Сцена 78.
Локация — бунгало у берега на Гоа. Рассвет. Линдсей Форд просыпается в постели, видит Карлу Саарен — она стоит у открытого окна и смотрит на рассвет. Линдсей встает, подходит к ней, кладёт руки ей на плечи и целует в шею.КАРЛА:
Не уезжай. Пробы назначили, потому что продюсер и режиссёр не могли сойтись на исполнителе главной роли — самого Шантарама, Линдсея Форда. Пауль Боариу отдавал предпочтение Эрику Бана, и это казалось разумным выбором. Актёр был австралийцем, высоким и крепко сколоченным, с массивно вырубленным лицом, но пронзительными карими глазами. Норин никогда прежде с ним не встречалась, но была знакома с некоторыми работами, и если кто-то и подходил на роль беглого преступника, опасного рецидивиста и одного из главных лиц мумбайской мафии, хранящего остатки светлой душой и мягкого сердца, то именно Эрик. Дермот Кэссиди же настаивал на Томе Хиддлстоне. В том, что им предстояло снова встретиться по не зависящим от них обстоятельствам, Норин находила уже какую-то забавную закономерность, но считала его кандидатуру неудачной. Хиддлстон был настоящим осовремененным денди: утонченный, интеллигентный, изысканный в своей внешности и поведении, с аристократичным лоском. Его талант был очевидным, но ему не хватало настолько же очевидной маскулинности, даже некоторой грубой неотесанности для Линдсея Форда. Впрочем, он был фаворитом продюсера, а так — киностудии, и с их мнением режиссёру предстояло считаться, если он хотел воплотить «Шантарам» в жизнь. Условия диктовали те, кто выделял ресурсы. А студии «Тачстоун пикчерз» условия диктовал Джошуа О`Риордан. Агент Норин имел необыкновенный дар. Уступчивый и заискивающий, льстивый в общении, он располагал к себе и обезоруживал, но был непреклонным в принятии решений и неотступным в навязывании своих интересов. Такое противоречивое соединение позволяло добиваться успеха в продвижении Норин, но при этом сохранять репутацию добродушного и неопасного, немного глуповатого парня. Джош всегда имел четкую стратегию, для всяких договоренностей он припасал то, что называл «допустимыми уступками» — вскидывал планку требований настолько высоко, что всегда имел достаточно пространства для манёвров и добивался большего, чем студия была изначально готова дать. Он тщательно подбирал проекты и создавал вокруг Норин туманное облако постоянной занятости и прихотливости в ролях — даже когда это было неправдой — искусственно сужал её предложение, тем самым умножая спрос на неё. Он выстроил ей такую славу, что по истечении всего нескольких лет в индустрии её имя стало синонимом качества, её имя хотели заполучить себе в титры все. Так произошло с «Шантарамом». Норин прочитала из-под полы раздобытый сценарий ещё зимой и дала агенту своё предварительное согласие — проект ей нравился, ей импонировало видение режиссёра и привлекала тщательно продуманная многослойность образа шведки Карлы Саарен. До мая желание Норин оказаться в фильме было строгой тайной между ней и Джошуа; она не могла никому об этом говорить; если представители «Тачстоун» выходили на неё напрямую, избегая агента, она играла исключительно вежливое безразличие; на все вопросы и предложения отвечала «спасибо, но я пока ничего не знаю». В то время как О`Риордан всё знал. Он установил минимум гонорара, ниже которого сумма не должна была опуститься, определился с датами, обрисовал обязательные условия контракта и ринулся в незаметный постороннему глазу бой. Джош оказался «случайно» представленным продюсеру, ненавязчиво рекламировал ему Норин и обильно расхваливал самого Дермота Кэссиди, не упоминал «Шантарам», пока сам Дермот не поставил прямой вопрос: что потребуется от студии, чтобы заполучить Джойс. Тогда О`Риордан назвал сумму и предоставил перечень условий, намного превосходящих то, на что он сам и Норин на самом деле были согласны. И вот в конце мая она курила на балконе главного офиса «Тачстоун» в ожидании актёров на главную роль, подбираемых специально под неё, утвержденную на