Наташа промывает ему мозги отнюдь не изысканно. Материт его трёхэтажным, распинается в течение часа на тему, какой же он эгоистичный ублюдок. Говорит, что с трудом убедила его маму, что это всё подстава, показушничество, что он не собирался, пока он сам отсыпался. Макс молчит, позволяя ей выплеснуть всю злость на него. Но за злостью есть ещё тревога и беспокойство, и ему становится чертовски стыдно.
Он знает, что она имеет право сердиться. Он заслужил. Он даже сказать не может толком, зачем сделал это, к чему был весь этот спектакль. Стыдно. Теперь так стыдно и перед Могилевской, и перед Наташей, и перед мамой. А больше всего — перед ним.
Наташа сменяет гнев на милость и выходит из комнаты. Возвращается уже с телефоном и поясняет:
— Тебе звонили тут, раз десять с неизвестного номера.
Она заваривает чай и ставит чашки на стол, пока он пялится в экран мобильника.
Первая мысль заставляет сердце едва не выпрыгнуть из груди. А что, если… Да нет, глупости какие. Зачем Алану это? Не после того, как он повёл себя, как последний идиот. Не после того, как Алан защищал его от тех, кто был против него, после того, как подставлялся сам, лишь бы его не трогали, выгораживал перед Могилевской и делал вид, что всё нормально, хотя стоило бы заметить, что это не так.
— Может быть, наберёшь? — предлагает она, отпивая чай.
И правда, что он теряет?
Он нажимает на кнопку вызова, и гудки представляются ему бесконечно долгими.
Он оказывается совсем не готов к мягкому «Макс», раздающемуся после соединения.
Ему нужно столько всего сказать, извиниться, объяснить и уверить, что он не хотел, но он трусит. Он молчит, слушая Алана, повторяющего его имя, как мантру. И бросает трубку, проклиная себя за слабость.
Наташа настороженно наблюдает за его манипуляциями.
— Это Алан? — она всегда понимала с полуслова, с полунамёка. Но увы, это не избавит его от объяснений. — Что у вас с ним?
— Не знаю… — он ерошит волосы, нервничая.
Что у них? Дружба? Один поцелуй, после которого всё стало как-то иначе? Его тупость, обошедшаяся ему слишком дорого?
Она не сводит с него пронзительного взгляда, и он знает: у него нет ни единого шанса увильнуть. Он вздыхает и рассказывает. Всё с начала. Опускает подробности, но суть передаёт, ничего не скрывая. И по ходу рассказа его голос становится всё тише, потому что его огревает по темечку осознание: какой же он идиот, господи. Какой он дебил. Он так бездарно просрал лучшее, что случилось с ним на проекте. Походу последнюю мысль он выражает вслух, после чего Наташа спрашивает совсем не то, что стоит ожидать:
— Он тебе нравится?
Ему хочется истерически рассмеяться. Ему хочется резко и однозначно ответить: нет. Ему хочется отрицать, сказать, что это невозможно, что ерунда, что между ними ничего быть не может.
Но против воли он вспоминает тот поцелуй, отчаянный и почти безнадёжный. Впервые пытается поставить себя на место Алана, влезть в его шкуру. Понимает так ясно, так отчётливо, что слишком загнался, что варился в своих переживаниях, когда стоило бы обратить внимание на него. И он ещё смел попрекать его дружбой, когда сам не видел ничего дальше собственного носа. Идиот, какой же редкостный идиот.
— Можешь не отвечать, Коль, пока не уверен на все сто. Только разбирайся в себе побыстрее, до того, как профукаешь всё. Я пойду прогуляюсь.
Она оставляет его одного.
И хочется на стенку лезть от осознания, что он уже профукал. Проебался эпично.
Алан не звонит больше.
Макса это не удивляет — у всех свой предел, и предел Алана исчерпался ещё на «Фабрике».
Он прислушивается к совету Наташи, и попытка разобраться, разложить по полочкам весь сумбур, накопившийся внутри, заканчивается просмотром всех его фото, интервью и клипов. Допотопный комп с трудом выдерживает такую пытку, но Макс с упрямством смотрит одно и то же снова и снова. Перечитывает то немногое, что известно об Алане: дата рождения, образование, семейное положение.
