ШАНТАРАМ адаптировано Паулем Боариу основано на романе Грегори Дэвида Робертса
Ниже крохотным клочком скотча была прикреплена написанная торопливым, остроугольным почерком Кристиана Ходелла записка: «Дорогой Том, Вот что тебе следует знать прежде, чем ты приступишь. Первое, для этой роли тебе нужно будет а) отрастить волосы и бороду; б) выработать австралийский акцент. Второе — ты очаровал продюсера, и я смогу назначить встречу с ним и режиссёром в ближайшее время. В-третьих, к производству приступят не раньше осени 2015-го. И последнее, на главную женскую роль студия хочет заполучить небезызвестную тебе Норин Джойс. Наслаждайся!» Том дважды перечитал её имя, убеждаясь, что ему не привиделось, а затем поднял голову и посмотрел в окно. В нём вместо уходящей до самого причала Ньюфаунлэнд-Роуд был внутренний дворик отеля «Гросвенор Хаус», нетрезвая и оттого подрастерявшая свою прежнюю жизнерадостную улыбчивость Норин, сигарета между её покрасневших от холода пальцев и его синий пиджак от Чезаре Аттолини на её плечах, впитывающий в себя табачный дым и цветочную сладость её волос. На вечеринке БАФТА они провели несколько часов так тесно друг к другу, словно вместе туда пришли и уходить собирались тоже вместе. Том кружил её, босую и приятно податливую, с развивающимся за спиной шелковым шарфом, в танце, а она, склоняясь к нему возле бара, говорила о гениальности взгляда фильма «Выживут только любовники» на бессмертие сквозь калейдоскоп поколений музыки и литературы. Он пил разбавленный виски порция за порцией, а она крутила в руках один и тот же бокал Маргариты, но несколько раз выходила покурить и возвращалась пьянее и меланхоличнее. Его голос осип, а её глаза затуманились. — Мне пора, — сказала Норин, снимая с края своего бокала дольку лайма, сгребая ею прилипший к ободку сахар и отправляя в рот. — Спасибо за компанию, Том. Ты сделал этот вечер великолепным. Он перевернул страницу. Черный экран, уличный шум — голоса, гул и рокот машин, сигналы — постепенно нарастает и становится громким. Название «Шантарам» высвечивается на черном фоне сначала на маратхи*, затем из вязи проступает английское написание, слово тает в черноте. Резкая смена кадра — вид улицы сверху. Едут грузовики, укрытые грязными тентами, черно-желтое старое такси, мото- и велорикши. Движение хаотичное, между транспортом перемещаются люди и коровы. В центре экрана возникают символы на маратхи «Мумбаи, 1980-е годы», затем из них проступает английское написание. Слова тают. Камера движется вдоль улицы, сворачивает на перекрестке, постепенно снижаясь, поворачивает в переулок, ещё снижаясь, оказывается на уровне голов перехожих, выезжает из переулка на шумную улицу и наплывает на Линдсея Форда. За кадром, когда камера только начинает движение, звучит голос Линдсея Форда.ЛИНДСЕЙ:
Мне потребовалось много лет и странствий по всему миру, чтобы узнать всё то, что я знаю о любви, о судьбе и о выборе, который мы делаем в жизни. Я был революционером, растерявшим свои идеалы в наркотическом тумане, философом, потерявшим самого себя в мире преступности, и поэтом, потерявшим свой дар в тюрьме особо строгого режима. Сбежав из этой тюрьмы через стену между двумя пулемётными вышками, я стал самым искомым в Австралии человеком. Удача сопутствовала мне и перенесла меня на край света, в Индию. Эта история, как и всё остальное в этой жизни, начинается с женщины, с нового города и с небольшой толики везения. *** Вторник, 8 апреля 2014 года Юго-западная часть пустыни Мохаве, штат Калифорния Шторы были плотно задвинуты, но холодная яркость ночного освещения их трейлерного городка всё равно пробиралась внутрь. Из-за этого на полу и мебели, заламываясь под острыми углами, лежали тонкие синие полосы света. Где-то совсем рядом завелся двигатель автомобиля, и под покатившимися колёсами заскрипели песок и камни. В некотором отдалении послышались короткий возглас и гулкий металлический стук — охранник открывал ворота. Норин лежала с закрытыми глазами, но знала, что работа уже началась. Сон в пустыне был чутким и недолгим. Ночь была заполнена криками койотов и лисиц, стрекотанием насекомых, а порой и весьма различимым треском гремучих змей. Несколько ночей в неделю в одинаковое время издалека доносилось многократно отраженное эхо гудка товарного поезда. Иногда в очень безветренную погоду можно было различить даже ритм ударных из бара придорожного мотеля на обратном склоне холма. «Эффект массы», запланированный студией «Юниверсал» как трилогия фильмов, был проектом настолько масштабным, что у Норин порой сбивалось дыхание от одного лишь осознания, что она была частью этой космической сказки. Подход к её созданию потрясал. В одном из наибольших своих павильонов «Юниверсал» отстроили настоящий космический корабль — модульный и раздвигаемый для удобства съемочного процесса, но полноразмерный, с функционирующим лифтом, действующим трубопроводом и специально разработанным програмным обеспечением для