Погребенные заживо

Надсадный треск давно бесполезного радиоприемника, что настроен на максимальную громкость, корежит тишину, навалившуюся свинцом на плечи. Ненадолго притупляет адский гомон, царящий в голове - какофонию криков и стонов, скрежета металлических нашивок по заляпанному жидкостями бетону, треска рвущейся ткани. Сливаясь с шелестением звуковой волны отзвуки воспоминаний теряют свою четкость, и уже не разобрать ни просьб, ни проклятий, один лишь рокот приемника, терзающий барабанные перепонки чуть слабже, чем засевшая оскоминой в памяти песнь предсмертной агонии. У нее нет ни малейшего желания позабыть случившееся, откреститься от собственной вины или сожалений, как нет и веры в то, что все закончится на этом. И все же натянутым нервам требуется хоть секундная передышка от самоистязания, и Эбби выкручивает до предела регулятор громкости. Словно мешок с костями валится на узкую, жесткую тахту, приткнутую в углу. За равномерным треском затухает и монотонное песнопение сотен голосов землян, не стихающее часами на пролет, усиленным эхом отдающееся от переборок бункера. Молятся ли они о безвременно ушедших душах, проклинают ли ее бессилие своей в погребальной песне или же просто изливают боль в бессвязном бормотании она не знает, и вряд ли решится спросить об этом Кейна когда-либо. Взгляд тусклых, словно присыпанных пылью глаз, утыкается в потолок, бесцельно исследуя серое пространство. Белки красны настолько, что впору заподозрить ее не в полудюжине бессонных ночей, а в болезни, простершей свои щупальца теперь уже и ко взрослому населению бункера. Но не кровавые дорожки избороздили сухую как пергамент кожу, а лишь подсохшие следы от слез. Когда трясущимися руками она приподнимала легкие, иссохшие тела, с треском отрывая присохшую ткань от лежанок, вязкие алые ручейки такой же влажной паутиной растекались по запрокинутым лицам, забиваясь в глубокие, не по возрасту морщины, избороздившие их. И Эбби неосознанно морщится, резко отирая следы, стягивающие кожу солью, рукавом. Ткань ее форменной куртки с Ковчега сплошь усеяна подсохшими кровавыми отпечатками маленьких ладоней да разводами от дезинфицирующего аэрозоля, разорвана местами дюжиной скрюченных страхом и слабостью пальцев, и ей придется отыскать себе новый наряд в ближайшем будущем. Равно как и новое место под процедурный кабинет, что сейчас больше напоминает собой скотобойню, до сих пор частично увешанную прозрачными перегородками, что не пошли на изготовление саванов. Она думает об этом машинально, практически равнодушно. И все трет и трет разводы на лице. От пытки грубой тканью, едва поджившая, ссаженная кожа на скуле саднит и вновь расцветает ярко алым - удержать, не позволяя ни увидеть, что стало с заболевшими, ни попрощаться с умирающим ребенком, даже новоиспеченного опекуна не так-то просто, что уж говорить о проклятых богом родителях. Но Эбби не обращает на эту мелкую боль внимания, равно как и на резкий запах въевшегося в ткань дезинфицирующего раствора. Будь хоть крошечная вероятность заразиться лихорадкой взрослому, она давно бы уже составила компанию своим пациентам, захлебывающимся слюной и кровью в попытке вздохнуть. Выяснением, почему вирус так быстро мутировал и был столь выборочен - ни одного заболевшего старше двенадцати, да сыграл ли в этом свою роль критический уровень радиации в последние дни, ей также предстоит заняться позже. Резкий скрип двери в рубке связи, что она оккупировала в надежде скрыться ото всех, нарушает монотонность стрекота приемника и Эбби устало прикрывает глаза. Темнота ожигает их мириадами цветных бликов, хаотично мечущихся туда-сюда. Также, помнится, метались и люди, запертые в ожидании известий в крошечной приемной, отделенной от пораженного эпидемией отсека мед.