Раскадровка

Суббота, 15 августа 2015 года Лондон       Викаредж-Гэйт выглядела как многие другие улицы Лондона: красный кирпич, белые оконные рамы, густой плющ обвивал низкие кованные заборчики, вдоль узких тротуаров были тесно напаркованы машины. Вот только вела она к заднему двору Кенсингтонского дворца, и жильё вдоль неё было заоблачно дорогим. Норин свернула на Викаредж и заметила в дальнем конце двух папарацци. Они сидели на корточках, привалившись спинами к кирпичному забору, облокотив на колени громоздкие фотоаппараты, и курили. Джойс поправила на переносице черные очки, надеясь, что папарацци её не узнают. Ей оставалось пройти совсем немного, какой-то десяток метров, взбежать на крыльцо и постучаться в белую дверь дома номер три.       Здесь была лондонская резиденция Марко Манкузо, и Норин прошла весь путь от своей квартиры до Викаредж-Гэйт пешком. Невыносимая жара последних нескольких дней спала к концу недели, и суббота, начавшаяся коротким утренним ливнем, была солнечной и свежей, вкусно пахнущей испаряющейся влагой. Скоро Норин предстояло улететь в ЮАР на съемки, и то непродолжительное свободное время в Лондоне, которое ей выпало, она предпочитала проводить наедине с собой или с Марко. Она шла к нему, чтобы вытянуть его из-за рабочего стола на прогулку. Недалеко от его дома находился парк Холланд, заросший и сочный, с небольшим японским двориком, и пустынный в отличие от находящегося ещё ближе, наводненного туристами Гайд-Парка. Снаружи, в обстановке, отличительной от их квартир и ресторанов, Норин было легче находить общий язык с Манкузо. Во время пеших прогулок в зеленых зонах или просто по улицам у них рождались обоюдно интересные темы для разговоров, и Норин по-настоящему наслаждалась таким общением. Свежий воздух вытеснял затхлость их отношений, разгонял кровь в теле и скуку в голове, пробуждал в Джойс искренний голод к Марко.       Она трижды коротко постучала массивным кольцом, продетым в бронзовую львиную голову. Дверь открыла экономка.       — Мисс Джойс, — она улыбнулась и учтиво, немного старомодно, склонила голову, впуская Норин внутрь. — Сеньор Манкузо наверху, в кабинете. Они работают.       — Они?       — С ним мисс Ханна.       Норин сняла солнцезащитные очки и положила их в широкую медную вазу, хранящую на своем дне горсть мелочи, компактный брелок автомобильных ключей и клочок какой-то квитанции. Джойс знала Марко уже много лет и буквально увидела, как вчерашним вечером он вытряхнул это всё из собственных карманов и сгрузил в вазу. А иногда даже заставлял саму Норин отключать и класть туда свой телефон.       — Вам не кажется, что сеньор Манкузо слишком требовательный, совершенно безжалостный начальник? — поинтересовалась Норин, сверившись со своим отражением в круглом настенном зеркале и направляясь к лестнице.       — Ни в коем случае, — встревоженно отозвалась экономка. — Что-нибудь желаете, мисс Джойс?       — Холодную воду с лимоном, пожалуйста. Спасибо!       Она поднялась по ступенькам и пошла по хорошо знакомому узкому коридору. Под ногами блестел тщательно натертый отреставрированный старинный паркет, уложенный наискосок. На стенах богатого серого оттенка висели яркие абстракции в темных рамах. У окна стояла банкетка на изогнутых деревянных ножках. От всего здесь веяло тщательной продуманностью и необжитой аккуратностью, хоть Марко и проводил здесь большую часть года.       Дверь в кабинет была приоткрыта, Норин толкнула её и, ошарашенная увиденным, замерла.       Манкузо сидел в своем кресле, откинувшись на спинку и расслабленно протянув ноги под стол, а между ними, упершись коленями в горячо любимый Марко шерстяной ковёр, сидела его секретарша и неспешно делала ему минет. Кабинет был заполнен ярким солнечным светом, полосами проникающим сквозь открытые жалюзи, тиканьем антикварных напольных часов с маятником и негромким влажным причмокиванием. Ни Манкузо, ни Ханна появления Норин не заметили, и, чтобы обнаружить своё присутствие ей пришлось громко и отчетливо проговорить:       — Тук-тук!       Марко испуганно вздрогнул и встрепенулся, вскидывая голову и открывая глаза. Когда его взгляд сфокусировался на Джойс, она холодно осклабилась, прорычала:       — Привет, дорогой, — и, крутнувшись на пятках, порывисто зашагала обратно к лестнице.       Ей вслед донеслось зычное:       — Норин, стой!       Но она, не замедляясь, сбегала по ступенькам в прихожую. В голове гулкой барабанной дробью пульсировала кровь, перед глазами всё немного потускнело, приобрело яростный багровый оттенок. Каждая ступенька отдавалась болью в затылке.       — Норин, подожди!       Тяжелые шаги Марко догоняли её, она ощущала их приближение спиной.       — Ой, брось, — ответила она, одним махом переступая площадку и сбегая следующий пролёт. Её голос звучал металлически остро. — Не утруждай себя напрасной вербализацией этих банальных клише вроде: это не то, что ты подумала!       — А чего ты хотела? — рявкнул Марко. Его акцент усилился и слова коверкались до неузнаваемости. — Тебя никогда нет. Ты вся в работе. Мы словно и не были вместе!       На последней ступеньке Норин резко остановилась и развернулась, Манкузо едва по инерции не снёс её. Ему пришлось зацепиться рукой за перила.       — Но сегодня-то я есть, — ядовито процедила она. — И ты прав, мы не вместе. Больше не вместе.       Боковым зрением она заметила пугливо притаившуюся у лестницы экономку с запотевшим стаканом воды на серебряном подносе. Джойс подхватила его и выплеснула содержимое прямо в перекошенное и раскрасневшееся лицо Марко. Кубики льда со стуком упали на ступеньки, желтый полумесяц лимонной дольки прилип к стеклянной стенке. Норин вернула стакан удивленно разинувшей рот экономке и произнесла с пластмассовой улыбкой:       — Благодарю Вас.       Она стремительно выбежала из дома, и как только переступила порог, обнаружила нацеленными в себя два длинных жадных объектива фотокамер. Именно этого ей сейчас и не хватало! Папарацци стояли на проезжей части, сразу за представительским Мерседесом Марко. Какая-то мелочная, подлая частичка сознания Норин захотела, чтобы они поцарапали самодовольно блестящий бок седана. Она торопливо шагала к повороту, стремясь оторваться от крадущихся за ней фотографов, и прислушивалась к себе. Возмущена, обижена, но не ранена. Норин ощупала собственное сердце, но не отыскала ни дыры, ни трещинки — ничего. Измена Марко ей не болела, её только злило, что всё это время он находил в себе бессовестную наглость чего-то от неё требовать, жаловаться на одиночество и лгать о том, что скучает в то время, как рядом с ним была вездесущая Ханна. А ещё её задел его выбор. Норин не была о себе заоблачного мнения, но определенную цену себе всё же знала, и находила её на несколько порядков выше, чем у ассистентки Манкузо. Как после кого-то как Джойс он мог размениваться на кого-то вроде его секретарши? Этим он словно уровнял их, словно притоптал Норин грязью, обесценил её.       