исполнение второстепенного персонажа, но чтимую как первоклассную звезду. Норин сделала вязкий глоток и улыбнулась в чашку. Полное безумие. — Мисс Джойс, — на балкон вышел ассистент режиссера. — Мы готовы начинать. Она поблагодарила, сделала последнюю затяжку, бросила окурок в остатки чая, опустила чашку на пол дожидаться следующего перекура, вкинула в рот мятную конфету и вернулась в кабинет. Здесь уже включили яркое освещение, и воздух неотступно и ощутимо разогревался вокруг прожекторов. Две нацеленные на пустую стену камеры были включены, за ними стояли операторы. Звукооператор маневрировал между ними с длинной рукоятью микрофона, отыскивая угол, под которым тот не попадал в кадр. На полу между фоновой серой стеной и камерами были несколько отметок из разноцветного скотча. В углу на шатком табурете стояли несколько бутылок воды для актеров и лежал запасной лист с проигрываемой сценой. За массивной техникой и управляющей ей командой выстроился ряд столов, за которым в окружении ассистентов по кастингу и представителей киностудии сидели режиссёр и продюсеры. Помещение было небольшим, едва вмещающим в себя оборудование и людей, наполненным их тихими разговорами и запахом кофе. На пороге открытой двери в дальнем углу стоял Том и разговаривал с кем-то в коридоре. Тканевые мокасины, серые джинсы, белая футболка и черные очки свисали с горловины; парик из длинных темных волос, непослушных и неряшливо связанных в низкий узел, лицо разделено напополам искусственной бородой. Он был настолько не похож на себя, что Норин даже усомнилась, что это и в самом деле был Том, но Дермот Кэссиди, откинувшись на спинку стула и оглянувшись, окликнул его: — Мистер Хиддлстон, ждём только Вас! И когда он повернулся, не узнать его глаз, изгиба его вскинутой брови, залома на переносице было сложно. Наверное, пронеслось в голове Норин, при должном мастерстве гримёра Том не был уж таким неженкой-денди. Она смотрела на него, пока он пожимал руки всем собравшимся за столом, и видела подчеркнутую линию скул, отчего даже мягкая теряющаяся в бороде улыбка казалась лихим оскалом; под глазами запала тень, и взгляд их становился острым, зловещим. Том протиснулся между камерами и подошёл к ней. В жестком свете софитов он прищурился, и выражение его лица стало сосредоточенным и даже немного устрашающим своим разительным отличием. Но голос его звучал всё так же бархатисто и любезно. — Доброе утро, Норин, — произнёс Том, обнимая. — Прекрасно выглядишь. От него пахло уже хорошо знакомым парфюмом и немного тальковой горечью грима, футболка на спине казалась влажной, а ладони — обжигающе горячими. Норин коротко прижалась к нему, испытывая неясную смесь радости от встречи и неловкости, и пытаясь заставить свои уставшие руки не дрожать. — Наглое враньё, Том, — ответила Джойс, отстраняясь и невесомо ударяя его в плечо. — Но я тебе верю. Он хохотнул. — Итак, — раздалось немного приглушенное мерным гулом работающей техники, но командное. Пауль Боариу, сложив у рта руки в виде рупора говорил: — Все готовы? Норин, Том, ставайте на метки… какие угодно, сейчас разницы нет. Они переглянулись и синхронно наступили на расчерченные разноцветной клейкой лентой линии. Было в этой обстановке нацеленности на них объективов и строгого внимания что-то объединяющее, обволакивающее их с Томом какой-то только им двоим понятной скованностью. Те, кто проходил не одно прослушивание, кто порой для попадания в роль был вынужден обнажать душу, и кто в этот момент абсолютной беззащитности и крайней уязвимости получал сухой отказ, разделяли какую-то безмолвную скорбь. Пусть Норин и казалось, что Хиддлстон не был лучшим выбором на роль, она искренне за него болела и была решительно настроена всячески ему помочь — каким бы ни был исход проб, она хотела сделать их наиболее комфортными для Тома. Она хотела настроиться на него, слиться с ним на одной волне, чтобы в кадре между их персонажами очевидно проглядывала химия — острая, наэлектризованная, взрывоопасная. Норин