Maybe I, maybe you

      Пластырь содран и плавится прямо вместе с кожей, оставшейся на нем. Как удар лайтсейбера. Или плохая отметка в табеле, а ты хорошистка.              Хотя какая из Шпильки хорошистка? Пока не отчислили — и то радуйся.              Генерал потирает затылок: не то стряхивает пот, не то пытается размять ушибленное место. Он не сознается, но Асока знает — болит. Да нет же, не затылок. Рука болит. В том само месте, где живая плоть врезается в металл — или наоборот, металл врезается в кожу. Ей хочется кричать от этой боли — за него. Но Шпилька только хохочет и смаргивает слезы прежде, чем мужчина хоть что-то заметит. Впрочем, говорят, джедаи и не мужчины вовсе. А если и мужчины, то те редко обращают внимание на такие мелочи, как новые бусы или маникюр. Вот и на слезы не должны бы…              Тем более, она не какая-то там девчонка-оборванка из только что спасенного поселения отщепенцев. Она тоже джедай. Ну, почти. Но это все мелочи. А на мелочи джедаи не обращают внимание… Или только мужчины?              Она запуталась, от этого кружится голова. Или от случайного взрыва, устроенного тогрутой по неосторожности? На самом деле это их с генералом разработка. Считай — секретная. Потому что нужно держать случившееся в тайне от ордена, будь он неладен, как походя говорит Энакин. И Асока с ним согласна на все сто.              Генерал треплет рукой — настоящей, теплой — девочку по голове, будто не сердится, а должен. Но он и не должен, ведь это все его рук дело. Его план. Он и не отрицает, просто совету легче свалить всю вину за чудом проведенную успешно операцию на нерадивого падавана. И плевать, что в противном случае все окончилось бы горой трупов. Возможно даже их с Энакином тела лежали бы вишенкой на этом… кошмаре. Кровавой раздавленной вишенкой.              Хочется блевать, но она стоически смеется, отчаянно жестикулируя, пока рассказывает Рексу в какой позе устанавливала взрывчатку — полу-летучая-мышь-полу-краб.              Еще совсем малышка, подросток с тяжелой памятью. Настолько тяжелой, что иногда хочется взвалить ее на кого-то другого (лишь бы не на себя), переложить эти самопроизвольно воспроизводящиеся картинки со звуком, вкусом и запахом на плечи кого-то, кто сильнее и опытнее. Но Асока знает — нельзя. Потому что все они только кажутся. И Рекс, и Энакин. И, возможно, грех такое думать, но даже магистр Йода…              Локоть заживет еще нескоро, поэтому среди скудных пожитков девчонка отыскивает кожаные стяжки-браслеты и застегивает один на левой руке, поверх бинта. Хвала Силе, никаких более серьезных травм нет. Энакину досталось серьезней. Но, как шутит сам Скайрокер, в пустой голове и болеть нечему, а если бы случилось что-то по-настоящему опасное, то и макушку ему бы заменили… заменили… заменили…              Поставили мозги на место.              Так он говорит.              …заменили… заменили… заменили…              Механическое повторение механическим голосом. Боль в голове проворачивается застаревшей ржавой гайкой. Ржавчина ссыпается при каждом движении — охряная, с металлическим привкусом. Соленая, словно кровь. Оседает на корне языка. Так больно говорить, когда нечего сказать.              Так хорошо она еще не чувствовала себя никогда. Так на своем месте. Так неодиноко. Так уютно.              Так неправильно.              Потому что с повстанцами было правильно. Было не хорошо. Но правильно. Напряженно. Каждый Силов день. Да, все они — ее друзья. Она любит их и жизнь отдаст за каждого. Только поверх всего это лежала липким слоем вниз клейкая лента с красными буквами на черно-желтых, как пчелиное пузико, полосках: работа. Долг. Обязанность. Как ни назови, первоочередная связующая и общий знаменатель.              Для него — Шпилька.       Для них — Фалкрум.              Вот и вся разница.              В этой Империи не было такого места, которое Асока могла бы назвать домом в полноценном смысле этого слова. Не считать же им обшарпанные стены штаб-квартиры или съемную конуру с обвалившимися, как кора бочкоствола, слоями обоев.              