И она забыла у него свою любимую пару солнцезащитных очков, вдруг вспомнила Норин. Это тоже было большой досадой.       Не оглядываясь по сторонам и рискуя попасть под колеса машины, она перебежала улицу. Достала телефон и безотчетно, почти инстинктивно набрала номер Тома Хиддлстона. Когда из динамика донесся первый негромкий гудок, Норин одернула себя обратно в реальность. Почему-то ей пришло в голову позвонить не старому-доброму проверенному Джошуа О`Риордану или родной сестре, а Тому. Вероятно, потому что порой ему можно было ничего не объяснять, он просто всматривался в неё своими изменчивыми — то пастельно серыми, то отливающими ярким зеленым, то небесно-голубым — глазами и молча понимал. Именно этого ей сейчас хотелось: быть понятой без необходимости объясняться, а ещё возобновить утерянные очки. Она решила, что немедленно отправится в магазин «Шанель» и купит новую пару черных пилотов. В трубке на смену гудкам пришёл обволакивающий, успокаивающий голос:       — Добрый день, Норин!       — Привет, — бодро отозвалась она. — Какие планы на вечер? Ты мне нужен.       Её голос, вероятно, звучал слишком звонко, потому что запала короткая вопросительная пауза, а затем Том осторожно поинтересовался:       — Джойс, что-то случилось?       — Почему должно было что-то случиться? Я не могу просто так признаться тебе, что ты мне важен и нужен?       — Можешь, конечно. Вот только я тебя не первый день знаю. Что такое?       Норин вздохнула, позволяя притворной жизнерадостности вытечь из своего голоса и принимая неизбежное — она была раздавлена. Не убита, может, даже не очень удивлена, но растоптана. Врать самой себе не получалось.       — Давай напьемся, — ответила она глухо. И он согласился. Он раздобыл им столик на втором этаже паба «Харп». Там было тесно и шумно, в комнате был камин и распахнутые окна; протоптанный узорчатый ковер и потертые кожаные английские кресла создавали какую-то особую атмосферу старинного джентельменского клуба, где вместо пива наливали виски, было разрешено курить сигары, женщины не были вхожи, а официанты носили фраки и черные бабочки.       Высокие спинки кресел ограждали их от остальных посетителей. Когда им принесли по первому бокалу темного «Гиннесса», Том наклонился вперед и спросил:       — Расскажешь?       Норин покачала головой. Остаток дня между звонком Хиддлстону и встречей с ним у входа в паб она провела в неспешной прогулке по Лондону — городу, в котором почти не жила, который не могла назвать домом, но который безгранично любила — и обдумывании произошедшего. Она чувствовала себя одинокой и брошенной, она чувствовала себя обманутой и глупой. А ещё — разочарованной в самой себе. Норин вверила Марко роль некоего якоря, удерживающего её на поверхности реальности, маяка, указывающего путь, алтаря её глупой веры в собственную значимость. Джойс ощущала какой-то невнятный зуд осознания, что она… продешевила. Она никогда не обещала Марко ничего основательного, не произносила вслух лжи о том, что дорожит им, и уж тем более, что любит, не клялась ему в верности, но молча и неотступно её хранила. В то время как Манкузо без зазрений совести утолял свои потребности секретаршей, навешивая на уши Норин итальянские спагетти о чувствах и планах на будущее.       Том пожал плечами, принимая такое поведение Джойс, и попробовал завести отвлеченный разговор, но Норин резко его оборвала:       — Нет, замолчи. Замолчи! Я не хочу сегодня слышать мужской голос, ладно?       Хиддлстон насторожено нахмурился, в его глазах полыхнуло волнение, и Норин приготовилась снова отбиваться от расспросов, но он не стал наседать и после короткой паузы скорчил манерную гримасу и, комично вскинув руки, пискляво заговорил, имитируя женский голос:       — Хорошо, ладно. А так?       Норин взорвалась хохотом, и компания за соседним столиком оглянулась на них с любопытством.       — Том, ты гениальный, правда. Но, пожалуйста, заткнись. Можешь просто побыть со мной молча?       Он кивнул и замолчал. Он хранил это уютное почти не нарушаемое молчание весь вечер; и когда, заметно опьянев, Норин захотела пойти домой пешком, а он вызвался её провести, он тоже уважительно молчал; и молчал очень внимательно, с сопереживанием во взгляде и с жаром в ладони, сжимающей её пальцы, когда Джойс, рассматривая причудливый танец отражающихся в водах Темзы огней, сухо проговорила:       — Марко трахался со своей секретаршей за моей спиной.       Хиддлстон выслушал её, не проронив ни слова, ни звука, а когда они оказались у подъезда её жилого комплекса, крепко обнял и, уткнувшись носом ей в темечко, долго не отпускал. Поднявшись в квартиру, Норин чувствовала на своей одежде его мятно-сосновый запах, на плечах тяжесть его рук, а внутри — облегчение. *** Воскресенье, 8 ноября 2015 года Гонолулу, остров Оаху, штат Гавайи, США       Его прооперировали в среду, в пятницу вечером уже выписали из больницы и перевели в отель через дорогу, в субботу утром на телефоне вместе со ставшим уже привычным сообщением от Норин Джойс: «Как ты себя чувствуешь?» — его ждало и «Я прилечу к тебе завтра». Час назад она написала, что уже приземлилась.       Том протер шею мокрым полотенцем и бросил его в раковину. Он отчаянно мечтал о душе, но тот был непозволительной роскошью. Мочить швы и повязки пока запрещалось, да и движения давались ему нелегко. Подвешенная правая рука онемела, ощущалась холодной и тяжелой; в плече пульсировала горячая тупая боль, она растекалась на грудь, к ребрам, в шею и даже в голову, вся правая половина туловища казалась оцепеневшей.       