футуристических версий компьютеров на борту. Режиссёр настаивал на максимальной — насколько это было возможно в контексте подобного фильма — реалистичности: команда ездила по Штатам и летала по миру для съемок в живых локациях, в фильме выдаваемых за внеземные; для актеров, играющих персонажей-инопланетян, были разработаны цельные костюмы и подвижные маски; а физической подготовкой и обучением бою исполнителей главных ролей занималось двое инструкторов лагеря подготовки рекрутов корпуса морской пехоты армии США. Первый фильм из трилогии отгремел в прокате с ошеломительным успехом, зрители жаждали продолжения, студия была в восторге. Этого они и ждали от картины, созданной с такой трепетной любовью к деталям, с немыслимым бюджетом, актерским составом и, главное, затраченным временем. Вместе с подготовкой, съемками, компьютерной графикой, монтажом и продвижением «Эффект массы» занял шесть лет. На продолжение «Юниверсал» выделяли вдвое больше денег и втрое меньше времени. Голод публики нужно было утолять до того, как он начнет меркнуть. И вот команда, едва отработав премьеры «Эффекта» в Америке, Европе и Азии, собралась вновь. Съемки длились уже три месяца, два из которых прошли в заповеднике на Аляске и в джунглях Лаоса. Норин в них не была задействована — её героини в отснятых там отрезках сюжета не было, но присоединилась в пустыне и должна была отработать ещё пять месяцев в Лос-Анджелесе в павильоне. Такой длительной вовлеченности — особенно в исполнении второстепенного персонажа — в опыте Джойс прежде не было. Марко начинал нервничать. — И когда мы увидимся? — спросил он в феврале. При мягком свете настенных бра они лежали в его спальне. Он положил руку ей под голову, ей было неудобно, но она уговаривала себя терпеть. Ей хотелось создать уют, изобразить тепло и интимность вечера; она запрещала себе даже мельчайшие проявления холода, потому что чувствовала необратимое приближение одиночества, и ей казалось, что только подпитав Марко, заставив его скучать по ней такой — ласковой, мягкой, прижимающейся к нему всем телом, получит от него достаточно ответного внимания, чтобы подпитаться самой. — Я улетаю в Калифорнию, а не другую галактику, — ответила она с добродушным смешком. — Ты можешь прилетать ко мне, а я, в свою очередь, могу прилетать в Лондон или Монако — у меня будут выходные. Но с того разговора прошло полтора месяца, а они даже не заговаривали о встрече. Завибрировал телефон, и Норин открыла глаза. За окнами её трейлера, приглушенно переговариваясь, прошло несколько человек. Снова раздалась вибрация, громче и требовательнее. Джойс привстала на локтях и оглянулась в поисках телефона. Свечение исходило откуда-то из-под кровати, и когда она нащупала мобильный, тот снова завибрировал — кто-то весьма настойчиво пытался дозвониться. На экране высветилось имя Джошуа. Норин нажала на кнопку принятия вызова, приложила трубку к уху и упала обратно на подушку. — Да? — ответила она хриплым спросонья голосом. — Ты спишь? — спросил О`Риордан, и вместе с его словами из динамика донесся обрывок объявления: «Следующая остановка — Ланкастер Гэйт». Этот строгий голос и мелодичный тембр невозможно было спутать ни с чем другим — её агент ехал в автобусе. В Лондоне в самом разгаре был рабочий день. — Да, Джош, сплю. У нас ещё и шести утра нет. Чего тебе? — Я только что был в лондонском офисе «Саммит Энтертейнмент» и… крошка, ты должна меня выслушать. Очень внимательно и осознанно. Поэтому вставай, умойся, выпей кофе, а затем перезвони мне. Даю тебе десять минут. И он отключился. Норин пролежала ещё какое-то время, не отнимая телефона от уха и вообще не шевелясь, просто всматриваясь в низкий потолок и прислушиваясь к происходящему снаружи. Она помнила, как впервые оказалась в трейлерном поселении на съемках своего первого большого проекта. Тот располагался сразу рядом с павильоном киностудии в Ванкувере, и Норин, сидя в собственном трейлере, часто могла слышать, как за стеной продолжает кипеть работа. Джойс помнила ощущение восторга, распирающего её изнутри, окрыляющего и пропускающего по телу электрический заряд, не позволяющий спокойно сидеть и ждать своей очереди. Она знала Джошуа уже много лет и всегда безошибочно определяла по возбужденной вибрации его голоса, когда он сам переполнялся похожим экстазом и нетерпением. Он откопал что-то по-настоящему великолепное, и ей поскорее хотелось узнать — что. Потому она выползла из кровати и зашла в душ. Направила поток прохладной воды прямо в затылок, и на какое-то время неподвижно замерла, оставляя тело самостоятельно просыпаться из-за контраста температур и концентрируясь на том, чтобы пробудить голову. Одним из её любимых утренних упражнений для мозга был переучет знаний по теории кинематографа. На какой-то бесстыдно гордый, нестерпимо самодовольный манер она любила своё образование, любила свой путь преодоления преград, которые стояли между ней и дипломом режиссера, любила университет в Саутгемптоне