Агенты и люди

      Большевик был ужасным собеседником, отвратительным актером, надоедливым напарником и – прекрасным фотографом. Когда Курякин в первый раз кинул на стол перед развалившимся на диване Соло стопку фотокарточек, Наполеон и бровью не повел:       – И что это?       – Предполагаемые цели, – у кгбэшника была типично русская «р», выдававшая его с головой, но чем дальше, тем больше Наполеону казалось, что русский не избавлялся от нее исключительно из желания позлить: Соло терпеть не мог, когда коверкали его родной язык.       Американец поднялся, вальяжно и нарочито медленно, и сгреб фото со стола. Их было штук двадцать или тридцать, все – портретные, если вообще можно сделать портретное фото, имитируя вдохновленный и неуемный интерес к стамбульской архитектуре. Видно, Уэверли решил поиздеваться над «особенным агентом», не особо поменяв тому легенду для нового задания. На фото были мужчины от двадцати пяти до сорока пяти – претенденты на почетное звание «цель агентов А.Н.К.Л», и Соло мимолетно поразился выдержке русского: это же сколько терпения надо иметь, чтобы в течение четырех с лишним часов отсматривать в толпе подходящих под описание людей?       Он перебирал карточки одну за другой и внезапно понял, что, как истинный ценитель искусства, не может не отметить качество запечатленных картин. Было в них что-то… Не профессионализм, не выбор ракурса или позы – что-то другое. Неуловимое. Романтичное, как сказала Габи, намекая на пресловутую необъятную и непонятную душу русского человека вообще и Ильи Курякина в частности. Илья, в свою очередь, только пожимал плечами и молча уходил проявлять новые фото.       А для Наполеона это стало забавой – после долгого трудного дня забирать фотоотчеты из рук напарника и, притулившись где-нибудь на кресле, пока Теллер упорно осваивала лексику и грамматику под чутким руководством Большевика, рассматривать на черно-белых картинках чужую жизнь в лицах и застывших, выхваченных, вырванных из динамики движениях.       Однажды на одном из фото он узнал себя. Со спины, на каком-то парижском бульваре, отведя руку в сторону – он тогда философски доказывал Габи, не попавшей в кадр, что воровство на войне не есть преступление. Собственный жест казался на этом снимке отвратительно пафосным, и вид не спасали ни идеально подогнанный костюм, ни такая же идеальная, особенно сзади, прическа. В тот момент Наполеон вдруг почувствовал отвращение – не к себе, а к тому человеку на фото, коим он не являлся, конечно же.       Потом Илью отозвали в Москву, и вторым чувством после того, как самолет скрылся из глаз, было сожаление: последнюю так и не проявленную пленку Большевик забрал с собой.