Пустоцвет

Женское так называемое подполье не просто не пряталось. Оно со всей наглостью кричало в мужской мир о факте своего существования. Когда Фрэни все-таки добралась до заветного адреса, она долго стояла перед вывеской центра женской реабилитации и не могла понять, что именно чувствует. С одной стороны, было облегчение. Но с другой, при слове «подполье» она по-детски представляла себе не банальный рехаб, а что-то вроде марсианского «Вспомнить все»… ещё один дурацкий фильм с Арнольдом. В любом случае, стоило еще раз признать, что если хочешь что-то спрятать — прячь это на виду. В центр за Фрэни так и не пришли. После условленного стука — «три раза, потом четыре, потом два» — дверь открыли, и, как говорится, понеслась. Франческа чувствовала себя какой-то недоделанной диснеевской принцессой, которую закружили птички доброй крестной феи. Одна девушка, совсем молодая, протащила ее через большой холл и длинный коридор в кухню. Там уже другая женщина, кивнув на обеденный стол, накрывала настоящий завтрак. С омлетом, беконом, гренками. С кофе, Господи. Пока Фрэни запихивала в себя еду, чуть не плача от удовольствия и счастья, третья — серьезная и какая-то грустная китаянка — рассказывала ей, что комната уже готова, и что помыться и выспаться можно будет сразу после встречи с Хелен. Кто такая эта Хелен, стало понятно сразу после того, как Франческа допила двойную порцию кофе. Все та же молодая девушка повела ее по коридору в другую часть здания. То ли из-за того, что было относительно рано — часов одиннадцать, то ли от того, что, наоборот, поздно, и члены подполья разошлись по своим делам, дом производил впечатление пустого, какого-то гулкого, что ли. Фрэни так и крутила головой по сторонам, пытаясь увидеть хоть кого-нибудь, а девушка уже стучала в дверь. Но делала она это явно для приличия, из комнаты сразу донеслось громкое «проходи». И вот Хелен Франческу Борк совсем не разочаровала. Это была высокая, крепкая такая тетка с очень решительным, волевым лицом. Ей явно было за пятьдесят, короткие волосы серебрились ненарисованной сплошной сединой. Но при этом спина была поразительно прямая, да и вся она производила впечатление именно что лидера подполья. Фрэни даже представить не могла, чем эта мадам могла заниматься до всего этого. Разве что держала ранчо… или преподавала в каком-нибудь военном училище? Она говорила долго. Долго и убедительно, как и можно было предположить, исходя хотя бы из обстановки кабинета — такой же добротной и обстоятельной. Но вот ощущение от беседы у Франчески осталось какое-то… смазанное. Она так и не поняла, ругают ее или хвалят, должна ли она теперь отрабатывать свой проступок — или наоборот почивать на лаврах? Хелен сказала: — Женщинам в этом мире всегда было сложно. Нам говорят, что так было не всегда и не везде. Я про матриархат. Но ты, должно быть, догадываешься, что даже там, где женщины брали на себя лидерство, жилось им не сладко. Впрочем, и те времена давно в прошлом. Хелен сказала: — Около двадцати-тридцати лет назад наконец назрели перемены. Женщин становилось больше. Наш голос становился весомее. Не сразу, конечно. Но и не достаточно медленно, чтобы мы сами к этому привыкли. Сексуальная революция 60-х — лишь жалкое начало того, что женщины воспринимали как должное уже в 90-х. Получать образование наравне с мужчинами, выбирать, чем хочешь заниматься, выбирать, с кем спать и когда заводить детей — все это роскошь, которую твое поколение просрало. Хелен так и сказала. «Просрало». И она говорила дальше: — Современные девочки — такие, как ты, — только и мечтают, что о мужике. Вы как последние посетители на гаражной распродаже. Все