Пустоцвет

-Знаешь что, — сказала Наташа, — вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне. — Что? — с удивлением спросила графиня Марья. — «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, — я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы. Л.Н. Толстой «Война и мир»

Позднее в свидетельских показаниях Франчески Борк о событиях 27 июня так и значилось: «навязчивое воспоминание, наложившееся на окружающую действительность». За корявой фразой следователя, проводившего допрос, ни обвинитель, ни сторона защиты так и не угадали, что же на самом деле послужило причиной фатального поступка, повлекшего за собой целую череду событий… Впрочем, это было и неважно. Обвинитель оказался слишком молодым, чтобы помнить фильм, который целый день всплывал в памяти обвиняемой. А защитник… что ж, надо признать, что у защитника в середине 90-х жизнь была намного интереснее, и ему было не до семейного кинематографа. А дело было в следующем. В тот самый день, 27 июня, Фрэни раз сто вспомнила дебильный фильм с Арнольдом Шварценеггером, который не меньше ста раз смотрела в детстве. Его крутили минимум трижды в год, то по одному каналу, то по другому. Так что каждый мог увидеть историю о том, как брутальный и накачанный Шварценеггер вдруг оказывается беременным. Комедия. Всем было очень смешно… В тот день, идя по улице и вынужденно разглядывая очередное убогое создание с членом и пузом, смешно Фрэни не было вовсе. Утром 27 июня доктор сообщил ей ожидаемую, но оттого не менее мерзкую новость: ее половая система — всё. То есть надо было заводить детей в 20, надо было подумать об этом до того, как мир изменился, надо было то, это… А пузатое создание шло в компании таких же, как оно само, членодевочек. Разве только те, другие, щеголяли плоскими животиками, которые не стеснялись выставлять на всеобщее обозрение из-под коротеньких цветных маечек. А пузатый — гордо форсировал чуть впереди, как будто всему миру и ей, Франческе, в частности доказывая, что ее время на этой планете прошло. Тряпки на нем тоже были вульгарные. Франческа говорила об этом на допросе с таким же легким презрением на лице, с каким, наверняка, шла за этой пестрой компанией. Когда-то давно, в свои тринадцать или, может быть, даже одиннадцать она тоже так ходила. Это такая стадия у девочек подростков, объясняла она: не вылезать из детских нарядов, которые уже чуть по швам не трещат на по-взрослому округлившихся бедрах и сиськах. Ведь людям в любом возрасте сложно привыкать к переменам. Мда… Но ближе к делу. Фрэни и сама еще помнила, что чувствовала себя в таком вот костюмчике то неуютно, когда на нее смотрели, то, наоборот, как во второй коже, когда детство все-таки побеждало и вместо свиданок с парнями они с подругами бежали за мороженным, а потом к городскому фонтану, чтобы спастись от жары мегаполиса. В этом сравнении, наверное, была своя правда, отметил про себя государственный защитник, когда читал текст допроса. Ведь омеги как вид были еще зелены и незрелы, как и 13-летние девушки, у которых случилась первая менструация. Они, в большинстве своем, тяготели к ярким цветам и обтягивающим фасонам. К вызывающей смеси невинности и разврата. Лолиты. Благо большинству из тех, кто родился омегой, еще и двадцати пяти не было. А потому все-таки можно было привыкнуть, что улицы с каждым годом все больше пестрели обилием поразительно нескладных с женской точки зрения молодых парней, усыпанных блестками, затянутых в джинсу с заниженной талией, стреляющих густо подведенными глазами во всех более-менее привлекательных особей своего пола. Гособвинитель в этом месте только скупо хмыкнул. Дальше Франческа честно признавалась, что ее омеги всегда бесили, но в тот день… В тот день все вышло из-под контроля. Молоденькая тощая пародия на Шварцнегера из глупого и старого фильма никак не хотела уходить из зоны видимости. Мальчик с тонким золотым колечком на безымянном пальце, огромным беременным животом и долбаным выражением превосходства на своем крашеном личике шел прямо перед ней. Как живое воплощение всего того, что наговорил с утра доктор. Как наглядная иллюстрация. Как… как прямое доказательство: надежды больше нет. Чтобы не ткнуть в это чудище пальцем (а сделать это все еще хотелось, только теперь не от удивления), Фрэни пришлось занять пальцы сигаретой. Она остановилась под раскидистой