Съемки фильма «Конг: Остров черепа» уже почти месяц проходили во Вьетнаме, и последние недели съемочная группа работала на севере страны, у самого побережья. Том играл бывшего британского спецназовца и следопыта, эксперта в вопросах выживания в дикой, враждебной среде, а потому безостановочно тренировался. Он имел весьма ясное представление, насколько мускулисто должен был выглядеть его персонаж, а кроме того, выполнял все трюки сам, что тоже требовало недюжинной физической подготовки. Потому Хиддлстон каждый день просыпался в четыре часа утра и до рассвета истязал себя в тренажерном зале и на пробежках по непростой вьетнамской пересеченной местности. В то утро он не выполнял ничего такого, чего не делал прежде: поднимал штангу незначительно увеличенного веса под чутким присмотром персонального тренера. Он выполнял четвертый или пятый подход на бицепс, когда грифель прокрутился в вспотевшей ладони и едва не выскользнул, Том как-то неловко его перехватил, и одно короткое движение кистей и пальцев отдалось вспышкой невыносимо острой боли в плече. Том вскрикнул и выронил штангу. Тренер предположил разрыв мышцы, в больнице этот диагноз подтвердили, наложили фиксирующую эластичную повязку и прописали покой, мазь и обезболивающее. В тесном расписании съемок ему выделили несколько дней отдыха, но лучше Тому не становилось: плечо отекло и болело, по нему растеклась темная гематома, рука саднила и почти не двигалась, препараты не действовали. При повторном осмотре врач в частной вьетнамской клинике констатировал — нужна операция. Нанятая киностудией страховая компания, проводившая медосмотр перед запуском проекта и покрывающая все вынужденные медицинские траты, настояла на больнице в Штатах, и ближайшим клочком американской суши оказались Гавайи.       Так Том попал в вынужденное заточение в небольшом отельном номере с двумя кроватями — на одной из которых он спал, а на второй хаотичной грудой валялись его вещи — балконом и видом на пляж. Он часами лежал в кровати, смотря фильмы и читая, измерял комнату шагами, гипнотизировал взглядом фигурно расставленные на столе сладкие батончики, шоколадные плитки и соленые орешки, смотрел в потолок, в окно, в экран лэптопа, пытался спать. Он сходил с ума от скуки и боли и теперь не мог дождаться, когда наконец приедет Норин. Хоть поначалу её отговаривал. У Джойс в Лос-Анджелесе в самом разгаре было продвижение фильма «Сестра», она сутками пропадала на интервью и съемках телепередач, он не хотел её отвлекать, но в телефонном разговоре субботним вечером она, уставшая, но решительная, отрезала:       — Боже, да ты там один-одинешенек на чужом острове, дрейфующем посреди бесконечного Тихого океана! Я тебя на произвол судьбы не брошу. Завтра утром прилечу, и это не обсуждается.       То, что начиналось как потенциально полезное знакомство, которых у Тома за всё время в профессии накопилось немало — с режиссёрами, продюсерами, сценаристами, актёрами, агентами — за год с лишним переросло в настоящую крепкую дружбу. Норин прицельно и быстро заняла надежное место в его жизни, стала ему настолько близкой, что порой, казалось, оттесняла на задний план даже Джоуи, его лучшего друга с самого раннего детства, верного школьного товарища и почти брата по духу. Она заполняла собой все пустоты, исправляла все искривления и надломы. В её манере общения с ним было много мускулинно-твердого, бескомпромиссного, жесткого; было много шуток и подколов, похлеще и повъедливее которых мог быть только безжалостный юмор сестер. Но в то же время она была обволакивающе комфортной, мягкой, по-женски нежной и очень тактильной. Она заставляла его чувствовать себя лучше, увереннее, удачливее, ценнее; она подпитывала его энергией. Норин отвечала взаимностью на его любовь к объятиям, щедро делясь своим теплом, и постоянно на свой очень легкий, неуловимый манер к нему дотрагивалась: коротко похлопывала его по колену, подхватывала его под локоть или брала за руку, опускала голову ему на плечо и по-настоящему целовала в щеку при встречах и прощании, прижимаясь теплыми губами, а не вскользь соприкасаясь кожей. Всё это создавало между ними такого рода прочную связь, которой прежде у него ни с кем не возникало.       Когда-то Тому сказали, что он склонен выстраивать непреодолимые стены между собой и другими людьми, но сейчас он воздвигал стену, защищающую их с Норин от внешнего мира. Он ревностно защищал их дружбу от посторонних, и даже от собственных агента и публициста.       В конце сентября в сети появились фотографии с вечеринки по поводу дня рождения Джойс, на них — четырех квадратах черно-белых изображений на полоске плотной глянцевой бумаги, распечатанных из фотобудки — Норин и Том кривлялись в дурацких париках и гигантских очках в форме сердец. «Новая британская любовь: что вам следует знать о паре Том Хиддлстон и Норин Джойс», — с таким заголовком вполовину всей первой страницы вышла «Сан», а следом за ней волну слухов о романе подхватили и понесли печатные, интернет, радио и телевизионные издания всех мастей и стран происхождения. Все эти сенсационные выпуски сопровождались неведомо откуда раздобытыми снимками случайных прохожих, запечатлевшими в низком качестве и плохом освещении Тома и Норин за ужином в ресторане или на прогулке по Лондону, а в начале октября всплыла даже видеозапись с вечеринки БАФТА в феврале 2014-го, когда они ещё были едва знакомы, но зажигательно вытанцовывали под Queen.       — Мы можем это использовать, — предложил Люк, когда журналисты начали связываться с ним для получения официального комментария.       Хиддлстон скривился ему в ответ, и публицист продолжил:       — Том, я серьёзно! Этот шум вокруг вас двоих пойдет тебе на пользу. Мы не станем врать прессе, но и однозначно отрицать тоже не будем. Можем пустить одного-двух папарацци по вашему с Норин следу, когда вы в следующий раз куда-то вместе выберетесь. Тебе нужно будет только обнять её или что-то… достаточно красноречивое, чтобы это засняли и раструбили. Ей даже не обязательно знать. Понимаешь?       Том кивнул и произнес:       — Понимаю. Но я не стану её использовать. Сделай заявление, что мы с Джойс просто друзья.       В тот раз Люк притворился, что не услышал, а через несколько дней заново завёл тот же разговор. Масла в огонь подливал Кристиан Ходелл. Они объединились в настойчиво требующую выгодной публичности коалицию.       — Давай ты сначала спокойно выслушаешь, что я тебе скажу, не торопясь это обдумаешь, и только потом ответишь, ладно? — вкрадчиво произнёс агент. — У меня для тебя ничего нет. Ты закончишь «Конга», затем «Шантарам», потом контрактный «Тор», а дальше — неясность. Мне нечего тебе предложить кроме озвучки нескольких мультфильмов, а это не тот масштаб, с которым мы теперь работаем. Тебе нужно — очень нужно — снова быть на виду, напомнить о себе так громко как только сможешь. Скандалы не в твоём амплуа, а вот поддержать на плаву слухи о романе с прекрасной мисс Джойс — самое оно. Кому это навредит?       — Я сказал: нет!       