Он вспомнил то, что предпочел бы забыть

      Голова болела.       Стоило Аджаю проснуться, как он еще в полудреме осознал, что голова болит не столько от удара, сколько от нервного срыва. Он не вспоминал о бункере — чисто физически сейчас не был к этому готов. Кровать была тёплой. Единственное, что не позволяло ему спать, это пульсирующая боль во лбу.       Тело Гейла достаточно быстро справлялось с ранами и синяками, даже полученными совершенно недавно. Это было одно из лучших качеств его тела. Должно быть, оно приспособилось к тому, что редкие всплески эмоциональности Аджая зачастую приводили к таким печальным результатам. Разум и тело ходили под ручку, у них были свои страсти и интриги, обиды и ссоры, но так и так, в итоге они выполняли свою работу.       Аджай чувствовал, будто в нём живут два совершенно разных человека, которые одновременно с тем являются одним целым. И это озадачивало его. Но не сейчас — сейчас он отдыхал.       Он нащупал мягкое теплое одеяло ручной работы. Такое лежало дома у его родителей на кровати. Открыв глаза, он увидел перед собой красно-зеленые стены, горки книг, ослепляющую лампу, тумбочку и красное мягкое одеяло. Он протер глаза и с удовольствием остался бы на кровати, вжавшись в тёплую постель, потягиваясь, растягивая момент, если бы что-то не гнало его отсюда. Какое-то… Тревожное, противное ощущение.       Вдруг, где-то спереди, со стороны его ног зазвучала мелодия, по своему размаху и одновременно с тем консервативности напоминавшая гимн. Слегка была похожа на гимн США или Англии. Даже что-то от СССР, он не мог понять конкретно что это. Привстав с кровати, он ощутил тяжесть, но тяжесть отдавала приятным успокоением, мягкостью и спокойствием.       Чем чаще Аджай характеризовал какую-либо атмосферу как «спокойную», тем чаще он чувствовал себя затюканным, задерганным животным. До чего его довело всё это, если простая тишина была для него сродни блаженству.       Среди мутного окружения он увидел окно. На улице был вечер. Помимо окна его внимание привлек телевизор, на экране которого была надпись: «Обращение начнется через 30 секунд!». Он и проигрывал музыку. Обращение кого? Пэйгана? Не он ли называл телевидение бесполезной тратой времени? Или произошло нечто столь важное?       Аджай ощущал себя странно. Его вышибло из колеи. Он не знал, к чему прислушаться. Внутри головы мысли о том, что всё это чепуха и Золотой путь надежен и непокорен злой судьбе, всё еще перекрывали это чувство. Чувство дежавю. Какая разница между Золотым путём и Армией Короля, если и те, и те продают наркотики, ставят под угрозу своих бойцов, убивают кого хотят и имеют у себя в лидерах таких же недальновидных людей, которые неспособны понять, что за столько лет записи Мохана могут не иметь никакой ценности? Что наркокартель мог спокойно переехать, а вместо него поставили бы больницу? Почему нельзя хотя бы проверить?       Почему Мин и то на их фоне выглядит как самый аккуратный человек в мире? Самый зацикленный на собственных бойцах? И почему Пэйган конкретно сейчас кажется Аджаю чем-то… Совершенно отдельным? Отдельным от… Всего этого. Войны, армии… Он чувствуется как совершенно отдельная персона. Раздумывая о военных делах, он сел на край кровати, напротив телевизора и всмотрелся во временные помехи.       Аджай лишь сейчас понимал: Армия Короля не только имела у себя неограниченный запас оружия и ресурсов, но также им повезло иметь самое безжалостное и беспринципное пушечное мясо, которое можно было в любой момент пустить в расход. У Золотого пути не было такой привилегии, чуть ли не после каждой смерти устраивались похороны, в то время как солдаты Армии Короля максимум могли закопать старого товарища, не больше.       Если Золотому пути было не выгодно и крайне тяжело морально терять бойцов, то в Армии работали такие отморозки, каких даже сам Пэйган не мог представить. И сравниться с ними тоже вряд ли мог. Зато им они не были нужны, они с легкостью избавлялись от собственных людей. Потому что они могли себе это позволить. Потому, что Пэйгану на всё это откровенно насрать: он хочет взять своё и в итоге уйти, ему это не нужно. Как будто у него нет того, что смогло бы уничтожить Золотой путь. Однажды он уже истребил всех националистов в Кирате, и, если бы он не помог Мохану, как раз-таки они бы и правили страной. Аджай находил в этом интересную иронию.       