и школу кино в Лос-Анджелесе. И, в первую очередь, она любила полученные там знания. Норин старательно берегла их, постоянно кропотливо проверяя их на предмет ясности, цельности и правильности. «Поездка в Индию» — вдруг прозвучал в её голове бархатистый мужской голос. Она сталкивалась с этим названием совсем недавно, оно плавало на неспокойной поверхности её подсознания. «Поездка в Индию» — фильм, снятый в восьмидесятых сэром Дэвидом Лином, его последняя работа перед выходом на заслуженный покой. В каком году фильм вышел? В восемьдесят втором? Восемьдесят четвертом! По мотивам романа и одноименной пьесы Эдварда Форстера. В школьной постановке той же пьесы Том Хиддлстон играл правую переднюю ногу слона. Норин резко вскинула голову, и вода потекла ей прямо в лицо. Этого вспоминать она не хотела. Ни вечер после церемонии БАФТА, ни то, как оглушительно рубашка Тома пахла сосной и ментолом, а его дыхание — медовой горечью виски; ни как тесно заключила его в объятиях, прощаясь, и он коротко поцеловал её в месте, где пульс на шее прорывался наружу между углом челюсти и мочкой уха. Джойс должна была отыскать нечто другое. Когда началась карьера сэра Дэвида Лина? В сороковых. Тогда он выпустил свои первые фильмы, как полноправный режиссер. Но ещё в двадцатых, юным и неопытным, был задействован ассистентом на одни из первых своих съемок. Что это было? — «Балаклава» 1928-го, немой фильм с Кириллом Маклагленом в главной роли, — вслух ответила Норин и закрутила кран. Она укутала голову полотенцем, натянула белую растянутую футболку и старые джинсы и перешла в ту часть трейлера, которая считалась гостиной и кухней. Включив свет под навесными полками, Норин вытянула из холодильника пакет молока, встряхнула со вчера оставленную на столе коробку хлопьев и с грустью заглянула в опустевшую банку мармита**. Кроме любимой соленой пасты закончились и хлеб, и крекеры к ней; не осталось яиц и колбасок, и вечером накануне Джойс вскрыла последнюю упаковку песочного печенья. Её кухне срочно требовалась основательная закупка продуктов. К счастью, кофе было в достатке; и, запустив кофеварку, Норин подхватила телефон и пачку сигарет и шагнула к выходу. Снаружи уже светало. Установленные на высоких столбах фонари ещё были включены, но свет их слабел и блекнул на фоне стремительно начинающегося дня. Небо на западе ещё серело, плавным темным градиентом скатываясь к горизонту и там почти неразделимо сливаясь воедино с каменистыми холмами и далекими горами. Небо на востоке, укрытое тонкой рябью полупрозрачных облаков, вздергивалось розоватыми мазками — предвестниками восходящего солнца. Воздух был прохладный и вкусный, почти недвижимый. Норин обошла свой трейлер, и в узком проходе между ним и проволочным забором закурила. Перед ней простиралась пустыня Мохаве: высокие скалистые плато и остроконечные горы, серые и вздымающиеся будто штормовые волны, бегущие по рыжему песку и всколыхивающие со дна выгоревшие и кажущиеся неживыми кустарники, тянущиеся вверх кактусы и узловатые юкки. Джойс глубоко вдохнула и набрала номер агента. Он ответил мгновенно, едва успел прозвучать первый гудок, словно всё это время держал телефон в руке и ждал. — Эн! — Ну что там? Дым горечью царапал язык, легкие и пустой желудок. — Что ты знаешь о мормонах? — Не много. — А имя Уэсли Осборн Колдуэлл слышала? — Нет. Голос Джошуа заметно выровнялся, будто он отдышался после пробежки. — Так вот, Уэсли Осборн Колдуэлл — режиссер независимого кино и мормон. Он собственноручно написал и положил на стол студии «Саммит Энтертейнмент» следующий сценарий: Солт-Лейк-Сити, штат Юта, наши дни; молодая образованная девушка-мормонка выходит замуж за парня-мормона, сына добрых друзей-мормонов её родителей-мормонов… — Я поняла, все в этой истории, включая режиссера и место действия, мормоны, — прервала его Норин, делая глубокую затяжку. Джошуа О`Риордан коротко недовольно вздохнул и продолжил: — Да… девушка выращена в строгом соблюдении правил мормонской церкви, она хранит девственность до замужества, она прилежно ходит в церковь и верит в святую несокрушимость брака как институции. Встречая своего будущего супруга, она знакомится также и с его старшей сестрой. Они становятся подругами, а затем девушка, не знавшая до мужа других мужчин и потому неспособная прежде понять свою ориентацию, вдруг обнаруживает в себе весьма недвусмысленную симпатию к золовке. Сначала она пугается и борется с этим, затем рискует раскрыть свои чувства и находит взаимность. Девушки пытаются скрыть свои отношения, но обо всём узнает муж, через него это выплескивается наружу. Сначала становится известно родителям, от них — друзьям и церкви, оттуда — общине. У мормонов по сей день существуют строгие правила относительно вступления и состояния в браке, не допускающие гомосексуальные отношения, а потому девушки оказываются в центре скандала. Под осуждающим давлением и в результате ряда перипетий главная героиня оказывается в