Walk through the Fire

Будильник не прозвенел. Еще бы, он же со вчерашнего дня покоился в мусорном ведре! Томас ведь знал, догадывался, что от подарка Бонни не стоит ждать ничего хорошего. В принципе… до недавнего времени надежда все же была, только вот то, что эта самая Бонни потом выдала номер телефона Дилану, вообще разрушило ее вдребезги. Надежду, в смысле. Которая итак была ничтожно мала. Будто козявка. И непременно из чьего-то носа. Того, который пора-бы откусить, чтоб не совался в чужие дела. Короче, в это утро Томас проснулся сам. К всеобщему трауру, потому что на самом деле, парень был бы просто счастлив проспать школу. Но судьба сегодня явно была на его стороне, как и солнце, которое назойливо лезло в глаза даже через закрытые веки. Проснувшись, Томас первым делом отметил, что он раздражен. А еще, что обижаться на солнце — глупо. И злится на школу — тоже. А вот на Дилана — вполне себе нет, он заслужил и есть за что его избегать. Например за отсутствие ебанной совести! Томас поджал губы. Очень хотелось высказать ему это в лицо, только вот бывшего парня-соулмейта в комнате не было. И вообще не было никого — для них же лучше. Томас давно не чувствовал в себе такую злость. Это все Дилан. Это все его вина, потому что нельзя как ни в чем не бывало вот так выцыганивать телефон у постороннего человека, которого сам же и завязал своему соулу помимо его желания, а потом писать «привет, нужна твоя помощь» и ожидать, будто Томас вот так все бросит и сорвется к нему. Н Е Т. Когда помощь нужна была самому Томасу, что сделал О’Брайен? СЛИЛСЯ К ЧЕРТЯМ ИЗ ЖИЗНИ И СПЛАВИЛ ОБУЗУ-ТОМАСА НА КАКУЮ-ТО УЧИЛКУ НАЧАЛЬНЫХ КЛАССОВ! Вдох-выдох. Томас приложил ладонь ко лбу. Снова будто задыхается от боли. Хочется свернуться в одеяле калачиком и не идти никуда — надо ли ему, чтобы в школе опять цеплялись? Сангстер еще со старых времен усвоил, что «стае» нельзя показывать свою слабость или слезы. Иначе всегда будут гнобить. Томас вытер щеку. Сгреб с тумбочки остатки мокрых салфеток и оберток… кажется, у нормальных людей это называется «шоколадный батончик для перекуса», а у Томаса это было ужином. Или обедом. Какая разница — все выкинуть, пока Бонни не зашла в комнату и все. Надо в школу. Томас никогда не был ответственным, просто сейчас эта мысль была единственной, которая держала на плаву. Как инстинкт — только не звериный, а заложенный человеком. Скорее всего даже не самим Томасом, а окружением — может Бонни так сказала, может просто так положено людям в его возрасте… Задумываться об этом не хотелось — есть и есть, неплохое начало для человека, у которого в принципе отсутствует желание жить. А так хоть будет иллюзия. Спускаясь по лестнице, Томас почувствовал запах крови. И соли — так обычно пахли слезы и обида. Не составило труда догадаться, кто был источником — Бонни. Только вот Томасу пофиг на нее и ее чувства. Успокаивать не будет, он ей не сын. Она не заметила, как Томас спустился из своей комнаты. Стояла над столом, на котором меж тарелок и кружек были разбросаны какие-то бумаги, и сжимала в руке порезанный палец. Никаких всхлипов и руганья. Просто слезы и боль — тихая и одинокая. Томас никогда не думал, что боль бывает одинока. Бонни поднесла палец ко рту. Должно быть, она порезалась пока пыталась сделать Томасу завтрак — тысячу раз тот говорил ей, что не надо. А потом все равно находил в портфеле у себя контейнер с завтраком. Сегодня, видимо, что-то сорвалось, если Бонни взялась за завтрак только сейчас, когда Томас уже проспал первый урок. Трогать ее сейчас не хотелось. Томас и так не в настроении, срываться на нее, когда ей уже фигово — свинство. Поэтому