Мин хотел забрать то, что ему было нужно, и уйти. Аджай хотел того же самого. Эта война просто шутка. И это самая грандиозная шутка из всех, которые видел Аджай. Он мог бы засмеяться, но настроения не было совершенно.       Помехи прекратились. Громкий писк, и экран телевизора показал следующее: Пэйган, в своём обычном наряде, стоял на фоне гор Кирата. Перед ним, прикрывая половину его тела, стоял гроб. Ракурс был такой, что можно было увидеть содержимое гроба. Там лежало тело, полностью накрытое белоснежной простыней. В районе лица на простыне находилось большое кроваво-бордовое пятно. Аджай знал, что там лежало. Речь началась:       «Жители Кирата… Я не хочу омрачать для вас этот день, но вы уже итак знаете, что двое суток ранее нас настигла страшная трагедия. Конечно же, никто и не спорит — Золотой путь вновь нанес удар по нашей сплоченности. Но на этот раз их террористические действия дотронулись до священного…» Он дотронулся до гроба.       «…До невинных людей. Раньше я еще мог представить себе границы их слабоумия и сумасшествия, но отныне они для меня совершенно непонятны. Они говорят, что несут за собой правду и добро, но какой смысл в их и без того глупой битве против здравого смысла, если от этого умирает свет Кирата, его жизненная энергия, непорочная и девственно чистая…»       Аджая колола каждая его фраза. Прямо туда, в сердце. Он злился на Мина, но по-настоящему винил только себя.       «…Вы сами знаете, что несмотря ни на что, я позволял им жить. Я не пускал в ход свои настоящие силы, как Тигр оставляет свои зубы на конец, предпочитая использовать когти…» Слово «тигр» из уст Пэйгана звучало величественно. Он очень хорошо делал вид, что ему не всё равно.       «…И я был к ним снисходителен настолько, насколько мог позволить себе, одновременно не подвергая опасности вас самих. Но это — последняя капля. Я не намерен более терпеть подобное. Я собираюсь изничтожить Золотой путь всеми возможными способами на протяжении этого полугодия, начиная с завтрашнего дня. Будет введен комендантский час, ужесточены меры, возможен легкий упадок экономики. Но мы ведь все с вами знаем: Это всё во благо Кирата».       Было ощущение, будто нужно еще что-то сказать. Но Пэйган просто повернулся, сошёл с трибуны, оставив чувство того, насколько он был серьезен. Даже после того, как прервалась трансляция, музыка на экране не начала вновь играть, как это обычно бывает. Была лишь тишина и он, Аджай, один. Он больше не ненавидел. Он устал от этого.       Он потер переносицу и глубоко вздохнул. Вскоре с первого этажа послышался шум. – …Нам не стоило посылать его туда, — раздался голос Сабала. — Он слишком эмоционален в последнее время, оттого ненадежен. Я так и знал, что что-то пойдет не так. «Да пошёл ты. Сами виноваты», — подумал Гейл. Его не волновало, что они здесь делают — очевидно, следят за тем, чтобы он проснулся. – У Аджая нет стержня, я думаю, — голос Амиты. Всё такой же деловой и бессмысленно серьезный. — Он и сражается только из-за чувства долга, которые можно очень легко пошатнуть. Мин этим всё время занимается.       Аджай, даже скажи она это ему в лицо, не стал бы сейчас спорить. Всё на что его хватало, это даже не злость — это устало посмотреть в сторону прохода к лестнице на первый этаж и вздохнуть. – Амита, давай не будем. Ни один человек добровольно не согласится на невыгодные для него условия. Это нормально. – Ты первый, кто крепко верит в его надежность, да, Сабал? – Амита. – Особенно после той истории с Полом? – Он просто смог сбежать. Ублюдок ещё поплатится за всё, что сделал… Тяжелый вздох, скрип стула. – Ты бы знал, как я от этого всего устала… Это всё неимоверно выматывает. – Я тоже…       Снизу всё затихло. Лишь какие-то хихиканья, и то самые тихие, которые практически невозможно различить промеж звука гудящего аппарата со двора. Аджай открыл глаза и встал с постели. – Сейчас всё такое напряженное… – Да. Ни одной минуты спокойного сна. Ни вздоха, ни рыка. Всё стало таким сложным. – Но, главное это иметь твёрдую землю под ногами. Меня радует, что ты рядом. – Меня тоже.       