глубочайшей депрессии и совершает суицид. Джошуа замолчал, и в трубке на месте его голоса возник едва слышный, но различимый для привыкшего уха шум автобуса. Норин тоже молчала. Она наблюдала за тем, как на горизонте расползалось алое пятно рассвета, курила и думала. То, что ей рассказал агент, звучало как вызов, как истерия, как акт террора против себя самого, как самоубийственный взрыв. Впрочем, этого незначительного отрывка информации было недостаточно, чтобы понять, каким именно взрыв окажется: большим и огненным, стремительно расширяющимся от эпицентра и поглощающим на своём пути абсолютно всё; или сжимающимся внутрь, словно формирующаяся черная дыра, затягивающая своей чудовищной гравитацией и погребающая под непроглядной темнотой бесконечно светлую, но столь непростую к выполнению идею. — Крошка, ты там уснула? — Нет, — отозвалась Норин, выдержала ещё одну недолгую паузу и заговорила: — Могу я получить сценарий? — Больше того! Ты получишь встречу с режиссером. — Когда? — Как только найдешь свободное время. Он в нескольких часах лету от тебя — в Солт-Лейк-Сити. Прибудет, как только скажешь. Сигарета дотлела до фильтра, Норин безуспешно пыталась вытянуть из неё последний глоток никотинового облака, но безуспешно. — На следующих выходных, — сказала она. — Я полечу в Солт-Лейк-Сити. *** Пятница и суббота, 11–12 апреля 2014 года Торонто Парик угрюмой бесформенной копной черных волос висел на бутылке воды и ждал своей очереди. Том смотрел на то, как завитки кудрей сплетались в причудливые узоры, и думал, почему в столь многих фильмах ему выпадает быть персонажем с угольно-черными, длинными волосами: «Выживут только любовники», все три уже готовых фильма от «Марвел» и теперь этот готический фильм ужасов Гильермо дель Торо. Концепции их образов разрабатывались до появления Хиддлстона в проектах, и получалось так, что он как-то подсознательно, ещё даже не визуализируя героя, подбирал их по одному канону. Любопытно. Прежде он над этим не задумывался. — Ну что, — дверь в трейлер-гримерку распахнулась и раздался голос кого-то из съемочной команды. — Я могу звать наше приведение? Эффи оглянулась на зеркало и придирчиво всмотрелась в отражение Тома. Равномерно бледное лицо, оттененные и оттого кажущиеся ещё более острыми скулы, болезненно покрасневшие веки. Он медленно превращался в Томаса Шарпа и только его короткие темно-русые волосы и клетчатая рубашка выдавали Хиддлстона. — Скажи Дагу: ещё пятнадцать минут, — ответила Эффи и с кистью наготове повернулась к Тому. У неё было острое лицо, серебряная пуля пирсинга в щеке, взъерошенные пепельные волосы в дерзкой мальчиковой стрижке и длинная челка, заткнутая за ухо. Эффи была одной из команды гримеров «Багрового пика», экзотичная и бесконечно талантливая. Под быстрыми движениями её небольших ладошек рождались пугающие своей реалистичностью, искривленные смертью и мистикой лица, больше похожие на ставшую явью нечисть, нежели грим. — Ага, — послышалось из двери и она с грохотом захлопнулась. Именно с Эффи начинался каждый рабочий день Тома. Даже когда все кресла были заняты и в трейлере оказывались сразу все задействованные на съемках гримеры, гудели голоса и почти не хватало воздуха, Эффи задавала всему тон. Играла поставленная ею музыка, на крохотном столе в дальнем углу лежали принесенные ею угощения — домашние конфеты из перемолотых в фарш сухофруктов или засушенные до состояния чипсов бананы, свисающий с потолка телевизор показывал утренний марафон мультфильмов на её любимом телеканале. Работая, она могла сосредоточено молчать или весело о чем-то рассказывать — с ней было комфортно так или иначе. — Ты веришь в приведений? — спросил Том. Эффи подняла взгляд и наморщила брови. — Не знаю. Сложный вопрос. Ты? — Я думаю, что куда веселее в них верить. По крайней мере моё воображение на это способно. Эффи пожала плечами. Она выудила из кармана своего рабочего, утыканного кистями, щипцами и расческами передника, жестяной кругляш, открутила крышку и окунула туда кончик пальца. — Хочешь проверить своё воображение? — не дождавшись ответа, снова заговорил Том. — Это как? — Недалеко возле моего жилья я часто вижу группы людей, идущих на экскурсию по заброшенным станциям метро, имеющим мистическую славу. Давай сходим? Её палец с пятном густого белесого крема на подушечке замер в миллиметре от его лица, Том чувствовал исходящее от руки тепло и легкий химический запах крема. Эффи вопросительно вскинула брови. — Хиддлстон, ты что, на свидание меня зовешь? Он улыбнулся. Таких прямо поставленных вопросов он предпочитал избегать. Объективно это и было приглашением на свидание — заранее условленную встречу двоих, испытывающих — или нет — друг к другу определенного характера интерес. Оно включало в себя прогулку, ужин, уютные разговоры, прикосновения и поцелуи, сокращение психологической дистанции вплоть до физической близости. Вот только в понимании девушек свидание приобретало неудобную для Тома коннотацию. Они