Мы расстались с тобою навеки: не увидишь лица моего до дни Суда Страшного
***
Мир вокруг пульсирует в такт сбивчивому дыханию, и ни осмыслить, ни конкретизировать сказанное должным образом сразу не выходит. Слова кажутся слуховой галлюцинацией, видением, обернувшимся кошмаром доселе прекрасным сном и — самой призрачной и драгоценной — несбыточной мечтой. Тэхен молчит — красноречиво. Оглушительно. Столь безрассудных людей, как Чонгук, сейчас и с огнем не сыщешь. За чем он гонится? Какие цели преследует, предлагая вещи настолько безрассудные? Повисшую между ними вязкую, напряженную тишину нарушает только мерный шум усилившегося ливня за стеной. Осадок на сердце и летит под сто пульс, но голос Тэхена остается спокоен. — Уехать? Ты хотя бы смыслишь, о чем просишь, Чонгук? Альфа — в глазах — мягкая, уютная ночь, пустые сомнения и звездная, больная грусть — плавно подается вперед, обхватив запястья Тэхена пальцами, и сжимает едва — аккуратно, бережно. Крепко — не вырваться. Жжется в груди. Горячо-горячо. — Смыслю предельно ясно: я хочу и могу увезти тебя так далеко, что ни единая душа не найдет. Спрячу, защищу и никому не позволю отнять. Охранять и беречь буду как дракон свое самое драгоценное сокровище, — Чонгук наклоняется ближе, и голос его скатывается до шепота. Каждое слово сопровождает пристальным взглядом — таким, что на части разламывается, выворачивает все внутри. Говорит вкрадчиво, говорит отчаянно и искренне — так, что вызывает невольно улыбку. Тэхен тихо смеется в ответ. — Не в этой жизни, — и размашисто стирает слезы со щек. — В следующей ты будешь моим тоже. Тэхен буквально захлебывается словами. Просто не может не. Чонгук — поразительно упертый и настойчивый, его упрямство сбивает с ног, и ответить ему оказывается вдруг — нечего. Только и остается сидеть, по-глупому хватая ртом воздух, и отчаянно надеяться, что агонизирующее сердце не проломит ребра, стремясь прорваться ему навстречу. Он опускает взгляд на свои руки, что все еще крепко сжимает Чонгук, делясь теплом, и все не находится с ответом. Этот альфа… он прет напролом, не жалея ни себя, ни других, он каждым своим действием расставляет вокруг капканы, не напороться на которые все сложнее — так хочется в них попасть. Этот альфа… что у него на уме? Сколько же нужно мужества, чтобы обнажать свою душу так просто и безрассудно. Держать чужое сердце в руках так страшно — до паники страшно — особенно зная, что все, что можешь сделать в ответ на подобный дар — отбросить прочь и забыть. Не разбить бы только ненароком. — Это же не сказка, где любая беда оборачивается счастливым финалом, — роняет Тэхен наконец, даже не пытаясь скрыть обреченность в голосе, — Это жизнь. Жизнь, в которой, даже являясь бетой, я остаюсь ценной разменной монетой для короля. За мной пошлют людей, будет искать… — Как ты представляешь себе это? — Чонгук усмехается, выгибая бровь, — Тебя хоть кто-нибудь кроме дворцовой прислуги в лицо-то знает? Как тебя могут искать вне замка? Бегать будут с портретом и спрашивать, не видели ли тут такого? — Ты не понимаешь… — Да. Не понимаю — почему ты все еще противишься, хотя знаешь, что, отказываясь, сам обрекаешь себя на страдания и жизнь, полную одиночества и лишений. — Даже если и обрекаю, я делаю это осознанно. — Во имя чего? Долг, скажешь? Благополучие государства? А о твоем благополучии хоть кто-то думает? Тэхен медленно моргает, испускает тяжелый вздох. Для Чонгука правда это так просто? Бросить все, наплевав на условности, уехать, оставив за спиной привычную жизнь и не заботясь о будущем. А Чимина что — оставить? С собой взять? Как с ним? В Чонгуке так много сокрыто света, он слепит так, что невольно приходится смеживать веки: Тэхен зажмуривается, кусает губы и бездумно мотает головой. Нельзя же так, нельзя. Продолжая ненавидеть одиночество, он