва не до кости проминаясь, и наверняка останутся багровые синяки от такой позы.       — Ты предлагаешь мне быть с тобой? Я, кажется, ясно выразился. Я больше не люблю тебя, все кончено, — утверждает очень уверенно, и я почти верю. Почти, потому что не слепой и видел, как он смотрел на меня вчера в душевых. Да и до этого часто залипал, возможно, самому себе не отдавая отчет, но все же что-то осталось в нем сродни симпатии, если делает так. Возможно, очень хочет перешагнуть через это, потому что умом помнит мои поступки, но сердцу-то не прикажешь. Если я смогу отыскать в его душе этот затюканный и едва тлеющий уголек, то наверняка справлюсь с тем, чтобы разжечь в нем прежние чувства с новой силой.       — Мне кажется, еще не все. Я правда изменился и осознал все. Тогда я… очень сильно боялся. Ты же помнишь, как у тебя это было? Очень страшно осознавать любовь к парню. Тогда я просто не хотел верить и искал причину прежде всего в тебе, понимаешь? Теперь я принял все это и никогда не повторю прежних ошибок. Я умею быть другим, — исповедуюсь и больше всего хочу сейчас уткнуться в его острые обтянутые синей джинсой колени, обнять худые голени и просто дышать глубоко полной грудью, а, возможно даже позволить себе пустить слезу, чтобы не держать в себе весь накал эмоций. Но не могу даже коснуться — боюсь, что снова оттолкнет и не примет моих искренних чувств.       Максим молчит и словно специально испытывает моё терпение, и я осторожно тянусь к его расслабленно уложенной на подлокотник кисти. Помня, какое месиво у него на запястьях, трогаю только его пальцы и тыльную сторону ладони. Нежно и мягко, медленно, словно даже этим прикосновением пытаюсь снова просить прощения. «Пожалуйста», — одними губами проговариваю, так и не получив ответа или хотя бы мимолетного движения — застыл, как статуя, и делает вид, что это все не с ним. В горле комок от такого его равнодушия. Хватит, я уже достаточно наказан! Хочется кричать, но слова только в горле комком собираются. Я кусаю губы, снова чувствуя железистый привкус крови, пытаясь взять себя в руки и не разреветься перед ним. Не хочу вызывать жалость, особенно в Максиме, который даже слишком легко поддаётся на манипуляции. Если уж словами не получилось, то уже никак не получится — значит, действительно все потеряно давно и я только зря мотаю ему нервы.       — Вадим, твой глаз! — вскрикивает и действительно тянется к левой стороне моего лица, которая раз за разом сжимается в судороге. Я стараюсь как можно быстрее отвернуться, прикрыв свой позор ладонью, а в идеале вообще сбежать, но колени словно приросли к полу и на любое движение ноги отзываются болью. Стыдно за свое тело, особенно оттого, что только это переменило непреклонный настрой Максима. Не слова и аргументы, не исповедь перед ним на коленях и искренние эмоции, а банальный тик, который не даёт мне спокойно жить вот уже целый год. Максим хватает моё запястье и со всей силы тянет, стараясь оторвать его от лица и снова посмотреть на этот ужас. Когда у него ничего не выходит, сползает с кресла на пол рядом со мной и пробует уже двумя руками, на что мне просто приходится подчиниться.       — Не переживай, это просто нервный тик. Скоро пройдёт, — объясняюсь, пряча взгляд в пол, и стараясь подавить в себе желание немедленно закрыться снова. Об этом вообще никто не знал, кроме психолога и матери, а после нескольких месяцев терапии я научился сдерживать свои эмоции, благодаря чему смог убедить их обеих, что все прошло. — Это не из-за тебя, ни в коем случае. Началось после развода и периодически бывает от сильных нервов… — чувствую, что надо добавить ещё и это, потому что Максим непременно успел в мыслях переложить всю ответственность на себя. Смотрит, как загипнотизированный, на моё лицо, которое все никак не может успокоиться, и даже в какой-то момент набирается смелости, чтобы потрогать самыми кончиками пальцев. Этого уже не выдерживаю, перехватывая поперек ладони и почти откидывая его руку. — Не смотри, пожалуйста.       — Ты правда так переживаешь? — задает невозможно глупый вопрос, который невероятно злит.       — Нет, блядь, я специально дёргаю глазом, чтобы тебя разжалобить! Ещё два подхода на лицевую мышцу, и твоё сердце будет у меня в кармане! К концу совместной жизни будет лучше бицепса развита, — срываюсь на крик, потому что и так на пределе. Противно от самого себя и от ситуации, в которой оказался. Веду себя прямо как несколько месяцев назад и все равно не могу остановить эту вспышку, не вымещая на нем гнев, — ничего не меняется, я не смогу с ним быть и держать собственное слово о том, что буду вести себя иначе. Ничего не поменяется, я просто больное на голову ничтожество, которое проще убить, чем исправить.       Вопреки моим ожиданиям, Максим не обижается и не убегает сразу же после этого. Только тихо смеётся и с шипением пытается обнять меня. Дергается будто от боли и долго не может найти идеальное положение, в итоге остановившись на таких себе недообъятиях, в которых касается меня только лишь ладонями на спине, при этом максимально уменьшив между нами расстояние. Я чувствую первые слезы и тут же стираю их рукой — не стоит, на них нет ни времени, ни сил. Когда пытаюсь прижать его в ответ, снова тихо шипит и отстраняется, чем, кажется, только сильнее меня добивает. Вроде и проявил тепло и участие, но позволить мне самому его коснуться — ни-ни. Чайными ложками отмерил мне заботу и не планирует дать больше. Вот ещё секунда нежностей, нужная ровно для того, чтобы прошёл тик, и меня пошлют уже окончательно. Так к чему тянуть? Снова пытаюсь встать, но Максим всем весом наваливается на мои плечи, и скинуть его не составляет труда, но отчего-то не хочу. Если держит, то что-то ему нужно.       — У меня на плечах и на спине то же самое… по всему телу, короче… Мне раздеться или поверишь на слово? — объясняет, каким-то образом уловив причину моих сомнений, на что я только мотаю головой, мол, поверю, не надо. — Разодрал сегодня утром мочалкой… Приснился плохой сон и захотелось… смыть с себя всю грязь, — делится со мной, то и дело прерываясь на паузы, в которых судорожно подбирает слова. Очень искренне наконец открывает мне душу, выруливая наш болезненный диалог в более мирное, если можно так выразиться, русло.       — Я видел тебя. Ты в комнату шёл в одеяле, — отвечаю, прикрыв глаза и стараясь в последний раз насладиться его теплом, потому что другого момента больше не будет. Сейчас потрепимся ни о чем и разойдемся навсегда, потому что моих чувств все равно не приняли. Тик мастерски сыграл как манипуляция, но то, как я накричал на него потом, убило все хорошее между нами. Сейчас, ещё минутка, последняя, но самая сладкая в его обществе. После сразу же позвоню отцу и устрою скандал по поводу того, что в гробу видел эту школу. Сегодня же в Питер на Сапсане и больше ни ногой в Москву — пусть хоть в психушку меня кладут после этого, я ведь и вправду болен на всю голову.       — Ты-то чего проснулся в такую рань? Специально следишь за мной, — подкалывает, пытаясь даже в такой момент пошутить. Мне не смешно, но я улыбаюсь, стараясь запомнить этот момент как счастливый. Радость вперемешку с печалью… в мультфильме «Головоломка» была такая эмоция. Так и вижу, как светящийся голубым и золотистый шарик катится в подкорку, чтобы потеснить первый поцелуй с Анжеликой с того места, где ключевое воспоминание по поводу любви. Плачу в последний раз и улыбаюсь в последний раз, после чего, мне кажется, этот остров навсегда взорвётся — даже не рухнет*.       — Я бегаю по утрам… и вообще спортом занимаюсь… Это важно? — пытаюсь оправдаться, но затем понимаю, что в этом нет смысла. Понимаю, что момент окончен, но никак не могу сдвинуться с места, причём не только из-за боли в ногах. Как приклеило меня, но если не уйду сейчас сам, то Максиму придётся брать на себя необходимость посылать меня. Не хочу его мучить, я же большой мальчик и все прекрасно понимаю без слов. — Ну все, я пойду, — проговариваю через силу, и больно отчего-то за ушами и в горле. Горит и спазматически сжимается, пока я разрываю объятия и пытаюсь встать на ноги.       — Куда? — спрашивает удивлённо, словно и вправду не понимает. Смешной такой. Может, сам себе не отдаёт отчёт в том, что это конец? Хватает меня за руку и помогает встать, и я очень стараюсь держать лицо, пока мышцы в ногах простреливает от самого бедра из-за долгого стояния на коленях. Не могу устоять и присаживаюсь на край парты переднего ряда, выдыхая глубоко и медленно, чтобы не стонать от боли. — Вадим? — зовёт меня снова, но я только мотаю головой. Хватит, это все нужно закончить сейчас. Почему-то только сейчас осознал, что, донимая его, только сильнее провоцирую срывы и снова заставляю его плакать, только рву едва затянувшиеся раны и пытаюсь привязать к себе человека, который едва выбрался из общения со мной и пытается жить дальше.       — Прости, Максим. За вот это все. Не нужно было к тебе подходить. Ты большой молодец и хорошо справляешься, а я… обещаю, что больше не наврежу тебе. Наверное, уеду в Питер, а ты здесь учись. Чтоб нам не видеться больше, — каждая фраза тяжело даётся, а потому монолог получается рваным, бесцветным. — Я тебе столько боли причинил… мне очень стыдно. Я надеюсь, у тебя все хорошо будет. Ты к Даниле присмотрись, он правда хороший парень, — заканчиваю, действительно собираясь уйти, но Максим никак не отпускает мои запястья и тянется вперёд, чтобы по-детски прижаться губами к моей мокрой от слез щеке. Едва дышу и только открываю рот, словно рыба. Мои руки отпущены и в крепкой хватке его, словно пытается удержать их на месте, не позволяя перехватить инициативу, чего я и не пытаюсь делать — с меня уже хватит его последнего тепла, а если ему надо поцеловать меня за секунду до окончательного расставания, то я позволю ему это.       — Может, не надо уезжать? — горячо шепчет на ухо, все еще прижимаясь щекой к моей щеке. — Ты любишь меня, и я… тоже отчасти. Я не обещаю тебе поцелуев или того, что ещё делают пары… — заминается на этом моменте, и я, понимая его стеснение, пытаюсь сказать, что пока этого и не нужно, но он продолжает, перебивая меня: — …по крайней мере, не так скоро. Мне понадобится время, чтобы забыть и снова поверить тебе. Давай попробуем хотя бы, — шепчет, обжигая мою ушную раковину влажным от слез дыханием, и, как по заказу, сразу после окончания его пламенной речи звенит звонок с урока, оглушая нас обоих пронзительной трелью. Вся школа словно оживает от этого звука: вокруг то и дело шорохи и скрипы, разговоры и шаги, а для нас с ним мгновение как будто замерло.       — Не нужно принимать это решение вот так, — возражаю, бережно отстраняя его от себя. Держу его за руки и только молюсь, чтобы в класс никто не зашёл раньше времени. — Ты прощаешь меня только из-за жалости и эмоций, а я не хочу, чтобы было так. Я по-человечески хочу, чтобы это был твой осознанный выбор… и мой тоже, — уговариваю, утирая слезы себе, а затем и ему, аккуратно, самыми кончиками пальцев снимая капли, словно крошечные бриллианты. — Подумай денек. Только сутки — завтра после уроков здесь встретимся и скажешь мне свое решение. Если «нет», то я в этот же день уезжаю в Питер и ты меня больше никогда не увидишь. Если «да», то мы пробуем быть парой… — в этот момент мне в голову приходит идея, резонность которой я не до конца осознаю, но в этот момент она кажется мне вполне здравой, — …до конца учебного года. Если не получается, то расстаёмся и больше никогда не видимся. Так будет правильно. Хорошо? — спрашиваю и получаю кивок вместе с новой порцией его слез. — А до этого времени не заговариваем, чтобы все было честно, — добавляю, на что получаю ещё один кивок, уже более спокойный.       