Маятник

Passenger – Golden Leaves Персиваль действительно не знает, почему все важные события этого месяца наполняют его чувством, близким к панике. Такое ощущение, что он постоянно куда-то опаздывает. Или не замечает очевидного. Или не хочет смотреть правде в глаза. Оптимистично, да. Вроде бы все хорошо, как у человека, запрыгнувшего в последний вагон уходящего поезда, но Грейвс, как и этот почти опоздавший, не чувствует радостного облегчения, а переполнен множеством интерпретаций одного и того же вопроса: «Что, черт возьми, это такое, и что теперь с этим делать?». Нет ответа. В тот момент, когда он открыл глаза – свои настоящие человеческие глаза – лишь одна мысль главенствовала над сонмом прочих. Это реальность? Ему очень, просто до боли в горле, хотелось заорать, с силой встряхнуть кого-нибудь, убедиться, что это больше не игры его воображения, что все действительно реально, они выбрались, и Тина в порядке. Что он не предатель. По крайней мере, не настолько сильно, как раньше опасался. Уже сейчас Персиваль точно уверен, что да – все это реальное. Он убеждается в этом, когда в палату врывается Серафина и привычно делает безразличный вид, но сама цепко рассматривает все, что ей кажется важным. Тогда Грейвс еще раз убеждается, что в его жизни есть отличный друг. Причем этот отличный друг еще и очень умная женщина – не то, чтобы он сомневался, совсем нет – ведь она не забывает о наставлении Персиваля, и когда сестры Голдштейн покидают их – он не удержался и проводил Тину долгим взглядом – наливает в одиноко стоящий на прикроватном столике стакан воды из графина, демонстративно доставая из кармана пузырек синего стекла, в котором всегда носит веритасерум, откупоривает и, вопросительно приподняв брови, протягивает все это уже слегка оклемавшемуся Персивалю. Он даже не пытается скрыть довольной усмешки, берет пузырек с зельем и, как в инструкции, капает три капли на язык, морщась от отвратительного вкуса, и выпивает всю воду, стараясь избавиться от мерзкого ощущения. Ему сразу хочется отвечать на все вопросы, любые, да так, что даже десны зудят от желания раскрыть несколько важных и не очень тайн. Теперь он уже не так уверен, что хотел подвергаться воздействию эликсира правды, но это действительно было необходимой процедурой и для него, и для Серафины, и для МАКУСА в целом. Пиквери недолго молчала. Грейвс уверен, что она не хочет задавать вопросы и получать на них ответы. Если честно, в такой ситуации он бы точно не хотел оказаться на ее месте. Действительно, каково спросить у друга, предатель ли он, зная, что прозвучавший ответ правдив на все сто процентов? Да и сама Пиквери выглядит измотанной. Персиваль не хочет знать, как она пережила все это, вот уж точно. Он чувствует себя уже достаточно виноватым. Потом Серафина все же набирается духу и начинает задавать вопросы, начиная со стандартных – пол, имя, возраст и так далее для протокола, который ведёт шикарное серо-синее прытко пишущее перо. Потом они медленно пробираются к его воспоминаниям, проясняя некоторые неизвестные до этого уравнения, но так и не найдя таинственный икс. К концу неприятного допроса они уже оба были порядком измотаны, но это не помешало Серафине задать последний, не особо важный, но интересный вопрос, ради которого она жестом приказала перу остановиться. – Как ты выбрался? О, если бы он знал ответ! До последнего момента Персиваль вообще старался не обращать внимания на происходящее, сосредоточившись на Тине и пытаясь успокоиться, словно истеричная дамочка хватаясь за те мысли, которые хоть немного отгоняли страх. Признаваться в этом не хотелось, но пришлось. Благо, глаза спрятать можно. Грейвс, конечно, подозревал, что именно произошло, но был совершенно не уверен, прямо как раньше в школе на уроках зельеварения, строя гипотезы, основывающиеся на недоказанных фактах и словах, когда-то от кого-то услышанных и совершенно недостоверных. Утешало лишь то, что чаще всего заданные зелья выходили достаточно неплохими, хотя Персиваль не уверен точно, благодаря ли его интуиции и разрозненным знаниям, или незаметной, но незаменимой помощи однокурсницы, имя которой сейчас он уже не может вспомнить. Когда он поделился этими мыслями с Серафиной, она немного