готов от Чонгука вновь отказываться, раз за разом все глубже проваливаясь в свою темную, густую тоску. Его мгле больше не нужен свет. Не появись Чонгук здесь так неожиданно, он бы осознал это через какое-то время, когда на сердце бы отболело хоть немного. Этот альфа ведь даже не подозревает, что обрекает Тэхена на то, чтобы заново пройти через все круги Ада после того как он наконец уедет. Непременно один. Непременно — нав-сег-да. — В тебе говорит влюбленный мальчишка, а должен — будущий наследник престола. Как ты все не поймешь? — Тэ, против меня давно уже плетут заговор, — произносит Чонгук и глядит на него, как глядят на несмышленого ребенка серьезные взрослые — ласково и с улыбкой. С чертовски обидным выражением лица, — Как только дядя решит, что я стремлюсь к месту на престоле и угрожаю положению его сына, меня тут же устранят без особого сожаления. — Как будто ты не стремишься. — Отнюдь. Не заикался даже никогда, — альфа качает головой и пальцами мягко оглаживает подрагивающие тэхеновы запястья. Успокоить силится, но приносит только волнение, — Власть — это такая скука. Клетка, от которой ты собственноручно выбрасываешь ключ — тебе ли не знать. Я, все же, из разряда вольных птиц. Тэхен не выдерживает и нервно, задушено смеется. — Я и не сомневался, птенчик, — и неловко придвигается ближе, чтобы в следующее мгновение удобно пристроить голову у Чонгука на плече. Как если бы выстоять против его упрямства можно было, всего лишь спрятав лицо от внимательного, тяжелого взгляда. Чонгук так и не отпускает его руки, ласково сжимая ее своей. Приваливается плечом, позволяя опереться на себя, поправляет плащ и убирает мокрые волосы со лба. Тепло дышит в макушку и — понимающе молчит. Боится надавить слишком сильно — спугнуть и лишиться в этот раз навсегда. Он и так лишится, правда что. Тэхену всего лишь нужно собраться с мыслями, чтобы это констатировать. — Как бы сильно мы этого ни желали, каким бы рвением ни обладали и храбростью, — начинает он осторожно, — Обстоятельства складываются так… — Обстоятельства складываем мы сами, — прерывает его Чонгук, не дослушав. Отчаявшийся, влюбленный мальчишка — как сложно заставить его отступить. Как больно его отталкивать, — Меня ничто не остановит, если я решил, что ты — моя судьба. Тэхен содрогается от нежности, прошившей его с головы до пят. Он улыбается — косо и надломленно — куда-то Чонгуку в шею, и едва сдерживает обреченный вздох. Невыносимый, упрямый. Как мне тебя отпустить? — Как насчет того, чтобы учесть желания самой судьбы? — Я и есть тот, кто их учитывает. Предлагаю тебе именно ту жизнь, которую ты бы хотел прожить, предлагаю свободу, выбор, предлагаю в щепки раскрошить все рамки, что не дают тебе быть собой. Предлагаю, — он запинается, хмыкнув, — Самим сложить обстоятельства. Со мной. Сбивается с ритма мгновенно сердце, и щеки горят. И слово каждое — ожогом, клеймом — куда-то под ребра и в самую дальнюю ячейку памяти. Тэхен соберет их, укроет, чтобы потом вспомнить с улыбкой и однажды — не важно, сколько понадобится времени — навсегда из себя выкорчевать. От-пус-тить. Потом, правда — сейчас никак не получится — слишком сильно печет в груди от близости, чтобы так просто ее разорвать. Тэхен нехотя выпутывается из объятий, поднимая голову — глаза усталые, потухшие, но полные — все еще полные необъятной, медными шипами впившейся в заново освежеванное сердце любви. Сжимает спазмом горло, но он боле не позволит себе плакать. Не потому что стыдно — перед Чонгуком не стыдно проявлять слабость, он сам одной из них является — потому что он весь не плач и горечь сейчас. Он весь — переполняющая нежность и ласка, трепет и тепло. Их хочется показать, не слезы. Чтобы глупый мальчишка почувствовал, понял наконец-то, что есть вещи поважнее любви. Что всегда, разрешив себе поддаться