Аджай шёл вниз. Ему было тошно от этого места. От самого себя. Ему хотелось пойти куда-нибудь — куда угодно.       Спустившись по шаткой лестнице, нетвердыми шагами, он обернулся, чтобы увидеть лидеров Золотого пути. Обернулся, чтобы увидеть Амиту и Сабала, а увидел мужчину и женщину, охваченных то ли страстью, то ли простой любовью. Это выглядело как объятия, только к тому же они целовались.       Аджай не знал, как на это реагировать. Хотя бы теперь было понятно, почему оба взрослых человека с огромными политическими разногласиями больше не ссорились. Любовь. У Аджая были личные терки с понятием любви, хотя прямо сейчас он был слишком «никаким», чтоб испытать хоть что-то, помимо недовольства таким непотребством в своём собственном доме.       Он мог бы скончаться там, наверху, пока здесь внизу они бы целовались, а ведь дело могло зайти и дальше. - Ну что за... – Аджай не мог найти слов.       Завидев его, парочка разошлась. Они очень резко отскочили друг от друга, тревожно посмотрев на Аджая. Будто бы он направил на них пулемет за то, что они просто поцеловались. Хотя Аджай действительно был возмущён. Но возмущала его не столько их внезапная страсть, сколько то, как они облажались вчера. Или... Позавчера? Аджай не знал, сколько он спал. Амита вытянула одну руку вперед и начала: – Аджай, послушай, я и Сабал имели на всё это повод, наша симпатия зародилась уже давно. – Не моё дело, это не моё дело! — он взмахнул руками. – Политические разногласия не давали нам выпустить свои чувства в полной мере, но поверь мне, всё это не на пустом месте… — слова Амиты звучали уверенно, но она была еще уверенней. И всё-таки, Аджая волновало не это. – Ребята, мне плевать, абсолютно, делайте, что хотите, главное держите себя в руках, чёрт возьми. Я не нервничаю, просто не понимаю, как вы можете управлять чужими жизнями, если не способны элементарно разобраться с собственными чувствами? – Аджай, успокойся. – Сами успокойтесь, я ухожу, — Аджай прошелся до двери, открыл ее и вышел во двор.       Аджай захлопнул за собой дверь. Единственным светом для него сейчас был фонарик, подвешенный под выступающим балконом со второго этажа. Внутри дома слышались встревоженные голоса и топот. Но за ним никто не пошел.       Ночь опустилась на Кират, а здесь она была густой, тёмной и холодной. Хищники опасались этого гиганта, накрывавшего всю страну, поэтому ночь была временем мелких животных, насекомых, травоядных и в принципе... Мирных животных. А также пьяниц и торгашей, что предпочитали переходить с места на место по ночам. Аджай не знал, что чувствовал к ночи. Он больше ничего не хотел знать или… Чувствовать.       Он снял фонарик и побрёл с ним, сквозь ночную тишину, сквозь темноту к тому месту, что Сабал брезгливо называл «пивнухой», и которое сам Аджай иногда называл «домом». Он начал пить не так давно, всего месяца два назад, а уже знал, где нужно покупать хотя бы более-менее приемлемый алкоголь. Многие шептались, кто-то говорил, что Аджай Гейл сдулся, кто-то с жалостью думал, мол, работа сломала. Аджай знал правду: он знал, что произошло, но жалел о том, как тогда поступил с де Плёром.       В ночи изредка на пути могли встретиться конвои или машины простых работяг. Одна из них была доверху загружена вещами и чуть было не сбила Аджая, хотя это скорее было похоже на приступ паники. Должно быть, люди переезжали ночью, чтобы не было видно, и испугались Аджая, возможно перепутали с солдатом Армии Короля.       Аджай довольно нескоро дошел до Керса: путь был долгим, тело всё болело, горло иногда инстинктивно сжималось, когда Аджай вспоминал хватку того ненормального, что схватил его за горло в бункере. Потому шёл он медленно, иногда перебиваясь приступами удушья и панической атаки. Керс был небольшой деревушкой, где он иногда ночевал. Тут было самое нормальное пиво и самая удобная хатка, где можно было переночевать. Аджай предпочитал Керс любым другим городам, помимо Банапура из-за его швей и Тиртха из-за его изобилия цветов и трав. Но швеи в Банапуре уже не казались такими добродушными, а Тиртх из-за обилия вокруг диких зверей не был никогда безопасным в принципе. Так что оставался лишь Керс.       