коротко сжала руку Тома, безмолвно желая ему удачи. Он едва заметно кивнул в благодарность. — Ой, нет. Шаг назад, — скомандовал режиссёр. — Какие-то вы очень высокие. Вот так, да… Там. Готовы? Хорошо. Камера. Мотор! На плечи Норин опустились невесомые прикосновения, по уху скользнуло теплое дыхание, шею царапнула приклеенная борода, а затем на коже возник мягкий влажный поцелуй. — Не уезжай, — тихо произнесла Норин, накрывая руки Тома и удерживая их на своих плечах. — Что? — хриплым сонным шепотом, словно он только что проснулся, спросил Том. — Не возвращайся в Мумбаи. — Почему? — Я не хочу, чтобы ты возвращался туда. Линдсей Форд стоял рядом с Карлой Саарен в снятом ею домике на побережье на Гоа и думал, что это шутка, что это мелодраматичный ритуал, обязательный для выполнения всеми влюбленными перед расставанием. Том негромко засмеялся, и в его смехе была и грусть разлуки, и радость проведенных в раю дней, и предвкушение следующей встречи. — Что это значит? — весело спросил он. Норин стряхнула его руки со своих плеч и резко повернулась. Её сознание принадлежало Карле Саарен, и шведка была в отчаянии. Её любимый мужчина сам не ведал масштабов опасности, на которую себя обрекал; она хотела его уберечь, но чтобы убедить остаться, должна была рассказать всю правду. А правда сама по себе была такой же большой опасностью. Когда Норин заговорила, голос её звучал глухо, тревожно, безысходно: — Если ты уедешь и вернешься сюда, то не застанешь меня. Том переменился в лице. Волнение вытеснило сонливую расслабленность, стерло полуулыбку. Скулы обострились, глаза сузились, их взгляд ожесточился, занервничал. — Как это понимать? Это что, угроза, ультиматум? — Понимай это как хочешь, — твердо ответила Норин, решительно встречая взгляд Тома. Её голос вибрировал сталью, но отдавался напуганным эхо. — Прими это как факт. Если ты уедешь в Мумбаи, между нами всё кончено. Я не поеду с тобой и не буду ждать тебя. Выбирай сам. Оставайся со мной здесь, сейчас — или, если уедешь, мы прощаемся навсегда. *** Том вернулся в гримерку, та оказалась пустой. Они с Норин сыграли 78-ую сцену до конца, затем им сунули другую страницу сценария, и без подготовки — лишь спешно пробежав строки глазами — они зачитали длинный вдумчивый диалог о тайнах, доверии и человеческой природе. Потом режиссёр скомандовал: — Снято! Спасибо. И Тома попросили выйти. Он сел во вращающееся кресло перед зеркалом и, оттолкнувшись ногами, медленно прокрутился. Он не любил прослушивания, особенно экранные пробы — он пытался бороться, но необъяснимым образом каждый раз замыкался и не проявлял себя и наполовину. Режиссёры и менеджеры по набору актёров из тех проектов, куда он всё же попадал, нередко в доверительной беседе говорили ему, что он оказывался намного лучше того, чего они от него ожидали после кастинга. И вот теперь Хиддлстон снова чувствовал, что в небольшом и разжаренном до красна кабинете выше по коридору не смог стать тем Линдсеем Фордом, который требовался, которого — в первую очередь — хотел увидеть продюсер. Какое бы впечатление Том не произвел на Дермота Кэссиди в светской беседе, решение принималось на прослушиваниях. Первые пробы, судя по тому что возникла нужда во вторых, экранных, Том провалил. Если провалит и эти, не попадет в «Шантарам», несмотря на расположение продюсера. Он снова прокрутился в кресле и тихо чертыхнулся, когда открылась дверь и в ней возникла Норин Джойс. По-домашнему расслабленная, с наскоро сплетенными в растрепанную косу влажными волосами, в безразмерной белой футболке и потертых джинсах, без следа макияжа, но ярким румянцем бодрости на щеках. Она вошла и улыбнулась. — Том, не берусь говорить за всех, это сугубо моё мнение: ты великолепен! — сказала она и весело ему подмигнула. — Честное слово, видеть тебя на экране — одно, но наблюдать за тем, как в долю секунды исчезает Том и появляется Лин — это совершенно волшебное другое! Хиддлстон смущенно улыбнулся и уронил голову, пряча взгляд и