рассматривали встречу не как отдельно взятый, способный к самостоятельному существованию эпизод, а как начало чего-то, обязательного к продолжению, и ответить на вопрос Эффи утвердительно означало подписание приговора самому себе. Девушки всегда заглядывали слишком далеко вперед, видение же Тома было пошаговым. Он не примерял к каждой заинтересовавшей его женщине роль постоянной спутницы — он вообще не искал длительных отношений, в его ритме они были бы обузой для обоих; он лишь обнаруживал в себе симпатию и поэтапно её исследовал. Знакомство, флирт, свидание, секс, звонок, повторная встреча, больше секса, цветы с запиской, будоражащая своей эротичностью переписка поздним вечером, ещё одна встреча. Каждый из этих пунктов мог стать последним и ни один из следующих не был обязательным; Том не выполнял их, если искренне не хотел. Вот только девушки в подавляющем своём большинстве подразумевали всё это включенным в один комплексный пакет услуг под названием «первое свидание». А не получая того, на что рассчитывали, расстраивались и обижались; в лучшем случае молча уносили свои обманутые надежды и исчезали, в худшем пытались их навязать, напоминали о себе, звонили и, не получив ответа, писали длинные гневные сообщения. Том пытался избегать этого, обусловливая всё заранее, объясняя суть приглашения и проясняя ближайшее будущее, но это провоцировало лишь большие трудности. Некоторые сразу отказывались, другие соглашались, но затаивали обиду, вели себя капризно и с вызовом, доводящим Тома до едва сдерживаемого желания встать из-за стола или прервать прогулку и молча уйти. — Вроде того, — ответил он. — Поищем приведений в подземке, поужинаем, погуляем. Эффи посмотрела на свой поднесенный к лицу Тома палец, словно на нём была мелкими буквами написана подсказка, снова повела плечами и сказала: — Ладно. Вечер следующего дня выдался влажным, но теплым. Весна наконец пришла в Канаду, принеся с собой продолжительные мелко моросящие дожди, больше похожие на мокрую дымку. Уже смеркалось, когда Гильермо скомандовал «Снято! На сегодня всё!», Том смыл с себя Томаса Шарпа и вместе с Эффи вышел из трейлера для грима. Прямо из студии они поехали ужинать в тесное веганское заведение, на котором настояла Эффи. В узком и длинном, словно коридор, ресторане в один ряд стояли небольшие двухместные столики, на них в матовых стаканах пугливо горели свечи, еда была пряной и несытной, но кофе варили по-настоящему черный и с приятным ореховым послевкусием. Эффи хрустела овощным роллом в почти прозрачной рисовой лепешке и безостановочно говорила. Затем они спустились в метро, где рядом с худощавым парнишей, больше похожим на прыщавого старшеклассника-игромана, в светоотражающей куртке и с табличкой «Привидения подземки» собиралась группа на ночную экскурсию. Несколько человек заговорили с Томом и попросили фото, а затем начался тур. Их провели в недостроенный тоннель-отросток на линии Куин-Стриткар-Сабвей, а затем в заброшенную станцию Лоуэр-Бэй-Стэйшн. На стены и пол проецировались тусклые подрагивающие изображения, очертаниями напоминающие фигуры и тени; зловеще вкрадчивым голосом экскурсовод рассказывал о тщательно оберегаемой управлением транспорта тайне, о якобы настоящих причинах закрытия станции. Мимо платформы без остановки и не замедляясь прошел поезд метро, и Эффи, испугавшись его внезапного появления, вскрикнула и прижалась к Тому. Он мягко засмеялся её непосредственной реакции и обнял. Когда они поднялись на поверхность, дождь усилился. Они шли, обнявшись под зонтом и шагая просто по лужам. Эффи снова говорила без умолку, смеялась, прислонялась, брала за руку, пропускала свои пальцы между его, роняла голову на его плечо. Они остановились на светофоре, и пока он горел красным, Том подхватил острое лицо Эффи и поцеловал. То, как жадно ответили её губы, безошибочно подсказало: больше не нужно было ни прогулки под дождем, ни искать круглосуточную кофейню, чтобы согреться, ни предлагать поймать такси или подняться к нему на чай. Эффи сама хотела попасть в его кровать, и Том не видел причин это оттягивать. Мелкими перебежками от поцелуя к поцелую и между светофорами, машинами, вздымающими грязные фонтаны брызг, и пустынными поздними трамваями, они добрались до его дома, поднялись в квартиру, бросили в коридоре мокрый зонт и отсыревшую одежду. И оказались в спальне со свежим постельным бельем, спрятанными личными вещами, с комплектом чистых полотенец в ванной и запасной зубной щеткой на полке у раковины. Том предпочитал устраивать всё так, чтобы девушкам в его доме было комфортно, даже если они оказывались там всего на одну ночь и даже если та проходила не совсем так, как ему хотелось. Том предпочитал тщательно готовиться ко всему в жизни, и даже к непредвиденному. А ещё с годами начал замечать, что слишком ценит личное пространство, чтобы впускать в него посторонних. Его пространство — его дом — заключалось не в стенах, а в беспорядке, который он