Выпивку он приобрел в самом ближнем баре: бутылку «Дядюшки Сэма», которого, по заверению бармена, привезли совсем недавно, во что Аджай откровенно не верил. Но и ругать бармена за вранье не было ни сил, ни охоты. Аджай был расстроен, и также был расстроен тем, что расстроен. Порочный круг, с виду весьма смешной. Он понимал, что бездействует и много о чем думает, вместо того чтобы иметь здоровый сон и крепкие нервы. Чтобы иметь возможность защитить эту страну — она для него была всё-таки не пустым местом. Здесь жили люди. Здесь жили живые люди, которые нуждались в защите.       И всё-таки, иногда Аджаю казалось, в защите нуждается он сам. Матери больше не было, а Амите и Сабалу было не до него. У них были собственные… Дела. По крайней мере, у него были свои друзья.       Аджай не смог допить и половины бутылки, когда добрался до ночлежки. «Пиво», как его обозвал бармен, было таким крепким, что не сложно было догадаться, что это была простая водка, в которую подмешали саму малую дозу наркотиков. Даже на наркоту пожлобился. А что за спирт? Небось медицинский. До чего докатился Аджай? Этого ли хотела мама?       Аджай задумался о той девочке, что он видел в видениях… Горькое чувство окутало его изнутри. Добравшись до двери, он уже был весь в панике, в страхе, по его лицу стекал пот, на него будто бы нападало всё, всё вокруг было к нему враждебно. Всё вокруг готово было разорваться в кровавом фонтане, каждого из жителей разорвало бы на части, голова бармена разлетелась бы, вывалив мозг и кровавую кашу из мяса и кусков черепа просто на прилавок.       Аджай будто бы почувствовал, как к месту этому что-то подъезжает. Он влетел внутрь помещения, захлопнул дверь, закрыл на защёлку, свалился на кровать и начал дышать часто и жарко. Горло сжало какое-то странное чувство, будто его и правда кто-то душил. Аджай спохватился, вылетел из хатки, засунул два пальца себе в рот, две секунды судорог и всё содержимое желудка Аджая вылилось на землю, в кусты. Там было не так много. Начался бедтрип.       Блевать чем-то жидким было гораздо более приятней, нежели едой. И несмотря на то, что Аджай еще раза два проворачивал это, в хатке, на кровати странный препарат мучал его еще две минуты. Две адских минуты, наполненных галлюцинациями. То ему кажется, что снаружи кто-то кричит, то в окне стоит тень его матери. Или еще какого-то мужчины, непременно смотрящего на него снизу-вверх. И это было не ощущением того, будто бы он презирал Гейла. Было ощущение, будто он был выше Аджая, гораздо выше. Аджай не сразу узнал в нем Мохана, а когда узнал, тень будто бы попыталась выбить окно, и в следующую секунду оказалась внутри дома. Аджай тогда отвернулся к стене и закрыл глаза, дрожа и истекая потом от непреодолимого страха. Он зарёкся выпивать в местном баре.       Когда его более-менее отпустило, он смог лечь на кровать практически полностью, за исключением свесившейся с постели ноги. Он позволил ноющему телу немного отдохнуть. Он был достаточно сильным, чтобы в бою забыть о всякой боли, да и тело старалось заживить раны, но конкретно сейчас он не был в бою… И сомневался, что вообще сможет туда вернуться.       Что с ним стало? Солдат Золотого пути, сын его бывшего предводителя, не способен даже элементарно выдержать сами условия войны. Изнеженное дитя Америки… В нем никто и не нуждался помимо семьи. Никто помимо мамы и нескольких друзей… Помимо них никто и не казался равным ему, равным достаточно, чтобы понять его. Аджай еще будучи маленьким решил для себя — в этой жизни доверять нужно только себе и своей семье. Но что делать, если семьи нет, а себе доверять уже невозможно? Невозможно доверять этому самовольному пьянице, который освободил Пола! Просто взял и освободил де Плёра, отвёз в аэропорт, просто поддался на уговоры! Как можно винить Сабала в недоверии, если Аджаю и правда нельзя было доверять? – Какой же я тупой мудак… — прошептал он одними губами. Аджай снял перчатки, дотронулся до бороды. Провёл рукой. Приятное покалывание.       