чувствуя, что краснеет. Объективно он понимал, что слова Норин не более чем любезность и уж точно не окончательный вердикт, но переполнялся безотчетным восторгом и радостью. Слышать подобное от Джойс сейчас было так же неловко и головокружительно прекрасно как и в их первую встречу на шоу Грэма Нортона. Том осознавал весьма трезво, что это лишь манера общения, и вовсе не обязательно искреннее впечатление Джойс, но эта трезвость рассудка не могла отменить легкого эмоционального опьянения. Он таял от её похвалы и испытывал по этому жадный голод, ему хотелось слушать эту лесть снова и снова в неё наивно верить. Возможно, потому что сама Норин ему нравилась, или потому что выдавала похвалы порционно и выверено, не пресыщая, или потому что мастерски точными попаданиями восхищалась именно тем, на что Том хотел бы обратить постороннее внимание. Она словно читала его вслух, и это увлекало. — Прошу, прекрати, — ответил Том, отмахиваясь и снова отталкиваясь ногами. — Иначе я впаду в депрессию непонятого гения, когда окажусь в пролёте с «Шантарамом». Норин фыркнула. — Ставлю сто фунтов, что ты получишь роль. — Я задолжал тебе кофе, помнишь? — он наставил на неё палец и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Я угощаю тебя кофе, если получаю роль. Ты угощаешь, если не получаю. — Ну прямо беспроигрышная лотерея! — Норин комично всплеснула в ладони и в преувеличенном восторге округлила глаза, а затем добавила спокойнее: — У меня предложение получше. Есть один небольшой любительский театр в районе Лос Фелис, они играют классику, доведенную до злободневной тривиальности и абсурда. Сегодня ставят Шекспира. Ты захочешь сжечь то место дотла, но сначала просто обязан это увидеть. Её глаза взблеснули азартным вызовом, который он не мог не принять. И вечером той же пятницы, расплатившись с таксистом, вышел на заполненную людьми северную Вермонт-Авеню. Солнце уже сползло за горизонт, небо стремительно темнело, зажглись фонари, яркие вывески и освещение летних террас. По обеим сторонам улицы тянулась череда ресторанов и баров, у обочин теснились ряды такси и припаркованных автомобилей, тротуар наводняла почти недвижимая толпа. Прохожие застревали между очередей ожидающих свободных столиков. Все были в радостном предвкушении выходных и веселья, торжественные: мужчины в рубашках и брюках, дизайнерских футболках, с волосами, лоснящимися гелем для укладки, с массивными наручными часами на запястьях и небрежно зажатыми между пальцами дорогими телефонами; женщины в платьях и на каблуках, с небольшими сумочками и яркими губами, тщательно уложенными волосами, с блестящими серьгами и удушающе сладкими облаками ароматов вокруг них. Весь Лос-Анджелес был заполнен этим запахом выходных: смесью парфюмов, алкоголя и выхлопных газов. Глубоко вдохнув и поморщившись от спертости воздуха, Том остановился и оглянулся. Он не сразу отыскал узкую черную дверь со скупой белой вывеской «Импро Студио» — та затерялась между выставленными на тротуар столами соседних заведений. Внутри, за узким коридором с потертыми стенами и выгоревшими театральным афишами в разномастных рамах, оказался тесный черный зал с двумя рядами пыльных продавленных кресел и нестройной шеренгой деревянных стульев у противоположной стены. С потолка свисало несколько массивных устаревших софитов, краска на дощатом полу стопталась и обнажала дерево. Сцены, как отдельного возвышения, не было — лишь свободный от мебели квадрат пола. Все места оказались заняты и несколько человек даже сидели прямо на полу. Пустовало единственное кресло — рядом с Норин. Он узнал её в полумраке по той же неряшливости собранных в узел волос и широкой футболке, что и утром. Джойс сидела, по-домашнему подтянув к себе ногу, обняв колено и упершись в него подбородком. В неоднородной массе зрителей она выделялась своей расслабленностью, притягивала взгляд чистотой и спокойствием своего лица; ей было комфортно и этот уют словно исходил от неё волнами. Когда Том протиснулся к ней, погасили