моменту, нужно помнить, что позже непременно придется вновь загонять сердце в броню и щериться, принимать действительность ее истинной стороной и — расставаться. Чонгук, такой еще юный, полный амбиций — горячий, горящий, до дрожи влюбленный — объят пламенем соразмерно ему самому. С той лишь разницей, что Тэхен горит — светит. Чонгук — сжигает. Тэхен невесомо ведет пальцами Чонгуку по щекам, смотрит прямо в полные затаенной надежды глаза, весь его образ в себя впитывает, чтобы в следующую минуту, затолкав поглубже сожаления и тревогу, вдребезги все разбить: — Ты сжигаешь меня, — шепчет как в бреду, как губка впитывая в себя чужое непонимание и треск догорающих надежд, — Я не смогу так, Чонгук. Не смогу. Называй как хочешь: жертвенность, глупость, привычка — это все оно. Но я не уеду. Одно долгое, страшное мгновение Чонгук глядит на него так, что кажется, будто ни за что не уступит — ослушается, заставит, выкрадет — что угодно, но — не уступит. Атакует своей напористой, бархатной нежностью, словами, смысл которых не уловить даже, прижмет намертво к сердцу, впаяет в себя — и не даст ни за что вырваться и уйти. Так кажется. А потом глаза напротив просто — затухают. — Тогда, — произносит он, даже не пытаясь скрыть прорвавшуюся тонну горечи в голосе, — Побудь со мной хотя бы сегодня. И это — больно. Фантастически больно — осознавать. Принимать неизбежное, оставаться одному, даже если пока что — вдвоем. Это в порядке вещей, с этим нужно учиться жить. Они справятся, думает Тэхен, закрывая глаза. Они обязательно справятся. Он засыпает, уткнувшись лицом Чонгуку в живот и крепко обхватив его рукой.***
На прощание Чонгук целует его в лохматую макушку легко и — закрой глаза на ситуацию и покажется, что — беспечно даже. Еще — тривиально. На прощание Чонгук вкладывает Тэхену в руки хорошо знакомый кинжал: чтоб остался якорем, напоминанием о. На прощание Чонгук говорит: — Я не из тех, кто так просто сдается. Тэхен качает головой и смотрит ласково. — Я знаю, — вздыхает, — Просто… не в этот раз. Чонгук уезжает поутру, увозя с собой туман, запах солнца и пряностей. Тэхеново сердце увозит тоже.***
У Чонгука холодные руки, горячий шепот. Тэхен просыпается от невыносимого жара, сковавшего тело. В его спальне душно как в парилке, и окна все плотно затворены и для надежности еще и зашторены. Пока Чимин не вернулся, можно позволить себе побыть затворником в компании одних только сгустков теней по углам. Он распахивает широко глаза, судорожно хватая ртом воздух, и отбрасывает толстое свалявшееся одеяло. Рукавом рубахи вытирает испарину со лба, мотает головой, силясь стряхнуть с себя липкую паутину навязчивых сновидений. Образы в подсознании засели настолько четкие, что сразу становится не по себе. Тэхен шепотом чертыхается – бесит. Бесит, что, честно стараясь не помнить, он может лишь вспоминать. В комнате пахнет пылью, темнотой и сандалом. Вчера он умудрился смахнуть со стола бутылек с маслом – случайно, не иначе – и тот разбился, позволяя едкому, сильному запаху распространиться по помещению. Пятно сразу же затерли, осколки вынесли – а запах не выветрился даже через сутки. Сутки, которые Тэхен провел, покидая покои от силы раза два, да и то – чтобы заверить обеспокоенного, но тактично помалкивающего Сокджина, что он все еще способен нормально функционировать вопреки всему. Вскоре после разговора с ним становится ясно: Намджун о внеплановых визитах заморских принцев не осведомлен, и пусть оно таковым и остается. Поэтому при встрече они оба о важном – молчат. Неуклюже свесив ноги с кровати, Тэхен почти сваливается с нее при попытке встать. Голова гудит и в конечностях слабость – вот и все, что он сейчас чувствует. И это – лучше. Лучше сжимавших сердце оков тоски, лучше растрепанных мыслей о чем-то (ком-то) неважном. Лучше чувства перманентного