расслабилась и улыбнулась уголками губ устало и немного грустно. Уже хоть что-то. Персиваль рассказал ей про патронуса, про его советы и наставления, получил в ответ «Ты бесстрашный идиот, Персиваль Грейвс!», согласился с половиной этого утверждения, отсекая слово «бесстрашный», и продолжил свой странный, немного путанный рассказ о попытках довериться непонятному существу, понимая, какой же он в действительности идиот. Жизнеутверждающее открытие. Как объяснить здравомыслящему человеку, что его, Персиваля Грейвса, не отпускало собственное подсознание? Не приобретя статус душевно больного – никак. Ладно, это можно опустить как несущественное, но как убедить в чем-то, когда сам ничего не понимаешь? «Серафина, суть в том, что я довел себя до психоза и, пока не пообещал себе прекратить подобную практику, не мог выбраться»? Он ведь так и не смог до конца поверить в безопасность того странного тумана, значит, дело не только в нем. Логично предположить, что помогло сквозное зеркало. Плохо изученный магический артефакт, связывающий двух людей, связал сознание и тело. Но как? Неизвестно. Он уже ненавидит это слово. Ненормальность без стука ворвалась в жизнь Персиваля Грейвса, развалилась на кровати, даже не потрудившись снять грязные ботинки, и чувствовала себя как дома. Даже сейчас, когда прошло уже два дня после выписки, Грейвс не ощущал себя спокойным, хотя в этот момент должен был быть счастлив. Но нет, он как всегда придается меланхоличным мыслям, даже в такой радостный день. Прекрасно, Персиваль, так держать! В общем, с Серафиной они так и не выяснили все до конца, но пришли к выводу, что выхода нет. Все ниточки оборваны, ни одну не проследить, и в этом, казалось, нет его вины, но… Всегда это «но»! Чувство ответственности почти физически давит на плечи, посылая по всему телу неприятный озноб, и даже теплый свитер дурацкой расцветки не спасает. Да и выглядит он в нем как идиот, без сомнения. Вообще, рождество у магов не сильно отличается от праздника обычных людей: кто-то посещает церковь, кто-то просто празднует, накрывают на стол, обмениваются облатками* – Персиваль, вопреки традиции, получил ее не во время еще не начавшегося ужина, а как только зашел домой к сестрам Голдштейн, чувствуя себя ужасно неловко – и обязательно оставляют один незанятый стул. Персиваль сейчас сидит на памятном диване в гостиной и не знает, чем себя занять. Периодически мимо проносится Куинни, колдуя над очередным блюдом. Потом проходит Тина, неся в руках столовые приборы, не пользуясь магией раскладывает их на столе, не обходя стороной пустующее по традиции место. Грейвс смотрит в окно на стремительно темнеющее небо и думает, что зря он пришел. Неловкость наверняка поселилась на его лице, делая его выражение комичным до безобразия. Вся обстановка была такой странно-непривычной, вместе с еловым запахом в воздухе витал дух рождества, а Персиваль, только подумав об этом, сразу раскритиковал себя в пух и прах, не стесняясь употреблять такие обороты речи, как «старый дурак» и «романтичная развалина», а после признавать, что преувеличивает. Действительно, пара дней без каких-либо действий принесли несомненную пользу: волосы больше не измазаны сединой, хотя он уже вполне привык к ней и научился даже находить некоторый шарм в своей разноцветной шевелюре, немного поубавилось морщин на лице, а самочувствие так вообще скакнуло вверх на несколько делений, приблизившись в отметке «выше ожидаемого». Только вот сновавшие туда-сюда сестры Голдштейн не добавляли спокойствия, наверняка понимая, насколько ему неловко сидеть в одиночестве, когда и так немногочисленный народ сбился кружками по интересам. Грейвс до сих пор борется с трусливым желанием сказать, что у него возникли неотложные дела, и смыться в аврорат, оставаясь там практически в одиночестве и закапываясь в гору отчетов и указов. Возможно, там он бы встретил Серафину, снова поссорившуюся со своей сестрой в канун рождества, и они посмеялись бы над взаимным одиночеством, запивая его чаем, разбавленным огневиски, вели бы немного пьяные разговоры, в которых так или иначе проскальзывал ностальгический вопрос: «Ты помнишь, как это начиналось?» Персиваль бы тогда еле удержался, как удерживался всегда, и не ответил