Той же тактики, похоже, придерживалась и Норин. Между собой они эту тему не обсуждали, словно она была негласно утвержденным табу, но действовали одинаково. В середине октября в эфире телепередачи «Доброе утро, Америка!» одна из ведущих поставила Джойс прямой вопрос:       — Сейчас все об этом говорят, и это, должно быть, довольно утомительно для Вас, но нам всем очень интересно. Том Хиддлстон и Вы — правда или нет?       Он узнал об этом интервью от Люка и позже, коротая бессонную, наполненную жаром и болью, ночь в отельном номере, нашел в Интернете этот отрывок программы. Норин, растерянно поправив волосы и механически улыбнувшись, начала издалека.       — Мне объективно понятно любопытство зрителей и прессы, но субъективно — и думаю, имею на это полное право — я не люблю выставлять свою личную жизнь напоказ, — она сложила пальцы в замок и по тому, как побелели её костяшки, как очертилась на высоком лбу вертикальная линия вздутой вены, было видно её предельное напряжение. Но голос звучал привычно звонко, располагающе, приветливо: — И под личной жизнью я подразумеваю не только романтические отношения, а также семью и друзей. Том Хиддлстон один из немногих моих лучших друзей, и он, безусловно, является частью моей личной жизни, но только как близкий друг.       Всё кратковременно забурлило вокруг этого её ответа, словно вспенившаяся кипящая вода вокруг щепотки соли. Вышло какое-то несусветно глупое видео «10 фактов, доказывающих, что Норин Джойс врёт, отрицая роман с Томом Хиддлстоном», опубликовалось несколько интервью с несуществующими «приближенными к паре», на Люка обрушилась новая ураганная волна запросов на комментарий, но к концу месяца всё стихло. Пришел ноябрь, а вместе с ним новые темы и люди на растерзание прессой.       В дверь трижды негромко постучались, и за ней оказалась Норин. В любимых кедах, белых рваных джинсах и широкой, смятой после дороги, полосатой рубашке. На одном плече повис рюкзак, в руке в подстаканнике стояло два больших кофе из «Старбакса». Джойс смерила Тома взглядом. Он открыл ей как был: в пижамных штанах, с голым наполовину обмотанным бинтом торсом и с подвешенной в эластичной повязке рукой.       — О Боже, Боже! — театрально охнув, заговорила она. — Трепещите, жалкие смертные! Сам герцог Асгардийский собственной полуобнаженной персоной!       Норин вошла в номер, и вместе с ней внутрь проникла её заразительная позитивная энергетика. Она распахнула окна на террасу и одернула шторы, беззаботно хозяйским жестом столкнула в угол захламившие стол вещи и поставила туда стаканы кофе, придирчиво рассмотрела Тома, сообщила ему, что он паршивец, заставил её волноваться, и что ему, бессовестному, идут даже страдания, многодневная неряшливая щетина и синяки под глазами. Вытянула из груды на кровати джинсы и синюю льняную рубашку, протянув ему, и скомандовала:       — Одевайся, идём завтракать!       Смущаясь собственной немощности — он ненавидел проявлять свои болезни и слабости, они были для других обузой — Том ответил, что ему потребуется её помощь, потому что сам он ни натянуть штаны, ни надеть и застегнуть рубашку одной левой рукой не сможет. Его стесняла его беспомощность и нагота, и Норин, подмяв губы и фыркнув, сообщила:       — Ради всего святого, я видела твою голую задницу в «Багровом пике».       Том почувствовал, что его лицо вспыхнуло краской, а сердце взволнованно пропустило удар.       — Я… искренне сожалею, — выдавил он и заставил себя засмеяться.       — Зря. Отличная задница.       Он чувствовал себя комфортно, обсуждая и снимая собственные голые сцены, он находил это естественной частью творчества, и считал, что пропорциональность обнаженности мужчины и женщины в кадре должна была быть равной, не ставящей женщину в уязвимое положение большей открытости. Том комфортно воспринимал себя голым на экране, его даже не слишком смущало, что таким его видели и собственная мама и сёстры. Но почему-то факт того, что таким его видела Норин, пробуждал в нём неуютное беспокойство. Словно это было толчком из той темной зоны запрещенного, в которую они избегали ступать. Они никогда не говорили о сексе в жизни или его изображении в актёрстве, как не говорили и о домыслах об их романе — это находилось за границами их обоюдного комфорта. И уж тем более они никогда не раздевались друг перед другом в жизни. Том весьма галантно избегал даже прикасаться к Джойс где-то помимо её рук, плеч и спины, ну и ещё шелковистых румяных щек.       Он весь напрягся, когда неловко левой рукой стянул с себя пижаму и втискивался в джинсы. Ему было не управиться с пуговицей и молнией ширинки, и когда там оказались руки Норин, он забыл дышать. Её холодные даже в жарком гавайском климате пальцы неосторожно задели низ живота и там, в узкой редкой полоске волос, ведущей от пупка вниз, отзываясь на это прикосновение, родился тяжелый шар пламени. Том едва удержался, чтобы не вздрогнуть и не выдохнуть шумно. Он плотно сжал губы, изнутри закусывая щеку, и упёр взгляд в прибрежную бирюзовую гладь океана, пытаясь отвлечься.       Затем очень медленно и осторожно Норин надела на него рубашку, мягко опуская легкую ткань на его плечо и ювелирно продевая неподвижную правую руку в рукав. Её забота, к удивлению Хиддлстона, не заставляла его чувствовать себя жалким, скорее благодарным и смятенным. Когда, застегнув крайнюю пуговицу и поправив воротник, Норин подняла глаза и улыбнулась, Том рассмотрел в её вязком янтарном взгляде что-то, чего там не было ещё несколько минут назад. Возбуждение?       Эта находка оказалась очень волнительной. Том заглядывал Джойс в глаза, когда они спустились в фойе и вышли из отеля, когда двинулись вниз по улице в направлении пляжа, и их окружали отдыхающие прохожие: в купальниках, шляпах и кепках, с надувными кругами и матрацами в руках, подпоясанные полотенцами и со шпагами сложенных пляжных зонтов. Он всматривался в её лицо, чутко наблюдал за движениями и прислушивался к звучанию голоса, когда они вошли в ресторан и, сев за предложенный столик на тенистой террасе, сделали заказ. Тот же горячий отблеск в медовых глазах больше не повторился, и Хиддлстон почти преуспел в убеждении себя, что ему померещилось. Но вечером, в ванной своего номера смочив под краном чистое, оставленное горничной полотенце и растирая им тело, он мысленно вернулся к близкому, поднятому на него обжигающему взгляду, и внизу живота сладостно потянуло. *** Четверг, 14 января 2016 года Лондон       Пасть неразобранного чемодана была распахнута, он стоял поперек прохода в гостевую спальню. Из него Норин успела достать только увесистую статуэтку «Золотого глобуса», и теперь этот отблескивающий шар, венчающий светлую мраморную глыбу, стоял посередине журнального столика. Рядом с ним возвышались бутылка вина и три опрокинутых вверх ножками бокала, с которых на бумажную салфетку стекали капли воды.       