Нужен

— Знаешь, ты мог бы по крайней мере не убегать, — говорит Макс, появляясь у него за спиной. Алан закрывает глаза. Господи, как же глупо. Ведёт себя, как неблагодарная скотина, когда должен поблагодарить за гостеприимство. За то, что Макс сорвался, забил на все свои дела и забрал его. — Прости, я… Он не поворачивается, не может заставить себя, и, наверное, это действительно глупо, но он боится посмотреть Максу в глаза. Боится, что его снова накроет, что он позволит себе лишнего. В памяти мелькают обрывками его спутанная речь, мягкие возмущения пацана — даже раздражённый, он чертовски быстро отходит — и его нежная кожа, коснуться которой носом было так приятно. Дотронуться, провести ласково, забыть ненадолго, что он не может, что не должен. В лопатки врезается острый, режущий взгляд Макса — он чувствует его каждой клеточкой, но по-прежнему стоит на месте. — Я так и буду разговаривать с твоей спиной? — у него тон обманчиво мягкий. Алан знает: он злится, потому что не понимает. Терпеть не может состояние неопределённости. Вот такой парадокс — энергичный мальчишка, предпочитающий в общении стабильность и размеренность. — Я же не требую объяснений, — шепчет где-то совсем близко. А всего через пару мгновений обнимает сзади, кладёт ладони ему на живот, дышит в макушку. Боже. — Спасибо, — отвечает тихо, а Макс молчит. Они стоят так, пока он не находит в себе силы повернуться. Макс излучает спокойствие, или ему так лишь кажется, но он смотрит на него неотрывно, касаясь ладонями уже спины, изучает тёплым, лучистым взглядом. Во взгляде что-то меняется, когда он забирается пальцами под кофту, пробегается торопливо по пояснице. Дышит рвано, и становится ясно — его умиротворённость фальшива. От каждого нетерпеливого прикосновения кожа пылает, а сердце по грохоту может составить конкуренцию отбойному молотку. Рука Макса скользит выше, и Алан ловит себя на мысли, что ещё немного — и он потянет за кофту сам, предоставит ему полный доступ к себе, разрешит. Нельзя. Он накрывает его руку у локтя своей и хрипит: — Хватит. Макс отстраняется резко, и в карих радужках мелькает обида, когда он прощается и уходит. Макс уезжает на гастроли по городам Украины, и Алана накрывает тоска. Он скучает, как ненормальный, но при этом не звонит, не зная, как объясниться, что сказать. Пялится на дисплей и не решается нажать кнопку вызова. Он не может разобрать, радует его или нет то, что Макс не звонит сам, по всей видимости, отрабатывающий бесконечные клубные концерты. Сперва клубы, а с выходом второго альбома при грамотном пиаре можно будет замахнуться на что-то более масштабное. Шаг за шагом, пробивая путь к мечте. В какой-то из десятка дней без Макса рядом он осознаёт весьма отчётливо: теперь это и его мечта тоже. Ему хочется вкалывать, работать на износ, чтобы всё получилось, чтобы всё вышло, чтобы доказать этим уродам, что они не смогли перекрыть кислород, что они не сдались. А больше всего хочется, чтобы Макса ценили, знали и любили. Он располагает к себе, публика ему симпатизирует, и это только вопрос времени — завоевать аудиторию. Алан помнит вопросы журналистов на пресс-конференции. Они, как и многие прочие, были Максом очарованы. И это вызывает гордость за него, за команду, а ещё самую капельку — ревность. Он прокручивает в голове все моменты с ним — их он помнит слишком ярко. И скучает, как же он скучает. Ему крышу рвёт без Макса, без его дурачеств, без абсолютной и бескомпромиссной серьёзности в рабочих моментах и тепла. Его самокопания прерывает звонок Жанны, которая напоминает ему о том, что пора начинать бракоразводный процесс. Он чертыхается, потому что у него вылетело это из головы, но обещает ей, что свяжется с адвокатом и постарается разрулить всё как можно быстрее. Он передаёт привет Лолите и Боре и кладёт трубку. Ему тошно сейчас. Кажется, что жизнь идёт под откос, хотя объективно это не так: всё давно шло к разводу, и игнорировать угасшие чувства и разногласия стало невыносимо. Это правильно — не мучить ни себя, ни Жанну, ни уж тем более детей, учитывая, что они и так живут отдельно в последнее время. И всё же, несмотря на доводы рассудка, ему тяжело смириться с такими переменами, а забитый под завязку ненормированный рабочий график и отсутствие Макса лишь подливают масла в огонь. Он действует проверенным методом: не даёт себе и минутки на безделье. Работает, читает, гуляет, наведывается к Могилевской, подопечным которой нужно снять клип. Сидит ночами за компьютером, думает, размышляет. Исключительно о работе. Ни минутки на отвлечение. Подобный режим поначалу оправдывает себя, но когда к нему наведывается температура под ручку с кашлем и сильной головной болью, он признаёт, что у терапии работой могут быть свои побочные эффекты. Несмотря на болезнь, он не особо хочет отлёживаться дома, потому что дом означает безделье, а ещё бесконечные мысли на повторе. Но не то чтобы у него был выбор — Яна выгоняет его едва ли не пинками, усаживает в такси и сама разговаривает с врачом. Убедившись, что всё в порядке, она строго-настрого запрещает ему появляться на работе, пока он не выздоровеет.