бы на это рвущейся с языка строчкой из забытой песни: «Мы были полны надежд, а теперь нас одолевают сомнения» Ведь это так. За последние месяцы сомнения не покидали его жизнь ни на один день. Но он, конечно же, снова удержался бы, не поднимая эту философскую тему, и попытался бы ответить что-то смешное, они бы фальшиво смеялись, думая о своем, позволяя себе эти мысли только сейчас, в канун рождества, чтобы завтра не вспоминать о них. Возможно, он все же не зря пришел сюда. Взгляд против воли снова – в который раз! – задерживается на огромной ели, занимающей почти четверть всей комнаты, сверкающей праздничными огнями. Персиваль уже успел несколько раз пересчитать количество шариков, веток, ленточек и магических огоньков, пока девушки наводили последний лоск на себя и дом. Грейвс не понимал, зачем его пригласили так рано. Чтобы он чувствовал себя еще более неловко? Опять это слово… Когда он только пришел, то его сразу подхватил вихрь, в который превратилась Куинни Голдштейн, и, пронесшись по коридору в сторону гостиной, вцепившись в рукав рождественского свитера Грейвса, она быстро оттараторила имена всех присутствующих – тогда их было всего двое – и представила самого Персиваля. Вероника Риттен и Энжи МакКой были двоюродными тетушками сестер, или что-то вроде того. Обеим было лет под семьдесят и не помешало бы залепить рот тоннами скотча, потому что иначе они ни за что не замолкали. Но Персиваль, конечно, этого не сказал, и молчаливо сносил все тяготы и несправедливости жизни, выслушивая ворох разрозненных несистематезрованных фактов о знакомой с работы, о самой работе, о детях и внуках, о погоде, о красивых чашках, о сестрах Голдштейн… Если в тот совершенно неинтересный ему поток информации Перси не вслушивался, то разговор о хозяйках дома поддержал вполне охотно, выслушивая мнения их родственниц, вполне ожидаемое, в общем-то. – Девочки постоянно работают, особенно Тинни!.. – Да-да, верно! Совершенно себя не берегут! Я слышала, как Вильям рассказывал своей жене ту историю, произошедшую совсем недавно. Он работает в МАКУСА, – пояснила Вероника специально для Персиваля, – и многое нам рассказывает. Но мы-то больше никому! – продолжает она, сладким взглядом буравя Грейвса, уверенного, что и врагу таких родственниц, как эти, не пожелаешь. Они же просто утопят в своем словесном море! – Да, девушки прекрасно проявили себя в той операции, – вот и все, на этом вмешательство Грейвса в разговор можно было считать оконченным. Потом с интервалом приблизительно в десять минут прибыли остальные гости: двое мужчин и одна женщина. Он, честно, не запомнил, каким боком они относятся к семье Голдштейн, но спрашивать не решился, опасаясь еще одного вороха ненужной информации, вываленного на голову, и новой порции любопытных разглядываний и напряженных мыслительных процессов на тему «Кто это такой и что он здесь делает?». Все прибывшие вначале присоединялись к рассказам о Тине и Куинни, слушали истории и выдавали свои. Именно выдавали, причем не истории, а позорные моменты из жизни девушек, такие, как, например, первый ухажер Куинни, полетевший с лестницы благодаря старшей сестре, или история из школьных лет Тины, когда она стащила – в этот момент рассказа все осторожно покосились на Грейвса, не подавшего вида, что услышал нечто провокационное, и старательно давившего в себе смешки – у преподавателя зельеварения веритасерум и подлила в кофе главному школьному красавчику. Персиваль мог предположить, какие приблизительно сведения стали достоянием общественности, потому что в своей юности сталкивался с похожими типами, не представляющими из себя что-либо стоящее. Так что ее поступок вполне понятен, с учетом такого-то характера!.. И сейчас, когда все собрались в гостиной, и так не бывшей большой, а в данный момент вообще кажущейся переполненной, при том, что хозяйки квартиры еще не появились, Грейвс сидел на диване, разглядывал окружающую обстановку и пытался никому не мешать, а просто делать вид, что его все устраивает, незаметно прислушиваясь к ведущимся беседам. – Наверняка поправляют заклинания, – доверительно обратилась к нему Вероника, отделившись от остальных гостей. – Их квартирная хозяйка – зло во плоти! Я, конечно, слегка утрирую, но