стоящее уже разобрали, если вообще выставляли на торги, а вы все роетесь в мусоре, пытаясь найти хоть что-то стоящее, надеясь, что вам-то точно выпадет выигрышный лотерейный билет. А без него вы себя не видите. Вместо того, чтобы наслаждаться свободой, наслаждаться правом выбора — вы плачете. Нет мужчины — и какой бы женщина ни была самостоятельной и взрослой, она чувствует себя ущербной. Недоделанной. Проигравшей в этой большой игре под названием «Найди себе член». И это то, что удивляет меня больше всего. Мужчины выродились. Их стало меньше, они стали хуже. Но они все равно на вершине пищевой цепочки. Даже в своем ущербном виде они продолжают диктовать женщинам, чего им хотеть и зачем жить… Глупо. Хелен сказала: — Самая большая насмешка над женщиной — это то, что природа именно мужчин приспособила к дальнейшему выживанию. Женщины же вымрут. Это вопрос одного, максимум двух поколений. Плата за наше стремление переложить ответственность. Или за излишнее стремление к идеалу. Я не знаю. Но мне хочется выжить. Как виду. Не хочу стать последней обладательницей Х хромосомы. А ты? Франческа, конечно, кивала. Вообще было сложно не соглашаться с этой прямой и очень спокойной женщиной. От нее веяло тем, чего действительно не хватало многим мужчинам, которых знала Фрэни — уверенностью. Хелен еще много чего говорила, но Франческа Борк не особо вслушивалась. Это, наверное, было и не нужно. Главный посыл ей демонстрировали не только и не столько вербально: бери жизнь в свои руки, пора. И Фрэни с ужасом для себя понимала, что она, кажется, и с этой прекрасной и уверенной в себе Хелен, с женским подпольем, с какой-то неясной надеждой, которую питала последние несколько часов — не в одной лодке. Хелен хотела и могла взять на себя ответственность. Остаться одна. Или найти кого-нибудь. Кого угодно найти. Фрэни была уверена, что она и сейчас бы с легкостью нашла себе мужика. А Франческа не могла. Ничего из этого списка. И, кажется, уже не хотела. Внутри у Хелен чувствовалось пламя, как бы банально и шаблонно это ни звучало. Ей было не все равно. Она была готова переживать трудности и снова пускаться в приключения. Фрэни — нет. Фрэни была застывшей фигуркой. Оттого никому не нужной, полой и холодной. И это ведь не вчера случилось. Она, сколько себя помнила, искала источник энергии где-то вовне. Потому что инстинктивно чувствовала: внутри-то пусто. Но Хелен этого, кажется, не замечала: — Ты, Франческа, была такая же. Но это в прошлом. Теперь ты другая женщина — не из тех, кто молчит, терпит и подчиняется. Не из тех, кто подставит вторую щеку или снова задерет юбку перед насильником. Позавчера ты взяла на себя ответственность. Ты приняла решение. Ты перестала терпеть. Хорошо ли, что ты убила мальчика и его ребенка? Нет, это отвратительный поступок. Но плохо ли, что ты теперь не простой зритель на этом страшном представлении, где зрителей отстреливает эволюция? Плохо ли? Франческа терялась с ответом. Нет, ничего риторического в вопросе Хелен, конечно, не было, что именно она хочет услышать — было понятно. Но вся эта ситуация вдруг стала напоминать настойчивого мужика, который во время секса постоянно кричит «ты кончила?». Легче постонать и «согласиться», чем расслабиться и правда кончить. Но ведь Хелен — не мужик. Фрэни не могла сказать ей, что произошедшие перемены радуют. Ей совсем не нравилось, что она теперь не просто зритель. Это было именно что плохо, да. И она бы с радостью пошла со сцены обратно в зал на свое проклятое место. Пусть уже эволюция тихо добивает ее там… Этот разговор так и закончился — непонятно. Хелен еще долго говорила о роли, о выборе, о женщинах-женщинах-женщинах. Но, видимо, все-таки