Не будь так сильно истерзана его кожа, я бы обнял его и успокоил сейчас, но могу только вытирать ему слезы и говорить шёпотом, что все будет хорошо, в любом случае. Стоим так ещё около минуты, глаза в глаза друг другу заглядывая и переживая общие на двоих взрывы в душе, после чего кто-то все-таки заходит в аудиторию. Отпускаю его руки, наблюдая за тем, как натягивает капюшон, полностью скрывая лицо от любопытных глаз, а я с ужасом и досадой осознаю, что не могу сделать так же. Идти в таком виде на уроки — просто самоубийство, и я, уперев глаза в пол, иду в общежитие, стараясь выбирать дальние безлюдные лестницы, чтобы меня увидело как можно меньше народу. Позже пишу старосте с просьбой отметить меня на прогулянных уроках и, получив добро, уже больше ни за что не беспокоюсь, впервые заваливаясь спать днем. Ранний подъем и сильнейшее моральное потрясение, непрошенные слезы, от которых уже начинает ныть голова, делают свое дело, так что вырубаюсь я быстро. ***       Просыпаюсь спустя несколько часов, ожидаемо пропустив обед, что, конечно, печально, но совсем не смертельно. С головной болью и тяжестью во всем теле тащусь в коридор за кипятком, чтобы развести быстрорастворимую овсянку, вытаскиваю с подоконника йогурт, которому в апрельские +10 довольно плохо, но не до скисания, бросаю в кашу орехи и изюм — получается почти завтрак, но на то, чтобы восстановить силы, сойдет. Можно было бы дойти до торгового центра и там нормально поесть на фудкорте, но нет ни сил, ни желания. Ем и, чтобы занять руки, листаю ленту новостей. Tesla представила новый автомобиль, китайцы удачно прилунились, а американцы запустили четвероногих микророботов в массовое производство (видео того, как они бегают под микроскопом, пожалуй, самое милое в моей жизни)… о! Новый трейлер «Мстителей» — нужно будет позже посмотреть видео с разбором отсылок. Занимаюсь праведным ничем, что как никогда приятно после стольких дней напряженной учебы. Пожалуй, сегодня стоит сделать целый день выходным и даже на электив по олимпиадной математике не пойти.       Мне приходит новое сообщение, которое я от безделья сразу читаю. «Прости, я нарушил условие. Просто вспомнил, что Олег попросил меня замолвить за него слово. Он приходил ко мне и тоже уговаривал послушать тебя. Прости его, он правда не со зла скрывал мой обморок», — приходит от Максима и, вопреки ожиданиям, вместо раздражения вызывает только улыбку. Хочу было написать, что ничего страшного не произошло и я обязательно помирюсь с Олегом, но мгновенно оказываюсь в черном списке снова. «Хороший мой», — думаю в ответ на это и нисколько не обижаюсь — нам действительно пока не стоит общаться даже в сети. Мое решение уже принято и ни в коем случае не изменится — это однозначное «Да», но Максима не стоит торопить. Не знаю, чего хочу этим добиться: наконец то, чего я так сильно хотел, почти случилось, а я своими руками отталкиваю счастье от себя и даю возможность ему снова ускользнуть. Наверное, еще не полностью погряз в эгоизме и все-таки забочусь о благополучии Максима и сомневаюсь, что буду лучшей парой для него, чем тот же Данила. Очень сильно постараюсь, но, учитывая, с какой силой во мне кипит порою гнев, я все-таки не умею себя контролировать и могу когда-нибудь натворить дел.       Люблю его больше, чем себя, поэтому не могу заставить его быть рядом. Если по доброй воле влезет в отношения со мной, то сделаю все возможное, чтобы он не пожалел об этом. А если вовремя поймет и откажется, тогда точно уеду — меня тут вообще ничего не держит. Отец пойдет лесом на все попытки наказать меня отбором у матери родительских прав или ссылкой в Европу в частную школу с драконовским слежением за каждым шагом ученика — не знаю как, но не допущу этого. Один раз уже выкрутился из патовой ситуации, так что и второй раз смогу. В конце концов, получу новый нервный срыв и с помощью мамы смогу избежать разборок и какое-то время провести в Петербурге с семьей… с тем, что от нее осталось. Позвонить бы маме и рассказать о том, что происходит в личной жизни и получить какой-нибудь совет. Она очень мудрая женщина, я действительно восхищаюсь ею и очень страдаю от того, что не могу постоянно быть рядом. Сильно скучаю, а оттого еще больше ненавижу отца за постоянное вмешательство в мою жизнь.       