***

— Я же знал, что тебя нельзя оставлять одного… Алан слышит до боли знакомое ворчание и уже было списывает всё на горячку, как его лба касается холодная ладонь. Взгляд плывёт, но когда ему удаётся всё же сфокусировать его, он давит из себя: — Ты откуда здесь? Он носится по квартире. Когда возвращается в спальню, отвечает: — Приехал утром, Яна звонила мне, сказала, что ты болеешь, дала запасные ключи… — он явно смущается того, что ему может быть не по душе такое самоуправство, — не переживай, я верну ей их после того, как съезжу домой. Просто я подумал, что тебе не помешает моя компания, и…. Алан слушает его объяснения, и сосредоточиться не получается. Сознание выхватывает самое важное — Макс здесь, он приехал, он реален. Как же он скучал. Он и правда думал, что начал сходить с ума, что воспалённый мозг выкинул очередной фокус. Макс здесь. И тяжесть, давившая на него, ненадолго отпускает. —Я очень рад, что ты здесь. Свет внезапно гаснет, и он проваливается в сон. Когда он просыпается, на улице темно — похоже, он провалялся в постели целый день. Голова не трещит, горло всё ещё дерёт, но по сравнению с тем, что было, это заметное улучшение. Он застаёт Макса на кухне. Тот возится у плиты. Напевает какую-то дурацкую песенку. — Привет, — сколько же можно молчать? Макс оборачивается и улыбается так ярко, что на мгновение кажется, что сейчас и не осенний вечер вовсе, а раннее летнее утро, и лучи солнца пробивают унылость и серость. — Как ты себя чувствуешь? — в его голосе столько беспокойства, что у Алана щиплет глаза. Он пытается вспомнить, когда в последний раз с ним так носились. Когда переживали за него так, словно он дитя малое. Тряслись и возились, лишь бы ему стало легче. Копается в памяти, перебирая один пласт событий своей жизни за другим. И не находит ответа. — Лучше. — Тебе нужно пить больше горячего, садись, я сделаю чай. Где он, кстати? Алан послушно садится на стул, подпирает подбородок рукой. Напряжение уходит, покидает его. Ему хорошо. Несмотря на мозги, что последние пару дней набекрень, боль в горле и слабость во всём теле, ему чертовски хорошо. — Алан? — В верхнем правом шкафчике. С его ростом достать чай, оказавшийся чёрт знает где, совсем не трудно. Минут через пять-семь Макс удовлетворённо ставит две чашки на стол. А ещё омлет и бутерброды. — Не густо, конечно, но я подумал, ты проголодаешься. Ему не то чтобы хочется есть, но Макс старался, и он улыбается. — Сейчас продегустируем. Он ест всё с непонятно откуда взявшимся аппетитом. Пьёт чай с цитрусовыми и имбирём — он не припоминает ничего подобного на своей кухне, а, следовательно, Макс заморочился. Забота. Снова эта забота, которая заставляет чувствовать себя слабым. И странным образом ему трудно противиться этому. Отчего-то всё легче мириться