Агенты и люди

      За окном вальяжно катились самолеты и машины сопровождения, слепило жаркое индийское солнце, раскаляя бетонку взлетно-посадочной полосы. На небе – ни облачка.       В ВИП-зале ожидания было душно до тошноты. Пахло горьким, по несколько раз сваренным кофе, резким одеколоном и дешевыми моющими средствами. Стояли мерный разноголосый гул и дым сигарет.       Илья сидел на жестком неудобном кресле, закинув вытянутые ноги на сумку, и смотрел прямо перед собой.       Для всех пассажиров, ожидающих вылет в этом зале, темноволосый мужчина, опустившийся на пол у окна за недостатком свободных мест, выглядел так, как выглядят успешные бизнесмены, совершающие второй трансатлантический перелет за пару суток: уставшим и измученным духотой, но все еще красивым, аккуратным и вежливым – чисто выбрит, лакированные туфли начищены, галстук ослаблен лишь саму малость, и на губах легкая полуулыбка, с которой он разворачивал третью плитку шоколада.       И только Илья наметанным глазом шпиона замечал, что от первых двух на ладонях и на манжетах белоснежной рубашки остались липкие коричневые следы.       Только Илья замечал, как у Наполеона дрожали пальцы.       Американец ломал шоколад сосредоточенно и медленно, не поднимая глаз. Он, конечно, чувствовал взгляд Курякина – тяжелый, вопрошающий, неотрывный взгляд. Но не отвечал на него. Просто сидел, жрал третью порцию шоколада и молчал.       Со вчерашнего дня.       Они успешно выполнили очередное задание, снова спасли мир – хотя бы в локальном смысле. Уэверли великодушно дал целых две недели отпуска и улетел в Лондон вечерним рейсом. Габи – с ним. Илье предстояло добираться в Москву через Восточный Берлин, и его ранний утренний вылет отложили сначала на час, потом на три, и теперь самолет ожидался в шесть вечера. Он успел поспать на жестком кресле и пообедать, когда в аэропорт приехал Соло – его трансатлантический рейс был в половину пятого.       Наполеон молчал со вчерашнего дня. С того момента, как дверь номера закрылась за Габи.       Илья потер глаза.       Вчера Наполеон с обольстительной улыбкой флиртовал с официанткой в ресторане, где они ужинали. Вчера он с ехидной усмешкой комментировал сборы тощей сумки Курякина. Вчера он с широким оскалом во все тридцать два обещал Габи привезти из Штатов какой-нибудь сувенир.       А потом будто кто-то выключил солнце. Привычное ослепительное солнце агентов А.Н.К.Л. Наполеон сухо пожелал Илье счастливого пути и ушел к себе в номер.       Сегодня утром, когда они столкнулись в зале ожидания, сквозь маску вежливости и равнодушия на лице американца проступили растерянность и досада.       Сейчас Соло сидел вдали от Курякина, напрочь его игнорируя, и давился дешевым подтаявшим шоколадом.       Когда до посадки Американ Эйрлайнс осталось полчаса, Илья встал.       – Рассказывай, – он опустился на пол рядом с Наполеоном, плечо в плечо, и начал без предисловий. В том, что касалось душеспасительных бесед, он не был мастером.       – Что? – вяло отозвался Соло, продолжая глядеть в пол.       – Все. Можешь начать с того, почему на тебе лица нет.       – Все в порядке. Просто очень душно.       – Ага, со вчерашнего вечера, – фыркнул Илья. – Не сочиняй сказки, Ковбой. Ты выглядишь так, будто готовишься лечь в гроб. И это пугает.       – Неужели что-то может тебя испугать, Большевик? А я-то думал…       Илья поднял руку, схватил американца за уложенные на макушке волосы и развернул его лицо к себе.       – Наполеон, ты давно смотрел в зеркало? – глядя, как расширившиеся от гаммы чувств черные зрачки затапливали синюю радужку, вздохнул. – А стоило бы.       Соло сбросил руку Ильи и будто только в этот момент заметил липкие разводы на своих ладонях. Достал из кармана платок.       – В какой-то мере ты прав… пожалуй.       – Расскажешь?       – Илья, я не люблю жаловаться. Ты же знаешь.       Курякин закрыл глаза и откинул затылок на оконное стекло. Конечно, он знал. Никто из них не любил жаловаться ни на что: ни на усталость, ни на боль, ни на трудности, которых хватало.       – Ты поздновато спохватился.       – То есть? – Соло коснулся измаранного шоколадом манжета и поморщился.       – Ты начал жаловаться в тот момент, когда вчера перестал быть веселым и жизнерадостным, – он говорил монотонно, почти равнодушно. Частично, потому что духота действительно отупляла. Частично, потому что ничто не задевало американца больше, чем равнодушие к его персоне. – Мне, конечно, лестно, что я с каких-то пор вхожу в круг тех, перед кем перестает притворяться неподражаемый первый агент ЦРУ, но…       Илья прервался. Он не был уверен, что стоило дальше говорить то, что вертелось на языке. И ни за что бы не сказал.       Если бы Наполеон опроверг его предыдущие слова. Если бы возмутился и возразил, что вовсе он никогда не притворяется…       Но Наполеон промолчал.       И Илья, каждую секунду кляня себя за глупость и наивность, все-таки произнес:       – Но, если тебе хочется о чем-то поговорить с другом, у нас осталось двадцать минут.       Он все еще не открыл глаза, не видел лица Соло. И подумал, что за прошедшие годы они ни разу не называли друг друга друзьями – не в реальной жизни, которая протекала за фальшивыми именами, заданиями и сменой десятков городов. Илья любил Габи, Теллер любила его и тискала Наполеона, как плюшевого медведя, а тот относился к ней как к младшей сестре. Сам Курякин без колебаний доверял американцу оружие, жизнь и секреты и мог вспомнил бессчетное число раз, когда ставил свою грудь между жизнью Ковбоя и очередной пулей и прикрывал его романтические загулы от начальства.       Они никогда не называли это дружбой. Никогда. Даже по одиночке в разговорах с Габи.       Он не был уверен, что именно сейчас стоило делать первый шаг.       Он был уверен, что Соло презрительно фыркнет.       – Очень хочу, если честно. Но все, что я хочу сказать, займет куда больше двадцати минут. Но… если вдруг… – Наполеон внезапно начал запинаться. Илья открыл глаза, чтобы встретить взгляд в упор. – Может, да?..       «Может, когда мы снова встретимся, твое предложение будет еще в силе и ты выслушаешь меня?»       – Да, Ковбой. Конечно.       Соло хлопнул его ладонью по бедру и пружинисто встал. Илья остался сидеть, смотрел снизу, как американец поправлял пиджак и галстук, как убирал платок в шоколадных разводах, как проверил билет во внутреннем кармане.       Когда женский голос объявил посадку на рейс, Наполеон улыбался не так широко, как обычно, но абсолютно искренне.       – Большевик?       – Да?       – Спасибо.