свет, и в на мгновенье возникшей кромешной темноте он почувствовал на своей щеке её поцелуй и услышал тихое: — Я думала, ты уже не придешь. — Прости, что опоздал. Я… Над импровизированной сценой зажегся прожектор, и по комнате растеклось приглушенное синее свечение. Из той же двери, сквозь которую входили посетители, появился актёр — в шортах с объемными карманами и футболке с принтом «Пиццерия «Старый герцог» — быстрая доставка, вкусная пицца». — Сколько мне помнится, дело было так… — заговорил актёр и избавил Тома необходимости продолжить начатое предложение. К счастью, ведь он и не знал, что собирался сказать. Что до последнего сомневался, стоит ли приходить на это представление? Что написал Норин длинное сообщение, в котором просил прощения за резкую перемену планов и объяснял, что — хоть и очень хотел бы — не сможет составить ей компанию? И что, так и не отправив, стёр весь текст, передумал и вызвал такси? Было что-то в Джойс, пробуждающее в нём юношеское волнение, отменяющее его опыт, лишающее все его уловки сил, отбирающее у него полную власть над ситуацией. С Джойс было сложно — он не был в состоянии прочитать её как других, как ту же Эффи. Он не различал неподдельной радости и напускного восторга, он не мог рассмотреть в янтарности её глаз или движениях тонких холодных пальцев подсказки. И оттого с Джойс было так интересно как ни с кем другим, как не было с Эффи, насколько бы близко та его к себе не подпускала, насколько бы чутко не прислушивалась к нему. Норин была своеобразной, неподатливой при всей своей наружной досягаемости, а ещё была актрисой, с мнением которой мог считаться Дермот Кэссиди, а в противовес этой переполненной чаше весов был единственный, но тяжелый аргумент — она была чужая. Том не мог пустить в ход своё очарование. И не только потому что Норин казалась весьма невосприимчивой к нему, сколько потому что состояла в отношениях с другим — и каким бы ни мог оказаться исход попытки её очаровать, Хиддлстон не мог переступить через намертво вросший в него принцип. И всё же он приехал в «Импро Студио». Показывали осовремененную и возведенную в какую-то абсурдную степень злободневности комедию «Как вам это понравится». Вместо французского герцогства события происходили в созданной потомственными итальянцами пиццерии, вместо борьбы за трон и земли были распри за управление бизнесом, вместо любовных перипетий — борьба за клиентов, чаевые, подписчиков в социальных сетях и расположение дядюшки; вместо леса и пастухов — латино-американский район и его колоритные жители; вместо раскаяния — судебный иск. Норин грозилась, что Тому захочется сжечь заведение за перевирание Шекспира, и поначалу в нём и вправду вращалось острое неприятие, но к завершению первого акта он растворился в происходящем, а по окончанию пьесы искренне сообщил Норин: — Это было странно, дико и бесконечно далеко от оригинала, но мне понравилось. Спасибо! Джойс блеснула довольной улыбкой. В общем потоке они вышли из театра и оказались на улице. Воздух уже остыл, пыль и гарь оседали, уступая место свежести; музыка в заведениях и голоса их посетителей стали громче, очереди поредели и вместо них возникли разрозненные компании нетрезвых курильщиков. Перевалило за полночь, а в Торонто и вовсе был четвертый час утра, и Том, настроенный на торонтское время, едва сдерживаясь, чтобы не зевнуть, спросил: — Откуда знаешь это место? — Я регулярно ходила в «Импро», когда была студенткой. — Играла? — Нет, только смотрела. Ему следовало свернуть разговор, сослаться на поздний час, на разницу во времени и уехать, Том понимал это где-то на задворках своего уставшего сонливого сознания, но поступил иначе. — Мне кажется, или та кофейня ещё открыта? — он выкинул руку вперед и указал на светящуюся вывеску. Норин кивнула и ответила: — Тебе не кажется — заведение круглосуточное. — Выпьем кофе? Он купил им два больших стакана капучино и обнаружившийся в витринном холодильнике последний кусочек чизкейка, они на ходу выковыривали