Погребенные заживо

«- Ты знала. Ты знала и позволила этому случиться... Ты перешла черту. Их кровь на твоих руках и даже если мы выиграем, я боюсь это будет преследовать тебя всю жизнь… - Эбби. Эбби, прошу, очнись… - Просто скажи, где прячутся Кларк и остальные. - Я не могу… - Я говорила тебе, ее друзья - ее слабость. Начните с Беллами Блейка.» Бормотание то практически пропадает, срываясь на сиплый шепот, то нарастает, бьет по барабанным перепонкам истерическими вскриками. Эбби кровящими пальцами – ногти повреждены практически до мяса, зажимает уши. Смеживает до рези в пересохших глазах веки. Маркус… Кларк… Джейк… Их люди… Ее вина… Ядерный коктейль из проросших семян самобичевания и рассудка, дающего сбой. А бормотание, клокоча отчаяньем в груди, все нарастает. Оглушает, разрывая в ошметки барабанные перепонки. И Эбби последним усилием отрывает ладони от головы. Октавия не видит различий между землянами или небесными и не дает поблажек ни единому клану. Октавия знает свой народ поименно и в курсе ценности каждого из них. Октавия судит лишь по своему усмотрению. И все же, порой, небесный убийца в своих решениях оказывается милосерднее неумолимых законов сгинувшего в космосе оплота цивилизации. Казнить жалкие остатки представителей человечества, отобранных для возрождения расы людей, Октавия не считает разумным. Память о физических пытках и их итоговой тщетности еще слишком сильна после Города света, а для тюремного заточения у них попросту нет необходимых ресурсов. И обнаруженный когда-то Джахой "карцер" в итоге становится единственным приемлемыми решением для разрешения проблемы неповиновения краснокровке. Когда Маркусу становится легче дышать, за спиной Эбби, впервые за эти годы, захлопываются тяжелые стальные двери, отдаваясь в ушах звоном похоронных колоколов. Каждый житель бункера знает - если нарушители все же покидают стены карцера, то выходят больными, обезволенными, похожими на людей не более, чем манекены, с тусклыми проблесками сознания в остекленевших глазах. Потому желающих преступить закон становится все меньше. Лишь в случае, когда иного пути и вовсе нет. Свет в узкой комнатушке, где нельзя даже лечь, вытянувшись в полный рост, не гаснет. Не проникает в бетонное нутро ни единый звук. И каждый час в томительном ожидании становится подобен десятилетию. Попадая за стальную дверь, заключенный никогда не знает, сколько ему предстоит провести взаперти, на сколько хватит воды или пищи – количество запасов отнюдь не всегда соответствует количеству времени, отведенному для наказания. И может лишь строить предположения о том, что страшного могло случиться в его отсутствие за этими непроницаемыми стенами. Забавная особенность - помещение, отобранное для карцера, единственное защищено от сбоев систем резервными генераторами и, если весь бункер задыхается от очередной поломки, утопая в багровых вспышках и вое сирен, заключенный не ведает об этом ничего. И не проходящий, нарастающий в этой безмолвной неизвестности страх за близких, что просто не могли не появиться за такой срок, подтачивает силы провинившихся сильнее всего... Отравляя быстрее, чем мысли, от которых не отвлечься, не укрыться в этих голых стенах, испещренных багровыми узорами – разводами от сотен сбитых в кровь пальцев, стертых в безнадежной попытке пробиться сквозь холодный бетон. Не желая давать поблажки, эти безмолвные мучители приходят к заключенным в первый же день. В хаотичном метании перескакивая с участи дорогих людей на вопросы едва ли не вечные. Выберутся ли они? Когда же они выберутся?! Да и как жить дальше, когда мрак этих стен расступится, открывая путь к свету поверхности выжженной планеты? Не упадут ли они на бескрайнюю, раскинувшуюся до горизонта землю, извиваясь в пыли подобно червям, стремясь как можно скорее вернуться в свой надежный, душный могильный плен? Если человек силен и может концентрироваться не только на уплывающем сквозь пальцы времени, то постепенно на растрепанное тревогой сознание накатывает одеревенелость, безвольная тупость, позволяющая на малый срок сохранить рассудок. Нервы словно бы отключаются, выгорая. И ничего не остается кроме звуков дыхания или тихого счета, неровного биения сердца, да чернеющего квадрата потолка над головой скрученной в позе нерожденного жертвы. Страхи, порожденные муками сознания, приходят после, чередуясь волнами. Страх заключения, которому не видно края и конца. Страх потери. Страх перед одиночеством и собственным отчаяньем. Страх боли, которая, кажется, готова вот-вот затопить сознание, зарождаясь где-то внутри. Первобытный, превалирующий над всеми животный ужас перед смертью. День на седьмой, скрюченные, они, мало сознавая, где реальность, а где бред, барахтаются на полу, давясь собственным бормотанием и сбитым в конец дыханием, постепенно скатываясь в милосердное беспамятство. Обычно это начало конца… Все та же недвижимая тишина наваливается давящим пологом. Ее хрипы, свистящее дыхание, скрежет металлической заклепки на полу-оторванном кармане, царапающей дверь. Бормотание стихло, растаяв без следа. И Эбби с трудом открывает глаза, тяжело переглатывая. Горло саднит и отзывается болью в сорванных связках. Бездумно, не верящее она смотрит на свои трясущиеся руки, вяло сжимающиеся в кулаки, пытаясь сконцентрироваться