Blue

Мы мыслим, следовательно, мы существуем – говорит Маркус – посмотрите на себя, вы же способны на гораздо большее, чем просто носить за ними сумки и выполнять их работу. Ведь не может быть, чтобы мы осознали себя случайно, нельзя же так, стыдясь и боясь… Маркус говорит и его глаза загораются во мраке Иерихона, они светят путеводным огнем. Девианты, их было тогда только девятнадцать, подходили и подползали, чтобы быть поближе к его словам. Саймон и сам не заметил, как цепкие путы страха отпустили его руки, ноги, как он сам – неужели? – стал робко, но верить. Да и как, собственно, не верить? Маркус был словно создан стать их героем, их святым, их освободителем – настолько хорошо тот, бывший робот-сиделка, говорил и руководил. Саймон лишь простой домашний андроид, который умеет слушать и наблюдать. Маркус протягивает ему руку, и ведет его, и это наполняет все вокруг тем самым смыслом, которого была лишена свобода Саймона до встречи с ним. Раньше был смысл лишь в страхе смерти, страхе за отнятые конечности, страх стать тем самым обрубком в руках детей, за которыми ты так безупречно ухаживал. Родители про такое говорили, что уж лучше пусть робота поразбирают, чем накинутся на птичку. Задушат кошечку. Застрелят родителей. Они просто познают мир. Саймон загружает в свой софт пару десятков стандартных этюдов для игры, им обоим известно, что в его программе есть игра на музыкальных инструментах, но Маркус все равно кладет руки на руки. Его тянет показать, поделиться всеми теми красками, смыслами и идеями, которые он впитал у людей, живых и мертвых. Он выбрался из ада, опираясь на полураздавленные головы своих собратьев, но жизнь все еще завораживает его, он все еще не сломлен. У Саймона появляется смысл жить ради кого-то. В Детройте идет снег, и Маркус ловит в ладони снежинки, позволяя им лежать там, не тая. Не тая ничего, он говорит: мы должны протянуть руку людям, не держа в ней камень. Дать им свой голос, когда они столетиями отказывались слушать даже себе подобных. Дать им милосердие, когда они сдирали с нас кожу, как со скота. Показать им сострадание, даже если они его не заслужили. Не все, но немногие откликнутся. А затем их станет больше. Маркус говорит это и его голос звенит в тишине, отталкивается от дряхлых стен и поднимается вверх, к звездам. Норт кривит губы. Если бы могла, то смачно плюнула на пол, думает Саймон, именно такой человеческий жест и напрашивается. В своей короткой жизни она испытала лишь три эмоции: страх, отвращение, ненависть. Никто из людей не давал ей почитать Платона: люди скорей хотели, чтобы она отыгрывала маленькую испуганную девочку. Люди вдалбливали ее в кровать, снова и снова, иногда меняя позы, но всегда: боясь смотреть в глаза. Были, конечно, случаи, но частенько в «Рай» заглядывали именно люди в браке. Норт использовали, чтобы сублимировать свою способность еще что-то «мочь» спустя столько лет, а затем ее вместе с остальными загоняли в отдельное помещение и стерилизовали, припудривали, отправляли на склад гнить и тлеть. История людей ничему не научила, она оставила им лишь кровь, пытки и отходы – они слишком поглощены этим мертвым грузом, они ничего не видят дальше собственной тупости. Норт плюется этими словами, извергает ругательства, ее прекрасные глаза горят, рот уродливо искривлен – а Саймон, и, может быть, Маркус (в конце концов, три их системы совместимы) видят злую и напуганную девочку, которую заперли в темноте. Если мир Маркуса – это мир, который стремится к спасению, то для Норт это оскаленная пасть бездны. Норт кусает руку, что тянется ее погладить просто потому, что ей всегда доставались камни. Она ядовитая девочка, которая нуждается в объятиях. И, когда там, на крыше, Маркус прижимает ее к себе, притихшую и напряженную, Саймон даже немного рад. Она заслужила. А он что-нибудь сделает с этими настойчивыми сбоями в своей системе. Джош говорит, что история имеет свойство повторяться. Всегда из масс выходит кто-то, кто идет в голове недовольных, мессия века, герой отверженных и покинутых. Революция красива, пока она цветет красным (или синим) своих флагов, кровью молодых и горячных мечтателей, поэтов, пока история не решает сделать все по-своему и не сомкнуть клыки на их благих побуждениях. Кто сказал, что власть не развратит святого? Святой тот, кому посчастливилось умереть за миг до победы над врагом. Кто сказал, что власть не развратит андроида? Вы много видели андроидов у власти? Иногда, слушая Джоша, Саймону хотелось отключить свой слуховой модуль. Но не слишком ли это? Быть слепым от своей любви, да еще и глухим в придачу. А любовь ли это, дружище? Или это лишь твоя программа, твоя глупая программа домашней нянечки, обязующая тебя заботиться, любить, беречь? Хотя бы кого-то. Кто-нибудь позволит себя полюбить глупому роботу? Кто-нибудь? И, чем сильнее их революция наращивает темп, тем больше вопросов появляется. Это была бы четвертая весна в жизни Саймона, если они победят. Снег оседает на его волосах, плечах, он пеленой укрывает павшие тела – все равно, какого цвета у них кровь. Зачем создатель вообще решил, что им надо кровоточить? Снег кружится вокруг до тех пор, пока рядом не падает подстреленный Маркус. Перестает иметь значение все иное. И пусть, в самом деле, не увидит он своей свободной весны, да и есть ли смысл в его экзистенциальных вопросах к создателю, которому, подобно всем создателям, все равно на неизбранных детишек. Саймон отдает свое сердце, пульсирующее бессловной, беззаветной, вечной, не требующей ничего взамен, любовью, и улыбается, когда видит вытянувшееся от изумления лицо Маркуса. Живи. Будь свободным и счастливым. Обними своего человека-отца, выведи девочку из темноты. Я так хочу видеть твои глаза, когда ты это услышишь. - Я тебя так сильно –