с тем, что о нём заботятся. — Спасибо, — и это вовсе не о чае и еде. Спасибо, что тебе не плевать. Спасибо, что пришёл. Спасибо, что не уходишь, несмотря на то, что я отталкиваю. Макс смотрит на него, и, кажется, всё понимает. Алан не может на него насмотреться. Смотрит, впитывает его всего, запоминает в деталях. Глаза слезятся, и снова клонит в сон, но он смотрит, как упрямый баран, не в состоянии оторваться. — Иди спать, — едва ли не приказывает Макс. — А посуда? Да чхать на посуду. Ему страшно. Страшно, что Макс исчезнет, испарится, уйдёт. Будто и не было ничего. Будто всё это — иллюзия, мираж и подделка. Не сейчас, когда он привык к нему, когда привязался так, что без него и не дышится нормально. Не сейчас, когда он только-только стал оживать. Не сейчас, когда он окончательно и бесповоротно… — Не переживай, я всё уберу, — и добавляет тихо-тихо, когда Алан уже почти скрывается за дверью. — И чего ты только боишься? Поразмыслить над проницательностью Макса он не успевает — вырубается, стоит ему коснуться головой подушки. Макс не уходит и на следующий день. И это удивляет. Нет, Алан знает, что у него небольшой перерыв, есть время до следующей волны концертов, но это всё же странно. Его не было несколько месяцев, а он торчит у него безвылазно. — Наташа не ждёт тебя? — он спрашивает, чувствуя себя до ужаса неловко. Макс меняется в лице. — Да, наверное, тебе уже не нужна помощь. Он бормочет что-то несвязное себе под нос, и Алан буквально слышит, как мысли копошатся у него в голове, сменяя друг друга. Макс носится по квартире, собирая телефон, зарядку, кошелёк и прочую ерунду. Укладывает всё в рюкзак. Суетливо обувается. Когда Макс уже тянется к дверной ручке, Алан дотрагивается до его руки своей. С губ Макса слетает свистящий вздох. — Я не прогоняю тебя, просто я думал, что у тебя могут быть свои дела, я тебя и так задержал. Пацан улыбается. — Я хотел увидеть тебя. Хотел к тебе. Вот так просто. Бесхитростно. Никаких ухищрений, увиливаний. Как есть. — Я развожусь с Жанной… — не то, что стоит говорить на прощание, но получается так, странно и нелепо. Обезоруживающе. Макс хмурится и отвечает: — Мне жаль. И Алан чувствует нутром: он не врёт. Ему впрямь жаль. Он не говорит это вежливости ради или же потому, что от него этого ждут. А он думал, таких, как Макс, уже не бывает. Не существует. — Так будет лучше и для меня, и для неё. Он проглатывает рвущееся наружу «для нас». Сдерживается. Зато Макс — нет. Он подаётся вперёд и касается губами его лба — ничего не значащий, ничуть не интимный жест, от которого всё же замирает сердце. Перестаёт стучать мерно, чтобы сорваться после на бешеный ритм. — Температуры нет, — шепчет Макс слегка осипшим голосом. — Обещай, что дашь себе ещё пару дней. Алан кивает и закрывает за ним дверь.