Она потянулась, выползая из видений, накатывающих подобно пуховому одеялу — как давно у нее такого не было! Асока чувствовала каждый лучик, гладящий лицо с ласковым теплом, жмурилась, не желая отдавать разум пониманию того, что на корабле не бывает солнечного света. Еле слышная трель птичьих голосов восхищала и раздражала одновременно. Хотелось бы еще поспать, но под такую какофонию это было невозможно. Прекрасный щебет не утихал, и казалось, что она проспала все на свете и опоздала на какое-то очень важное событие. Тревога начала с пальцев ног и дальше, судорогой, пробиралась все выше, покусывая то пятки, то икры, а когда расположилась в копчике и стала вить там себе гнездо, Асока не выдержала и открыла глаза. Она честно старалась отогнать от себя это чувство, махнуть рукой на все возможные архиважные дела и просто наслаждаться галлюцинациями. Но она не была такой.              Ответственность не раз помогала спасать и свою жизнь, и чужие. Она въелась в саму душу Асоки, процарапала там себе несколько нор и иногда буквально грызла изнутри, не позволяя, как голодный цепной пёс, пробраться на отвоеванные территории вражинам. Громким лаем и болезненным укусами будила и поднимала что с больничной койки, что из теплейшей постели.              Нельзя расслабляться.              Нельзя поддаваться лазутчикам.              Не сезон для отдыха.              Она это знала и отчетливо понимала.              Особенно теперь, сидя на липнущей клеенке, мокрой от пота и холодной, несмотря на тепло тела. Худые ноги, обтянутые карамельной кожей колени. Силуэт бедер угадывается складками и тенями под синим плохо гнущимся материалом. Больничная попона, понимает Асока, и ежится.              Доверилась тут. Лекку развесила! А ее, по видимому, без спроса и согласия, уже оприходовали во все… тяжкие.              Странно, но эта мысль не вызвала ни злости, ни ярости. Только негодование и вселенскую усталость. Хотелось одного — лечь обратно и никогда больше не просыпаться. И пусть с этой бессердечной вселенной творится что угодно. Возможно, так думали первые ситы, а потом брали оружие в руки и шли исправлять собственные ошибки. Асоке не хотелось про это думать.              — Я своих обещаний не нарушал, — услышала она голос. Грубый и машинный, но без примеси звуков технически обеспечиваемого дыхания. И даже не вздрогнула. — Тебе просто потребовалось некоторое… помощь?              «Вмешательство, ты хотел сказать».              — Не без того.              Он даже думает уклончиво, не без досады отметила Тано. Она не сомневалась, что слышит далеко не все мысли владыки-сита, как и он ее. Но сейчас это ощущалось как невыразимое облегчение. И — наконец — злость.              — Ты сам-то где? — а это уже снова усталость. Она пробормотала это мысленно. Потом повторила вслух. Потом снова подумала, но уже громче, будто собиралась убить невидимого собеседника одними звуковыми волнами.              Впрочем, она этого не желала. Просто было страшно, как тогда, как в детстве. И гром помогал утихомирить внутренний шторм, грозящий разразиться прямо здесь и сейчас. Даже показалось, что эхо пролетело по черепной, переполненной болью, коробке. Как истребитель разрушая все на воем пути, снося преграды и перепонки. Больно и громко — и громко от боли, и больно от звука.              Но ответа не последовало, и девушке ничего не осталось, как снова свернуться калачиком под несгибаемой простынкой, которая ничерта не грела и даже не защищала от сквознячка — намека на присутствие вентиляции.              Темнота и боль мешались воедино, как листья заварки с кипятком, рождая нечто совершенно новое из союза двух противоположностей — прозрачной чистой жидкости и твердых черных листьев. А самым впечатляющим было то, что, несмотря на то, что Асока отделяла от себя эти чувства, так как они ей не принадлежали, перестать ощущать их не могла. Как заевшая песенка в голове — без мотива, без слов и даже без звука. Нестерпимая проворачивающаяся по кругу раз за разом физическая боль. Неудобство. Не шибко болезненное, но непрекращающееся и неотвратимое, а потому просто невозможное.              Энакин ловит ее на руки. Энакин треплет голову. Дарит украшения для лекку. Энакин смеется, Энакин плачет, Энакин кричит на нее. Морщины перерезают лицо уродливыми нитями, искажая структуру черт. Рот открыт в перекошенной мольбе, в ярости. А зрачки горят желтым неправильным светом. Глаза хищника улавливают изменения в оттенке. Небеса уходят из глаз, заставляя радужку гореть и плавить все, на что бы он ни посмотрел. Энакин ловит ее в силки. Энакин треплет нервы. Дарит деактивированные световые мечи. Энакин смеется. Бесконечно. Бесконечно. Бесконечное количество раз.              