Беспересадочный рейс из Лос-Анджелеса сел в Лондоне всего несколько часов назад, уши Норин всё ещё были немного заложены. Она была уставшей, словно разобранной на мелкие, хаотично перемешавшиеся детали. Её организм был настроен на калифорнийское время и там, в отличие от полуденного Лондона, было ранее утро. В 5:38 утра по времени западного побережья США началась прямая трансляция объявления номинантов на премию «Оскар», и первые её минуты Норин пропустила, пытаясь проснуться под холодным душем. Венди, встречавшая её в аэропорту — и изначально настоявшая на том, чтобы посмотреть объявление целиком и вместе — заколотила в дверь ванной и прокричала:       — Вылезай!       Теперь Джойс сидела, укутавшись в банный халат, натянув его глубокий капюшон на мокрую голову и подсунув под нос горячую кружку ароматного кофе. В воскресенье в Беверли-Хиллз состоялось вручение премии «Золотой глобус», и тот, что стоял перед Норин, она получила за своё исполнение главной женской роли в фильме «Сестра», чего ни она, ни Уэсли Осборн Колдуэлл, ни Джошуа О`Риордан не могли ожидать. Узнав в декабре о том, что она номинирована, Джойс восприняла само это событие как большую похвалу и, по привычке последних лет принимая приглашение и собираясь на церемонию, даже не задумывалась над тем, что может победить. Но статуэтка оказалась у неё, в Британской академии кино Джош подцепил говор о том, что в феврале Норин достанется и БАФТА, а так, агент и Венди пришли к выводу, что Джойс будет номинирована и на «Оскар».       Потому телевизор был включен на полную громкость, запылившаяся за долгое отсутствие Норин посуда была заново вымыта и накрыта на скромный праздничный стол, к которому они купили вино и заказали пиццу.       Когда она оказалась номинированной на «Оскар» пять лет назад, всё было иначе. Норин было двадцать четыре, она понятия не имела о том, во что ввязалась, всё ещё горячо грезила о режиссёрстве и воспринимала актерство лишь коротким промежуточным этапом, а потому и номинацию, и проигрыш восприняла совершенно неэмоционально. Куда более важной наградой она считала саму возможность поработать с Мартином Скорсезе. В «Судьбах и фуриях» она сыграла сложную, многоярусную в своей психологии и поведении девушку с непростой историей, которая зрителям запомнилась двуличной и меркантильной стервой, а критики отметили глубину и проработанность её образа. Тот проект был большим, дорогостоящим и длительным.       Фильм «Сестра» был отснят за месяц, смонтирован и выпущен в прокат — за десять месяцев. С момента, когда Норин впервые услышала от Джоша о самой идее, до сегодня, когда Джош сражался с винной пробкой и неясным пятном отражался в первой полученной за фильм премии, прошло меньше двух лет, и эта стремительность кружила голову сильнее, чем джетлаг. «Сестра» оказалась очень сложной и требовательной. Норин пришлось переступить через своё естество и пробудить внутри искреннюю романтическую симпатию к женщине, показать настолько откровенное интимное влечение к ней, что порой весь процесс казался настоящим и оттого пугающим. Ей пришлось утопить себя в густом черном болоте непроглядной депрессии своего персонажа. Не говоря уже о массиве теоретической работы, которую нужно было выполнить, чтобы изучить всю доступную информацию об одной из самых закрытых религиозных общин. В несвойственной ей эгоистичной манере Норин считала, что за весь вложенный труд и силы была достойна номинации или даже самого «Оскара», но одновременно с этим отказывалась верить в саму возможность такого.       Гильермо Дель Торо объявлял претендентов в категории документальных короткометражек, когда во входную дверь позвонили. Венди, сидевшая на полу на коленях и сосредоточено нарезавшая сыр кубиками, спохватилась с места.       — Наверное, пицца, — сказала она и выбежала в коридор. Оттуда послышался щелчок отпираемого замка, затем тихий мужской голос, стук захлопнувшейся двери и раздосадованное: — Ну и кусок говна!       Джошуа, отпустив наполовину ввинченный в пробку штопор, хрюкнул, давясь смехом, и возразил:       — Мы такого не заказывали.       Венди вернулась с двумя большими коробками, вовсе не похожими на упаковки пиццы, ворохом конвертов и рекламных проспектов и бутылкой шампанского в руках. Очевидно, консьерж принёс все накопившиеся посылки и корреспонденцию. Она с грохотом опустила бутылку на столик и, развернув записку, лентой привязанную к горлышку, прочитала вслух:       — Дорогая, поздравляю с «Золотым глобусом»! Молодец. Марко.       Злобно сплюнула и повторила, ядовито растягивая слово:       — До-ро-га-я!       Норин посмотрела на сестру, недобро нахмурившуюся и оттого ставшую похожей на ястреба. В ярости у неё расширились ноздри и нервными красными пятнами покрылась шея.       — Перестань, — отмахнулась Джойс. Манкузо болел ей не очень долго, она отпустила ситуацию и в какой-то момент даже поймала себя на том, что в чём-то его понимала. Не оправдывала, не отменяла подлости его поступка, — поведения — но понимала. Её неприятно царапало звучание его имени, кололи расспросы журналистов о нём, а этот акт беспрецедентной заинтересованности в её работе спустя полгода после расставания взбесил, но она спокойно предложила сестре: — Просто выкинь.       — Выкинь?! — возмутился Джошуа. — Дорогуша, это «Крюг Клос д`Амбони» 95-го, по четыре тысячи американских долларов за бутылку, — деловито сообщив это, он грозно нацелился в Венди пальцем и приказал: — Спрячь куда-нибудь подальше. Это, конечно, не брюлики, но капиталовложение неплохое.       Венди вопросительно вскинула брови, ожидая решения сестры, и Норин кивнула.       — Спрячь на кухне, — попросила она, затем повернулась к агенту. — Не удивлюсь, если это не Марко, а его секретарша Ханна о себе напоминает. Она часто покупала и присылала от его имени подарки.       