Странная горечь колется внутри, когда до него доходит. Алан женат. И может, он совсем идиот и не разбирается в людях, но Алан ничуть не соответствует образу взбалмошного творца, на который ведутся все без исключения. Он верный до ужаса, иначе чем объяснить то, что с несправедливостью в его сторону он мириться не стал? Ушёл, наплевав на контракт, обещания и прочие формальности.
Сожаление относительно того, как он своими руками всё испортил, добивает в солнечное сплетение. Каково Алану было справляться со всем этим?
Идиот. Какой же идиот.
Жизнь входит в привычное русло. Он имитирует какую-никакую деятельность, сникая под буравящим взглядом Наташи. Забирает документы из института, едет к маме в Херсон, пусть и ненадолго. Мама окончательно успокаивается, но это не то чтобы всё облегчает. Возвращается в Киев, не представляя, куда двигаться и что делать. Перебивается подработками, ведь за съёмную квартиру надо платить, а спихивать всё на Наташу не позволяет совесть.
Ему банально ничего не хочется. Хандра достигает критической отметки, а по рёбрам больно херачит простая истина: он всё провтыкал, он всё испортил, и с мечтами о сцене можно попрощаться. В жалости к самому себе он проводит ни много ни мало три с половиной месяца.
Новый год они с Наташей встречают вместе. Пьют дешёвое «Советское» и смотрят концерт по телику.
Следующие несколько дней они гуляют по городу, и Макс благодарен ей, что она не задаёт лишних вопросов. Вопросов, на которые у него всё ещё нет ответа.
Они пьют чай, согреваясь после январского мороза. Наташа рассказывает о зверствующих преподах и экзаменах. Как вдруг раздаётся звонок в дверь. Они обмениваются взглядами — в Киеве им неоткуда ждать гостей — с подругами Наташа зависала обычно в общаге или где-то в городе. Макс пожимает плечами, мол, открывай, мне всё равно. Наташа уходит, раздаётся щелчок замка и всего пару минут спустя она появляется на пороге их крохотной кухни. Не одна.
Чашка с чаем катится по столу, и он не обращает внимания на жидкость, текущую ему на штаны и пол.
Он пришёл.
Наташа прокашливается.
— Я тут вспомнила, что меня Катя звала в кино, а я уже и так опаздываю.
Она смывается поразительно быстро.
До Макса доходит, что он молчит слишком долго. Надо что-то сказать, объяснить, а он способен сейчас только смотреть. У Алана щёки раскраснелись от мороза, волосы всклокочены немного — наверное, от шапки — и взгляд нереально тёплый. Красивый.
Он напоминает себе об элементарной вежливости.
— Присаживайся, пожалуйста.
У него голос хрипит, он едва ли не выталкивает из себя все эти звуки, не представляя, что сказать, как переубедить, как не налажать снова.
— Макс, я…
— Мне так жаль, — он пытается вложить в тон как можно больше раскаяния. Потому что важно, потому что необходимо, чтобы Алан понял, поверил ему.
Бадоев на его слова улыбается мягко, как тогда, на «Фабрике». У него добрая, светлая улыбка, думает Макс. И подходит к раковине, чтобы взять тряпку. Вытирает пролитый чай, споласкивает чашку, словно не замечая его растерянности. Вытирает стол насухо, и прежде чем закончить с уборкой, касается его руки мимолётно. Смотрит на два небольших шрама у запястья. Поглаживает пальцами ласково, нежно, будто извиняясь.
А Макс не понимает. Вообще не может въехать, к чему этот жест.
Ему-то за что извиняться? Из них двоих натворил херни явно не Алан.
Грохот где-то сверху — соседи опять что-то не поделили — приводит в чувство. Алан убирает руку и принимает предложение сесть.
— Послушай…
Он собирается с мыслями, что достаточно непросто, учитывая бешеное биение сердца и волнение, перекрывающее кислород. Алан сидит так близко к нему, что ему удаётся рассмотреть глаза. Тёмно-зелёные с золотистыми вкраплениями. И это отчего-то сбивает с толку.
— Я не знаю, что на меня нашло. Дошло уже после, знаешь, будто затмение, наваждение. И если бы я мог вернуть время назад, я бы ни за что так не поступил. Это было очень глупо.
— Почему ты не ответил на мой звонок тогда?