До самого вечера думаю о разном и смотрю сериалы, лишь после ужина, окончательно устав от безделия, сажусь за геометрию. Жду Олега, который снова куда-то пропал, хотя должен быть в комнате, читая учебники и от скуки без конца жужжа новой кофемашиной, которую первой купил на деньги со всероса. Кажется, эту машинку любит больше любого человека, если слово «любовь» вообще применимо к психопату вроде Олега. Хорошо ему жить — с каменным сердцем и без лишних переживаний: выиграл всерос, совершенно не отвлекаясь на любовные драмы, и даже ссора со мной не смогла сбить его с нужного курса, ему не имеют мозги девчонки, он спокоен по поводу отношений с родителями и не потому что они идеальны, а потому что даже за родных не переживает и не скучает. Не думаю, что у него совсем атрофированы эмоции, наверное, были моменты, когда ему было больно и обидно за что-то, возможно, он когда-нибудь страдал от раны, нанесенной родным человеком, но делал это тайно и уж точно не часто, потому что причина должна быть действительно серьезной. Олега сложно выбить из колеи и необходимо сильно постараться, чтобы заставить его глубоко переживать какие-то моменты.       В половину девятого у меня звонит телефон. Отец. Ну да, чертов вторник. Принимаю, шагая к окну и взбираясь на подоконник, прямо под открытую форточку. Смотрю на тонущее в синих сумерках футбольное поле, серое с едва-едва проклевывающейся травкой, стараясь абстрагироваться от человека, с которым разговариваю, и механически отвечая на вопросы ни о чем.       — Привет, сын. Как твои дела? — дежурное приветствия и вопрос, от которого уже тошнит. Каждый раз задает его с этим пресным «сын» — мой статус по отношению к нему и мое проклятие. Никогда не называет по имени или как-то ласково, хотя бы изображая любовь, с какой-то жестокостью и бессердечностью обращается, и мне, в общем-то наплевать, если бы при этом не лез в мою жизнь, прикрываясь заботой. Якобы заботясь, спихнул меня в интернат, категорически запретив жить с мамой и до сих пор угрожая ей судами в ответ на каждое мое возмущение по этому поводу. Вбил себе в голову, что она вместе с психологом настроила меня против, хотя, если бы не ее уговоры, я бы даже на его звонки не отвечал и не приезжал на выходные. Отчаянно не замечает бревно в своем глазу, на всех вокруг перекладывая ответственность за сложившуюся ситуацию. Эх, генами я пошел в него.       — Как обычно, — отвечаю как совсем незнакомому человеку, и повисает мучительная пауза. Мне неловко, но попусту не о чем говорить с ним. После проваленного всероса, о котором рассказал и получил тонну негатива и ругани, обвинений в бесхребетности и лени, даже проблемами с учебой делиться не хочется. Перестал быть безукоризненным отличником, и теперь получаю его «ценные» замечания по поводу каждого неуда, которых полно исключительно из-за того, что много пропустил и автоматы слетели. До сих пор помню, как недавно во время такого же разговора до хрипоты раз сто повторил: «Нет, я закончу год на четверки», — перекрикивая его дурацкое убеждение, что у меня по определению не может быть иных оценок, кроме отличных.       — А подробнее? — переспрашивает наконец, и я совсем не верю в его интерес. Не удивлюсь, если засекает, например, ровно пятнадцать минут на разговор с сыном, и до этого лишь тянет время, изображая любящего родителя. Мерзко.       — Я не знаю, что рассказать, сегодня не было важных уроков, — признаюсь, как бы расписываясь в том, что могу говорить с ним только об учебе. — Вчера алгебра была… но у меня по ней стабильно все хорошо, — добавляю чисто для галочки, чтобы потом не выслушивать обвинения в том, что специально молчу и отвечаю шаблонными фразами. Как будто он сам не делает так же. Закатываю глаза от этих мыслей и от нечего делать дышу на холодное стекло, чтобы оно запотело. Вывожу мизинцем одному мне понятные узоры и уговариваю себя потерпеть еще немного, не сбрасывая, снова услышав сосущую тишину на той стороне. Еще немного, и он отстанет, его самого не хватит на долго с такой захватывающей динамикой общения.       — Ты молодец, я правда тобой горжусь, — наконец говорит то, от лживости чего я едва не задыхаюсь. Он гордится? После того, как ругал меня за слитый всерос и посыпавшиеся после него неуды, после того ужасного спора на тему того, насколько приемлемо будет допустить четверки в году. Он вообще смотрел на мою геометрию, химию, информатику…? Или его заклинило на этом «горжусь», как на самом удачном проявлении родительской любви, и он никак не может теперь перестроиться на новые реалии, где я некоторые предметы едва на четыре вытягиваю? Так зарылся в шаблонные фразы, что, наверное забыл, что по ту сторону вообще-то живой и мыслящий я. Зачем нам вообще эти вымученные диалоги, если он сводятся к повторению словно бы заученного текста раз за разом?       — Правда? — удивляюсь как можно более эмоционально, чтобы у него аж зубы заломило от неискренности. — Я тоже так тобой горжусь, ты такой хороший отец! — вскрикиваю, из самых глубоких задворок души вынимая всю грязь и ненависть по отношению к нему и выплескивая через эти слова. Мне становится ненормально весело, словно бы в комнату кто напустил веселящего газа, и я едва сдерживаю себя, чтобы не засмеяться в голос. Какое же облегчение! Пусть хоть сорвет голос от крика напыщенный индюк после этого — от одного факта, что сумел поставить его на место и осадить лживую родительскую гордость, чувствую полное моральное удовлетворение. — А еще муж — просто золо…       — Заткнись, — обрывает меня резко и жестко, в одно мгновение становясь тем отцом, который отчитывал меня за косяки в пубертатный период, перед которым я по-хорошему робел и уважал, готов был слушать и прислушиваться. Вот только после развода как отрезало, он не имеет никакого права мне указывать, потому что растерял любые кредиты на уважение и доверие. Я не хочу прислушиваться к человеку, который так по-свински обошелся с собственной семьей и не хочу быть на него похожим, никогда. — Я тебе, наверное, слишком много позволяю, что ты совсем забываешь рамки. Заблокировать тебе карту на неделю-другую, чтобы ты подумал над своим поведением? — срывается, как всегда угрожая мне деньгами, и особенно болезненно это воспринимать, осознавая, что больше ничего, кроме денег, он не дает мне. Просто пусть забирает свои бумажки и валит, больше никогда и близко не появляясь в моей жизни. Чертов денежный мешок, который слишком много о себе думает.       — Пошел на хуй, — выплевываю со злобой и не сбрасываю только потому, что ожидаю, что он сделает это сам. Устал выслушивать просьбы матери ни в коем случае не бросать трубку и дослушивать все, что бы этот урод ни говорил мне. По ту сторону напряженный выдох, а не гудки, и молчание, которое уж слишком затянулось. — Мне не нужны твои деньги, слышал? — кричу снова, заставляя его психануть и наконец сбросить самому. — Можешь все забрать, слышишь? — повторяю, но так и не получаю ответа, и тишина по ту сторону абсолютная, только дыхание выдает все еще висящего на проводе человека. — У тебя ничего больше нет, кроме чертовых денег! — еще одна фраза, которая должна бы спровоцировать вспышку гнева, но я слышу только еще один напряженный выдох по ту сторону. Терплю молча еще с минуту, ожидая, что сам прекратит этот диалог, но ничего не происходит, просто молчание. — Да чтоб ты сдох! — вскрикиваю, не удержавшись, и это, пожалуй, самое жестокое из того, что когда-либо говорил ему. Снова сгустившаяся тишина давит, на самых тонких нервах играет, и я уже чувствую, как печет глаза. Какого черта мне вообще так больно из-за этого урода?       — Вадим, — наконец обращается по имени, что даже слишком ново для нашего общения за последний год, — я не кричал на тебя и не посылал матом, и, будь добр, веди себя соответствующе, — пытается поставить на место как раньше — одним спокойным замечанием, но теперь я только фыркаю и совсем не принимаю к сведению. Острый дух противоречия теперь управляет мной, боль вперемешку с ненавистью к нему. — Расскажи, как твои отношения с одноклассниками, про друзей и про любимую девушку, — как ни в чем не бывало продолжает стандартный диалог. И раньше я стабильно отвечал, что его это не касается, после чего от меня отставали окончательно, пожелав удачи во всех начинаниях и заверив в несуществующей любви, но сейчас при слове «любимая девушка» берет такое веселье, что не могу себя удержать.       — А если не девушку? — задаю провокационный вопрос и снова слышу напряженный выдох по ту сторону.       — Что ты имеешь в виду? — уточняет, не совсем поверив первым догадкам, отчего мне становится еще веселее. Предвкушение совершенно сумасшедшей выходки никак не отпускает. Хочется сболтнуть лишнего и вытянуть из отца его истинную сущность, которой с высокой колокольни плевать на меня. Мама, хоть и случайно, уже приняла меня геем, а отец наверняка психанет и бросит трубку — по-иному и быть не может. Авось настолько стану противен ему, что напишет отказ и наконец перестанет мотать мне нервы. Просто исчезнет, как я и хотел.       — А какие варианты? Я гей, пап. Сегодня начал встречаться с парнем. Он добрый и тихий, а еще сох по мне с восьмого класса. Мы уже целовались и, думаю, скоро он согласится трахнуть меня… Так… — останавливаю поток бреда, созданного исключительно для разжигания в отце отвращения, когда слышу по ту сторону короткие гудки. Даже слишком ожидаемо сбросил, и это только на одно мгновение больно, а на все остальные смешно до слез.       Хохочу, пополам сгибаясь, стоит только представить его вытянувшееся от шока лицо, выражение которого плавно перетекает в отвращение. Вот и все, сдулся, не получилось сыграть идеального родителя для идеального сына. Хорошо бы его еще инсульт под это дело стукнул, и тогда этот день станет самым счастливым в моей жизни. Впадаю в настоящую истерику, когда представляю его парализованное на одну сторону лицо и несвязное меканье вместо нормальной речи, которое останется с ним до конца его теперь не таких уж многих лет жизни. Поделом, за каждую фальшивую улыбку и за каждое лживое «люблю» отплатит сполна. Лишь на секунду страшно за такие жестокие мысли, а на еще десять смешно до слез. Мне звонит мама, но я сбрасываю, иначе у нее возникнет слишком много вопросов по поводу моей нездоровой реакции. По всем канонам любящий и переживающий за отношения с отцом сын должен страдать и ненавидеть самого себя за то, что не оправдал надежд предков, а мне смешно так, словно несколько таблеток ЛСД за раз проглотил.       — Что за истеричный смех? Отсыпь мне, я тоже так хочу, — шутит Олег прямо с порога, как и всегда отчего-то отчаянно делая вид, что ничего не произошло и мы так же тесно общаемся. Обычно просто пропускаю мимо ушей его реплики, но сейчас под влиянием недюженного душевного подъема после разговора с отцом и помня сообщение Максима, намереваюсь помириться.       — Сказал отцу, что я гей. Он бросил трубку, — отвечаю, растягивая рот в слишком широкой улыбке, и только сейчас понимаю, в насколько дерьмовой ситуации оказался. Если не откажется от меня, то наверняка вобьет себе в голову, что меня нужно исправить и во всем опять виновата мама, которая, судя по его словам, давно должна работать в спецслужбах — слишком уж силен у нее дар внушения. Снова перегрызутся из-за меня, но, с другой стороны, меня разве должно это волновать? Их проблемы, а я отдельно, как и всегда у нас было, а в последний раз, будучи втянутым, получил впечатлений от взрослых разборок по горло. Да ну его к черту! Я ни в чем не виноват. Подумаешь, сказал, что люблю парня — это же правда, а значит, впоследствии можно будет встать в позу и обвинить всех вокруг о том, что меня не принимают таким, какой я есть.       — Класс, — откликается, показывая мне большой палец, и вновь заводит кофемашину. Не знаю, зачем на ночь это делает и как еще не сдох от передоза кофеина от столь частого его употребления. — Можешь потом поиграть на его нервах показательными истериками на почве «ты меня не понимаешь», — словно мысли мои читает, вставляя это замечание, и наблюдает за тем, как трудолюбивая машинка наполняет его кружку темной жидкостью с просто обалденным ароматом настоящего зернового кофе.       — Давай помиримся? — предлагаю осторожно, может быть, не очень вовремя, но просто не понимаю, как еще начать этот разговор. Поведение Олега напрочь сбивает с толку: нормальный человек не станет так расслабленно общаться на довольно личные темы после того, как много я ему наговорил.       — А мы ссорились? — возвращает мне мой вопрос вместе с улыбкой во все тридцать два, пожимает плечами, мол, все нормально, и отпивает кофе, дымящийся, прекрасного чёрного цвета и с кремовой пенкой на поверхности. Захлебываясь слюнями, под протестующие вопли отбираю у него бокал и, сделав один глоток, тут же морщусь и отдаю обратно. Американо без сахара — безупречный вкус свежепомолотых зерен, но для меня слишком горько, сюда бы сливок чуточку, чтобы смягчить вкус. Олег усмехается и без следа брезгливости продолжает пить, смакуя каждый глоточек, облизывая тонкие губы и грея руки о прозрачные стенки кружки — выглядит настолько по-домашнему, насколько вообще способен Олег. — Че как у тебя с Максимом? — не церемонясь, спрашивает и совсем не чувствует неловкости за то, что лезет в настолько деликатное дело.       — Мы поговорили и объяснились, но ему нужно подумать, хочет ли он быть со мной. Завтра скажет, я не хочу его торопить, — отвечаю спокойно, теперь не опасаясь того, что пошутит не в тему, и не готовясь защищаться от обвинений в гействе. Как-то спокойно и легко сразу становится, как только отпускаю все свои страхи и наконец могу говорить с моим лучшим другом, очень близким и в какой-то степени даже родным человеком.       — Я готов хоть на всю оставшуюся премию со всероса поспорить на то, что он скажет «да», просто ломается сейчас. Знаешь, все эти невинные целочки постоянно пытаются набить себе цену, — усмехается цинично, не понимая и не желая понимать ситуацию. Даже не думает скрыть антипатию к Максиму, отзываясь о нем, как о девчонке, что меня не особо удивляет — это же Олег, чего еще от него ждать? Он никогда даже не заговаривал с Максимом, а с помощью моих рассказов никак не мог сформировать адекватного к нему отношения. Ничего, скоро подружатся. Если все сложится, перетащу Максима в комнату к нам. Вообще идеально было бы попросить нам с Максимом двушку на следующий год и никого больше не стесняться, но не хочу бросать Олега: у него очень тяжелый характер, так что просто не уживется с кем-то, кроме меня. Не такой уж ужасный человек, но часто грубит не со зла, а просто так, и никто не желает этого понять.       — Нет, ты зря так говоришь. Он очень искренний, — отвечаю, подумав с минуту, и остаюсь полностью удовлетворен таким суждением. Это действительно самый точный эпитет, который только можно отнести к Максиму: едва не светится изнутри своей простотой и теплом, никогда не соврет и не станет играть на публику — просто остается собой в любой ситуации, не стараясь показаться лучше, чем есть на самом деле. Мой любимый.       Сердце сжимается при одной мысли о нем, и хочется как в фильме «С пультом по жизни» единственный раз применить перемотку и поскорее оказаться в завтрашнем дне и услышать его искреннее «да». Сейчас даже думаю, что зря отговорил его и позволил изменить свое решение, снова отдалиться, посмотреть здраво и понять, что я ему даром не сдался. Страшно услышать «нет», ведь я уже размечтался на тему того, что все у нас с ним будет хорошо и я обязательно смогу исправиться. Вряд ли откажет и даже шанса мне не даст, но все может быть. Пытаюсь представить себе его отказ, и становится больно, неправильно и нелогично, словно мгновенно попадаю в другую темную реальность. Надеюсь, что смогу принять любое его решение, даже такое болезненное для себя. В конце концов, для него так или иначе все закончится хорошо, и это единственное, что должно меня волновать