березкой и достала из заднего кармана джинсов уже довольно помятую пачку. Ей хотелось покурить, успокоиться и дать уже проклятой компашке отойти от нее на приличное расстояние. Надо сказать, что Франческа Борк, несмотря на то, что ей уже исполнилось тридцать два года, курить практически не умела. Сигарета в зубах была, скорее, знаком протеста против сложившейся действительности. Одним из немногих доступных ей знаков протеста, ведь выходить с транспарантами «Верните все, как раньше» было, по меньшей мере, глупо. А если уж совсем откровенно, то еще и недальновидно. Становиться символом омеганенавистниц — увольте, пожалуйста. Эти членодевки заклевывали всех, кто хоть немного позволял себе пройтись по их «особенностям». Общество светского гуманизма, подчеркнула следователю Фрэни, это общество, где люди без отклонений стыдятся того, что у них этих отклонений нет… От первой за день затяжки привычно продрало горло, согрелись легкие… секундой позже закружилась голова. Франческа подумала, что ее отпустило. Глупо было начинать курить в тридцать, она понимала. Но когда росла, ей все говорили, что курящие девушки — не привлекают мужчин, что курящие девушки — не смогут стать матерями. И теперь, когда страшный сон всех тетушек и бабушек стал явью, бояться вроде как уже было нечего. Вредно, противно, но… да, такой вот знак протеста. Франческа специально не стала смотреть, куда пошла пестрая компания. Когда она вот так вот стояла и курила с закрытыми глазами, то проклятый фильм вспоминался уже не так часто. Можно было снова почувствовать себя в своей тарелке. Это было уже не из ее тринадцати, а из семнадцати-восемнадцати. Времени, когда вылез подростковый жирок, подростковые прыщи и подростковые комплексы. Все это тогда пряталось за толстым слоем дешевой тоналки, черной подводки, мешковатой одежды с заклепками и показным бунтарством. Сейчас, конечно, весь этот набор оставлять было никак нельзя, и Фрэни позволяла себе только тихое бунтарство. Пусть членодевки следят за своими привычками. Пусть они себя ограничивают. Пусть они продолжают трястись над тем, чтобы не дай бог не испортить свой «божественный» запах и не встретить того-самого-единственного, который увезет их в закат и затрахает до смерти! Честное слово, Франческе иногда все-таки хотелось выйти на середину какой-нибудь людной площади и закричать во все горло: гребаные омеги свели на нет все, за что женщины боролись не одну сотню лет! Но выдыхая очередную порцию горького дыма, она снова понимала, что никогда так не сделает. На плаху общественного мнения ей всходить не хотелось. А омеги… в конце концов, ищущий да обрящет. Хотят сидеть по домам по уши в пеленках — их дело. Ей самой, как женщине, такой исход больше не грозил… Проводив взглядом последнюю дозу растворяющегося дыма, Фрэни отбросила окурок куда-то в сторону бордюра. Она запомнила, что молодой мужчина в дорогом костюме, который проходил мимо, посмотрел на нее с осуждением и даже, кажется, покачал головой. Тоже из этих, из новых. Или немного забытых старых — это как посмотреть. Те мужчины, которые называли себя альфами, новым поколением, новой кровью вели себя на удивление так же, как и старики лет сто назад. Они осуждали женщин и осуждали мужчин, которые теперь подставляли им свои зады. Они требовали от них идеального в их понимании поведения и полного подчинения. Они только себе позволяли делать все, что хочется, потому что считали себя хозяевами мира, единственная задача которых — получение удовольствия от того, как щедро обошлась с ними природа. В каком-то смысле, они были правы. Франческе было слегка за двадцать, когда взорвалась бомба. Это не была бомба в прямом смысле слова, потому что никто из жертв не понял тогда, что умер. Но, тем не менее, последствия взрыва переоценить было трудно. Так что Франческа в малейших подробностях помнила тот день, когда стало известно о первом беременном парне. Она спросила у полицейского (и это он тоже записал в документ), помнит ли тот волосатую шутку из детства, что первому мужчине, который выносит ребенка, дадут миллион? Потому что Фрэни помнила, но действительно всю свою жизнь считала это именно шуткой. Оказалось, что нет. Оказалось, что небезызвестный Чарли Чаплин перехитрил сам себя. Завещал круглую сумму родившему мужику и счастливо умер в том мире, где все еще было на своих местах. А