Погребенные заживо

Маркус всегда был ранней птицей, но по-настоящему полюбить утро, эти тихие, краткие часы неопределенности, принадлежащие лишь им двоим, смог не так давно. Как и во времена Ковчега он просыпался моментально, резко, будто по щелчку, приходя в сознание и приподнимаясь на койке, готовый к любой битве, что могла предложить ему жизнь. А после, отыскав взглядом силуэт подле, расслаблялся, опускаясь на измятую подушку: неспешно, мягко, бережно. Прикрывал глаза, окутанный вязкой утренней негой таящего сна, тепла, исходящего от тела Эбби да аромата ее волос, щекочущих кожу. Успокоенный. Умиротворенный. В эти часы они еще не знали, что ждет впереди: очередной день исполненный боли или пустоты, гнетущей едва ли не сильнее в этом замкнутом аду, а быть может и вовсе счастья - вопреки всему даже сейчас такие все еще случались. Но, что бы ни было, это ждало их после, и Маркус не намерен был растрачивать на еще неслучившееся эти драгоценные часы. Устраиваясь максимально удобно на сбившемся за ночь комьями матрасе, осторожно сгребал в щекочущий пучок разметавшиеся по подушке пушистые прядки, оголяя плечо, словно высеченное из мрамора. Касался губами кожи, моментально покрывающейся мурашками от его прикосновения: смеси щекотки от дыхания и щетины, царапающий тонкую кожу. И до последнего не размыкал век, позволяя воображению дорисовать картину хорошего утра, окружающего их. Мягкий, теплый солнечный свет, заливающий комнату, в котором золотятся, оседая в воздухе пылинки; птичий гомон вперемешку с шелестом ветра, перебирающего тонкие шторы - все то, что он успел полюбить за краткие мирные дни пребывания на планете. Пока Эбби, еще погруженная в дрему, сонно не откидывалась назад, прижимаясь спиной к его груди и улыбаясь. Расслабленно, мягко. Влюбленно. День за днем, год за годом. И ради этой ее улыбки, все лишь ради нее одной, он продолжал выживать и бороться, даже в те дни, когда оставалось только сдаться. В силу своей должности Эбби большую часть жизни была вынужденным жаворонком, истово ненавидящим тяжкие минуты пробуждения: то по набившему оскомину сигналу первого подъема, то по тревожному вою аварийных сирен. И все же она каким-то неведомым образом смогла примириться с необходимостью наступления утра, даже полюбить его - в те времена, когда они заново узнавали друг друга, отвыкшие за годы от возможности пробыть наедине больше, чем двадцать минут, настолько, что окружившие их уединенность и близость в первые дни попросту оглушали. Разбуженная малейшим движением, скольжением дыхания по коже, она бессознательно тянулась к Маркусу каждой жилкой, замирая от предвкушения первого прикосновения, что волной покалываний расходилось вдоль цепочки позвонков. Блаженно прикрывала глаза, путаясь пальцами в густой седеющей шевелюре. Утром не было места ни спешке, ни опьяняющей до беспамятства страсти, присущей их вечерам. Лишь немое восхищение этой женщиной, что наконец всецело принадлежит ему, сочилось сквозь каждое неспешное прикосновение, опаляющее кожу дыхание. Избавившись от грубой ткани, скрывающей изящные изгибы, его ладони вычерчивали контур выступающих ключиц, спускаясь вниз, вдоль предплечий, и ниже. Маркус не спешил, с томительной нежностью исследуя каждый сантиметр горящей под его ласкам кожи, ощущая каждую новую трещинку на мягких губах, раскрывающихся ему на встречу. Прижавшись как можно ближе, пока он поцелуями разгонял дурманящие голову остатки сна, Эбби вырисовывала пальцами неведомые узоры на его плечах, руках. Щеке, приникшей к груди. Пока весь окружающий мир, только и поджидающий шанса разрушить их хрупкое счастье, не отступал - ему и так достанутся многие часы после. А сейчас Эбби просто растворялась во все разрастающейся неге очередного хорошего утра, подаренного им.