вы ведь понимаете?.. – тетушка Ронни, как походя назвала ее Куинни, говорила быстро и с непередаваемой экспрессией, часто не заканчивая предложения и всплескивая руками. Персивалю была очень хорошо знакома такая манера разговора и такой психотип людей: очень открытых, эмоциональных и любопытных. Ее даже спрашивать ни о чем не надо, только слегка намекнуть, упомянув в разговоре интересующий объект, и все, дело сделано – ты становишся обладателем такой лавины известных ей фактов и домыслов, что главное уйти живым и невредимым. Это он, конечно, «слегка утрирует», как любит говорить Вероника. – Девочки переехали ко мне, когда их родителей не стало, – Перси из досье Тины знал, что в возрасте тринадцати лет сестры Голдштейн осиротели и попали под опеку каких-то родственников. – Это конечно, было сложно и для них, и для нас с мужем, но мы старались, да… Куинни переносила смерть родителей немного тяжелей, скорее всего потому, что Тинни утешалась заботой о младшенькой, но эти времена были тяжелейшими!.. После такой трагедии милая Куинни стала терять контроль над своим даром и часто срывалась на сестре, поэтому теперь у Тинни такой прочный ментальный блок, – кажется, Грейвс понимает, отчего Голдштейн была так спокойна за свой разум. Относительно, конечно. – Кем вы, говорите, приходитесь Тине? – совершенно внезапно спросила серьезным голосом Вероника, отбрасывая легким движением руки сверкающие золотом в свете магических огоньков волосы за спину и мило улыбаясь. Теперь Грейвс уже не так уверен в своих прошлых выводах насчет этой женщины. С чего она взяла, что именно Тине? – Я и не говорил, – не стал поддаваться на провокацию мужчина, доброжелательно улыбнувшись и подавив желание рефлекторно скрестить руки на груди в неосознанном защитном жесте. – А-а, тогда все ясно… «Что тебе ясно, женщина? Мне-то самому ничего не ясно… Кажется, и Тине ничего не ясно, а ты здесь самая умная, что ли? Поделишься житейской мудростью со мной, необразованным?» – конечно, он не сказал этого вслух, но его лицо, наверняка, выглядело довольно красноречиво, раз Вероника понимающе покивала с фальшиво-доверчивым видом и перевела разговор на другую тему, расспрашивая про работу аврората, про семью Персиваля, про его прекрасный свитер – Грейвс уверен, что она издевательски прищурилась, вот честное слово – и про какой-то новый закон, в общем, перескакивала с темы на тему, не позволяя напряженной паузе затягиваться. Мужчина был ей очень благодарен за такое понимание, пусть и приправленное, как настойчиво казалось, сарказмом. Стрелка часов приближалась к девяти часам вечера, стол был почти накрыт, Персиваль практически разобрался в родственных связях этого семейства, уверившись, что особо близких родственников у Тины нет, сестры появились в гостиной, уже переодевшись в красно-зеленые джемперы, органично вписываясь в окружающее пространство, и с улыбками предложили рассаживаться за столом. Тина выглядела в этой праздничной одежде настолько непривычно и неофициально, что Перси почти не отводил от нее задумчивого любопытного взгляда, задерживающегося то на слегка растрепанных волосах, то на раскрасневшихся острых скулах, то на постоянно двигающихся в такт словам руках. Похоже, это семейная привычка – изображать из себя мельницу. Гул голосов все возрастал, смех зазвучал чаще и многим искреннее, истории стали еще более семейными, а взгляды в сторону Персиваля терпимее и дружелюбнее. И вот, спустя с десяток минут, когда все уже расселись и за праздными разговорами коротали время до момента, когда стрелки укажут ровно девять часов, во входную дверь осторожно постучали, разом прервав радостные шутки, которыми обменивались Куинни и Джейсон Риттен. Сестры переглянулись, и Тина пошла открывать, провожаемая взглядом Грейвса, не оставшимся незамеченным Вероникой. Персиваль тоже хотел подняться вслед за девушкой, но в этот момент в дверном проеме появилась неловко улыбающаяся Тина, напряженно сцепившая руки, и странным голосом с прозвучавшей в нем растерянностью сказала, слегка смущаясь, чтобы присутствующие за столом смогли лучше рассмотреть невнятную тень, маячащую в полутемном коридоре: – Знакомьтесь, это Ньют Скамандер. Кажется, Персивалю все-таки не стоило приходить.