крыла лишь парой помещений с оборудованием да стальной дверью, гарантирующей герметичность. Ни отогнать дальше, ни подпустить ближе. Тяжелые шаркающие шаги от входа она скорее чувствует каждым натянутым нервом, чем слышит. Узнает. И все же, когда Маркус, меняющийся в лице от все нарастающего, гнетущего слух треска, осторожно опускается на край кушетки, она переворачивается на бок, подтягивая колени к животу и утыкаясь лбом в жесткую обивку спинки. Она больше не злится на него за то, что вынудил ее прожить все это своим эгоистичным решением. Не стремится отшатнуться и умчаться на другой край коридора, как бывало при встречах в первые недели. Они мирятся, забывая о личных неурядицах, в первые же часы этого безумия. При отсеве добровольцев выбор Эбби, что больше не знает, кому и в чем можно доверять, сразу же останавливается на нем, не тратящим лишних слов и действующим с нею как единый механизм. Вот только даже этого оказывается мало... Сейчас же Эбби просто не в силах вынести еще хоть один взгляд, что полоснет прямиком по оголенной ране. И не важно чего преисполненный: боли или сочувствия, понимания или ненависти, страха или смирения. Слишком явственно стоят перед глазами картины минувших дней - когда дети, обессиленные и сдавшиеся болезни, могли лишь смотреть на нее своими глубоко запавшими глазами, налитыми кровью, пока Эбби, продлевая их агонию, словно робот обходила десяток кроватей по кругу, прикладывая к растрескавшимся губам плошки с водой да меняя высыхающие на глазах компрессы. Треск приемника резко прерывается и она надсадно дышит, захлебываясь резко окружившей со всех сторон тишиной. От тяжести его ладони, опустившейся на ее бок, сильнее начинает ныть сведенная спазмом поясница, застуженная за дни, проведенные на холодном бетоне. И эта все разрастающаяся реальная физическая боль словно пробуждает прочие, еще не выгоревшие в ней до тла чувства. И с многими из них у нее едва достает сил бороться. Эбби дергается и глубже вонзает ногти в податливую плоть запястий. Он не должен вновь стать ее отдушиной или мальчиком для битья. Она еще может контролировать себя. И когда Маркус привлекает ее к себе, сгребая в объятия, Эбби ухватывается за него, как утопающий за соломинку. Избегая пересечения взглядов, изворачивается в руках, силясь прижаться как можно крепче, заглушая тишину шумом его неровно колотящегося сердца. Не замечая ни неудобства позы для обоих, ни царапин, что клепки ее куртки оставляют на его обоженной руке. В нос ударяет резкий запах дезинфицирующего раствора, что, как и у нее, намертво въелся в одежду и волосы. Пота. Крови. Едва уловимый флер спиртного. И от этого букета несочетаемых запахов ее начинает мутить. Как он может искать забытья в проклятом напитке? Как смеет желать, чтобы эта разъедающая нутро боль притупилась хоть немного? После того, что они видели. Чему он обрек ее быть свидетелем?! Зачем до сих пор пытается быть нерушимой стеной и опорой для нее, ничуть того не заслужившей... Эбби съеживается, давясь собственным клокочущим дыханием, и тяжело оседает, окруженная несокрушимым коконом его рук и исцеляющего молчания. Отзвук все той же боли изнутри серой тенью скользит по резким, осунувшимся чертам. И Маркус крепче стискивает руки на ее ребрах, хороня лицо в спутанных седых прядях. Возрожденный в памяти треском приемника, бьющий по барабанным перепонкам шум пламени оглушает. Давит сознание. Ослепленная слезами и потом, градом стекающим по лбу, она не видит ничего, кроме размытого, удаляющегося силуэта Маркуса, что вновь и вновь перехватывает из ее дрожащих рук спеленанные тела, унося их прочь. Не позволяя увидеть сквозь прозрачный саван хотя бы того, что творит с крошечными, измученными телами вечноголодное бездушное пламя кремационной печи...