устраивал внутри. Он любил, чтобы брюки висели на спинке кресла, а не на вешалке — так на сгибе не появлялась ненужная горизонтальная складка; он любил выстраивать у кровати башню из книг, которые читал или только хотел прочитать; на прикроватной тумбе хранил бутылку воды, горсть блистеров с таблетками, очки и зарядное устройство для телефонов, упаковку салфеток для извечных однодневных простуд после больших перелетов и акклиматизации. Сам он занимал только половину кровати, а на второй часто укладывал лэптоп и халат, который натягивал поверх пижамы утром; пижаму он складывал под подушку, в углу спальни хранил шерстяные носки, потому что не признавал тапок, но у него часто мерзли ноги. Всё это было необходимым ему уютом, и в этот уют он никого не впускал, а потому, рассчитывая на то, что вечером вернется не один, всё прятал. Том и Эффи занялись немного суматошным, нескладным сексом. Эффи смущенно хихикала, её больше заботило то, как она выглядела и звучала, чем то, что делала; Том несколько раз губами и пальцами задевал серьгу в её щеке, и Эффи коротко морщилась, а ему приходилось шептать извинения. Ему не нравилось то, что делали её руки, он постоянно их перехватывал и прижимал, но она настойчиво вырывалась. Том не мог различить, было ли в её вздохах и стонах хоть что-то искреннее, а потому перестал заботиться о её удовольствии и сосредоточился на своём. Когда Эффи отправилась в душ, Том надел пижаму и вышел из спальни. Он поставил чайник и, усевшись на диване, развернул сценарий «Шантарама». Его мысли опустели, и строчки звучали в его голове отчетливо и ясно. Подходит официант, ставит перед Линдсеем Фордом чашку кофе, они обмениваются несколькими словами на маратхи. Официант уходит.ВИКРАМ:
Знаешь, все эти официанты, шоферы такси, почтовые работники и даже копы просто тают, когда ты говоришь с ними на маратхи. Черт побери, я родился здесь, а ты знаешь этот язык лучше меня. Я так и не научился говорить на нём как следует — мне это было ни к чему. Большинству из нас равным счётом наплевать на язык маратхи и на то, кто приезжает, на фиг, в Бомбей и откуда. Так о чем я говорил? А, да. Значит, у этого копа есть досье на тебя, он прячет его и, прежде чем предпринять какие-либо шаги, хочет разнюхать, что представляет собой этот австралийский фрукт, сбежавший из тюрьмы. Викрам делает паузу, хитро улыбается, затем начинает хохотать.ВИКРАМ:
Это бесподобно, блин! Тебе удалось смыться из строжайше охраняемой тюрьмы! Просто кайф! Я никогда не слышал ничего более классного, Лин! Меня прямо убивает, что я не могу ни с кем поделиться.ЛИНДСЕЙ:
Помнишь, что Карла сказала как-то о секретах, когда мы сидели здесь?ВИКРАМ:
Нет. Напомни.ЛИНДСЕЙ:
Секрет только тогда бывает настоящим секретом, когда ты мучишься, храня его.ВИКРАМ:
Сущая правда, блин! В ванной перестала течь вода. Том прислушался. Он надеялся, что Эффи ляжет в постель и скоро уснет, а на утро они вместе позавтракают и поедут на работу, и с момента, когда переступят ворота киностудии, снова станут просто коллегами. Закипал чайник и за его возрастающим шумом Том уже не мог различить происходящего в спальне, а потому снова опустил глаза в сценарий.ЛИНДСЕЙ:
И эти копы не сказали никому, где я?ВИКРАМ:
Нет, им просто надо было выяснить, что ты за птица. Они расспрашивали о тебе на улицах и в трущобах. Ребята, с которыми ты работал, хорошо о тебе отзывались. Чайник закипел и выключился, дверь спальни открылась, и в коридоре послышались босые шаги. Том попытался укрыться «Шантарамом», но это было напрасное ребячество, он понимал это. А потому, всё ещё делая вид, что сосредоточено читает, спросил: — Хочешь чаю? Эффи, чьё присутствие он ощущал буквально физически, пропустила его вопрос мимо внимания и задала встречный: — Хиддлстон, сколько у тебя таких как я в Торонто? А в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Лондоне? Он захлопнул и отложил сценарий, поднял голову и раздраженно процедил: — Эффи, послушай… Она стояла в дверном проеме, полностью одетая, растирая влажные пепельные волосы полотенцем. — Нет, не нужно, — её лицо было спокойным, она смотрела своим обычным придирчивым взглядом, будто оценивала нанесенный грим. — Ты ничего не обещал, ты закончишь съемки и уедешь из Канады — я понимаю и принимаю эти условия без возражений. Просто… Она опустила полотенце и склонила голову набок. Длинная челка завалилась следом, спадая на глаза. — Тебе, наверное, так одиноко в этой твоей жизни. Рядом с тобой нет никого. Каждый раз тебе приходится начинать всё заново, с новым временным человеком, с нуля выстраивать стену. Ты не заблудился в лабиринте этих стен? Её слова капали на него обжигающе холодной ртутью, она растекалась и просачивалась под кожу, вызывая болезненный, тревожный зуд. Том сам добровольно согласился на одиночество и лечил его обострения симптоматически вот такими вечерами, не имеющими продолжений. Наименьше ему сейчас хотелось выслушивать собственный диагноз от одноразового