измождения, поселившемся где-то на задворках сознания. Тэхен, может, даже рад этому. Тэхен, он, кажется, перегорает. Ураган чувств понемногу устаканивается, сжимается до размеров маленького локального очага тянущей боли в районе солнечного сплетения – пониже сердца, поближе к тому, что остается от истрепанной и прохудившейся – души. Как если бы не случалось никогда ни глупой встречи в саду среди родных азалий, ни ночных побегов к морю – к свободе сказать не осмелится – ни вдребезги разбитого –собственноручно и очень бестолково – сердца. Как будто глухая, ленивая тоска всегда сидела в межреберье – с ней сродняешься, привыкаешь. Начинаешь ощущать неотъемлемой частью себя – как руки и ноги, только – тоска. Вязкая и знакомая. Она изнутри окутывает, заполоняет мысли, но он все еще не сдается ей полностью, потому что она все никак не доберется до сердца, где еще прячется закостенелая, крепкая – любовь. Приходится наощупь, прищуриваясь, пробираться к окну, чтобы со смеженными веками просунуть любопытный нос за шторы. В лицо тут же бьют резкие потоки света – Тэхен отшатывается обратно, чтобы через полминуты, сфокусировавшись, сдвинуть плотную ткань в сторону. Солнце сероватое, колючее и заставляет жмуриться. Он приоткрывает окно, впуская в комнату свежесть и ветер, тут же лениво куснувший за голые ноги. Все еще жарко – волосы липнут к щекам, и Тэхен, большими глотками хватая пересохшими губами воздух, перекатывает на языке привкус разливающегося вокруг молочного тумана и сырости. Оставив створки приоткрытыми, он, пошатываясь от волнами накатывающей слабости, возвращается к постели, мимоходом взглядом выцепляя лежащее на низеньком столике зеркало. Величиной с две ладони, в резной золотой оправе и с камушками – его оставил Чимин. Нарочно, чтобы ощущение присутствия не покидало Тэхена на время его маленького путешествия. От Чимина давно не было вестей. Последнее письмо – с неделю назад – короткое и наполненное теплом, и этого слишком мало для того, чтобы успокоить волны тревоги, расходящиеся по телу с кровотоком. Непослушные пальцы неуклюже подхватывают зеркало за длинную золоченую ручку, то удобно ложится в ладонь. Он пристально осматривает себя на наличие видимых признаков разбитого сердца – не находит, быть может, потому, что увечья все нанесены на хрупкое, трепещущее нутро. На точеном, посеревшем лице из явных отпечатков продолжительной внутренней борьбы и самокопаний – только залегшие синеватые тени под глазами. Это так? Так выглядит кто-то надломленный? Отчаявшийся? Тэхену решительно не по душе человек, вперившийся в него пристальным, мрачным взглядом из зазеркалья. Таким не хочется быть, так – не хочется жить. Чимин, возвращайся скорее. Пальцы разжимаются как-то сами собой: секунда – и после короткого дребезжащего звука зеркало уже перестает таковым быть. Тэхен заторможено опускает взгляд на поблескивающие неровными краями осколки у своих ног и чувствует усиливающееся головокружение. Жарко. Взгляд останавливается на одном особо крупном куске амальгамы – он смотрит на себя устало, немного – презрительно. Поворачивает голову чуть левее и – вините во всем изнуренное, расслаивающееся сознание – ловит краем глаза отразившиеся в глубине знакомые черты. Хитрый прищур, забавный нос картошкой, шрам на щеке – Чонгук, расплывчатый и внимательно наблюдающий за ним из своего убежища образ, ухмыляется уголком губ – что за причудливая игра света – и вдруг пронзительно ясно становится: они и сами – осколки одного зеркала. Разбитого, но – одного. Тэхен чертыхается и неповоротливо делает шаг в обход переливающихся обломков, прежде чем его резко ведет в сторону и накрывает целой лавиной ощущений: головокружение, жар, усталость. Тьма приглашающе распахивает для него свои удушливые объятья. Разбитое зеркало, думает он отстраненно. Плохая примета.