***

Наташа встречает его не вопросом, а утверждением: — Ты влюбился. Он мог бы пойти на попятную, придумать кучу отмазок своему поведению, но он привык смотреть правде в глаза. Он не побыл в Киеве и часа, как помчался к Алану. Закинул шмотки по-быстрому и свалил, наплевав на собственную усталость. Когда он увидел его спящим, в груди что-то оборвалось. Пожалуй, тоска, болезненно нывшая всё это время, что для него слилось в одно сплошное пятно. Не проходило и дня в туре, чтобы он не вспоминал, не возвращался мыслями к Алану. К его глазам, к нежным рукам, касавшимся его трепетно, невесомо. Он всегда прикасался так, словно боялся спугнуть. И он мог бы сказать, мол, вот он я, не бойся. Если бы все слова не вылетали из головы начисто, стоило Алану оказаться рядом. Так глупо, но он немел от одного его присутствия. Узнавать его, когда он позволял, было интересно. Исследовать границы дозволенного, испытывать его на прочность. Как тогда, в прихожей. Набраться смелости, залезть под кофту, проехаться пальцами по спине Алана, трогать, гладить, будто он находился под чарами, околдованный, пришибленный этим внезапным счастьем. Узнавать его было интересно. Вот только он ощущал, Алан закрывается по какой-то причине. — Эй, ты снова завис! — Наташа щёлкает перед его лицом пальцами. — Что не так? — Он себя тормозит. Сдерживается, — произносит поникшим голосом. — Да уж, — заключает она, — здесь без ста грамм не разобраться. Заодно отметим твой приезд. Она достаёт бутылку коньяка, разливает напиток по бокалам. С её учёбой и его адским графиком они не собирались вот так. Макс улыбается — ему её определённо не хватало. Она кивает, поощряя его. — Сначала я думал, это из-за жены, ну знаешь, у них с Жанной всегда были замечательные отношения, и кто я такой, чтобы из-за меня рушилась семья… Но сегодня он сказал, что разводится. — Нихрена себе! — для неё это и правда шок. — Но он всё так же закрыт. Словно натянутая струна, оголённый провод. Он боится, что случится короткое замыкание, а заденет меня. И молчит. Как же бесит эта тишина. — Думаю, пока он не поделится сам, копаться в его мотивах бесполезно. Кто знает, что его тревожит, — философски говорит она, и он склонен с ней согласиться. Но горечь от этого никуда не девается. Она оседает, припорошенная глупой, бесполезной надеждой. Надеждой, что однажды он позволит увидеть себя таким, какой есть. Со всеми страхами и волнениями. Что когда-нибудь Алан доверится. Наташа звонит ему через пару дней. Его совсем не удивляет, что в небольшой перерыв они с Аланом впихивают съёмки клипа. Алан излагает суть чётко по пунктам. На этот раз в программе пробивание стен, ледяная вода и искры, режущие глаза. Макс не жалуется. Выполняет всё, как от него требуется. Они решают прерваться, чтобы со свежими силами доснять оставшиеся сцены. Макс сохнет и греется после холодного душа. Наблюдает за Аланом исподтишка. Тот рассеянно трёт глаза — устал. Ему звонят, и он отвечает — он терпеть не может мобильники во время съёмочного процесса, но сейчас перерыв, и это никого не отвлекает. Он не успевает произнести и слова, как впивается пальцами в стол. Повторяет одно и то же слово. Снова и снова. Пока телефон не валится из рук. Он дышит глубоко. Заставляет себя сконцентрироваться. Вопреки его опасениям, оставшуюся часть сцен они снимают практически молниеносно. Пока все собирают реквизит и договариваются о датах пост-продакшна, он выходит на улицу, чтобы взять кофе себе и Алану. Возвращается. Ставит стаканчик на стол. Но Алан не замечает, погружённый в свои мысли. — Всё в порядке? Алан поднимает взгляд — ему вновь придётся солгать. Ему придётся сделать шаг назад, когда Макс шагал вперёд за двоих.

***

— Да, всё… Макс не даёт ему договорить. — Хоть раз не ври мне. — Коль, я не могу сказать тебе. Не сейчас. Макс фыркает. — Ты принимал меня с любым дерьмом, ты, блять, вытащил меня, когда всё было хуже некуда, и теперь втираешь мне всё это. — Он срывается на крик, но затихает, осознавая, что они не одни. — Я просто считал, что ты знаешь, что можешь рассчитывать на меня. Ведь я тебя… — секундное замешательство не остаётся незамеченным, — ценю. Очень ценю. Думал, ты знаешь. Он уходит, лишая его возможности ответить, оправдаться, объясниться. Он уходит, и Алан впервые в жизни так сильно себя ненавидит.