Маятник

Scorpions – Holiday Куинни первая поняла, что что-то неладно. Ладони словно обдало холодом, да таким сильным, что она не удержалась и инстинктивно отдернула руки, крепко прижимая их к груди и испуганно вглядываясь в застывшее лицо сестры. Тина будто закаменела, ни черточки не дрогнуло, только слегка вздымалась грудь на вдохе. Куинни перевела взгляд на мадам Президент и получила в ответ ту гамму чувств, что испытывала сама: страх, непонимание и болезненное отчаяние, затопившее темные глаза Серафины и наверняка отражающееся в ее собственных. Женщина едва заметно кивнула, и Голдштейн, поняв, что от нее требуется, снова протянула руки, на этот раз прижимая пальцы к вискам сестры, и попыталась проскользнуть в ее сознание, раньше всегда открытое, а теперь словно занавешенное тяжелыми бархатными шторами, и не получила никакого отклика. Паническая дрожь пробежала по всему телу, ноги подогнулись, и девушка чуть не осела на пол безвольной куклой, но удержалась, и, не прерывая контакт, распрямилась и решительно, с непонятным ей самой ожесточением начала искать лазейки, проблески такого привычное чистого света мыслей сестры в складках ткани, но ничего не находила. На глазах вскипали злые слезы, но Куинни продолжала пытаться, с каждым разом все более и более зло и жестко дергала ненавистную занавесь, пока на плечи не легли тяжелые руки и, слегка сжав, не потянули назад. Она не хотела, не могла сдаться, но Пиквери была настроена решительно, и все же усадила девушку на недалеко стоящий стул, избегая ее прямого, блестящего от слез взгляда. Право, она не хотела ее прерывать, а желала лишь подбадривать и не позволять останавливаться, но прекрасно видела всю тщетность попыток и усталость Голдштейн, которую та никак не хотела замечать сама, упрямо цепляясь за не реагирующую ни на что сестру. А теперь пламенеющий взгляд направлен на Серафину и беззвучно вопрошает, почему она ее остановила. – Если вы заработаете магическое истощение, то легче никому не станет, – слова не возымели должного эффекта, но Серафина и не надеялась на это, потому что сама не верила ни единому звуку. Но что еще она могла сделать? Лучше неловкие фразы, чем тяжелое молчание, ими хотя бы можно обозначить свое присутствие, это Серафина знала точно: сколько раз к ней приходили с прошениями, пробиваясь сквозь помощников и секретаря, но чаще всего получали в ответ искренне-фальшивое: «Ничем не могу помочь. Мне очень жаль.»? Десятки людей, надеющихся на чудо, словно гасли изнутри, когда последняя возможность в лице Серафины скорбно кривила губы. Пиквери так и не смогла очерстветь настолько, чтобы после таких визитов не запираться в своем кабинете и не разбирать самостоятельно то дело, по которому к ней пришли, и пытаться найти в нем хоть что-то, чем можно утешить, и иногда все же находила, но сообщала редко. Что за правосудие, если его так легко развести на сочувствие? Вот и сейчас она подбадривающе сжала плечи Голдштейн, уже начинающие подрагивать от сдерживаемых слез, и пыталась придумать хоть что-то, цепляясь за малейшие намеки, но пока не могла ухватить мысль за хвост. По опыту зная, что продолжая бессмысленно пытаться поймать ускользающее знание, она отвлеклась, переведя взгляд на Грейвса, лицо которого так и оставалось неподвижным. Бледные губы, заострившиеся черты и поблекшие волосы. В который раз она видит его таким? Раньше, год назад, она и помыслить не могла, что однажды окажется у больничной кровати, на которой будет лежать он, а сейчас пытается вспомнить, как часто видела за последние месяцы плохо скрытую слабость и болезненную складку у губ. Серафина чертовски боится, что больше не увидит привычно теплые темные глаза Персиваля и разбегающиеся от них морщинки при легкой искренней улыбке. Так она всегда отличала его ложь – по глазам. Если их выражение он маскировал хорошо, то это контролировать никак не мог. Серафина чертовски боится, что больше не будет сидеть с ним после тяжелого рабочего дня на мягких креслах и медленно потягивать чай или виски, обсуждая насущные дела или какие-нибудь совершенно посторонние темы. Серафина чертовски боится, но не может это