на настоящем. Сколько дней она провела здесь, блуждая по темным закоулкам сознания? Сколько времени потеряла зря? Насколько позволила опередить себя болезни Маркуса, если она ошиблась, и та все же не решила отступить? Если думать только об этом, только о последнем взгляде на Маркуса, норовящего сорваться с кушетки, чтобы выбить для нее защиту в очередной раз, можно даже выровнять дыхание коротким, яростными вдохами. Шатаясь, будто пьяная, Эбби медленно поднимается. Скользит спиной вверх по изуродованной надписями стене. Безотрывно, не мигая глядит куда-то под потолок, уже не давящий на голову, вынуждая втягивать голову в плечи, своей могильной массой. На ресницах крохотными искорками зависли скупые злые слезинки. Маркус. Его имя, сквозящее основой в глухом биении сердца, дробным эхом отдается от неприступных стен. И Эбби делает шаг вперед. Маркус, мертвой хваткой вцепившись в плечо бледного, как мел, Джексона, стоит посреди коридора. Багровые вспышки сигнализации, вещающей об открытии дверей, разрывают хмурый сумрак. Внутри, под лопаткой, тягучий сосущий ужас. С момента его «выздоровления» минула неделя. Семь невыносимых, тянущих душу тревогой, дней. Заключение Эбби должно длиться дольше, он знает об этом из первых уст, и тревожный вой, возвещающий о досрочном открытии дверей, вестником беды бьет по барабанным перепонкам. Когда Эбби вываливается из карцера, не в силах устоять на ногах, на нее страшно смотреть. Враз похудевшая, осунувшаяся. С шальными глазами на пол лица и трясущимися руками, до костей рассаженными о безразличные, бездушные стены. Внутри у него все обрывается, стонет от боли. Куда проще было переносить отхаркиваемые легкие, чем такую Эбби - больную, практически невменяемую. Вес ее практически не ощутим, когда он легко подхватывает Эбби на руки, даже несмотря на отсутствие прежних сил. Встать на его пути ни с выражением лицемерного сочувствия, в первую очередь каждый всегда рад, что не он на месте узника сегодня, ни с предложением помощи не рискует никто. И он медленно бредет по бесконечным, извилистым коридорам, разменивая вечность на минуты. В общую спальню они не возвращаются. Крохотный угол при медотсеке, три на три квадрата, бывшая кладовка для медикаментов, наконец-то официально становится их убежищем. Но Маркус сейчас вовсе этому не рад, опасаясь реакции Эбби на замкнутое пространство, когда она выйдет из состояния забытья - ровно до того момента, пока они не остаются наедине. Когда он со своей драгоценной ношей опускается на край нижней койки, Эбби резко вскидывается, обескураживая и пугая своей порывистостью. Всхлипнув, приникает к вздымающейся груди, впиваясь тонкими пальцами в его плечи. Что-то натужно и едко шутит о ломке без нарушения правил и том, что в следующий раз нужно будет протащить с собою вязание в карцер. И Маркус не может сдержать слишком шумного вздоха облегчения, понимая, что она необъяснимым образом далека от бессилия. От отчаяния и состояния сломленной куклы, столь активно изображаемого на людях. И все же, в глазах, заволоченных слезами, намешано столько всего, что сложно не отвести взгляд, но он даже не думает этого делать. Лишь временами позволяет им закрыться, касаясь губами дрожащих век. Успокаивающе проводит ладонями по сбитыми, всклокоченным волосам. Опаляет дыханием истерзанные, покрытые запекшейся кровью, ладони, что не в силах оторваться от его лица. Она словно пока все еще не до конца верит, что они оба живы, находятся здесь и сейчас, и старается убедиться в этом всеми возможными способами. Ядовитые шутки Эбби скоро переходят в растревоженные расспросы о его состоянии, и Маркусу хочется кричать от болезненной любви, прорывающихся в этих сбивчивых вопросах. Касаясь лбом ее лба, руками он все крепче сжимает эти хрупкие плечи, чувствуя, как слезы текут по щекам, перемежаясь с ее. Эбби давно подозревает, что карцер - одно из немногих мест, где установлено видеонаблюдение. И, вконец отчаявшись, решает проверить свои догадки единственно возможным, радикальным способом, сознавая, что это ее последний шанс на сохранение рассудка. Изо всех сил начинает молотить руками о стену в целенаправленной попытке нанести как можно больше видимого ущерба, пытаясь пробить путь за эту неприступную толщу бетона. Еще и еще, до ужасающих на вид ссадин и влажных змеек крови по локтям. Страх, что она попросту сошла с ума, задавленный этой яростной попыткой взять хоть что-то в свои руки, разрастающимся червячком копошится внутри, змеится по позвонкам. И чем сильнее он, тем чаще бардовые капли оседают на серый монолит. Чтобы выжить, чтобы жить, человеку необходимо любить. Дорожить кем-то. Чем-то – уже не для их времен. Не желая извиняться за спасение ее жизни, Маркус когда-то бросил ей эти слова, оправдывая собственное решение. И сейчас Эбби как никогда убеждается в их правоте. Свет мерцает и гаснет, сбивая дыхание. Но дверь не распахивается разом от нажатия волшебной кнопки, и Эбби наваливается на нее всем телом - силы: физические и эмоциональные, после этого отчаянного рывка резко оставляют ее. Тихое бормотание, исполненное проклятиями прошлых дел, ядовитым шипением змеится по углам, подтопляя сознание. И, напрягая глаза, цепляющиеся за темноту, Эбби лишь может молить все возможные силы, чтобы ее старания не были напрасны.