уловив Франческин настрой, махнула рукой в сторону двери и предложила обустраиваться. Сказала не бояться. Сказала, выдохнуть и дать себе отдохнуть. Что теперь все будет хорошо. Франческа поверила. Она поверила, только потому, что так сказала Хелен… Однако первый ее сон в отведенной комнате — длинный, приятный, без сновидений сон вымотанного человека — увы, стал и последним. Стоило выспаться, как руки заходили ходуном. Они просто не слушались Фрэни, будто она проснулась с церебральным параличом или абстиненцией запойного алкаша. Потом начался холод. Франческа куталась во все майки, толстовки и куртки, которые ей подсовывали обитательницы рехаба, и не могла, не могла, не могла согреться. Но самое противное осталось, естественно, напоследок: после того, как усталость последних дней прошла, стоило только закрыть глаза, хоть на секундочку, хоть просто, чтобы дать им немного отдохнуть — как в этой обманчивой темноте вспыхивали фары приближающегося поезда. Франческа соврала, если бы сказала, что видит лицо того мертвого педика. Это было бы слишком образно, как в дешевых сериалах. Но блядь… не думать о нем она не могла. Не могла дальше говорить себе, что все нормально. И верить в то, что все будет хорошо — тоже. Потому что без алкогольной анестезии, без страха быть схваченной Франческа осталась один на один с ужасным фактом. Она. Убила. Человека. Единственная надежда, которая еще оставалась — что со временем, может, через несколько лет, острота этого откровения притупится. Ведь живут же люди после страшных потрясений. Кто-то хоронит детей. Кто-то становится инвалидом. А кто-то, как Франческа, человеческим отбросом. И ничего — выживают же. Просыпаются утром, засыпают к вечеру… ну, и чем-то забивают пустоту между этими событиями. Так Франческа думала четыре дня — все то время, которое неприкаянной бродила по рехабу, пересчитывала женщин, приходящих вечером и уходящих утром, и мечтала об алкоголе, которого, по понятным причинам, тут не держали. Фрэни так толком и не поняла, настоящая ли тут реабилитация и кому конкретно помогают. Как работает женское подполье, и какие цели оно себе ставит. Говоря откровенно, это были последние вещи, о которых Франческа Борк думала в те дни. Она бы и дальше об этом не думала, если бы на четвертый день Хелен снова не позвала ее в свой кабинет. И, Господи ты боже мой, если бы Франческе кто-нибудь рассказал о содержании этого разговора еще пару месяцев назад, она бы просто покрутила пальцем у виска и посоветовала сходить к психиатру… — Ну, освоилась? — спросила ее Хелен и, не дожидаясь ответа, приступила к тому, что считала главным. — Боюсь, у нас нет больше времени раскачиваться. Я бы дала тебе еще недельку, чтобы отъесться нормально, но, видишь, откладывать уже некуда. — Откладывать что? — не поняла Фрэни. — Нашу миссию, девочка. Миссию, которую возьмут на себя сильные женщины вроде тебя и меня. — Мне не говорили… — Я сейчас говорю. Сказала бы и в первый день, но ты явно была не в себе. Давай я опущу ту часть, которая про нашу роль в херовой истории человечества — про это я уже рассказывала. Перейду сразу к тому, как мы эту роль поменяем. — И как же? — фыркнула Франческа. — Захватим власть и выкинем лифчики, что ли? — То, что шутишь — это хорошо. Значит, действительно отходишь. — Вообще-то просто защитная реакция, — пробормотала Фрэни фразу, которую ей когда-то брякнула одноразовый он-лайн психотерапевт, но Хелен не слушала. — Ты верно догадалась. Ну, почти. Смотри сама. Эволюция поставила не на тот вид. Мы лучше мужчин. Мы выносливее, гибче, живучее. А главное наше преимущество в том, что нам не нужны мужчины для выживания. Я