показать. Куинни уже не плачет – она просто застыла каменным изваянием и разглядывает свои руки, сложенные на коленях. Серафина наконец вспоминает, что именно могло бы помочь, но тут же отвергает эту мысль. Слишком опасно и маловероятно. На ее руках сейчас и так слишком много жертв. Поэтому она молчит и, слегка сжимая пальцы на плечах девушки, отступает и уходит. Они бессильны. Теперь остается только ждать. Снова. *** Однако на этот раз ждать долго не приходится: патронус Куинни Голдштейн, сиамская кошка, застает ее в кабинете спустя всего пару часов. Серафина не медлит ни минуты и сразу срывается с места, несясь по пустым коридорам на этаж колдомедиков, а когда распахивает дверь в палату и сразу натыкается на три удивленных взгляда, понимает, насколько ее поведение странно. Но и это не может остановить, поэтому она быстрым шагом подходит к кровати и, сжав губы в тонкую полосу, замирает, разглядывая осунувшееся, но оживленное лицо друга, и только теперь чувствует, как тугая пружина напряжения наконец-то расслабляется, раскручивается, а руки начинают мелко подрагивать, так что приходится скрестить их на груди, искренне надеясь, что Грейвс все поймет сам, не заставит произносить вслух, давясь словами. И он понимает, слабо улыбаясь и кивая на край кровати, который ей освободили сестры Голдштейн. Серафина окинула взглядом комнату и нашла Тину совсем неподалеку, прислонившуюся к стене и устало запрокинувшую голову, а Куинни опять сидела на том же стуле. Серафина слушается и опускается на край, устало расслабляя напряженные плечи. – Врачей уже звали? – ее голос звучит немного хрипло от продолжительного молчания, и она прокашливается. Ей отвечает младшая Голдштейн: – Да, сразу же, – она тоже выглядит устало, но теперь в уголках губ таится улыбка вместо горькой гримасы. – Они сказали что необходим постельный режим, усиленное питание и курс восстанавливающих зелий. И никакой работы, – девушка осторожно-виновато стреляет глазами в сторону расслабленно слушающего Грейвса и, не замечая никакого протеста, продолжает уже уверенней: – Сказали, что завтра осмотрят еще раз и, возможно, изменят рекомендации. – Только попробуй их не исполнить, Грейвс. Тот только насмешливо поднимает брови в ответ. Они прощаются скомкано, Серафина видит, и расходятся по домам, оставляя Персиваля приходить в себя. Она успокоена настолько, насколько это возможно. Раз Грейвс не остановил ее сейчас, то ничего не терпящего отлагательств нет и можно немного отдохнуть, оставив в покое истрепанные нервы. Ей действительно надо немного расслабиться, но обещание не курить уже дано себе, так что придя домой она сразу ложится спать. Завтра еще проверять, что она там наворошила на своем рабочем столе, но лучше она подумает об этом завтра. А пока пусть весь мир подождет. *** Персивалю довольно быстро осточертело просто лежать. А это единственное, что ему было разрешено: лежать, смотреть в потолок или окно, дожидаясь визита хоть кого-нибудь! Постоянно возникало желание пренебречь рекомендациями колдомедиков и тайком сбежать из палаты, просочившись сквозь стекло, но сразу вспоминалось памятное путешествие в глубины самого себя, по позвоночнику бежала неприятная дрожь, а глупые мысли из головы волшебным образом пропадали, чтобы вернуться спустя пару часов. Потом приходила Серафина, приносила некоторые документы и обсуждала с ним то международную политическую обстановку, то внутренние дела, то работу аврората, но ее обеденный перерыв, которым она пользовалась только сейчас и только из-за Грейвса, заканчивался слишком быстро, поэтому она собирала разворошенные бумаги и прощалась, строгим взглядом напоминая слушаться колдомедиков. Это бесило, но Персиваль чувствовал себя виноватым и терпел. Потом приходила Тина, тоже принося некоторые отчеты – как он догадывался, не особо значительные – и крепкий черный чай без сахара. Говорила о сестре, о коллегах, о работе заместителя главы аврората, о приходе Гримсдича, но ни разу не обмолвилась о том, что было в подсознании Грейвса. Все избегали этой темы, цепляясь за все возможные диалоги, лишь бы не затрагивать пугающие моменты. Персиваль не противился, совсем