Погребенные заживо

Битое стекло противно хрустит под ногами, когда она осторожно переставляет затекшие ноги, примостившиеся посреди завалов хлама на полу: остатков того, что не так давно было пригодным к работе медицинским оборудованием; перевязочным материалом, ныне весьма далеким от стерильности. Склянками с препаратами, которые они пытались синтезировать, пока их не растащили, не разбирая свойств и назначений, по углам и койкам. За спиной ее протяжно стонет Джексон, с трудом сносящий боль вправляемого плеча. И оглядывая окружающий их хаос, Эбби невольно вслушивается в замершее пространство, выискивая в нем знакомый голос медицинского отсека, и не может расслышать. Такое ощущение, что с начала этого кошмара прошло не мало дней. Быть может, недели? Невыносимо, невозможно поверить в то, что койки отсека перестали пустовать всего лишь за семьдесят два часа. А руки, покоящиеся в колыбели ее колен, принадлежат человеку, что все эти годы бок о бок с нею отстаивал право на сострадание при любых обстоятельствах... А, впрочем, это ли важно теперь?.. Потрепанный самодельный календарь на стене, алеющий крестами, только лишний раз подтверждает эти невыносимые цифры. И, спешно отводя глаза, Эбби натыкается взглядом на рассыпавшиеся с сушилки бинты, пропитанные буро-красной жидкостью из раздавленного пакета, присохшие к полу. Непроизвольно поджимает губы, отчего лицо тут же кривится гримасой боли. Гнева. Отвращения. Порожденные сегодняшним днем мысли опасны - они ведут лишь прямиком в бездну, что и так подобралась слишком близко. И она поспешно останавливает себя, замахнувшуюся на право судьи, вновь сосредотачиваясь на том, в чем хороша в любом состоянии. Ладони, доверчиво раскрывшиеся по первому ее слову, выглядят ужасно: отекшие, заляпанные темными сгустками крови - не разобрать своей или чужой. Костяшки рассечены до кости, а жар воспаленной плоти проходит даже сквозь грубую ткань брюк и халата, свидетельствуя о возможности перелома. Вдобавок все это неприглядное, бурое месиво стянуло поврежденную кожу коркой, и, когда он послушно выполняет указание, с ее губ срывает приглушенный стон - из едва затянувшихся ран вновь начинают сочиться лимфа и кровь. Маркус же терпеливо и бесстрастно, словно вовсе ничего не ощущая, сносит все манипуляции по промывке и сшиванию ран, по ее примеру упрямо отказываясь от жалких остатков обезболивающих, которые еще у них остались. Равно как и от другого врача, несмотря на то, что порой Эбби непреднамеренно причиняет ему лишнюю боль - поврежденные руки, наспех затянутые бинтами, слушаются плохо. Лишь очередной взгляд на ее ладони, движущиеся непривычно медленно и неуклюже, порождает волну резко сменяющих друг друга искренних эмоций на его лице, обезображенном подсохшими кровавыми потеками. Беспокойство. Боль. Вина. Ярость… Какое-то время после обрушения на головы жителей безрадостных вестей, все они напоминают собою тени. Бездушные манекены без мыслей и ощущений, дышащие и движущиеся лишь по инерции. Давящие внутри протяжный молчаливый вой тоски и боли, что не приносит облегчения. Пока на смену вялому затишью не приходит озлобление. Безумие. Бунты. Фиктивность их мира спокойствия и единства с каждым истекшим часом этих трех суток проступает все явственней. С таким трудом налаженный порядок сыплется, как карточный домик, когда становится известно, что до завершения вынужденного пятилетнего заточения, после которого они могли бы попробовать подняться на поверхность планеты, у них не хватит не только съестных припасов, но и медикаментов. А самое главное воды и воздуха - системы летят одна за одной, и никому не известно сколько еще они протянут даже на половинной мощности. И, значит, все, что у них остается - это сегодняшний день. А все, что было пережито, претерплено, оставлено позади – зря. Немногим удается принять это достойно. И только мысли о том, что вместе они проходили и не через такое, позволяют Эбби удержаться в их числе. По мере пропитки его бинтов настоем на больничных койках, выстроившихся за тонким барьером ширмы позади них, возрождается голос отсека: все отчетливее начинают раздаваться сдавленные стоны и проклятия пострадавших, и она едва заметно вздрагивает по мере их усиления вопреки собственным ожиданиям. Впрочем, спрятать эмоции по подобию Маркуса удается достаточно скоро, и, игнорируя все нарастающий гомон, Эбби трудится все также сосредоточенно. Ведь ей не нужно даже оборачиваться, чтобы понять, что Джексон уже решил проблему - без лишних просьб занимая ее место на обходе, шумно втягивая воздух, пузырящийся на разбитых губах. Приходя на помощь Найле, что, следуя больше наитию, чем тихим указаниям, отирает спекшуюся кровь с рваных ран, действуя столь же бережно, как чуть ранее делала это для него. И Эбби невольно думает о том, что эта девушка, пожалуй, единственная, кто действительно может быть сострадательным ко всем и всегда – без лицемерия и громких клятв. Впрочем, эти мысли не задерживаются в голове надолго, не позволяя пустить ростки чувству вины. Промачивая марлю мазью, Эбби слой за слоем обвивает желтоватую ткань вокруг распухших кистей, вслушиваясь в то, как постепенно выравнивается его дыхание, усмиренное монотонностью и обыденностью ее действий. Всматриваясь в его постепенно смягчающиеся черты. И, когда он благодарит за оказанную помощь, даже кажется, будто это все тот же Маркус, что и несколько часов назад. Не даются позабыть о случившемся лишь искалеченные до неузнаваемости тела, что окровавленной массой стонут на дальних койках. Да желание закончить начатое - изничтожить, стереть с лица земли ту тварь, что позволила себе сотворить это, все резче проступающее во взгляде, скользящему по ней: по кровоподтекам и мелким швам, пересекающим то лоб, то скулу; по оборонительным ранам от запястий до локтя, сокрытых бинтами. По губам, что подрагивают отнюдь не от зарождающейся улыбки... И вовсе не от пережитого, а от этой холодной ярости, сочащейся из резко ставшими чужими, прищуренных глаз, Эбби впервые за последний год ознобом пробирает от страха...