лекарства. — Я вызову тебе такси, — произнес он, и голос его прозвучал угрожающе хриплым и злостным. *** Пятница, 18 апреля 2014 года Лос-Анджелес Бизнес-лаундж авиакомпании «Юнайтед» в аэропорту Лос-Анджелеса в пятничный полдень, к счастью Норин Джойс, оказался немноголюдным. Глубокие белые кресла в нём стояли повернутыми друг к другу обособленными четверками с пуфом или журнальным столиком посередине, пол был застлан темным узорчатым ковром, а вдоль панорамных окон выстроились пышные вазоны, рассеивающие в своих широких листьях яркий солнечный свет, заливающий летное поле и протекающий оттуда в зал. Норин, с небольшой ручной кладью, перекинутой через локоть курткой и с воткнутыми в волосы солнцезащитными очками, которыми пыталась оградиться от ослепительных вспышек нескольких затерявшихся в зоне регистрации папарацци, мягко ступала в поисках свободной четверки кресел. Всё утро она провела в дороге из трейлерного городка в пустыне, нервно выпрямившись в сидении предоставленной киностудией машины и судорожно сжимая руль. Норин не любила водить, особенно на скоростных федеральных трассах, но должна была попасть на сегодняшний двухчасовой рейс до Солт-Лейк-Сити, потому что следующие полностью свободные от съемок сутки стояли в её графике нескоро, а сценарий Уэсли Осборна Колдуэлла не давал ей покоя всю неделю с того момента, как она перевернула его первую страницу. Сегодня же ночью последним рейсом она должна была вылететь обратно, и эта строгая ограниченность времени на встречу с режиссёром сдавливала ей голову, и все вопросы, все мысли, предположения, возражения, сомнения и страхи — всё, что оказалось в её мозгу после прочтения сценария, закипало и выплескивалось. Ей срочно нужно было упорядочить и систематизировать этот огненный смерч. Найдя подходящее место, она умостилась в кресле, выудила из сумки сценарий, из которого возмущенно торчали разноцветные закладки, и оглянулась в поисках ручки или карандаша. Кафетерий, пустые столы, сотрудница авиакомпании у стойки возле входа, женщина присела у раскрытого чемодана, мужчина в кресле из соседней четверки держал возле уха мобильный телефон и часто кивал, мужчина через проход склонился к лэптопу на низком столике, слушал что-то в паутиной повисших наушниках, отбивал носком ботинка ритм и опущенными на колено пальцами перебирал невидимые струны. Норин замерла. Ей был знаком этот профиль: покатый лоб, острый нос и тонкие, словно скептически поджатые губы. Волосы коротко отстриженные, но вьющиеся и пышные. — Том? Он не отозвался, но его длинную поджарую фигуру сложно было спутать с кем-то другим. Синяя стеганная куртка и красная клетчатая рубашка, темные джинсы, затертые ботинки, к креслу привален расстегнутый рюкзак — разительный контраст смокингу или точно посаженному костюму с телепередачи, но это определенно был Хиддлстон. Норин отложила сценарий, встала и осторожно к нему подошла. — Том! Он не услышал, но краем глаза заметил движение и насторожено покосился. В его глазах мелькнуло обреченное понимание того, что его узнали, и губы дрогнули в преддверии пустой механической улыбки. Он вытянул наушники, поднял голову и посмотрел прямо в лицо Норин. На долю секунды он очевидно растерялся, а затем резко вскочил и сдавленно выдохнул: — Ты… ты что здесь делаешь? Его удивленный взгляд скользнул вниз и вверх по её фигуре, проверяя, в самом ли деле это была она. — Жду свой рейс, как и ты, — хохотнув, ответила Норин и шагнула ему навстречу. Том схватил её за плечи и втянул в объятия, сжав так неожиданно сильно, что Джойс непроизвольно выдохнула. — Я так рад тебя видеть, — сказал он и прислонился к её щеке губами. — И я тебя. Где бы ещё мы могли с тобой встретиться? — Правда, — он всё ещё обвивал её руками, и его голос она одновременно услышала и ощутила передавшейся из его тела вибрацией. Он пах знакомым древесно-травяным одеколоном, а ещё немного пылью города и кофе. — Куда летишь? — спросил он, наконец отступая. — В Солт-Лейк-Сити, а ты? — Съемки? — Нет, я отсюда со съемок туда на встречу с режиссером нового проекта. — Замечательно. А я отсюда с прослушивания в Торонто на съемки. Запала пауза. Они стояли друг напротив друга, взволнованные и улыбающиеся, и Норин вдруг поймала себя на том, что и в самом деле была рада Тому. Его присутствие в этом лаундже отвлекало от лихорадки её мыслей. — Давай присядем, — предложил Том. Они сели, и между ними оказался стол, открытый лэптоп и бумажный стакан. — То как прошли пробы? — спросила Норин. — Как думаешь, получишь роль? Порой ей трудно было находиться в чьём-то обществе, ей стоило больших усилий вести себя непринужденно и заводить праздную светскую беседу. В мире шоу-бизнеса все вокруг — актеры, агенты, сценаристы, журналисты, режиссеры, представители кинокомпаний, критики, работники съемочных площадок — были смертоносными хищниками, и об этом всегда приходилось помнить. Те, кто добился некоторых успехов, прошел уже не по одному трупу и волок за