спустя всего тридцать лет распорядители его фонда были вынуждены разбить кубышку с деньгами. Это был напуганный и трясущийся, как лист на ветру, малолетний гомик. Все телеканалы и сайты, как один, тиражировали кадры с пресс-конференции, на которой довольные врачи демонстрировали этого испуганного беременного мальчика. Пятнадцать ему, что ли было, или около. Мэйсон. Мэйсон чуть ли не с детства был, как тогда говорили, особенный. На счастье Мэйсона, родился он в Америке в конце двадцатого века, а потому его родители к тому факту, что их единственный сын с раннего детства бегает за другими пацанами, рядится в юбки, красится и жеманничает, относились спокойно. В смысле не лечили его электричеством и не отправляли на перевоспитание в католический лагерь. И вот Мэйсон, на тот момент уже ученик старшей школы, нашел себе бойфренда. Как и большинству гомиков, по мнению Франчески, ждать чего-то особенного им было незачем. Они и не ждали. Потрахался Мэйсон не после выпускного и не на День всех влюбленных. Эту историю потом так обмусолили, что каждый на планете знал. Бойфренд трахнул его в раздевалке. Да так увлекся, что трахал несколько часов кряду, вообще не думая о том, что их видят, их снимают на телефон, их пытаются растащить в разные стороны тренеры и учителя… Потом уже это назвали течкой. Непреодолимым желанием. Периодом гона. А тогда это посчитали простым стечением обстоятельств. Неприятный факт, скандальная история. Но так и осталось бы это все на уровне школы не самого большого города в штате Нью-Йорк, если бы не последствия. Которые, разумеется, всплыли не сразу. О том, что что-то не так, Мэйсон стал задумываться, только когда у него начал расти живот. Второй триместр. Тошноту, перепады настроения и прочие прелести начала беременности пацан игнорировал по вполне понятным причинам. А вот когда он все-таки дошел до врача, бомба взорвалась. Взорвалась и погребла под собой мир, где таким, как Фрэни, светило счастье да и вообще было место. Хотя тогда казалось, что еще ничего страшного не произошло. В первый год СМИ буквально каждый день рассказывали про этого несчастного Мэйсона. Каждый житель планеты, наверное, знал о том, что он жрет, чтобы не тошнило. О том, как прошел очередной прием у врача. О том, что УЗИ показало мальчика. Каждый разглядывал подробную 3D модель его кишок, где внезапно обнаружилась дополнительная полость, по своим особенностям напоминающая матку… Потом все следили за родами. Принимали ставки: родит — не родит, умрет — не умрет. Потом — спорили, кем будет ребенок, который вылез из жопы. А потом — как молодой папаша назовет первого человека, родившегося не от женщины, без какого-либо женского участия… К слову, ничего необычного папаша не придумал. Паршивец осквернил библию еще раз, назвав ублюдка Адамом. Все это было так, фоном привычной жизни. Темой для разговора в малознакомой компании. Бесконечным источником вдохновения для ожесточенных споров на медицинских конференциях и вечерних телешоу. Просто причиной шуток и мемов. В это время Фрэни заканчивала универ, устраивалась на работу, знакомилась с парнями и ходила на свидания. С кем-то встречалась, расставалась, трахалась без обязательств. А потом… Потом забеременел второй, в Берлине. И еще один, в Лос-Анджелесе. И еще. Снежный ком. Сейчас Франческа думала, что это, наверное, происходило чаще и, может быть, происходило и раньше. Но членодевки боялись. Правильно, конечно, делали. Того же Мэйсона через пару лет после родов — когда волна его личной популярности сошла на нет, а вот «третий гендер», как назвали его врачи, стал повсеместным явлением — встретила пьяная компашка и избила до такого состояния, что тот до сих пор лежит в какой-то больнице, пускает слюни и ходит под себя. Ненависть. Ненависть — это было то чувство, которое постепенно проснулось и во Франческе Борк. И она не скрывала этого от задержавших ее полицейских. Легко осуждать дремучую деревенщину, которая избивает тех, чье существование не может объяснить. Социальные условности. Узость мышления. То, чем мы все уже привыкли попрекать. Но как осуждать живое существо за ненависть к тому, кто одним своим наличием ставит жизнь под вопрос? Как осуждать сумчатого волка, которого вытеснила гребаная собака динго*? Наверняка волки тоже кусались, прежде чем сгинуть в небытии. Но никто бы не попрекнул их за это, за