Джошуа кашлянул и высунул язык, показывая, что его тошнит. На этом тема была исчерпана. Постучав дверцами кухонных шкафов, вернулась Венди и, подхватив нож, снова принялась нарезать сыр. Норин отхлебнула кофе. На экране телевизора Гильермо Дель Торо объявлял номинантов в категории «Лучший грим»:       — «Безумный Макс: дорогая ярости», «Выживший», — после названия каждого фильма в зале, где проходило объявление, слышались жидкие вялые хлопки. — «Столетний старик, который вылез в окно и исчез»…       На большом экране за спиной Гильермо сменялись кадры из упомянутых работ и под их названиями мелким шрифтом проступали имена номинированных гримёров. Картинка за спиной Дель Торо снова изменилась, и возник искривленный кроваво-красный череп с проломленным лбом и заполненными пугающей черной слизью глазницами. «Майкл Флэтли, Эффи Лашапель и Бенце Патаки». Уголки губ Гильермо едва заметно дрогнули, обнажая плохо скрываемую гордость, свет блеснул в его очках и он произнёс название собственного фильма:       — «Багровый пик».       Затем были анимационные короткометражки и полнометражные фильмы, лучший звук, лучшая музыка и лучшая песня, лучший монтаж, лучшая операторская работа и другие, в каждом не меньше трех претендентов. За это время им всё же доставили пиццу, и Джошуа как раз намеревался откусить от своего первого куска пепперони, когда объявили категорию «Лучшая женская роль второго плана». Норин всем телом подалась вперед.       У «Золотого глобуса» не было разделения по очередности ролей, но фильмы были разделены по жанрам, а потому и Норин, сыгравшая главную героиню, и её партнерша Руни Мара, исполнившая вторую женскую роль, оказались одновременно номинированными на «Лучшую актрису в драматическом фильме». Это была общеизвестная истина, что «Золотой глобус» и БАФТА во многом предупреждали выбор Американской академии кинематографа, и Норин — точно так же как Венди и Джош, следуя утвердившимся закономерностям, верили в её номинацию — сама ожидала услышать имя Руни в «Лучшей женской роли второго плана». Как-то интуитивно она ощущала, что, если Мары в этой категории не будет, то «Сестра» не появится и ни в одной другой. Кроме того, она искренне находила Руни достойной этого признания, и когда кадр из их фильма появился на экране, Джойс победно вскинула вверх одну руку, второй неосторожно наклоняя чашку, и вскрикнула — от радости за Руни и досаду от возникшего на халате кофейного пятна.       Они запили этот успех вином и, слишком взволнованные, чтобы есть или разговаривать, жадно уставились в экран. «Сестра» возникла в категории «Лучший оригинальный сценарий», а затем название фильма снова проступило поверх картинки, запечатлевшей замершее в выражении непонимания и страха лицо Норин.       — В категории «Лучшая женская роль» номинированы… Норин Джойс в фильме «Сестра», — произнёс Гильермо Дель Торо, и все последующие номинантки растворились в победных криках и топоте ног, отплясывающих вокруг журнального столика ритуальные танцы. Они все втроем обнимались и прыгали, улыбались, смеялись и расцеловывали друг друга, но в какой-то момент Норин ощутила внутри себя неясную пустоту — она радовалась, не осознавая чему. Упала обратно на диван, откинув тяжелую от мигрени голову на спинку, и только потом очень осторожно, боясь спугнуть, поняла: её чутьё, вера, страсть к этой истории в целом и отдельно роли, её безжалостность к своим физическим потребностям вроде еды, сна и отдыха, к своей ментальной устойчивости — всё это было замечено и отплачено. Одно лишь упоминание её имени в контексте «Оскара» выходило далеко за границы того, на что она рассчитывала. И теперь была оглушена собственным восторгом. Она громко, искренне, безудержно засмеялась.       Позже, когда коробки из-под пиццы опустели, а вино осталось только сливовыми пятнами на донышках бокалов, Венди подбородком кивнула в сторону сестры и сказала:       — Передашь Хиддлстону, что он должен мне тысячу фунтов.       Норин переглянулась с Джошуа, и тот, удивленно вскинув бровь, спросил:       — Извини, что?       — Мы поспорили на дне рождения Норин насчет её номинации, — пояснила Венди.       Старшая Джойс фыркнула и недовольно осведомилась:       — Том поставил на то, что меня не номинируют? Вот паршивец!       Младшая Джойс рассмеялась, поднимаясь с пола и подхватывая со стола грязную посуду. Она ушла на кухню и оттуда, сгружая бокалы в раковину, ответила:       — Приблизительный пересказ его ставки такой: ты достойна не меньше трех «Оскаров». Но он считает, что «Сестру» не номинируют ни в одной из категорий, потому что Академия весьма предвзята и материально субъективна, она редко жалует независимые фильмы и одним из важных критериев считает кассовые сборы, которых у «Сестры» из-за специфики темы и выполнения может оказаться недостаточно.       — Похоже, в оригинале это было двухчасовой лекцией, — переглянувшись с Джошуа, заключила Норин. — Щедро приправленной историей кинематографа и цитатами из великих.       — Например, из Пруста, — подсказал агент, и Венди закивала.       — Типичный Том Хиддлстон! *** Понедельник, 29 февраля 2016 года Голд-Кост, Австралия       Между утонувшим в австралийских джунглях отелем «О’рейллис Рейнфорест Ретрит» и наводненной кинозвездами красной дорожкой у театра «Долби» в Голливуде было 17 часов разницы. В Лос-Анджелесе был довольно прохладный вечер воскресенья, наполненный вспышками фотокамер, белозубыми улыбками и предоскаровской лихорадкой; в Голд-Косте был полдень жаркого, влажного понедельника, состоящего из звуков тропического леса, вездесущих насекомых и гримеров, к несчастью Тома, уверенных, что он недостаточно потеет в кадре, а потому подливающих на его спину воду. Они были на финишной прямой «Конга», каждый день снимая с раннего утра до последних лучей дневного света, пытаясь нагнать график, застопорившийся осенью из-за травмы Тома. Плечо до сих пор иногда давало о себе знать, саднило и ныло, мускула порой подводила во время тренировок, но ему посчастливилось не растерять за время лечения физическую форму окончательно, а потому как только повязку сняли и прописали упражнения для разработки мышцы, съемки возобновились.       Сегодня снимали проход отряда Конрада по джунглям. Ради полуминутной сцены работали уже несколько часов и пока, похоже, безрезультатно. Воздух кишел москитами, мухами и мотыльками, режиссёр радовался — они добавляли реалистичности картинке, но постоянно норовили попасть в глаза или рот актёрам, садились им на лица и волосы. Том отмахивался руками и стволом автомата, шагающая за ним Бри несколько раз испугано взвизгивала, а Томас проглотил насекомое, долго откашливался, а затем и вовсе заявил, что его стошнит. Наконец, Вот-Робертс скомандовал:       — Всё! Снято! Прерываемся на обед, потом продолжим!       