нет. Ему и так было не просто, когда Серафина пришла в первый раз, принеся с собой пару кружек кофе с веритасерумом и, пряча красные от недосыпа глаза и плотно стискивая дрожащие руки, застыла на стуле с немым вопросом, написанным на лице. Перси рассказывал все без утайки. О страшном торге за жизнь, о подвеске, впечатавшейся в мозг, о вопросах Гриндевальда, о смерти подчиненных, о воре артефактов, о том, что ничего не понимает!.. Серафина тоже молчала. Не только потому, что внимательно слушала, но и из-за того, что сказать было нечего. Все ниточки оборвались. Гриндевальд бежал, артефакты не нашли, что делать – неизвестно. Тупик. Она тогда ушла задумчивая, а Персиваль еще с полчаса думал, размышлял, искал хоть что-то, но тщетно. А потом пришла Тина, и он снова пытался незаметно рассматривать усталое лицо, растрепанные волосы и щурящиеся от солнца глаза. Тогда она ничего не принесла, но ему было и не надо. – Почему ты сегодня работаешь, Тина? Она опускает взгляд на деревянный пол и задумчиво водит пальцем по нижней губе. Перси еле удерживается, чтобы не заменить ее руку своей. – Никто не знает о произошедшем, Персиваль, – она называет его по имени теперь почти всегда, и где-то на периферии сознания – Грейвс теперь осторожно относится к подобным высказываниям – мелькает кощунственная мысль, что есть что-то хорошее в его нынешнем положении. – Только в аврорате знают о твоем отсутствии. Их диалоги были короткими, прерывающимися и серьезными. Грейвс пока не имел желания шутить, заново переживая свои воспоминания и укладывая их в памяти, а Тина… Он не знает, почему она молчала. Потом девушка начала приносить ему книги. Либо классику, либо детективы. – Чтобы ты не растерял навыки, – шутила она, задорно улыбаясь на третий день, раскрывая «Этюд в багровых тонах» на заложенных закладками страницах и указывала на те предложения, которые были очень, по ее мнению, важны для лучшего понимания текста. Она воодушевленно пересказывала сюжет, разъясняя подробности и одергивая себя на словах-подсказках так явно, что Персиваль помимо воли запоминал их, слегка поддразнивая ее. Отшучивался и читал. За последние месяцы он, наверное, прочел больше, чем за несколько прошлых лет. Обычной литературы, конечно. Тогда его жизнь наполняли отчеты, доклады и законопроекты. Не сказать чтобы очень уж скучные, но все же. Сегодня, после ухода Серафины, пришла медсестра и, пока протирала тумбочки и подоконник влажной тряпкой, не замолкала ни на секунду. Как Грейвс не пытался сосредоточиться на Шерлоке, так она упорно повышала голос. Болтала о работе, о неблагодарных пациентах, о какой-то мисс Рур из отдела аналитиков, о подарках, которые купила на рождество, о детях… Персиваль слушал в пол уха, пока не зацепился за это самое слово. Рождество. Нехитрыми подсчетами вычислил сегодняшнее число и чуть не скривился недовольно. Двадцать второе декабря. Пришедший через час колдомедик развеял все плохие мысли Персиваля насчет праздника на больничной койке и каше вместо накрытого стола. – Не вижу больше смысла держать вас здесь. Через полчаса я подготовлю все бумаги, – пожилой мужчина скептически окинул взглядом Персиваля, задержавшись на обложке книги, – надеюсь, вы понимаете необходимость отсутствия каких-либо потрясений? Грейвсу показалось, что его считают либо психически нездоровым, либо не вышедшим из детства. Что ж, последние его действия нельзя назвать продуманным и взвешенным выбором здравомыслящего человека, это точно. Он с громким хлопком закрыл книгу и легко поднялся с уже ненавистной постели. Почти сразу медсестра принесла его выстиранные вещи, и Грейвс, слегка морщась от неприятно-резкого запаха дешевого порошка, начал одеваться, сменяя надоевшую больничную одежду на привычный костюм, не пропуская ни одной детали гардероба: запонки и галстук обязательно должны занять свои законные места. Они как символ нормальности в этой сумасшедшей жизни. *** Когда Тина привычно-тихо открыла дверь, то увидела довольно неожиданную и слегка смущающую картину: Грейвс стоял к ней спиной и быстро застегивал пуговицы белой, слегка просвечивающей незаправленной рубашки, обрисовывающей