пирог из картонной упаковки пластиковыми вилками и разговаривали о театре, Шекспире, аплодисментах, репетициях, страхе публики и фобиях. Они говорили наперебой, заканчивали предложения друг друга, смеялись, толкали друг друга в плечо — словно были друзьями и их дружбе было много наполненных постоянным теплым общением лет. Том ощущал легкое пьяное головокружение, он отчаянно нуждался в сне, но не мог заставить себя оборвать этот вечер. Он без промедления согласился, когда Норин произнесла: — В конце этой улицы есть тропа, ведущая наверх к парку возле Гриффитской обсерватории. Сама обсерватория уже закрыта, но оттуда открывается умопомрачительный вид на ночной Лос-Анджелес. Давай растрясем этот поздний ужин? И они поднялись на холм. Тропинка была песчаной, ухабистой и неосвещенной, им приходилось подсвечивать дорогу фонариками на мобильных телефонах. В кустах и за деревьями выплясывали тени, мелкие зверьки и птицы разбегались от них в стороны, хрустя сухими ветками и хлопая крыльями; Том подсовывал телефон под подбородок, искривляя светом своё лицо, и зловещим голосом рассказывал истории о зомби, которые придумывал просто на ходу, а Норин заливисто хохотала и подыгрывала, пугаясь и комично округляя в притворном ужасе глаза. Они остановились и сели просто на траву там, где панораму города уже не заслоняли кроны деревьев. Лос-Анджелес раскинулся перед ними бескрайним мерцающим океаном огоньков. Зелено-красные точки светофоров, желтые линии освещенных фонарями улиц, светящиеся белым окна и синеватые блики фар — всё это подсвечивало тяжелое черное небо и словно отталкивало ввысь, словно отказывалось принимать монохромные правила ночи. Любуясь этим видом, они заговорили о том, как впервые попали в город ангелов и как он обернулся против них всеми своими непобедимыми демонами. Том рассматривал профиль Норин — вздернутая верхняя губа и горбинка на носу — и рассказывал обо всём, что приходило ему сейчас в голову, потому что она слушала. Слушала очень тихо и внимательно, как очень давно никто не слушал. В её молчании и ответах не было ни оценок, ни сравнений, ни упреков — только спокойное искреннее внимание. Хиддлстон давно не говорил с кем-то, проявляющим такое благодарное уважение к его словам. Он говорил на интервью, но тщательно следил за тем, какие слова и как произносит, потому что всякая неосторожность могла быть использована против него, и журналисты на самом деле только этого и ждали; он говорил с коллегами, но это была обоюдная терпеливая вежливость, обмен пустыми, ненастоящими мнениями; он говорил с женщинами, но они лишь ждали его паузы, чтобы самим заговорить. А Норин по-настоящему его слушала. Его слова скатывались по темному склону и просачивались в сивую шапку смога над Лос-Анджелесом, и внутри него самого таяли грозовые тучи. — Прости, я потерял счёт времени, — произнёс Том, когда стрелки его наручных часов перевалили за четвертый час ночи. Становилось зыбко и влажно, земля под ними ещё хранила тепло, но дуновения ветра становились холодными. — Я провела бы тут остаток жизни — просто слушая твой голос, — ответила Норин, поднимаясь и отряхивая джинсы. — Но мне скоро на грим, и неплохо бы было успеть хотя бы заглянуть в трейлер. Она вызвала такси, и когда они поднялись к погруженному во тьму зданию обсерватории, машина уже ждала её на пустынной парковке. Том провел Норин и открыл для неё дверцу, она предложила подвезти его в отель, но он отказался. Он боялся, что в тесном замкнутом пространстве переступит черту. Над землей рваными клочьями поднимался утренний туман и просачивался в потяжелевшую голову Тома. Он поторопился усадить Норин в такси и захлопнуть за ней дверь прежде, чем туман поглотит его последние трезвые мысли и отдаст бразды правления телу. В конечном итоге, пытался напомнить себе Хиддлстон, он приехал в театр «Импро», только чтобы укрепить свои шансы получения роли; никаких других причин — уговаривал он себя — для проведения этого вечера с Норин у него не было.