Когда они добрались до отеля в костюмах, гриме и даже с реквизитом — в кобуре Хиддлстона, тяжело повисшей кожаными ремнями на плечах и прижимающей взмокшую футболку к липкой спине, остался пистолет — церемония «Оскар» была в самом разгаре. В ресторане «О’рейллис Рейнфорест Ретрит», полностью выкупленного под съемочную команду, столы уже были сервированы, воздух охлажден кондиционером, а поверх одного из окон было растянуто белое полотно экрана и на него проектировалась прямая трансляция. Когда Том подхватил из стопки чистую тарелку и задумчиво прошелся вдоль контейнеров с едой, ведущий церемонии смешил аудиторию, приглашая на сцену Кейт Бланшетт для объявления категории «Лучший дизайн костюмов». Когда он упал на свободный стул и, не испытывая из-за усталости голода, но заставляя себя методично пережевывать куриный стейк, Крис Рок продавал зрительному залу «Оскара» печенье.       К Академии кинематографического искусства и наук и выдаваемым ею наградам Том относился неоднозначно. Он считал её максимально далекой от беспристрастности, зацикленной на определенных жанрах и стилях, подверженной давлению, субъективной, несправедливой, а порой даже жестокой. «Оскар» не являлся для Тома мерилом талантливости актёра или гениальности фильма, хоть он и следил за тем, кто был номинирован и кто побеждал, знакомился с представленными к премии работами; но в то же время он считал его материальным символом выдаваемого актёрам и создателям фильмов кредита голливудского доверия, гарантией востребованности в индустрии на какой-то непродолжительный отрезок времени, пока память о полученном «Оскаре» оставалась свежей в головах руководителей киностудий и зрителей. Сам Том никогда не был ни номинирован, ни даже приглашен посетить церемонию, редко видел её трансляции, предпочитая узнавать её итоги в сводке утренних новостей, и это был первый раз в его жизни, когда он целенаправленно хотел посмотреть. На этом награждении присутствовала Норин Джойс, и каждый раз, когда фокус камеры соскальзывал со сцены и устремлялся в заполненный зал театра «Долби», Том жадно прикипал взглядом к изображению, пытаясь среди присутствующих рассмотреть Норин.       Они вместе смотрели «Сестру». В конце декабря им обоим повезло получить по несколько свободных дней, чтобы отметить Рождество с семьями в Англии, и тогда они попали на один из последних показов драмы в лондонском кинотеатре. Зал был почти пустой, основная масса в соседнем зале смотрели рождественскую комедию. Том отчетливо помнил, как поначалу ему было неловко сидеть рядом с Норин, пока она же на экране играла другого человека. Первые минуты фильма он провёл, собравшись и напрягая каждую мышцу в теле, сохраняя выражение лица каменным и опасаясь проявления своей реакции — какой бы она ни оказалась, он боялся, что заденет или обидит Джойс, воспримет что-то не так, поймет неправильно, иначе, нежели она пыталась это сказать. Но затем история его поглотила. Спустя первый час сеанса он обнаружил себя нервно подавшимся вперед, упершимся локтями в спинку впереди стоящего кресла и закрывающего рот ладонью. Он почти забыл о присутствии Норин в соседнем кресле и растворялся в Норин на экране, отвергнутой родителями, предпочитающими правила церкви счастью собственной дочери, раздавленной, напуганной, испытывающей сильную ненависть, но боящуюся направить её наружу, в угнетающую её обстановку, и вместо того трансформирующую её в отвращение к самой себе, к своей природе. Его утягивало в смертоносный водоворот разочарования и отчаяния, его сдавливало между слепой строгостью организации и оттого непреодолимой личной трагедией, его придавливало бессилием. Когда фильм закончился, и по черному экрану снизу вверх поползли титры, Том зацепился взглядом за имя Норин Джойс и не отпускал его, пока оно не исчезло, затем повернулся к ней и не смог ничего сказать. Хиддлстон слишком много знал о фильмах и оттого редко мог в них по-настоящему, отвлеченно окунуться. Но в «Сестре» он утонул.       И теперь отчаянно желал победы Норин. Том не верил, что фильм окажется номинирован хотя бы в одной из категорий, — подобного рода фильмы оказывались упомянутыми на церемониях «Оскар» только если были иностранными — но как никогда прежде был рад ошибочности своего мнения. Тому казалось, что Академии не хватит смелости вручить статуэтку за роль лесбиянки, открыто — пусть и безуспешно — выступившей против системы, но он искренне болел за Джойс.       На сцене театра «Долби» появился Эдди Редмэйн. У него в руках был плотный золотистый конверт, а за его спиной появились кадры из фильмов, номинированных на «Лучшую женскую роль». Норин была первой, камера зацепила её изображение отдельно от других, когда Эдди заговорил:       — Вот пять талантливейших актрис, воплотивших на киноэкранах удивительных, вдохновляющих, сильных женщин. Молодая замужняя девушка, которая вопреки запретам осмеливается бороться за свою гомосексуальную любовь…       Том отложил вилку, промокнул губы салфеткой — на ней отпечатались влажные темные следы налипшей и смешавшейся с потом пыли — и поднял взгляд. Ему было сложно не визуализировать Редмэйна долговязым нескладным подростком в не по размеру широком в плечах фраке и косо завязанным галстуком-бабочкой. Сейчас тот называл номинанток в безупречно подогнанном костюме, взрослый, но всё ещё отчетливо хранящий тот ребяческий задор и смущенность, которые Том помнил со школы. Они были подростками, плохо друг друга знали, их классы не пересекались и единственным местом встречи оказывался школьный театр. Хиддлстон помнил, как сидел в пустом зрительном зале на крайнем кресле заднего ряда и подглядывал за репетицией постановки, в которой Редмэйн играл главную роль. Том восхищался и завидовал — иногда по-доброму, иногда по-черному — его таланту, славе и очарованию; его популярности у преподавателей, его успешности в театре и его будущему, которое уже тогда, в школе, виделось светлым. И вот Эдди, прошлогодний лауреат премии, снова номинированный и удостоенный чести наградить лучшую актрису, стоял перед камерами и несколькими сотнями лучших представителей кинематографа, а Том, уставший и грязный, немного разочаровавшийся в собственной роли и всём «Конге», сидел в ресторане где-то в австралийской глуши и боролся с тошнотой. Годы шли, ничего не менялось.       Его размышления прервал короткий ролик — показывали крохотные отрывки из фильмов номинанток. Первой снова была Норин, она стояла перед мужем своей героини и с вызовом смотрела ему в лицо, во взгляде вращалось что-то тяжелее, непобедимее, страшнее злости и обиды.       — Не говори мне, что тебе жаль, — процедила она сквозь зубы. — Тебе не жаль. Тебе не понять, каково мне, и хватит повторять, что ты понимаешь. Это не так!       Её голос сорвался, а в глазах блеснула влага отчаяния.       — Ты не поймешь, — почти шепотом повторила она. — Я — зло, которым пастор по воскресеньям пугает прихожан, я — воплощение вашего дьявола, я — порок в вашей праведности. А ты… ты всего лишь несчастный бедный мальчик, на чью покорную душу Господь послал тяжкие испытания такой женой, как я. Ты закован в браке со мной, и кем бы церковь меня не считала, нас не разведут, но я… я помогу тебе. Я тебя освобожу. Потому что я тебя понимаю.       С нижнего века сорвалась крохотная капля боли и слезой покатилась по щеке.       — Что это значит? — с тревогой отозвался мужчина, но его голос постепенно затих, ролик закончился, а камера в зале повернулась к Норин Джойс. Она смущенно улыбнулась и, покосившись на сидящую рядом сестру, смущенно опустила голову.       Она выглядела великолепно. Открытое светлое лицо, словно не накрашенное, но такое удивительно детальное, ярче, чем обычно. Янтарные глаза, бледные губы, медные волосы подняты наверх и заплетены в широкую растрепанную косу, обернутую вокруг её головы вроде ленивой короны. Длинная бледная шея, выступающие тонкие ключицы, острые плечи. Том поймал себя на том, что затаил дыхание.       — Ставки ещё принимают? — прозвучало над его головой, и он обернулся. Сэмюель Л Джексон в своей повседневной одежде — сегодня его не снимали — и с тарелкой в руке обошел стол, за котором сидел Хиддлстон, выдвинул стул и сел напротив.       Том улыбнулся.       — Последний шанс, — ответил он. — На кого ставите?       — На ту белокурую ирландку, никак не могу правильно произнести её имя…       — Сирша Ронан? — подсказал Том. Сэмюель кивнул.       — Она самая. А твой фаворит?       — Норин Джойс.       — Да… как-то я её встречал, замечательная девочка.       Том кивнул, сосредоточено и нетерпеливо вглядываясь в экран. Он вслушивался, в страхе не разобрать имени, когда Редмэйн откроет конверт. Л Джексон, со скрипом вилкой отковыривая кусок от пудинга, коротко спросил:       — Твоя?       Это застало Хиддлстона врасплох, он растеряно открыл рот, ещё не понимая, что хочет ответить, и не до конца уверенный, что правильно понял вопрос, затем смущенно потер подбородок и ответил:       — Не совсем.       Она была его — его подругой, его вдохновением, его пониманием, успокоением, радостью, пьяными выходками и поздними долгими прогулками, — но Сэмюель спрашивал не об этом.       — Не совсем ещё или не совсем уже? — не унимался тот, а тем временем в Лос-Анджелесе закончили представлять номинанток. Каждый в ресторане отвлекся от еды и повернулся к экрану.       — Просто не совсем, — ответил Том и поднялся из-за стола. Его толкнуло нежелание продолжать эту беседу и волнение. Эдди Редмэйн опустил взгляд на конверт в собственной руке и, поддев его край, произнес в микрофон:       — И «Оскар» за «Лучшую женскую роль» получает…       Том зажмурился.       — …Норин Джойс за фильм «Сестра»!       Зал театра «Долби» взорвался аплодисментами и заполнился мелодичным переливом инструментальной музыки, зал отельного ресторана снова застучал посудой и загудел приглушенными голосами, поверх которых пронзительно и громко раздалось несдержанное:       — Да! Да-да-да!       Хиддлстон победно вскинул руки и подпрыгнул. Многие обернулись и заулыбались ему, что-то невнятно пробормотал Джексон, но Том был всецело поглощен церемонией. Там, в десятке тысяч километров от него и другом дне на календаре, не совсем его Норин уронила лицо в ладони, поднимаясь с кресла и оказываясь в объятиях Венди. Она расцеловала сестру, затем пересекла устеленный красной дорожкой проход и обняла вставшую ей навстречу Руни Мару, потом помахала и отправила воздушный поцелуй кому-то в глубине зала и повернулась к сцене. Гибкая и тонкая, в плотно облегающем платье с глубоко обнаженной спиной. На телесной, будто прозрачной ткани яркой вышивкой расползлись сине-красные цветы и вьющиеся зеленые листья. Казалось, Норин была одета только в эти плоские растения. Она легко взбегала по ступенькам навстречу ожидающему её Эдди Редмэйну, и следом за ней тянулся шлейф. Она обняла Эдди, приняла из его рук статуэтку и остановилась перед микрофоном.       — Фух! Погодите секунду, я забыла, как дышать…       Норин подхватила ладонью ребро и ненадолго отвернулась, а когда снова обернулась к залу, на её лице не было ничего кроме огромных напуганных глаз и широкой неподдельно счастливой улыбки.       — Уэсли Осборн Колдуэлл, посмотри, что ты наделал! — выговорила она, и её голос предательски дрожал. По-настоящему, бесконтрольно, совершенно иначе — не так, как она заставляла его вибрировать в наигранных интервью или фильмах. — Это должен был быть небольшой независимый фильм, а теперь я стою тут и не знаю, что говорить. Я не репетировала.       Сквозь закушенную губу прорвался нервный смешок, Джойс посмотрела на «Оскар» в собственной руке и протяжно вздохнула.       — Но если серьезно… — продолжила она, поднимая взгляд в зал. — Во-первых, я хочу поблагодарить студию «Саммит Энтертейнмент» за то, что поверили вон тому замечательному таланту, мистеру Уэсли Осборну Колдуэллу, и взяли его сценарий в разработку. Во-вторых, спасибо, Уэсли, что не побоялся заявить о своих убеждениях так громко и решительно, и что позволил быть к этому причастной. Конечно, спасибо всей нашей команде — великолепным ребятам, без которых ничто из этого не было бы возможным: операторы и звукооператоры, мастера макияжа и костюмеры, техники, постановщики, работники монтажа. В-четвертых, большое спасибо моей прекрасной напарнице. Руни, дорогая, эта награда принадлежит нам обеим, правда! Без тебя бы ничего не получилось. Спасибо Джесси Спенсеру, моему экранному мужу. Ты крутой! Хочу выразить безграничную благодарность и свою бесконечную любовь Джошуа О`Риордану, моему другу и агенту, который познакомил меня не только с этим сценарием, а и вовсе привёл меня в актёрство и берег меня как зеницу ока на этом непростом пути. Ты — моё всё! Благодарю мою сестру Венди за то, кем ты для меня стала, и за то, что сопровождаешь меня сегодня. Ты выглядишь сногсшибательно в этом платье, дорогуша! Я благодарна всем номинанткам. Вы невообразимые, вы вдохновение, вы — недостижимый эталон. Для меня высочайшая честь оказаться с вами в одной категории. Ну и наконец, конечно, спасибо Академии за это замечательное признание и неизбежный перевес багажа на моём пути обратно в Англию.