Пока не приходит боль — уже ее собственная. Как спасение. Как выход из этого порочного круга. По-видимому, тогруте обрезают крылья, ведь лопатки горят огнем. Но существу с рогами не положены крылья. И она падает в забытье со светлой и легкой благодарностью, так как взлететь уже не сможет.              Дайте ей штурвал.              Но вместо штурвала, а вместе с этим и вместо одеяла — у нее черный плащ на плечах.              Леди Тано даже испугалась поначалу — а не поменялись ли они с Вэйдером телами. Это был бы непредсказуемый и очень подлый поворот событий. Но, ощупав жилистые ноги и монтраллы, успокаивается — она в своем теле. Быть бы еще так же уверенной, что в своем уме…              — Прости. Оказалось, здесь и правда нет ни одного одеяла. Мне они не нужны, а штурмовики… ну, ты понимаешь, вряд ли у них есть лишнее чистое постельное белье. Вот и пришлось делиться лучшим. — Надо же, оказывается, Асока научилась не замечать шумного дыхания сита. Оно есть, а она его не слышит. Только если напомнить самой себе, что должна бы… Такое бывает у жителей вблизи водопадов. Когда туристы приходят в подобные поселения — им приходится первый день буквально срывать глотки, перекрикивая стихию, зато на следующий (условно говоря) они уже и внимания не обращают на рокот — общаются себе как в городе. А еще Асока внезапно осознает, что он усмехается. Звук искаженный и неоднородный — и поэтому она понимает, что Вэйдер не просто так констатирует досадные факты, он подтрунивает над бывшим учеником. Приплыли.              — И так сойдет, не извиняйся, — бурчит она, так как все еще сбита с толку и не понимает как реагировать правильно на этого… сита? — Значит, скоро ты станешь клоном? — внезапная мысль веселит.              И огорчает одновременно.              — Что-то вроде того.              Вэйдер явно не горит желанием рассусоливать эту тему.              — Как думаешь — когда?              Он снова понимает ее без уточнения.              — Не знаю, — и отвечает честно. — Все зависит от тебя. Понимаешь… — она так и читает под маской нежелание говорить, но, кажется, побеждает прагматичная натура, и сит снисходит до краткого объяснения: — Если в процессе ритуала что-то пойдет не так, второго шанса у меня не будет.              — Ты упоминал вчера… Не вчера, да? — тогрута замечает что-то неладное, как словно бы на лице собеседника отразилась тень насмешки. — Ну, неважно. В прошлый раз ты говорил нечто подобное.              — Возможно.              Он снова улыбается, а она снова этого не видит. Но мурашки пробегают по коже от этой улыбочки. Асока зарывается пальцами в лекку, насколько это возможно. Немного боли сейчас не повредит.              — Ты спрашиваешь «когда». И я, к сожалению, не могу дать точного ответа. Но, милая моя, если мы не поторопимся… — на то, чтобы покачать головой, подвижности доспехов хватает. Сочленения не скрипят, шарниры не заедают. С виду все в порядке. Не в порядке сам Вэйдер. Надо же, Император поломался, а никто и не заметил. Какая жалость.              Асока все еще не может не думать о всех тех жизнях, положенных на кон войны, растоптанных и разложенных, как пасьянс, на карте. Хватит ли всех сожалений этого печального сумасшедшего мужчины, чтобы она не сдалась? Чтобы не дрогнула и не засомневалась.              Асока не отступила от своего полупьяного решения. Вместе начали — вместе закончим. Если идти — то до конца. Да, Вэйдер использовал ее, да — похитил. Но обошелся весьма гуманно. Из-за того ли, что иначе ничего не состоится? И да, и нет. Асока не могла доказать себе, но чувствовала это.              Потому что было как раньше.              И от этого просто срывало крышу. Боль была такая, словно голову и правда отпиливали — медленно, по кусочку, пропуская электроды через каждую клетку тела поочередно, надрывая, но не до конца, сердце. Так, чтобы пациент выжил, но чтобы ему хватило смелости не умереть и не сойти с ума окончательно. Но так, чтобы он этого желал.              Потому что принять Энакина-1 и Энакина-2 было легко и просто. Но куда девать Вэйдера из промежутков между, леди Тано не знала. Потому что Энакин не мог, он просто не мог все это сделать. Он не мог быть виноват в войне, во всем этом кошмаре, через который пришлось пройти ее друзьям и ей самой. Он не мог драться с ней всерьез.              Он не мог пытаться убить ее.              Он не мог хотеть убить ее.              