желание жить. Детки бы даже поплакали, смотря документальный фильм на «Энимал плэнет». Фрэни тоже хотела жить. Хотела жить счастливо и когда-нибудь завести семью. Встретить хорошего парня, конечно, желательно с красивым телом, чтобы можно было подолгу ласкать его руками и своими поцелуями. Она планировала дослужиться до оклада в 100 тысяч долларов в год, а потом заделать с этим самым парнем детей. Прикупить дом где-нибудь на побережье. Завести собаку. Украшать елку на рождество и печь печенье. Снова гладить парня по упругой накаченной заднице и делать ему минет по утрам, пока дети спят. В этой части показания обвиняемой становились совсем скомканными, какими-то нелинейными, и адвокат защиты начал что-то писать в свой большой доисторический блокнот в кожанном переплете. Он делал это дорогой чернильной ручкой, как привык еще в юности. Гос обвинитель безучастно смотрел, как появляется очередная запись, сделанная ровным, аккуратным почерком. Линия защиты была предельно ясна. Франческа Борк призналась, что не сразу пошла за компанией, которая так ее расстроила. Она видела, что все эти «недоделки эволюции» (взято полицейским в кавычки) спустились в метро. Простоять с ними на одной платформе еще пару минут или, боже упаси, ехать в одном вагоне ей не хотелось. Так же, как не хотелось столкнуться с тем осудившим ее курение альфой. Он тоже забежал в метро. По словам Фрэни, альф она не любила еще больше омег. Во многом это объяснялось их поведением, таким шовинистическим, беспардонным, грубым. Она не любила, когда ей указывали, что и как делать, она ведь и сама это прекрасно знала. Но больше всего ее бесил факт недоступности. Тот самый замечательный парень из ее планов внешне был вполне похож на среднего представителя «четвертого гендера». Они все были как ожившие картинки из глянцевых журналов: крупные, накаченные, красивые. И все смотрели на нее с легким отвращением. Конечно, у нее же были груди, вагина, широкие бедра и небольшой целлюлит. Одно слово — мерзость. Но вот что несправедливо. В поколении самой Франчески — последнем поколении старого мира — таких мужчин, как альфы, почти не было. Ну, или ей просто не везло. Ровесники и мужчины постарше в подавляющем большинстве к тридцати годам отпускали брюшко и обзаводились лысиной. И они… сложно сказать, когда Фрэни заметила неладное. В мире уже был не один и не два младенца, родившихся от мужчин. И тут — как гром среди ясного неба — она осознала, что уже больше года не вступала в отношения. Вообще никакие. Вообще. Ей было двадцать восемь. Она вдруг поняла, что надо поторопиться, поднажать. Что время пришло. Сходила в бар, познакомилась с каким-то менеджером среднего звена. Он был ее ровесник. Он родился обычным мужчиной, не альфой. И вроде все было хорошо. Они пили, говорили, смеялись. А потом, уже когда Фрэни была готова позвать его к себе, заметила, что тот постоянно косит в сторону. Нет, он не был косоглазым. Он подмигивал официантику-омеге. И с ним он в тот вечер и ушел. После этого ситуация повторялась неоднократно. Альфы были как другой биологический вид. Они никогда не смотрели на Франческу с интересом. Сложно даже было предположить, что они видят на ее месте. Мутанта? Гусеницу? Пустое место? А мужчины — те самые обычные мужчины, которые по логике вещей были рождены для них, для последних женщин — они просто пользовались тем, что секса стало в два раза больше, что гомосексуальность теперь не осуждается. Да и какая гомосексуальность, если ты спишь не со своим гендером, а с официально признанным недомужиком? Это на самом деле, наверное, был эволюционный отбор. Франческа не смогла найти ни одного мужчину своего возраста, который бы захотел завести с ней детей. Она не смогла найти ни одного мужчину, от которого бы смогла забеременеть сама. И вот в тот день, 27 июня, она наконец поняла почему. Потому что ее поколение — большинство из тех, кому было от 26 до 40 — были простым биологическим мусором, шуткой природы, тупиковой веткой эволюции. Безынициативные, ленивые, инфантильные последние мужчины. Бесплодные, озлобленные, никому не нужные последние женщины. Они должны были исчезнуть с лица планеты, как сумчатые австралийские волки. На их место уже нацелились мерзкие динго, которые плодились, как бешеные крысы… Франческа Борк спустилась в метро в ужасном моральном состоянии. Она попросила допрашивающего