На самом деле, тогда ему показалось это верным решением. Пусть Пол и был редкостным ублюдком, но что-то в том, что он ему говорил, отзывалось в голове Аджая: эта страна, выжатая и израненная, привлекала к себе только психопатов, жаждущих крови. Пол умно воспользовался минутной слабостью Гейла, только потому и выжил. Больше он такой ошибки не допустит. Но сейчас ему хотелось чуть ли не плакать. Почему он такой? Почему стал таким? Что с ним происходит? Ему захотелось себя утешить…       Под репертуар ночной тишины и тихих разговоров людей в соседних домах, ночное спокойствие, которое, правда, Аджая не убаюкивало боле, раздался неприятный писк и последующие за ним помехи. – В последнее время, — голос звучал серьезно-грустно, слегка не так, как обычно, — я стал таким сентиментальным! — он резко повысил голос на последнем слове, но в конце всё-таки убавил громкость. — Ты пробовал здешнее виски? Дикость, а не алкоголь… Знаешь, я хотел бы сказать тебе много чего, Аджай…       Тот внимательно его слушал. – Ты можешь не верить мне, откровенно говоря всё равно, но я всегда считал тебя особенным мальчиком. Родился на истоках войны, среди взрослой ругани и нашего… «любовного треугольника». Не имел друзей, приятелей, интереса ко всему этому скоту, насколько я знаю по записям школьного психолога… Эта женщина, кстати, прекрасно дерется и хорошо защищается, не представляю, как им удалось ее похитить. Я был таким же, кстати, и с завидной регулярностью попадал в различные драки. Вот только мама за мной не приходила… Да и отец как-то не спешил, — он фыркнул. Это было мило. И немного грустно. – Я… Хотел сказать, что ты просто замечательный юноша. Красивый, стройный и вместе с тем эмоциональный, и очень упрямый… В тебе так много противоречий, но я люблю их все. Ну, кроме тех моментов, когда ты решаешь, что можешь говорить мне что угодно, и не получать по затылку пулей.       Его голос опустился. Должно быть, Пэйган слегка протрезвел. – Ты хороший парень, Аджай, это правда. Иногда мне кажется, что тебе в пору было бы остаться в Америке, а не сидеть здесь и выслушивать всю эту чертовщину от твоих полоумных дружков! Но я всё-таки боюсь, что ты в итоге найдёшь в себе силы уехать, так как с кем я буду всё это обсуждать? С Гэри? Он итак слышал это всё десятки раз, к тому же, слушатель из него не очень. Ох, если бы ты уехал, это было бы настоящей трагедией… Аджай внимательно его слушал. – Ты уехал сопливой малявкой, — Аджай поперхнулся, — а вернулся крепким мужчиной. Умным и красивым, невероятно доверчивым, конечно, но это особенности породы — эта страна… Она выбьет из тебя это.       Что-то внутри закололо. Это чувство. Его эмоции были словно нечто жидкое, что залили в блюдце, и сейчас туда резко влили еще ведро каких-то других, и они, после громкого всплеска, своевольно плескались в этом блюдце, выливаясь наружу. – Иногда ты буквально разбиваешь мне сердце, честное слово. Особенно это было больно, когда я прислал тебе тот прекрасный костюм, сшитый моим кутюрье специально для тебя. А ведь там еще была наша с тобой совместная фотография! Я специально распечатал ее и поставил в рамку, думал, ты оценишь… А ты просто взял, покопался в одежде и выкинул посылку в озеро! Ну что за детские игрища?!       Пэйган был в ярости, а Аджай лишь хмыкнул. Они с Хёрком долго метались меж тем, стоит ли эту посылку сжечь, утопить или продать. Сошлись на втором — пусть рыба испугается. – Но… Я понимаю тебя. Я тебе враг, как говорят эти двое. Как ты сам решил, как решил твой отец, как позволила этому случиться твоя мать… Она что, правда, совершенно обо мне не говорила? Не суть. Может, ты и на другой части фронта, я-то знаю, что мы с тобой играем в одной лиге, ах-ха!       Аджай промолчал. – …Однажды мы с тобой встретимся. Я с нетерпением жду этого воссоединения. Я покажу тебе всё, что ты забыл. Всё, чего я действительно хотел, это то, чтобы ты вернулся домой. А пока этого не произошло… Что же, среди всей этой беготни нам обоим следовало бы друг друга иногда… Развлекать, — он чуть приблизился к трубке и прорычал, — или выбешивать.       Аджая прожгло от этого рычания, и это всё равно не было негативной реакцией. – Спасибо, что ты здесь, мой мальчик. Я си-и-ильно по тебе скучал.       Рация запищала. Линия «5GH» была на месте, но связи по ту сторону не было. Аджай отложил рацию. Ему было полегче.       Он спал здесь, пока в его доме шарились совершенно чужие люди. Сын Мохана нашёл приют в совершенно другом месте, обрёл покой с совершенно другим человеком. Но разве это было чем-то настолько неестественным?