Свою Шпильку.              Последняя мысль слегка отрезвляет и развеивает панику, уже успевшую сгуститься у изголовья дивана. Оказывается, боль в лопатках была обусловлена жесткостью подлокотника, на который во сне так неудобно оперлась Асока.              Они снова были в кабинете Императора. Асока знала, какой сделала выбор. И отступать не собиралась.              Потому что это был Скайрокер.              Он снова натворил глупостей, и снова нуждался в помощи. А то, что эта глупость была вселенского масштаба… Ну, они и не такое от Ордена раньше скрывали.              Асока Тано никогда не была предателем. Она не была отступником. И сражалась за своих до последнего. Даже если приходилось терпеть потери и действовать не по плану.              — Слушай, сит. — Она снова говорила грубо и смеялась. А еще натянула плащ с чужого плеча — но не чужой — по самые лекку, лишь бы сделать вид, что это не голос дрожит, а ткань глушит звук. — Я согласна помочь тебе. Но я не знаю как. — Она не видит, но чувствует, как уже много раз до этого, сначала почти детский восторг, потом такое же яркое сожаление. Вот как звучит надежда на языке Силы! — Если ты сумеешь помочь мне с этим… я вся твоя, — она тут же шутливо перебивает сама себя и опускает уже не нужную ткань: — и не надейся. Это только на один раз, мое тело, а тем более душа, непрекосновенны, чтоб ты знал. Но мне в голову не приходит ни одной тренировки такого рода. Говорю тебе прямо и в лицо — я ненавижу все, что ты сделал. Я презираю каждое решение Вэйдера на этой войне. Но я чувствую твое раскаяния. И не желаю даже врагу проходить через это снова и снова. Тем паче, уже и не знаю, враг ли ты мне еще… — Тано прикрывает лоб и глаза тонкой ладонью и молчит. Чисто обнять и плакать.              — Спасибо.              «Это большее, на что я даже не смел надеяться» — звучит сквозь помехи в по-машинному хриплом голосе.              — Я буду стараться. И мы что-нибудь придумаем.              — Боюсь, эта роль полностью ложится на мои плечи, — вздыхает Асока. — Но от помощи я не откажусь, чтобы помочь тебе, будь ты проклят. Такого я не ожидала. Так что там на повестке дня? — голова все еще болит, но узнать новости галактической важности не повредит.              — Если тебя волнует «Призрак», то с ними все гладко. Порой твои друзья стараются смешать наши планы, но мы пока держим их на дистанции.              Асока кивает. Они не были с ней, они не знали Энакина лично. Если кто-то что-то и слышал… то этого явно не хватит для того, чтобы проникнуться историей воинственного сита. Приглашать их сейчас сюда — приговор для обеих сторон. Вэйдер — пока что думать про заточенного в черные латы полудроида было проще всего — не решился бы им навредить, а вот они, особенно неугомонный Джарус, точно не стали бы расшаркивать ножкой перед Императором ситов. Ведь куда проще устранить угрозу сразу и в корне, чем надеяться на непонятно какой ритуал сомнительного направления, а потом на результат ритуала, а потом уже на Энакина, который не Вэйдер.              Сила правая, да она сама сейчас передумает!              Хотя, непохоже, что Вэйдер лжет. Комиксы с ритуалом подтверждают его слова. Тело в банке — тоже. Сила у него «покорёжена», но на вкус не темнее снежного мёда. Да и в человеческом теле, случись рецидив, победить его проще, чем в броне да латах. К тому же… Эти мысли. Не может же он навевать их специально, применяя гипноз к бывшему падавану? Сит знает все ее слабые места и болевые точки. Бывшая подруга — легкая мишень.              Может, и правда было бы проще от него…              Но Асока не может проговорить мысленно до конца это предположение. Она молча, под напряженным взглядом собеседника встает и бредет в санузел. Там, над раковиной, висит маленькое зеркальце — чисто зайчиков попускать. И Асока надолго замирает перед ним. Если бы кто загляну в приоткрытую дверь уборной в этот момент, то застал бы высокую смуглую женщину, пристально вглядывающуюся в собственное отражение, прижавшись ладонями к тянущему из жил тепло металлу. Она нервно жмурится и закрывает глаза, пытаясь досчитать до десяти, а потом резко смаргивает, чтобы встретиться взглядом с собственным отражением.              «Они голубые».              Говорит внутренний голос.              «Они голубые».              Убеждает леди у зеркала вслух.              «Они голубые. Только я не помню, как выглядит голубой цвет».