имею в виду как виду. Мужчинам нужны инкубаторы для их детей: женщины, омеги — неважно. А нам — всего лишь банк спермы. И любого такого банка спермы, коих на одном Манхэттене сотни, хватит для того, чтобы человечество не вымирало и не вырождалось еще долгие столетия. — А?.. — Ты спросишь про секс? Вы все сначала спрашиваете про секс. Позволь я тоже спрошу: ты спала когда-нибудь с женщиной? — Нет. — Я тоже долго не пробовала. Не тянуло. Но, знаешь, оказывается, секс — это не когда ты подстраиваешься, а потное вонючее создание с перекошенным лицом тобой дрочит. Я на пятом десятке лет впервые поняла, что секс — это когда можешь кончить от одних прикосновений. Женщины знают, как трогать женщин. Знают, как любить. Я ни с одним мужиком столько не кончала, сколько сейчас — когда у меня вообще нет этих мужиков. — Я рада за тебя, но не совсем понимаю, к чему ты… — К тому, что нам не нужны мужчины, Фрэни. Они не нужны этому миру, который те рвут и ломают под себя. Они никому не нужны. И мы поможем им исчезнуть. В комнате повисла тишина, которая нарушалась только звуками улицы, долетающими из открытого окна. Франческа смотрела на сильную, цельную — и как она там еще думала в первую встречу — Хелен, а смысл сказанных слов медленно, как-то нехотя, доходил до сознания. — В смысле — исчезнуть? — Умереть, Фрэни. Ты-то должна понимать, как исчезают из этого мира люди. Ты сама помогла одному такому сгинуть. Двум, если считать ребенка. Наверняка, тоже мальчика. — Ты что же… планируешь уничтожить половину человечества? Щелкнуть пальцем, что ли? Ты с ума… — Нет, не щелкнуть. Нет, не сошла с ума. И да, я планирую уничтожить худшую половину человечества. Эту раковую опухоль, которая научилась размножаться еще быстрее. Я уже говорила тебе в первый раз: женскому полу не выжить, если ничего не делать. Пара поколений — предел. Рак вытеснит здоровые клетки. Ты хоть можешь представить себе мир, где одни самцы? Этот тестостероновый пиздец? — И как ты хочешь их… убить? — прошептала Фрэни. — Руками, милая. Твоими, моими и всех наших сестер, коих, я тебя уверяю, все еще достаточно много… — Весь мир что ли? В ноль-ноль по Гринвичу идем убивать мужей-сыновей? — Мы начнем с Манхэттена, Франческа. И тех, кого не убьем, заставим отсюда уехать. Слышала же, наверняка, про такую вещь как резервация?.. *** Очень ранним утром 3-го июля Франческа Борк стояла на одной из нью-йоркских улиц и смотрела на пока еще спавший полицейский участок. Уже, наверное, с полчаса к нему не подъезжали патрульные машины, никто не выходил покурить и вообще… видимо, в 5 утра спят даже полицейские. Напоследок хотелось побыть хорошим человеком хоть в малом и не будить тех, кто уже почти отработал смену. Фрэни курила одну сигарету за другой, не чувствуя вкуса, запаха и даже привычной боли в легких. После того, как выбиралась из рехаба и почти бежала сюда полночи — не чувствовала. Руки так и не перестали дрожать. Дрожали сильнее. По щекам без конца бежала щекотная соленая вода, которую она периодически вытирала рукавом. А город медленно просыпался. Розовели верхушки небоскребов, пищали габаритами погрузчики, привозящие в магазины и рестораны дневной паек, сигналили первые машины, выехавшие на пока еще не по-ньюйорки пустые дороги… пахло кофе, новым днем, утреннем бризом, прилетевшим с Гудзона. Франческе Борк очень хотелось сейчас вернуться на десять-пятнадцать лет назад. Не думать, не знать, не выбирать… Развернуться и пойти неспешно в сторону дома, людей и нового хорошего дня… Но этой дороги давно уже не было. Она докурила последнюю сигарету, кинула окурок к уже лежавшей на асфальте горке и, шмыгая носом, пошла сдаваться полиции.