парень хотел прошмыгнуть к выходу незаметно, уйти и не говорить ничего. Только внимание привлек знакомый снимок. На стене возле двери — среди нескольких фоторамок появилась одна новая. Не Бонни. Томаса. Это точно его фотография. Та самая, которую он прятал в подвале, единственное настоящее фото, которое осталось у него после пожара. Они с Лиззи когда-то вытянули ее из семейного фотоальбома и потеряли — тогда родители очень ругались, но найти фотку не смогли. А в подвале посмотреть никто не додумался — тогда ни Марк, ни Таша знать не знали, что дети тайком лазят в подвал и строят шалаши из коробок и старых одеял. Откуда эта фотография у Бонни? Как она ее нашла, Томас ведь так и не забрал со своего прежнего места жительства… а ничего он не забирал. Ни учебники, ни одежду, ни какие-никакие личные вещи, которые там оставались. И ведь даже не приводил туда никого кроме… Блять, Дилан. Больше просто некому. Это он передал фотку Бонни, а она вместо того, чтобы отдать ее настоящему владельцу взяла и вставила в рамку. Что она хотела показать, смотри, дескать, сынок, любуйся каждый день на то, как вы были счастливы, и вспоминай по чьей вине их теперь нет и никогда не будет? Томас почувствовал, как скрипят зубы. Картинка перед глазами начала как-то странно расплываться, а красные цвета вокруг будто вылезали наружу и притупляли все остальные краски. Он был в ярости. Один взмах когтистой лапы и деревянная рамка полетела на пол. Раздался треск стекла. В соседней комнате, кажется, подскочила Бонни. — Томми? Ой… Томас, — она поспешно поправилась, предугадав реакцию парня на то, как она его назвала. — Я думала ты еще спишь. Томас стиснул кулаки. Ладони защипало от ранок. Казалось, что когти раздирали плоть до самых костей. — Зачем? — Стекло разбилось… — кажется, девушка только сейчас поняла, что Томас намеренно сбросил рамку со стены, — Не ходи ногами, можешь пораниться. — Зачем. Ты. Ее. Повесила? — Томас через силу отчеканил каждое слово. — Я думала, тебе будет приятно. Они твои родные, я не хочу забирать у тебя воспоминания о них и избегать этой темы. Думала, что так ты будешь помнить, что они смотрят на тебя и гордятся… — Гордятся? Прикалываешься? — Томас обернулся на нее. Слезы сдерживать было невозможно, ровно как и всю ярость, которая в нем была. — Думаешь, повесишь эту сраную фотографию, и я сразу стану называть тебя «мамочкой», потому что ты решила разделить со мной боль? Томас откровенно кричал. Он закрыл глаза, лишь бы хоть как-то скрыть свою волчью сущность, лишь бы не показывать горящих глаз и не смотреть на нее. Томасу больно. Поэтому он пытается сделать больно всем вокруг. — Томми, зачем ты так… — Я говорю как есть! Зачем ты крутишься около меня, ты мне не нужна! Ни забота твоя, ни всякие подарки, даже без крыши над головой я прожить смогу! Я просто остаюсь здесь потому что меня насильно впихнули к тебе в дом, а ты вдовесок насильно запихнула меня в эту гребанную школу, дала мой номер этому уебку О’Брайену и теперь еще и… фото? — кажется, Томас от возмущения подавился воздухом. — Ты так цепляешься за меня и надеешься, что я изменюсь, боишься наорать и поставить на место не потому что я по твоему мнению нуждаюсь матери. Это я нужен тебе. Раз своих заделать не получается, то почему бы не взять ущербного с улицы, чтобы в чужих глазах выглядеть такой святой и замечательной? — Хватит! Бонни сорвалась на крик. А Томас был уверен, что она влепит ему пощечину — а что, стоит такой пацан с закрытыми глазами, бей не хочу. В стае бы давно так и сделали, да еще и добавили от себя каждый так, что Томас бы неделю синяки зализывал. Но, похоже, эта девушка