собой зловонный кровавый шлейф, но большинство из них весьма убедительно казались приятными и совестливыми людьми. Они говорили о мире во всем мире, проводили сборы денег на благотворительность, выпячивали глубинную моральность каждого своего проекта, расхваливали коллег и конкурентов, предлагали дружбу и даже дозированные порции собственных тайн, но при малейшем конфликте интересов вонзали нож под ребра. Это была постоянная борьба за выживание, где врагами были все вне зависимости от именитости, пола, возраста и амплуа — на кону были не только проекты и роли. Куда важнее, война велась за значительно более ограниченные ресурсы: влияние, репутацию, аудиторию. Конкуренция пылала внутри фильмов: кому сколько заплатят, кому дают большую свободу в интерпретации персонажа, с кем режиссёр ближе, к кому строже, кому какие пресс-туры назначат, кого снова пригласят на работу с этой же командой. Конкуренция пылала снаружи. Кто отхватит наиболее удачные даты для премьеры, кто дольше задержится в прокате, чьё продвижение окажется эффективнее, к кому будет благосклоннее пресса, кто втиснется в фестивали, а кого наградят — и чем. Конкуренция была неотъемлемой, уже естественной частью существования, как дыхание или сон. Заходя на ведущую в шоу-бизнес дорогу, в первую очередь, нужно было иметь готовность вступить в конкуренцию и бороться, раскалывая щиты и ломая копья, и только потом — талант. Том Хиддлстон был подчеркнуто галантным и корректным, очень внимательным слушателем и весьма дотошным рассказчиком, он говорил много и образно, цепляясь одной мыслью за вторую, образованным и воспитанным, сдержанным, но открытым; слишком приятным собеседником и привлекательным мужчиной, чтобы ему доверять. Норин Джойс предпочитала следовать кодексу правил приветливого и дружелюбного поведения, позволяя себе обнажить свой злобный оскал только непосредственно перед атакой. Где-то глубоко в душе она была хорошим человеком и предпочитала носить соответствующую маску. Она старалась находить общий язык, даже когда к ней весьма прозрачно проявляли враждебность; и уж тем более вела себя обходительно, почти заискивающе, если и в ответ получала то же. Но всё это давалось ей непросто. Она оказалась в этом большом кипящем котле относительно недавно, и добилась успеха куда быстрее, чем научилась его оберегать. Том развел руками и ответил: — Кто знает. Они не сказали «нет» сразу, и я благодарен уже за это. Норин откинулась на спинку кресла и засмеялась: — Это точно, не оказаться обруганным прямо на прослушивании — уже своеобразная победа. — Да ладно. Вот так я и поверил, что кто-то когда-то тебя ругал. — В меня едва стулом не запустили! Самыми безопасными были вот такие разговоры о весьма неконкретном, необязательно правдивом прошлом. Актерские реалии, особенно обсуждение неудач были благодарной почвой для поддержания живой и ненатянутой беседы. В нём рождались шутки и басни, к которым всегда можно было вернуться при следующей встрече, и это избавляло Норин от неловкости и стеснения во всех последующих. Она пользовалась таким подходом каждый раз, когда именно ей удавалось задать тон общению. Так казалось, будто все с Джойс на короткой ноге, хорошо её знают и понимают, откуда она пришла, а раз так — куда способна дойти; но на самом деле почти никто ничего не знал. Иногда Норин казалось, что и она ни черта о себе не знает. Она теряла себя за ширмой ролей, которые исполняла в повседневной жизни: актрисы, возлюбленной, подруги, сестры, дочери — и не всегда могла отличить, где была искренность, а где поведенческий рефлекс. Даже наедине с собой Норин следовала какой-то из этих моделей, и когда ослабевал контроль и наружу проглядывало что-то естественное, она пугалась его беззащитности и торопилась вновь надежно и глубоко спрятать. — И вот в зале зажигается огонёк, — говорил Том, едва сдерживая смех. — Я смотрю, а это кто-то из зрителей сидит и с фонариком читает книгу. К ним подошла сотрудница авиакомпании — в руке рация, на шее форменный шарф, лицо восторженное — и молча остановилась рядом. Том покосился на неё и коротко кивнул. Они проговорили около получаса, и всё это время Норин подстегивала Хиддлстона говорить о театре, и он позволял уволочь себя в эту тему, распалялся, становился всё экспрессивнее, руки изображали в воздухе иллюстрации к его словам, а глаза блестели. — Тебе пора? — спросила Норин, испытывая искреннее сожаление. — Да. Начинается посадка на мой рейс. Ты… может, мы встретимся как-то за чашкой кофе и поговорим, когда никто никуда не будет спешить? Она открыла рот, чтобы инстинктивно отказаться, но не смогла найти ни правильных слов, ни разумных причин вообще отказываться. Компания Тома была ей приятной, он был вдохновляющим и он был англичанином — вдали от дома и с национальной разномастностью её ближайшего окружения это было весомым доводом. Кроме того, кофе ни к чему не обязывал и ничего не означал. — Это… неплохая идея. Давай! — Оставишь мне свой номер?