ее полицеского сделать особый упор на этот факт. Внизу, как всегда, воняло. Третий и четвертый гендер в один голос уверяли, что запах каждого человека — уникален. Что кто-то пахнет карамелью, кто-то сосной, кто-то хрен знает, чем еще. Все, что чувствовала Франческа, когда оказывалась в закрытых помещениях и замкнутых пространствах — это отвратительную мускусную вонь. Что-то среднее между кошачьей мочой и выхлопом скунса. И да, она была согласна: все пахли по-разному. В смысле кто-то пах меньше, а кто-то больше. Но абсолютно от всех этих выродков несло абсолютно животным смрадом. В этот раз вонь стояла такая, что заслезились глаза. Несмотря на то, что Франческа Борк пропустила и компанию омег, и альфу вперед, все они стояли на платформе. И они, и еще куча людей. По громкой связи снова передали, что поезд за десять станций от них сломался и следует в депо, так что следующий вагон нужно будет дожидаться еще около семи минут. Фрэни закатила глаза и попыталась пройти в самое начало станции. Была надежда, что воздух, который циркулировал по тоннелям там, в дальнем углу, хоть немного разгонит коктейль из запахов десятков омег и альф. Она протискивалась по узкой платформе, пытаясь вообще не касаться тех, кто стоял в ожидании поезда. Она пыталась. На ее беду компашка мерзких членодевок тоже решила переместиться на край платформы. Какого черта их дернуло туда идти, Фрэни не понимала. По уже сложившимся негласным правилам, это место занимали обычные люди. Франческа была далеко не единственная, кого острые запахи доводили до тошноты. Все это знали, и, тем не менее, беременный бульдозер и его свита перлись в самый конец. — Это место для обычных людей, — вежливо, насколько могла в своем состоянии, сказала Фрэни, когда поравнялась с выродками. — Пожалуйста, вернитесь в середину. Мне тяжело дышать. Стайка мерзких членодевок даже не обернулась на ее слова. Они продолжили болтать о своих мужиках, будто черлидирши, которые показательно не замечают ботаников. Во Франческе Борк стала закипать злость. — Эй, ау, — она помахала рукой перед мордой беременного, он стоял к ней ближе всех. — Я говорю, на свое место идите. Английский понимаете? Или парлео франсе? Шпрехен зэ дойч? — Отвали от меня! — насупился беременный бульдозер, но с места не сдвинулся. — Женщина, отстаньте от омеги, — раздалось за спиной. Это был тот самый альфа. Тот блядь самый. — Вы что, не видите, что мальчик беремен? Ему тоже нужно побольше воздуха, пока не придет вагон. — Это платформа метро, а не гробик под землей! — вышла из себя Фрэни. — Тут до ебени фени воздуха. Особенно для тех, кому вся ваша мускусная дрянь благоухает январем и конфетами. Или вашему беременному мальчику станет лучше, если я блевну от его аромата прямо ему под ноги? — Мускусная дрянь? — беременная членодевка, кажется, нисколько не обиделся. Он развернулся и подошел еще ближе к Фрэни. — А ты знаешь, как сама пахнешь? Знаешь, что мы чувствуем, когда мимо проходит какая-нибудь баба? Об этом не принято говорить, все-таки у нас есть матери, — он начинал повышать голос, задержанный поезд приближался к станции. — Ты не услышишь об этом по телевизору, но знай, когда в следующий раз решишь не мыть свой пельмень перед выходом на улицу, — уже почти кричал. — От вас всех пахнет дохлой рыбой! Вы все как протухшая рыбная требуха! Так что скажи спасибо, что мы, омеги, не обходим вас по большой дуге, как альфы! Мы вас жалеем, поняла? В этот момент Франческа Борк замолчала, говорилось в отчете. Инспектор, явно из старого поколения, из сочувствующих, не поленился указать, что взгляд у нее застыл, скулы побелели. Обвиняемая плакала, ничего больше не говоря, пока ее трижды не попросили продолжить. Франческа Борк толкнула беременного омегу под колеса подъезжающего поезда. Двадцатилетний Лукас Мерфи, в мальчишестве Далтон, скончался на месте. Прибывшие на место парамедики констатировали смерть и его, и ребенка. Неродившийся плод, по словам патологоанатома, которые, по понятным причинам, в официальный отчет не включили, больше походил на фарш. Колеса как раз переехали парня пополам. — Ты проиграешь, — констатировал гос обвинитель, отдавая инспектору свою копию допроса. Он, как всегда, закончил читать одновременно со своим оппонентом. — Скорее всего, — кивнул мужчина. — Но и этой девочке нужна защита. Хоть кто-то должен ее защищать…