— Мне было стыдно. Всё ещё. Стыдно за поступок, за то, что подвёл всех. Что подвёл тебя. Стыдно за наш последний разговор. Я не должен был так с тобой разговаривать, обвинять в чём-то. Не уверен, что имею право вообще нести всё это сейчас, но я надеюсь, что не похерил всё окончательно…
Его несёт, его просто на полной скорости тащит, и откровения вылетают одно за другим. Потому что второго шанса не будет, потому что или сейчас, или уже никогда.
Когда он осмеливается поднять глаза на Алана, у того взгляд стекленеет, а он сам будто застывает на месте.
Неужели он снова облажался?
***
— Если я ещё не всё похерил, дай нам шанс, Алан, — Руслан изо всех сил старался быть искренним, но к тому времени стало ясно — ему не жаль, ему на чувства других абсолютно насрать.
Алан засмеялся.
— «Нас» и не было никогда. Был только я, потакавший твоим закидонам, влюблённый в тебя, наивно веривший в то, что однажды ты снизойдёшь и сделаешь что-нибудь, чтобы показать, что я хоть немного нужен тебе.
В холодных глазах полыхает пламя. Алан боялся подобных перемен, потому что успел выучить вспышки Руслана, и всё так же был к ним не готов. Трудно было предугадать, что он выкинет в следующий раз. Непредсказуемый. Взбалмошный. Так характеризовал себя сам Руслан с неизменной ухмылкой, будто предупреждая, что станет отравой, чьим-то ядом, наркотиком, вывести который из крови будет трудно.
Ему нравилось это. Нравилось ощущать, как от него становились зависимы. Как в нём нуждались. Он никогда не думал, не допускал мысли даже о том, чтобы отдавать что-то взамен. Только забирал, вытягивал, проглатывал целиком всё, что получал, будь то привязанность, восхищение или любовь.
— Ты от меня никуда не уйдёшь, — он подскочил мгновенно, схватил за волосы, потянул намеренно сильно. — Слышишь, малыш, ты от меня никуда не уйдёшь. — В доказательство своих слов Руслан надавил на горло — он всегда был сильнее и дурел, когда ему смели сопротивляться.
Алан хрипел, пытаясь отпихнуть его руку.
— Пусти, блять, пусти, — каким-то чудом ему удалось со всей дури заехать ему по скуле. И вместе с обидой внутри поселилось странное удовлетворение от того, что он наконец-то почувствовал, каково это.
Смотри, сука, смотри, каково это, когда по тебе проезжается тот, от кого меньше всего этого ждёшь.
Он бежал сломя голову домой, и в голове эхом звучало его вполне себе убедительное «Ты никуда не уйдёшь».
***
— Алан, ты в порядке? — Макс смотрит на него обеспокоенно, и он глядит в ответ. Заставляет себя сфокусироваться на нём, на лице, на глазах, в которых столько растерянности, что это возвращает в реальность.
— Да, прости, я просто задумался.
Макс выглядит слегка обиженным, у него дрожит нижняя губа, и это напоминает то, как он дулся на Наташу за наказания, на которые сам же нарывался.
— Ты не слушал меня.
— Нет, я слушал. Макс, я так испугался за тебя.
Это признание оглушает, а Макс моргает, хватает воздух ртом.
У него самого мысли беснуются, нарезают круги в голове.
Он вроде бы смирился с тем, что провалился, что пропал. Но открываться ему всё так же страшно.
— И мне жаль… — он запинается, не зная, как бы так сформулировать, чтобы не оттолкнуть, не испортить.
Макс ещё дикий, не приручённый совсем.
Он будто оживает и яростно мотает головой.
— Тебе не должно быть жаль. Ты всё сделал правильно, ты для меня сделал больше, чем кто бы то ни был, а я… Я подвёл тебя.
Алан пытается подавить в себе нежность, этот чёртов трепет, который с каждым разом подкашивает его всё сильнее.
Мальчишка и не представляет. Понятия не имеет, как сильно успел его к себе привязать.
Он смотрит на часы и вспоминает о встрече, на которую уже опаздывает.
— Мне нужно идти.
Макс сникает. Или это разыгралось его воспалённое воображение?
— Я понимаю.
Макс провожает его к двери. Наблюдает, как он одевается, обувается. Алан чувствует на себе его взгляды, как они бегут от макушки по позвоночнику мурашками.