и правда была святой. — Почему ты поступаешь так со мной, Томас? Разве я не была к тебе добра, разве плохо заботилась, заставляла работать или морила голодом, запрещала общаться с друзьями? Я хоть раз заставляла тебя называть меня «мамой», просила сменить фамилию? Что я делаю не так? Бонни плакала. В ее голосе Томас отчетливо слышал дрожь, а вот по запаху ее эмоций он понять не мог. Потому что воняло кровью — и не от Бонни, а от собственных рук, в которые Томас впивался так, что вынуть когти из ладоней, похоже, будет нелегко. — Я не виновата в том, что так все получилась, я лишь хотела просто помочь… Просто помочь человеку, который так же одинок как и я… — Бонни тихо всхлипывала. Томас тряхнул головой и разлепил глаза. На ресницах у самого мокро. На девушку напротив он старался не смотреть — она сейчас почти сгибалась по полам и роняла на пол слезы, пыталась плакать все так же бесшумно, как и тогда, когда порезала палец. Сейчас только порезы были в самом сердце — Томасу знакомо это чувство. Столько раз ему приходилось это переживать. И никогда он никому не причинял ее сам. — Мне похуй, — Томас снова трясет головой и подбирает с пола рамку — сломанную уже, отряхивает руками стекло и забирает саму фотографию с собой. Она только его. Личная боль.

***

В школу парень сегодня так и не попал. Смысл туда идти с кровью на руках? Ее сейчас так много, так болят ладони, однако это странным образом помогло не обратиться в зверя полностью. А если в школе попробуют докопаться… Томас очень сомневался, что сможет себя контролировать и не причинит вред еще кому-нибудь. Ноги сами несли его вперед. Не в школу, а уже просто на автопилоте, глаза — в асфальт, пальцы в фотку. Слишком быстро все, шум улиц, гул людей. И холодно, вопреки утреннему солнцу. А потом раз — и тень, под ногами чернота. Уголь, пепелице. Колючий забор рядом, в котором уже проделан облаженный вход на закрытую территорию сгоревшего особняка. Его дом. Томас даже не понял, когда он успел переместиться с центра Бейкон Хиллс практически на окраину. От дома Бонни и до прежней школы без автобуса тяжело добираться, а здесь, получается, еще дальше… В любом случае поворачивать назад смысла не было. Раз Томас здесь — так и положено. Значит он просто закопает фото в это пепелище, там, откуда его и унесли. И к Бонни назад не вернется — потому что его дом здесь. Жил ведь он как-то без нее почти год? Сейчас жизни не угрожает никакой Майк, никакая стая… а значит Томас может продолжить просто существовать здесь. И умрет тоже тихо. Там же, где и умерли его родные. Пробраться в подвал было не так легко, как и всегда. Судя по тому, как здесь проросли кусты, здесь не было никого все те два месяца. Томас обломал ветки и откинул из в сторону, а потом пробрался в темноту подвала. Нога соскользнула по полусломанной лестнице и Томас проехал по ней задом, прежде чем его нога уперлась в твердый пол. Бетон. Воняет пылью, гнилыми досками и… кровью. Томас распахнул глаза, когда понял, что пахнет уже не только от его рук, где за все то время кровь уже успела подсохнуть. Здесь воняла в тысячу раз сильнее. Как в той камере, где держали Томаса охотники. Томас сглотнул. Инстинкты говорили бежать, однако ноги будто превратились в вату. Томас чувствовал, как запахи снова туманят разум и призывают старые воспоминания, страхи — те самые, которые присущи омегам — одиночкам и трусам, которые боятся использовать свою силу на полную. Однако парень приказал себе взять себя в руки. Раз здесь пахнет так же как и тогда, значит здесь случилось плохое. А это дом Томаса. И он обязан его защищать от незванных гостей. Так бы поступил волк.