красивую спину, оправлял манжеты, поднимал воротник и уже тянулся за лежащим на кровати галстуком, когда из коридора послышался строгий сухой голос врача: – Что вы делаете? Тина подпрыгнула на месте от испуга, инстинктивно отшатнувшись в палату от источника звука и оборачиваясь, едва не потеряв равновесие и не свалившись на пол. Скользнув неловким взглядом исподлобья по так испугавшему ее колдомедику, девушка медленно, но верно начала заливаться краской стыда. О, ей было так неловко поднять глаза на Персиваля, резко развернувшегося в сторону громкого звука, что она – в который раз! – принялась изучать деревянный пол. – Девушка ждет меня, – спокойный голос Грейвса не нес в себе даже намека на смех, поэтому Тина решилась стрельнуть в него взглядом сквозь завесу волос. Напрасно. Она сразу же встретилась с его глазами, щурящимися от сдерживаемого смеха, и наверняка покраснела еще больше, затапливая красной краской шею и горящие уши, но не прерывала зрительный контакт, видя, что с каждой секундой мужчина улыбается все шире и шире, а в его жестах чудится какая-то насмешка и даже немного превосходства, но Тина совсем не против, нет. Она сейчас желает только чтобы он молчал. Не проронил ни звука, ни одного смешка, не сказал ни слова, вообще забыл об этом происшествии! Но довольный вид мужчины даже не намекал, а прямым текстом говорил: «Ай-ай-ай, мисс Голдштейн, подглядываем за начальством?». Или что-то в этом духе. Но он все еще молчал, завязывая галстук, а она все еще смотрела на него из-за завесы волос, только колдомедик уже давно ушел по своим делам, неодобрительно качая головой, а они замерли посреди повисшего молчания и думали словно об одном и том же, но совершенно разными словами. Грейвс застегивает жилет и вопросительно приподнимает бровь на ее непрерывный взгляд, борясь с желанием ляпнуть какую-нибудь глупость. Ей, похоже, и так достаточно неловко от всей этой ситуации: руки в защитном жесте скрещены на груди, голова опущена, плечи слегка ссутулены – вся поза выражает смущение и ожидание. Но Персивалю от этого не становится менее приятно. Тина, можно сказать, сделала его день. – Если ты закончила изучать пол, то можем идти, – он, честно, старался не пустить в голос смеха, но, кажется, получилось не очень хорошо: незакрытое волосами ухо Тины заалело с новой силой, а сама она прокашлялась, перед тем, как ответить. – Да, я… кхм… Я зашла для того, чтобы сказать... Мы с Куинни приглашаем… – она едва не сказала «вас», но вовремя исправилась, еще больше смутившись, – тебя встретить с нами рождество. И теперь она без смущения, а с ожиданием смотрела на него, и Персиваль не знал, что ответить. Он этого хочет? Конечно да, кто не желает встретить рождество впервые за последние лет семь не на работе? Почему тогда не соглашается? Неизвестно. Теперь очередь Тины вопросительно поднимать брови – и от кого только набралась? Риторический вопрос… – Если вас это не стеснит, – вежливо ответил Грейвс, почему-то ожидая, что вот сейчас она легко улыбнется и, слегка тряхнув волосами, скажет: «Ну, не хотите – как хотите.». Потом развернется и выйдет за дверь, словно исполнив навязанную миссию, облегченно вздохнет и пойдет писать письмо какому-нибудь Скамандеру, а он, Персиваль, останется стоять посреди палаты, растерянный и мрачный в своем извечном одиночестве. Но этого не происходит, Тина не кривится в холодной гримасе, а наоборот, задорно, но все еще слегка неловко улыбается и говорит, словно цитирует: – Чувствуйте себя как дома, – она немного наклоняет голову к плечу и словно ждет, что он поддержит старую шутку, и этот взгляд вызывает у него прилив воспоминаний. – У меня не возникнет с этим проблем, – голос прозвучал непривычно низко, а губы так и норовили растянуться в мягкой кривоватой улыбке, но он почему-то прячет ее, поворачиваясь к Тине спиной, потянувшись за оставленным на прикроватном столике детективом. Кажется, ответ был правильный. Когда они выходят из палаты, Персиваль протягивает дочитанную книгу девушке, слегка коснувшись ее руки кончиками пальцев, не чувствуя никакой внезапной искры или удара тока. И это кажется по-настоящему правильным.