И сейчас ему нужно уйти. Сейчас ему нужно всего лишь попрощаться. Сказать, что обычно принято говорить. Какие-то банальные и затасканные фразы.
Пока он думает, как разбавить тишину, Макс тянется к его руке. Их пальцы ненадолго соприкасаются, от чего по коже пробегают электрические разряды. Напряжение между ними можно резать ножом.
— Ты уходишь?
Алан знает: это вовсе не о встрече. Это попытка прояснить что-то, понять, потеряно ли всё навсегда.
И вдруг всё внимание прикипает к Максу. Он боится. Дышит через раз, взгляд бегает по сторонам, но руку не убирает.
Алан тоже боится. Он боится давать обещания, которые не сможет выполнить. А ещё больше — боится сейчас чувств, нарастающих в геометрической прогрессии, заполняющих его всего. Чувств к мальчишке, к ребёнку совсем, не знающему, чего он хочет от жизни, ещё пару месяцев назад влюблённого в звезду. К мальчишке, который смотрит на него умоляюще и даже отчаянно.
Он зарёкся повторять свои же ошибки. Он поклялся не бросаться в омут с головой.
И вот он здесь. В обшарпанной квартирке, не в силах пошевелиться. Внимает каждому жесту, каждому слову и взгляду пацана, перевернувшего его жизнь. Хочется его поцеловать. До дрожи. Хочется снова коснуться его губ, подпитать сумасшествие, проезжающееся исправно по его нервным окончаниям. Его всего хочется. Себе. Насовсем.
Алан закрывает глаза. Считает до десяти в тщетных попытках призвать к рассудку. Говорит себе, что это всё не взаимно, что Макс в отчаянии, что ничем хорошим это не закончится. Что это чувство не оставит от него ничего, и вновь придётся собирать себя по частям, склеивать, залатывать и перешивать по уже покорёженному, по избитому.
В сознании грохочет одно сплошное «нельзя». Нельзя привязываться, нельзя привыкать, надеяться тоже нельзя.
И он по всем пунктам пролетел. Потому что позволил себе это ещё до того, как сообразил.
Он вырывает руку и уходит, ощущая на себе взгляд Макса. Не прощается толком.
«Тебе просто очень надо быть нужным», — его слова всплывают в памяти так не вовремя.
***
— Ты связался с какой-то компанией? — шепнул тихо, зная, что последует за этим.
— Не твоё дело.
Всегда не его дело. Всегда «не спрашивай». Всегда «не лезь».
Бесконечные запреты, среди которых редко проскакивало поощрение. Поощрение, ради которого он и терпел.
Поощрять Руслан умел.
Вздохнул. Сел ближе, отвёл прядь, лезущую в глаза. Коснулся его руки, почти нежно. Алану хотелось, чтобы было нежно. Чтобы ласково, а не как всегда снисходительно. Чтобы наконец получилось дышать полной грудью без сраного чувства, что ему это позволяют. Разрешают.
Руслан притянул его к себе, поцеловал, и мысли выветрились из головы. Он никогда не отдавал инициативу. Всегда вёл, всегда направлял, подавлял, подчинял. Давил, наседал, душил этим.
— Ты так и не ответил.
А за этим — взрыв. Вспышка ярости.
— К чему все эти вопросы, ты же знаешь, мне нужна свобода. Я не могу так. Ты напрягаешь меня своими расспросами.
— Я люблю тебя… — признание из его уст как нелепая попытка всё склеить. Склеить то, что разбито не на осколки — в труху.
Алан усмехнулся. Он никогда не признавался в ответ. Всегда великодушно разрешал любить.
— Любовь — это свобода, Алан, — у него на всё было своё объяснение. — Тебе просто очень надо быть кому-то нужным.
***
Руслан требовал свободы, когда сам не мог дать любви. Он ломал его день за днём, а эта чёртова привязанность к нему всё жила, пока не стало слишком поздно.
«Тебе просто очень надо быть кому-то нужным».
Алан закрывает глаза и видит его ухмылку. Его холодный взгляд.
Который через мгновение вытесняется совсем другим взглядом. Тёплым, искрящимся.
Он давит на газ и вспоминает о том, что было бы неплохо сосредоточиться на работе. Покидает дворик прежде, чем появится мысль вернуться обратно.
